Помоги проекту - поделись книгой:
Курт Воннегут
Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями
В оформлении использованы рисунки американского художника Сола Стейнберга
Вторая мировая война кончилась — и вот, ровно в полдень, я перехожу Таймс-сквер, а на груди у меня горит Пурпурное сердце.
ГЛАВА 1
Деньги, доход — вот главные герои этого рассказа о людях, как мог бы стать мед героем рассказа о пчелах.
Денег на 1 июня 1964 года было — как отдать — ровно 87 472 033 доллара 61 цент. Именно 1 июня 1964 года указанную сумму заприметил кроткий взор юного махинатора Нормана Мушари. Доход с этой завлекательной суммы составлял 3 500 000 долларов в год, то есть 10 000 долларов в день, включая воскресенья.
Норману Мушари было всего шесть лет, когда в 1947 году эту сумму превратили в фонд, предназначенный для благотворительных и культурных целей. До тех шор капитал этот принадлежал одному из самых богатых семейств в Америке — семейству Розуотеров, по богатству оно считалось четырнадцатым в стране. Капитал упрятали в фонд, чтобы ни сборщики налогов, ни другие хищники не розуотеровской породы не могли запустить в него лапу. А в уставе Фонда Розуотера, являвшем собой цветистый шедевр юридической болтологии, возвещалось, что звание президента Фонда передается по наследству точно в том же порядке, как и корона Великобритании. Отныне и во веки веков президентом будет назначаться самый старший из ближайших потомков основателя Фонда — Листера Эймса Розуотера, сенатора от штата Индиана.
Сородичи президента по достижении двадцати одного года становились управляющими Фонда. Звание управляющего давалось пожизненно, если только носитель его по суду не признавался душевнобольным. Все управляющие имели право вознаграждать себя за службу сколько душе угодно, но только за счет прибылей Фонда.
Все это стало известным Норману Мушари, когда он, с отличием окончив юридический факультет Корвеллского университета, получил место в юридической фирме Мак-Аллистера, Робжента, Рида и Мак-Ги в Вашингтоне, округ Колумбия. Эта фирма и разработала проект создания Фонда Розуотера. Норман Мушари, сын бруклинского торговца коврами, вел свой род из Ливана. Росту в нем было один метр пятьдесят сантиметров. В голом виде его широченный зад источал сияние.
Мушари был самым молодым, самым низкорослым и решительно самым неанглосаксом среди всех служащих фирмы. Его взяли в помощники дряхлому совладельцу фирмы Тармонду Мак-Аллистеру, добрейшему семидесятишестилетнему старикашке. Не видать бы Мушари этого места, если б остальные партнеры не сочли, что в деятельность Мак-Аллистера не мешает внести чуть-чуть злокозненности.
Никто никогда не приглашал Мушари позавтракать вместе. Он одиноко вкушал свою пищу в дешевых кафе и обдумывал, как свергнуть Розуотеров. Никого из Розуотеров Мушари не знал. Просто его воображение раз и навсегда поразило то, что состояние их было самым большим неделимым капиталом из всех опекаемых фирмой «Мак-Аллистер, Робжент, Рид и Мак-Ги». Мушари приходили на память слова его любимого профессора Леонарда Лича, объяснявшего ему когда-то, каким путем можно пробиться вперед на юридическом поприще. Лич говорил, что как хороший пилот всегда приискивает себе посадочную площадку, так и юрист должен всегда приискивать такие обстоятельства, при которых большие суммы денег переходят из рук в руки.
— При заключении каждой крупной сделки, — говорил Лич, — наступает волшебный миг, когда один уже расстался со своими денежками, а другой, кому предстоит стать их владельцем, их еще не заполучил. Бдительный юрист сумеет воспользоваться этим моментом — он на волшебную микросекунду задержит капитал в своих руках, урвет от него кусок и передаст дальше. Если тот, кому надлежит получить деньги, богатством не избалован и, как большинство людей на свете, страдает комплексом неполноценности, а также чувствует себя перед всеми в чем-то виноватым, то юрист может спокойно оставить себе даже половину куша — получатель все равно будет захлебываться от благодарности.
Чем больше секретных бумаг о Фонде Розуотера прочесывал Мушари, в тем большее волнение он приходил. Особенно его будоражила та часть Устава, в которой говорилось о немедленном отстранении от участия в делах Фонда всякого, кто будет признан душевнобольным. А сотрудники фирмы давно уже болтали о том, что первый президент Фонда Элиот Розуотер, сын сенатора, ненормальный. Правда, говорилось это всегда шутливо, но на суде невозможно доказать, что шутка, а что нет, — это Мушари знал твердо. Коллеги Мушари величали Элиота «чудиком», «блаженным», «святой простотой», «Иоанном Крестителем» и т. п.
«Во что бы то ни стало, — предавался сладким мечтам Мушари, — во что бы то ни стало мы должны довести этого субчика до суда».
Как явствовало из разговоров, следующий в роду кандидат в президенты — двоюродный брат Элиота, живущий в Род-Айленде, был неполноценным по всем статьям. Приди волшебный миг — и Мушари мог бы отстаивать его интересы.
Мушари был начисто лишен слуха и потому не знал, что для него самого в фирме тоже завели условный код. Это был мотивчик, который кто-нибудь из служащих всегда насвистывал, когда Мушари приходил или уходил. Мотив развеселого деревенского танца: «Кто там на опушке? Ушки на макушке!»
Элиот Розуотер стал президентом Фонда в 1947 году. Когда, семнадцать лет спустя, Мушари приступил к изучению его биографии, Элиоту было сорок шесть лет. Мушари, мнивший себя этаким маленьким Давидом, занесшим меч на Голиафа, был моложе Элиота ровно вдвое. Казалось, сам господь бог желает маленькому Давиду победы, ибо один секретный документ за другим подтверждал, что Элиот — законченный псих.
Так, к примеру, в сейфе фирмы, в секретной папке, хранился конверт с тремя печатями — его следовало, не вскрывая, вручить тому, кто унаследует президентский пост после смерти Элиота.
В конверте лежало письмо Элиота, и вот что в нем было написано:
«Дорогой кузен, или кем ты там мне приходишься!
Поздравляю с богатым наследством! Наслаждайся! Быть может, для будущих успехов тебе не мешает узнать, кем были те, кто взращивал и лелеял до сих пор твои несметные сокровища.
Капитал Розуотеров, подобно многим другим миллионным состояниям Америки, берет свое начало от хмурого, непрошибаемого, как запор, крестьянского парня, примерного христианина, занявшегося в Гражданскую войну и после нее спекуляциями и подкупом. Парня звали Ной Розуотер, он родился в округе Розуотер, штат Индиана, и был моим прадедом.
Ной и его брат Джордж унаследовали от отца-пионера шестьсот акров пахотной земли, темной и жирной, как школьный торт, да небольшой заводик по производству пил, уже почти прогоревший.
Началась война.
Джордж собрал вооруженный отряд и во главе его отправился воевать.
Ной нанял деревенского дурачка, чтобы тот воевал вместо него, перевел заводик на производство штыков и сабель, ферму перевел на откармливание свиней. Авраам Линкольн объявил, что никаких денег не жалко, лишь бы восстановить единство страны, вот Ной и повышал цены на свои товары в соответствии с размерами национальной трагедии. И сделал такое открытие: от придирок правительства к ценам или качеству товаров можно запросто откупиться до смешного маленькими взятками.
Ной женился на Клиоте Херрик, самой некрасивой женщине во всей Индиане, — у нее было четыреста тысяч долларов. На ее деньги он расширил завод и накупил ферм — все в округе Розуотер. Он стал самым крупным свиноводом на Севере. И чтоб его не надули скупщики мяса, он приобрел контрольный пакет акций Индианаполисской бойни. Чтоб его не надули поставщики стали, он приобрел контрольный пакет акций сталелитейной компании в Питсбурге. Чтоб его не надули поставщики угля, он скупил контрольные пакеты акций нескольких шахт. Чтоб его не надули кредиторы, он основал банк.
Маниакальный страх — как бы его не надули! — заставлял его все больше и больше заниматься ценными бумагами, все меньше и меньше — штыками и свининой. Мелкие спекуляции ничего не стоящими бумажками убедили его, что продавать их легче легкого. Он продолжал подкупать разных членов правительства, чтобы заполучить свою долю национальных богатств и доходов из казны, но больше всего души вкладывал в помещение своего разводненного капитала[1].
Соединенным Штатам Америки, которым надлежало стать Утопией — страной обетованной для всех, — не минуло еще и века, как Ной Розуотер и несколько человек вроде него доказали, что Отцы-основатели совершили по крайней мере одну промашку — эти только-только ставшие предками почтенные граждане не вписали в законы своей Утопии, что состояние каждого жителя не должно превышать определенных размеров. Это упущение было вызвано тем, что они, с одной стороны, питали слабость ко всем, кто любит красивую жизнь, с другой — полагали, что континент, на котором они живут, так огромен и изобилен, а жители его так малочисленны и предприимчивы, что никакой грабитель, как бы шустро он ни грабил, не сможет никому нанести серьезный ущерб.
Ной и ему подобные быстро смекнули, что континент имеет свои пределы и не так уж трудно убедить алчных чиновников, особенно законников, отхватывать от него кусок за куском и швырять эти ломти туда, где бы они достались таким, как Ной.
Вот как получилось, что горстка хапуг завладела в Америке всем, чем стоило владеть. Вот как была создана жестокая и нелепая, никому не нужная, ни с чем не сообразная, безотрадная классовая система Америки. Честные, смышленые, мирные граждане оказались классом паразитов, раз они требовали, чтобы им выплачивался прожиточный минимум. А тех, кто смекнет, как нажиться на преступлениях, не предусмотренных законом, отныне и впредь полагалось награждать и прославлять. Вот так американская мечта опрокинулась на спину брюхом кверху, позеленела, закачалась на мутной поверхности бездонной алчности, раздулась от газов и с треском лопнула в лучах полуденного солнца.
Е pluribus unum[2] — вот какой девиз сочли уместным будто шутки ради отчеканить на валюте этой лопнувшей Утопии: ведь немногим до безобразия разбогатевшим американцам достались владения, привилегии и радости, в которых было отказано всем прочим. А еще более поучительным девизом в свете того, что мы узнали о Ное Розуотере и ему подобных, мог бы стать следующий: «Хватай больше, чем можешь ухватить, не то останешься с носом!»
И Ной родил Сэмюэла, и тот взял в жены Джеральдину Эмс Рокфеллер, и Сэмюэл еще пуще отца увлекся политикой и не жалея живота служил партии республиканцев, вершил ее судьбами, побуждал эту партию выставлять на выборах таких кандидатов, что умели крутиться подобно дервишам, драть глотку на любом наречии и отдавать приказы полиции палить по толпе, едва только им почудится, что какому-нибудь голодранцу может взбрести в голову, будто он и Розуотер равны перед законом.
И еще Сэмюэл скупал газеты, а заодно и проповедников. Он учил их простой истине, и они затвердили ее назубок: кто смеет думать, что Соединенные Штаты Америки должны стать Утопией, — тот лентяй, размазня, проклятый богом болван. Сэмюэл трубным гласом возглашал, что ни один американский рабочий не стоит больше восьмидесяти центов в день, но сам при этом радовался случаю отвалить сто тысяч долларов за картину какого-нибудь итальянца, отдавшего концы триста лет назад. В довершение всего он дарил картины музеям — пусть, мол, бедняки обогащаются духовно. По воскресеньям музеи были закрыты.
И Сэмюэл родил Листера Эймса Розуотера, и тот взял в жены Юнис Элиот Морган. Надо отдать должное Листеру и Юнис: эта парочка была не то что Ной с Клиотой или Сэмюэл с Джеральдиной — они умели посмеяться и смеялись от души. Любопытно отметить: в 1927 году Юнис стала чемпионкой США по шахматам среди женщин и в 1933 — тоже.
Юнис написала исторический роман о женщине-гладиаторе «Рамба из Македонии». В 1936 году он сделался бестселлером. Она погибла в 1937-м, став жертвой несчастного случая, во время прогулки на яхте. Юнис была умна, обаятельна и не в шутку расстраивалась из-за положения бедняков. Она была моей матерью.
Ее муж Листер делами никогда не занимался. С самого его рождения и до той минуты, когда я пишу эти слова, капиталами его ведали адвокаты и банки. Почти всю свою сознательную жизнь он провел в конгрессе Соединенных Штатов, поучая, как надо жить. Сперва он выступал в этой роли как представитель округа, центром которого является город Розуотер, затем как сенатор от штата Индиана. Ни сейчас, ни когда-либо прежде в штате Индиана он не жил — это шитая белыми нитками политическая басня. И Листер породил Элиота.
Листера нисколько не трогало, какие последствия и осложнения влечет за собой капитал, доставшийся ему в наследство. Он думал об этом примерно столько же, сколько другие о мизинце на своей левой ноге. Его собственные миллионы никогда его не волновали, не забавляли, не искушали. Не моргнув глазом, он отдал девяносто пять процентов своего состояния в тот Фонд, которым ты теперь заправляешь.
А Элиот взял в жены Сильвию Дювре-Зеттерлинг, парижскую красотку, которая его потом возненавидела. Ее мать покровительствовала художникам. Ее отец был знаменитейшим виолончелистом. Ее дед и бабка по матери были из Ротшильдов и Дюпонов.
А Элиот стал пьянчужкой, доморощенным утопистом, святошей, беспутным дурачком.
Не родил ни души.
Bon voyage[3], дорогой братец, или кем ты там мне приходишься! Будь добрым! Будь великодушным! Преспокойно наплюй на искусство и науки — они еще никогда никому не помогли. Будь искренним и заботливым другом бедняков».
Под письмом стояла подпись:
Сердце Нормана Мушари колотилось, как набатный колокол, — он взял напрокат большой сейф и запер туда письмо. Этому первому вескому доказательству недолго суждено было оставаться в одиночестве.
Мушари шел домой в свою каморку и размышлял, что как раз сейчас Сильвия разводится с Элиотом, и старик Мак-Аллистер является поверенным ответчика. Сильвия жила в Париже, и Мушари написал ей письмо, в котором намекал, что при мирном разводе двух цивилизованных людей обе стороны обычно возвращают друг другу письма. Он попросил прислать ему письма Элиота, если они у нее сохранились.
Со следующей почтой он получил пятьдесят три письма.
ГЛАВА 2
Элиот Розуотер родился в 1918 году в Вашингтоне, округ Колумбия. Элиота, так же как в свое время его папашу, утверждавшего, что он представляет интересы землепашцев из Индианы, растили, воспитывали и развлекали на курортах Восточноамериканского побережья и в Европе. Каждый год семейство ненадолго наведывалось «домой», в округ Розуотер, и оставалось там ровно столько, сколько требовалось, чтобы поддержать легенду, будто это и в самом деле их дом.
Годы обучения Элиота в частной школе Лумиса и в Гарвардском университете не были отмечены особыми достижениями. Проводя каждое лето на Кейп-Коде, а зимние каникулы в Швейцарии, он стал опытным яхтсменом и не ахти каким лыжником.
8 декабря 1941 года Элиот расстался с юридическим факультетом Гарварда и пошел добровольцем в американскую пехоту. Он отличился во многих сражениях, дослужился до капитанского звания, командовал ротой. Когда война в Европе близилась к концу, Элиот заболел. Болезнь его называлась «фронтовой невроз». Его отправили на лечение в Париж, где он влюбился в Сильвию и завоевал ее сердце.
После войны Элиот с красавицей женой вернулся в Гарвард и получил диплом юриста. Он увлекся международным правом, мечтал сослужить службу Объединенным Нациям. Элиот защитил по этой теме диссертацию, и тогда же его назначили президентом Фонда Розуотера. Обязанности его, если исходить из Устава, можно было считать либо совсем пустяковыми, либо очень серьезными.
Элиот предпочел принять свое назначение всерьез. Он купил в Нью-Йорке дом с фонтаном в вестибюле. Поставил в гараж две машины — «бентли» и «ягуара». Снял для правления Фонда целый этаж в «Эмпайр-Стейт Билдинг». Велел выкрасить комнаты правления в лимонный, темно-апельсиновый и устрично-белый цвета. Здесь, объявил Элиот, будет располагаться штаб всех тех благородных, прекрасных и двигающих вперед науку начинаний, которые он надеется совершить.
Элиот много пил, но это никого не беспокоило. Как бы он ни набрался, с виду нипочем нельзя было сказать, что он пьян.
С 1947 по 1953 год Фонд Розуотера истратил четырнадцать миллионов долларов. Элиот не обошел своими милостями ни одной полосы на ниве благотворительности — будь то открытие клиники для контроля за рождаемостью в Детройте или покупка полотна Эль-Греко для музея в городе Тампа, Флорида. Доллары Розуотера сражались с душевными болезнями и раком, с расовыми предрассудками, произволом полиции и тысячью других бед, вдохновляли университетских профессоров на поиски истины, не торгуясь скупали все прекрасное.
По иронии судьбы, одно из оплачиваемых Элиотом исследований касалось алкоголизма в Сан-Диего. Когда эту работу представили ему на рассмотрение, Элиот был так пьян, что не смог ее прочесть. Сильвии пришлось приехать в правление и забрать его домой. Десятки людей наблюдали, как она помогает мужу перебраться через тротуар к поджидавшему их такси. Л Элиот громко декламировал стихи, над которыми бился все утро:
После этого Элиот, в знак раскаяния, два дня вел воздержанную жизнь, потом исчез на целую неделю. Много чего натворив, он объявился незваным на съезде писателей-фантастов — в Милфордском мотеле в штате Пенсильвания. Норман Мушари проведал об этом случае из отчета частного сыщика, хранившегося в архивах фирмы «Мак-Аллистер, Робжент, Рид и Мак-Ги». Старик Мак-Аллистер велел этому сыщику ходить за Элиотом по пятам — он хотел быть в курсе, не выкинет ли президент чего такого, что может потом накликать на Фонд неприятности.
В отчете сыщика обращение Элиота к научным фантастам приводилось слово в слово. Все заседание, включая и хмельную речь Элиота, было записано на пленку.
— Я люблю вас, сукины дети, — сказал Элиот в Милфорде, — только вас я еще и читаю. Вы одни пишете о тех
Элиот признал затем, что пишут научные фантасты хреново, но объявил, что это неважно. Он сказал, что они все равно поэты, раз куда лучше улавливают важные перемены, чем те, кто пишет хорошо.
— К черту этих талантливых пустобрехов — они только и знают, что старательно рассусоливают об огрызке чьей-нибудь ничтожно малой жизнишки. Надо писать о галактиках и вечности, о триллионах душ, которым еще суждено народиться.
— Жаль только, нет здесь Килгора Траута, — оказал Элиот, — я бы пожал ему руку и сказал, что он величайший писатель наших дней. Мне сейчас объяснили, что он не смог приехать, его, видите ли, не отпустили с работы. И какую же работу предоставило наше общество своему талантливейшему пророку? — Элиот задохнулся и несколько минут не мог заставить себя выговорить, как называется должность Траута: — Его облагодетельствовали постоянным местом в Хайенниском бюро по погашению премиальных талонов!
Он сказал правду. Траут, автор восьмидесяти семи книг в бумажных обложках, прозябал в бедности, и слышали о нем только те, кто интересовался научной фантастикой. Ему исполнилось шестьдесят шесть лет, когда Элиот так его нахваливал.
— Через десять тысяч лет, — предсказывал Элиот заплетающимся языком, — имена наших генералов и президентов будут забыты, и единственный наш современник, кто останется в памяти потомков, это автор
Так называлась книга Траута, и название это при ближайшем рассмотрении оказывалось знаменитым вопросом, который мучил Гамлета.
Мушари добросовестно отправился искать экземпляр этой книги, чтобы пополнить досье, заведенное на Элиота. Ни в одном приличном книжном магазине о Трауте никогда и не слыхивали. Поэтому Мушари решил попытать счастья в какой-то гнусной лавчонке. И здесь, среди самой развесистой порнографии, он отыскал потрепанные экземпляры всех книг, когда-либо сочиненных Траутом.
изданная по цене двадцать пять центов, обошлась ему в пять долларов — ровно столько же стоила здесь и «Кама Сутра» Витсаяны.
Мушари полистал «Кама Сутру» — давно уже запрещенное восточное руководство в искусстве и технике любви.
Ничего занятного в нем Мушари не увидел. Он никогда ни в чем не видел ничего занятного, поскольку навек похоронил себя в дебрях правоведения — науки, начисто чуждой всякой живости.
К тому же он был таким оболтусом, что вообразил, будто книжки Траута — очень грязные книжонки, раз они продаются в таком месте, так дорого и таким странным типам. Он не понимал, что Траута объединяет с порнографией не секс, а мечта о непостижимо щедром мире.
Так что Мушари чувствовал себя одураченным, продираясь сквозь эту блистательную прозу, — он пускал слюни в ожидании клубнички, а вместо этого получал сведения по автоматике. У Траута был любимый прием — он сначала описывал ни к черту не годное общество, вроде того, где жил сам, а в конце давал советы, как это общество исправить.
В
Все серьезные болезни были искоренены. Поэтому смерть стала делом добровольным, и правительство, чтобы поощрить подобных добровольцев, выстроило на каждом перекрестке, бок о бок с кафе, крытыми апельсиновыми крышами, Павильоны благоустроенных самоубийств под сиреневыми крышами. К услугам посетителей в Павильонах были хорошенькие распорядительницы, стереофоническая музыка и четырнадцать способов безболезненно покончить с собой. В Павильонах самоубийств дело шло бойко — ведь многие не знали, чем заняться, куда себя девать, а кроме того, смерть считалась благородным, патриотическим поступком. Самоубийцы, к тому же, могли в соседней комнате бесплатно поесть — в последний раз в жизни. И так далее. Воображение у Траута было потрясающее.
Один из персонажей спросил у стюардессы в Павильоне самоубийств — как она считает, попадет ли он в рай? Она сказала, что, разумеется, попадет. Он спросил, увидит ли он бога. Она ответила:
— Конечно, милый.
Он тогда сказал:
— Хорошо бы! Хоть от него узнаю то, чего здесь никак понять не мог.
— Что же это? — спросила стюардесса-экзекутор, застегивая на нем ремни.
— На кой черт нужны люди?
Элиот кое-как выбрался из Милфорда, доехал на попутках до Соуртсмора, штат Пенсильвания. Там он зашел в маленький бар и провозгласил, что угощает всех, кто может предъявить значок пожарника-добровольца. Понемногу он упился вдребезги и принялся плакать пьяными слезами, причитая, что ему не дает покоя мысль об одной обитаемой планете, атмосфера которой так и норовит вступить в бурную реакцию решительно со всем, что дорого сердцу
— Вы только призадумайтесь, ребята, — всхлипывая, говорил он, — ведь как раз это и скрепляет нас сильней чего другого. Ну разве что земное притяжение еще сильней. Нас горстка — горстка счастливцев, мы с вами как братья, а связывает нас такая важная цель — уберечь нашу еду, наши жилища, нашу одежду, наших любимых от соединения с кислородом. Говорю вам, ребята, я всю жизнь был членом добровольной пожарной дружины — и сейчас был бы, да в Нью-Йорке их нет, там вообще нет ничего человеческого, ничего человечного.
Элиот трепался — никогда он пожарным не был. Ближе всего он соприкасался с пожарниками в детстве, во время ежегодных наездов Розуотеров в свой фамильный лен. Льстецы из числа горожан угодливо назначили тогда маленького Элиота почетным младшим пожарником добровольной пожарной дружины округа Розуотер. Элиот ни разу не принимал участия в тушении пожара.
Уже тогда и слепой бы увидел, что Элиот вконец свихнулся, но никому и в голову не приходило погнать его лечиться, никого еще не осенила идея, как здорово можно разжиться, если объявить его сумасшедшим. Маленькому Норману Мушари в те беспокойные дни едва минуло двенадцать, он занимался сборкой игрушечных пластиковых самолетов, онанизмом и обклеивал свою комнату портретами сенатора Маккарти и Роя Кона Об Элиоте Розуотере он тогда еще и слыхом не слыхал.
Сильвия, выросшая среди очаровательных богатых чудаков, привыкла к европейским нормам и даже не помышляла упрятать Элиота в больницу. А сенатор был захвачен величайшим в его жизни политическим сражением, он старался сплотить реакционные ряды партии республиканцев, пошатнувшиеся было, когда президентом США стал Дуайт Дэвид Эйзенхауэр. Услышав толки о причудах своего сына, сенатор отмахнулся: по его мнению, раз Элиот получил хорошее воспитание, значит тревожиться было не о чем.
— У мальчика отличная закваска, — сказал сенатор, — у него есть характер. Он просто пробует свои силы. Ничего, придет в себя. Всему свое время. В нашей семье ни алкоголиков, ни психопатов не было и не будет.
Заявив так, он отправился в Сенат произносить свою знаменитую речь о золотом веке Римской империи, и вот что он там говорил:
— Я хочу рассказать об императоре Октавиане, или Цезаре Августе, как его называют. Этот великий гуманист, а он был гуманистом в полном смысле слова, взял в свои руки Римскую империю в дни полного ее упадка — времечко было точь-в-точь как у нас сейчас: падение нравов, разводы, пьянство, всякого рода попустительство, распутство, извращения, продажность, аборты, убийства, махинации, преступность среди несовершеннолетних, безбожие, трусость, клевета, вымогательство и воровство цвели пышным цветом. Точь-в-точь как сейчас Америка, Рим был тогда раем для гангстеров, извращенцев и тунеядцев. Как в сегодняшней Америке, чернь открыто ополчалась против хранителей закона и порядка, дети не слушались родителей, не питали почтения ни к старшим, ни к своей стране, и приличные женщины не были в безопасности на улице, даже среди бела дня! Всю власть захватили инородцы — корыстные ловкачи, не скупившиеся на взятки. А честные землепашцы — основа римской армии и римского духа — стали грязью под ногами спекулянтов-горожан.
Вот каков был Рим, куда Цезарь Август вернулся, сразив в великой морской битве при Акции эту парочку сексуальных маньяков — Антония и Клеопатру. Уверяю вас, мне не к чему рыться в книгах, чтобы узнать, какие мысли обуревали Цезаря, когда он глядел на Рим, коим ему суждено было править. Давайте лучше минуту помолчим, и пусть каждый подумает о развале вокруг нас.
И сенатор действительно замолчал секунд на тридцать, но кое-кому эти секунды показались целым тысячелетием.
— И к каким же мерам прибег Цезарь Август, чтобы восстановить порядок в своем запущенном отечестве? Он сделал то, что, как нам твердят, делать никак нельзя, то, что, как нам внушают, к добру не приведет, — он возвел нравственность в закон, он насильственно провел эти не проводимые в жизнь законы с помощью полиции, суровой и безжалостной. Всех римлян, ведущих себя по-свински, он объявил вне закона. Вы слышите? Вне закона! И всех римлян, уличенных в свинском поведении, пытали, подвешивая за большие пальцы рук, сбрасывали в колодцы, скармливали львам, словом, давали им возможность проникнуться намерением вести себя более пристойно и прилично, чем до сих пор. Помогло это? Можете не сомневаться, еще как! Свиньи исчезли словно по волшебству. А как мы называем период, последовавший за этой немыслимой, с нашей точки зрения, расправой? Золотым веком, друзья мои, ни больше ни меньше — золотым веком!
Призываю ли я вас последовать этому кровавому примеру? Безусловно! Дня не проходит, чтоб мне не случалось по тому или иному поводу говорить: «Надо силой заставить американцев быть такими, как им положено от природы, — хорошими». Стою ли я за то, чтобы скармливать бастующих рабочих львам? Ну что ж, на радость тем, кому я представляюсь этаким первобытным бронтозавром, могу сказать: «Да. Безуcловно. Начнем кормежку сегодня же, сейчас же, было бы только где». Однако, хоть это и разочарует моих недругов, позвольте добавить, что я шучу. Жестокие и неприглядные наказания меня не привлекают. Зато мне очень по душе пример с ослом, которого догадались подгонять морковкой и палкой, и я полагаю, что сие величайшее открытие космического века может найти применение и в человеческом обществе.
И так далее. Сенатор сказал, что Отцы-основатели использовали метод морковки и палки в системе свободного предпринимательства, но что всякие добрячки, воображающие, будто людям все должно доставаться даром, испохабили логику этой системы до полной неузнаваемости.
— Подводя итоги, — сказал сенатор, — я утверждаю, что у нас только два выхода. Можно возвести нравственность в закон и насадить этот закон силой, но можно вернуться и к подлинной системе свободного предпринимательства, в основе которой лежит справедливый принцип Цезаря Августа — тони или выплывай. Я решительно за этот второй выход. Нам надлежит быть твердыми, ибо мы должны снова стать нацией пловцов, а кто не умеет держаться на воде, пусть себе тихо идет ко дну. Я рассказал вам сегодня об одном трудном периоде, известном из истории. На случай, если вы забыли, какое он косит название, я готов освежить вашу память — золотой век Римской империи, друзья мои, золотой век!
Что касается друзей Элиота, на которых он мог бы опереться в эту тяжкую пору, — их у него не было. Он растерял своих богатых друзей, заявив, что все, чем они обладают, досталось им по принципу: дуракам счастье. Своим друзьям от искусства он поведал, что единственно кто интересуется их деятельностью — это толстомясые задницы, кому просто больше делать нечего. Он приставал к своим друзьям-ученым: «У кого есть время читать эту вашу занудную писанину и слушать ваши занудные речи?» Он разозлил своих друзей-исследователей, осыпая их преувеличенными благодарностями за достижения, о которых вычитал в последних газетах и журналах, заверяя их на полном серьезе, будто с развитием научной мысли жизнь становится все лучше и легче.
А потом Элиот прибег к психоанализу. Он поставил крест на спиртном, снова стал следить за собой, увлекаться искусством и наукой, обзавелся прежними друзьями.
Сильвия была счастлива как никогда. Но вдруг, спустя год после начала лечения, ей позвонил по телефону врач. Он отказывался от своего пациента, поскольку, по его просвещенному мнению, Элиот был неизлечим.
— Но он ведь уже поправился!
— Если б я был халтурщиком из Лос-Анджелеса, милая леди, я, несомненно, согласился бы с вами. Но я не знахарь. У вашего мужа самый тяжелый, не поддающийся лечению невроз, с каким я когда-либо сталкивался. Природа этого невроза мне совершенно неясна. За год сосредоточенной работы с вашим мужем мне не удалось даже поцарапать его защитную броню.
— Но он всегда возвращается от вас бодрый.
Поделиться книгой: