Помоги проекту - поделись книгой:
Гонсало пересек Анды, спустился в низину. В горах ему пришлось бросить большую часть запасов, и отряд начал ощущать нехватку продовольствия. На берегу одной из рек измученные голо дом и болезнями, уставшие от жары и насекомых, испанцы остановились и приняли решение построить корабль. Расковали коней, вытащили из подков гвозди, на гвозди пошли и личные украшения конкистадоров из золота и серебра. Из одежды и сбруи изготовили снасти и спустили корабль на воду.
Гонсало Писарро решил отправить Орельяну с полусотней солдат на разведку. Индейцы объяснили, что немного дальше течет огромная река, на берегах которой можно найти еду. Напрасно ждал его Писарро. Орельяна исчез.
Почему Орельяна не вернулся и бросил в беде начальника? Скорее всего он не нашел продуктов в достатке и, кроме того, понял, что против течения его корабль подняться не сможет. Путешествие вниз по большой реке длилось восемь месяцев и закончилось на побережье Атлантического океана. Там, думается, конкистадор и осознал всю важность сделанного открытия. Плывя вдоль берегов Южной Америки, он добрался до Антильских островов и, дождавшись оказии, немедленно от плыл к королю.
Приняли его в Испании как героя и пожаловали в управление все открытые земли. В рассказах о своем походе Франсиско, как это часто случалось с конкистадорами, для пущей убедительности сочинил встречу с амазонками, и реку назвали Амазонкой. Так одна легенда позвала в дорогу, а другая дала название реке.
Но что же случилось с Гонсало Писарро оставленным в джунглях? Не дождавшись возвращения Орельяны с продуктами для отряда, он решил, не смотря на все трудности, возвращаться в Кито. Больные, изможденные, оборванные они пересекли непроходимые леса, одолели снежные перевалы и все-таки вернулись в Кито.
Чтобы никто не думал, что так просто организовать хорошую экспедицию на Амазонку даже в наше время, замечу, что верховья двух основных притоков Великой Реки — Мараньона и Укаяли — были изучены перуанскими учеными только в 1955 году.
Вот в этот район мне и предстояло отправиться.
Моя поездка стала возможной в связи с открытием на Амазонке, в перуанском департаменте Лорето, нефти. Нефть обещала большие изменения в экономике и, следовательно, социальной жизни страны, и потому ознакомиться с разработкой месторождения было необходимо.
Я собирался пройти часть водного пути от Пукальпы по Укаяли до Икитоса на Амазонке, используя какое-нибудь не очень дорогое плавательное средство, а уж потом переместиться в нефтеносный район, где бурили в то время скважины, расчищали сельву.
Я взял билет на самолет и отправился в Пукальпу
В большом дощатом, похожем на сарай здании пароходной компании Пукальпы я с трудом нашел полусонного дежурного матроса, который посоветовал поторапливаться в порт, поскольку «ланча» «Уальяга» отправляется через полчаса. Следующий рейс ожидался лишь через десять дней. В считанные минуты я добрался до места, которое называлось портом, у крутого глинисто го берега стояли большие и малые каноэ с подвесными моторами, несколько плотов и выглядевшая среди них гигантом «ланча» — двухпалубный речной трамвай «Уальяга» Нижняя палуба его возвышалась над водой на десять сантиметров
Потом я узнал, что трамвайчик был построен11 в Великобритании, в Глазго, в 1906 году, и все гадал, каким же образом его доставили через океан на Амазонку.
Деловито стуча дизелем, «Уальяга» двинулась по течению мимо почти не обитаемых берегов
Шестидесятилетний капитан Энеи нас, похожий на старого грифа в очках, узнав о том, что я журналист, сообщил мне все, что, по его мнению, было не обходимо знать о судне пассажиру Ход «Уальяги» — 9 узлов, скорость течения от 5 до 6 узлов, так что двигаться будем со средней скоростью 10—12 узлов От Пукальпы до Икитоса чистого времени при такой скорости 58 часов, но сейчас, в сухой период, реки мелеют, идти в темноте опасно, поэтому ночами будем отстаиваться у берега, в Икитос придем на седьмые-восьмые сутки.
— Согласны? — осведомился он, как будто у меня мог быть выбор.
Мели на Укаяли были разные, на любой вкус. С одних можно сняться своим ходом, с других — с помощью буксира с красивым названием «Ларейна де Амазонас» — «Королева Амазонки», с третьих — никогда. Корабль засасывал песок.
Сложность плавания заключалась и в том, что никакой навигационной службы на реке не было, и едва ли не единственным ориентиром для капитана были воронки на поверхности воды. Там, где воронок больше, должны быть глубокие омуты. Но эта примета не всегда срабатывала. Нужно было еще принимать в расчет очертания берегов, знать, как они изменились за последние недели, откуда река могла забрать грунт, где его отложила образовав новую мель. «Уальяга» совершала три рейса в два месяца, и капитан все это время должен был следить за изменениями реки, запоминать. А если что то пропускал, то самым тщательным образом выспрашивал у коллег обстановку на речном театре действий. Посадить корабль (так он называл трамвайчик) на мель — позор.
Мы шли по Укаяли дотемна. Ночевали у берега, неподалеку от поселка Сан Педро де Типиска. Тронулись в путь с первыми лучами солнца. Около полудня остановились у Паукочи — небольшой индейской деревушки на крутом берегу. Мы еще не успели причалить, а на берегу уже возникли несколько молодых девиц и женщин с детьми на руках. Они пришли к трамвайчику с товарами — бусами из крашеных зерен, фруктами в корзинках, принесли несколько десятков яиц. Три молодые женщины — как выяснилось, сестры — смущенно улыбались под взглядами пассажиров, а с кручи за ними наблюдала мать. Она то и дело кричала дочкам, чтобы не заходили на палубу, чтобы торговали с мостков, чтобы были осторожны. Я спросил у пассажиров, почему мать так волнуется. Мне со смехом, без тени сочувствия к старой женщине, ответили, что, случается, таких вот девушек увозят с собой матросы. А девицы, мол, и сами не прочь сбежать из скучной деревни.
На этот раз обошлось без похищений, бусы, фрукты и яйца были проданы, а девушки остались на берегу. Провожать «ланчу» прибежала вся деревня Больше всего меня удивило, что некоторые из молодых женщин, довольно бедно одетых, улыбались пассажирам, сверкая золотыми зубами. И это — в за брошенной деревушке Паукочи? Я почувствовал себя Франсиско де Орелья ной, наконец-то нашедшим свое Эльдорадо? Неужели это и есть золотая страна? Интересно, где жители берут золото? И почему нет золотых браслетов, колец, серег — только зубы? Наверное, вода или пища здесь так плохи, что зубы портятся уже в молодости и приходится ставить коронки? Но откуда в Паукочи дантист? Я поделился своими соображениями с капитаном. Тот всплеснул руками.
— Дантист! Старатели индейцы здесь есть они знают места, моют золото и продают перекупщикам. Но вот зубного техника можно найти только в городе — за сотни километров. А что касается Эльдорадо. Это не вы нашли его, а вот эти девицы. Они тоже понемногу моют золото, с оказией едут в Икитос и, чтобы выделить себя, делают золотые коронки для шика. Зубы то у них здоровые.
Я размышлял о превратностях «золотой» страны, некогда искомой конкистадорами, а капитан продолжал ворчать.
— Зубы, видите ли! Лучше бы за здоровьем своим последили. Вон, посмотрите, как они пьют грязную воду из реки — И он показал на уходящий от нас берег.
В реке по колено стояла женщина и пила из кувшина только что набранную воду. На нашем трамвайчике категорически запрещалось пить забортную воду и даже чистить с ней зубы.
Каждый день мы отправлялись в путь на заре. Пока держались середины реки, ветер приносил прохладу, и путешествие напоминало прогулку по Волге, как ни странно, наши леса и перуанские джунгли с большого расстояния похожи, а вода — везде вода.
В большом поселке Контамане на борт поднялась стайка юных учительниц. После средней школы и трехмесячных курсов министерство просвещения направило их на работу в джунгли. Одна из них, Делисия Белькерс, говорила, что мечтает поступить на педагогический факультет университета, но учителей в сельве не хватает, и она решила сначала поработать здесь.
— Сельва меня не пугает,— рассказывала она,— я родилась здесь. Жаль только, что в большинстве школ образование лишь начальное. Дети научатся читать и писать, а дальше что? Знания остаются без применения. Если бы добавить к ним ремесло или профессию.
В нашем плавании самое трудное положение было у капитана. Кроме судовых забот, на нем лежала еще одна — добывать пропитание для пассажиров.
— В поселке две с половиной тысячи жителей,— сокрушался он,— а я смог купить только четырех уток и одну черепаху. Разве можно этим накормить людей? Но больше у крестьян ничего нет. Производят только самое необходимое для себя.
Это старая проблема. Из 56 миллионов гектаров земли, которые можно обрабатывать в сельве, используются процента два-три. Большинство хозяйств крестьян-индейцев — небольшие клочки земли, отвоеванные у за рослей вручную, топором и мачете. Еще в Лиме мне рассказывали, что, несмотря на большие возможности для животноводства, мясо да и другие продукты питания доставлялись в Икитос с побережья самолетами.
Сельва богата и щедра. Поэтому бедности, бьющей в глаза, здесь не увидишь. Нет нищих, опухших от голода детей. Лес дает людям необходимый минимум. Бананы, манго, папайя растут всюду — протяни только руку. Но эти бамбуковые домики с крышами из пахи
Около пяти вечера раздался гудок. Очередная стоянка. Раздетый по пояс матрос втащил на пригорок два мешка и большую жестянку с галетами. Потом вернулся на судно, взял под мышку малыша лет трех и опять полез по почти отвесному склону. Изловчившись, ухватился одной рукой за корень, а другой — выкатил мальчишку наверх, в траву. Вслед за ним неловко карабкалась старуха с деревянным чемоданом. Под общий смех матрос вытолкнул на берег и ее. Никакого жилья поблизости не было, никто их не встречал Я все время боялся, что мальчик оступится и упадет с обрыва в воду.
Вахтенный дернул за ручку гудка. Малыш вздрогнул и присел на большую белую кастрюлю. Во время плавания она служила ему горшком, и, очевидно, возле нее он чувствовал себя в безопасности.
Машина дала задний ход Старуха с ребенком выпрямились, на мгновение лица их стали серьезными От них уходил веселый и добрый к ним мир. Женщина нагнулась, подняла мешки и пошла вдоль берега. Мальчик двинулся было за ней, но потом вернулся, подобрал кастрюлю, прижал ее крепко к груди и уже уверенно зашагал вперед. Судно снесло течением, и мы увидели в просвете леса четыре бамбуковых столба, увенчанные навесом из сухих листьев. Ни стен, ни окон. Ничего не обычного в этом жилье не было, так живут многие крестьяне-индейцы, но все почувствовали одиночество этих двоих. Мальчик еще раз обернулся, провожая взглядом уходящее судно.
— Эй, бабка,— неожиданно строго крикнул капитан,— достала бы мачете — вдруг змея, парень то у тебя босой.
Шел косой дождь ветер усиливался она не ответила
Как то, узнав о том, что я из газеты, ко мне подошел пожилой мастер нефтяник и, не поинтересовавшись даже из какой, начал рассказывать о том как обманывают рабочих в одной из иностранных компаний, взявших в концессию участок земли у перуанского правительства.
— Не платят сверхурочных, питание отвратное. В Икитосе никто из нас не догадался заключить трудовой договор ведь вербовщики заманивают людей на работу, обещая золотые горы. А когда человек приехал, деваться ему некуда. В перуанской государственной компании «Петроперу» условия много лучше. Но ведь вернуться из сельвы можно только с оказией. Вот и работаем за то, что дают.
Я попросил его назвать себя, но он наотрез отказался.
— Ты что, парень, у меня семеро детей. Жалобщика никто на работу не возьмет. Приедешь в Лиму, напиши об этом, может быть, разберутся.
Шел шестой день путешествия вахтенный матрос радостно прокричал «Выходим на Амазонку!» Схватив фотоаппарат я бросился на палубу. Но снимать было нечего. Водная гладь. Рощица белоствольных деревьев сетико, издали похожих на березки, подступала к самой воде, обозначая начало Великой Реки.
Теперь до Икитоса — столицы перуанской Амазонии — рукой подать. Шли, не опасаясь мелей. В порту быстро показали сумки таможенникам, и вот мы капитан и я в городе.
— Эльдорадо, - подмигнул мне капитан и рассмеявшись хлопнул по плечу.
Мы пожали друг другу руки как будто через несколько часов могли встретиться снова и расстались навсегда.
Возглас капитана пробудил во мне какое то смутное воспоминание. Словно что то шло мне в руки. а я упустил словно не побывал где то где очень хотел быть.
И я вспомнил. Как то жарким днем, когда я, разморенный, сидел на палубе мимо «ланчи» проплыл и скрылся в извивах Укаяли поселок под названием Орельяна.
Школа в Шахре-Нау
На левом берегу реки Кабул, над магистралью, идущей к столице с востока, высится Колонна независимости. Ее установили в 1919 году, после третьей англо-афганской войны,— в честь завоевания Афганистаном независимости. Дальше — совсем молодые кварталы Кабула, разительно непохожие (что совершенно естественно для революционной столицы, развивающейся в последней четверти XX века) на скученный, пыльный старый город, где глинобитные, саманные домики лепятся один над другим на склонах горы Шер-Дарваза. Это — район Шахре-Нау, или Шерпур: прямоугольная застройка, обильная зелень садов, просторные улицы, красивые здания.
Как раз в Шахре-Нау и расположена школа имени Мухаммеда Этибара, известного афганского революционера, смелого летчика, погибшего под Джелалабадом в схватке с душманами — басмачами. Она отличается от многих других подобных учебных заведений города огромным двором со спортивными площадками. Такой двор во владении школы, можно сказать, роскошь. Ведь в столице Афганистана на счету каждый клочок земли: возможности роста города ограничены из-за трудностей водоснабжения и невеликого количества удобных для застройки площадей.
...Рано утром к этому дому сбегаются дети, садятся за парты. Звенит звонок, входит учитель, начинается урок — математики ли, географии или истории. Вроде бы ничего особенного. То же самое происходит во многих школах мира. Но для Афганистана массовая школа — явление особенное, революционный переворот в просвещении, знамение новой культуры. А школа имени Мухаммеда Этибара — в ряду лучших, к тому же здесь проводите очень важный для республики эксперимент
Еще совсем недавно далеко не все дети Шерпура, как, впрочем, и других районов Кабула, переступали школьный порог. До Апрельской революции даже в столице школы посещало менее трети детей. Остальных прибирали к своим рукам нужда и невежество. На их долю оставалось идти «в люди»: прислуживать — «подай-принеси» — в различных конторах, дуканах — лавках, мастерских, на рынках. Путь к грамоте и знанию для большинства был закрыт.
Курс школьного обучения длился 12 лет, и эта простая временная величина превращалась в серьезное препятствие, в своего рода имущественный ценз: столько времени посещать школу могли дети лишь наиболее состоятельных родителей. Что уж говорить о содержании программы... К примеру, в учебнике по биологии совершенно серьезно утверждалось: «...воробьи склевывают значительную часть урожая, поэтому люди голодают»,— получалось, что в вечном голоде, который был спутником жизни миллионов афганцев, повинны всего-навсего птички. Курс истории сводился в основном к жизнеописаниям шахов, эмиров, ханов, сиятельных придворных и духовных особ.
— Таким было обучение в афганской школе при прежнем режиме, но разве могло оно оставаться в этом виде после революции? — говорила мне Махмуда Азиз, директор школы имени Мухаммеда Этибара.— Конечно, нет. Мы должны были ломать старую школу и создавать новую, которая отвечала бы требованиям сегодняшнего дня и служила революции.
«Мы» на первых порах в шерпурской школе означало двух человек — директора Махмуду Азиз и заведующую учебной частью Парвин Расули. Молодые, энергичные, они страстно искали путь к решению проблем афганского образования. Обе вышли из семей разночинцев, в которых высоко ценилось просвещение, грамотность. Махмуде Азиз повезло: еще до революции она побывала в Советском Союзе, знакомилась с работой преподавателей Москвы, Минска, Бреста, Ташкента. Вернувшись домой, стала обивать пороги разных управлений министерства просвещения — предлагала реорганизовать школьное обучение по советскому образцу. Ее выслушивали и вежливо выпроваживали. Любая инициатива в деле просвещения рассматривалась как посягательство на устои. Начальник одного из управлений спросил Махмуду Азиз:
— Сколько у вас детей.
— Двое,— ответила она
— Я вам советую,— сказал он с усмешкой,— завести еще троих-четверых, тогда вам будет чем заняться. О всяких новациях, реформах забудьте. Существующая у нас система образования освящена авторитетом президента Дауда и пересмотру не подлежит!..
После победы Апрельской революции в жизни Махмуды Азиз и Парвин Расули наступил новый этап. Теперь ничто не мешало приступить к реформе школьного образования, а начинать нужно было — представлялось молодым учительницам — с введения прогрессивной методики обучения и создания новых учебников.
В министерстве просвещения ДРА преподавательниц внимательно выслушали. Оказалось, что большая группа методистов уже работает над новыми программами и учебниками, и женщины из школы имени Мухаммеда Этибара могут незамедлительно к ним подключиться.
За короткое время афганские педагоги — при содействии советских специалистов — подготовили свыше 60 учебников на языках фарси-дари, пушту, узбекском, туркменском и белуджском. А для взрослого неграмотного населения, для системы ликбеза, насущно необходимой стране, был составлен букварь, подобного которому, быть может, не существовало ни в одной стране мира. В этой книге и правила грамматики, и элементы арифметики, сведения по географии и истории. . Место, где можно было бы испытать на практике новые учебники и пособия, долго искать не пришлось. Выбор пал на школу, которой руководят Махмуда Азиз и Парвин Расули.
— По новой программе и пособиям мы учим второй год,— рассказывала мне Махмуда Азиз.
Была перемена, мы сидели в ее светлом кабинете на втором этаже. За окнами расцветала кабульская весна. Совсем недавно, 21 марта, начался новый учебный год. Он закончится в декабре. Зима — самое тяжелое время года — ушла, и малышня и пионеры в красных галстуках с черно-зеленой окантовкой были особенно шумливы и радостно озабочены.
— Конечно, трудностей немало,— продолжает директор,— но мы стараемся преодолевать их вместе. Это, кстати, тоже новшество. Педсовет, созданный в нашей школе,— первый в стране. Раньше о таком органе в афганской школе и речи быть не могло. Впрочем, трудности всегда будут. Главное, что эксперимент, на мой взгляд, проходит успешно. Наши школьники овладевают грамотой за год, а прежде на это тратилось до четырех лет…
Итак, школа имени Мухаммеда Эти-бара стала базово-экспериментальной. В мае 1980 года на первом съезде афганских учителей в Кабуле говорили о том, чтобы распространить ее опыт на другие учебные заведения столицы и провинций.
Во втором экспериментальном классе урок географии ведет учительница Мари Ахмад Хусейни; за партами девочки. До революции они о школе и мечтать не могли. Урок проходит в быстром темпе, концентрация внимания полная: идет борьба за минуты и часы, которые помогут школьницам наверстать упущенные годы…
В четвертых и пятых классах школы начинается изучение иностранного языка. На одном из занятий ребята под руководством учительницы из Советского Союза Лидии Андреевны Жагирновской разучивают на русском языке песенку: «С голубого ручейка начинается река…» Видно, и песня, и мотив, и смысл ее понятны и нравятся детям: поют, улыбаясь.
…Министерство просвещения, расположенное напротив муниципалитета в самом центре Кабула, занимает одно из крупных зданий. Здесь трудится около двух с половиной тысяч человек. У штаба ликбеза Афганистана дел много: новые программы и учебные пособия, методические семинары, перестройка школьного образования, строительство новых школ, увеличение финансовой помощи действующим.
На стене в коридоре огромный плакат: «Борьбу с культурной отсталостью не выиграть, если не ликвидировать в ближайшие годы тяжелое наследие прошлого — массовую неграмотность населения». Были на стене и еще какие-то лозунги, диаграммы, таблицы, но я не успел их рассмотреть: секретарша пригласила меня в кабинет министра просвещения ДРА Факира Мухаммеда Якуби. Факир Якуби был первым афганским ученым, которому в Советском Союзе присвоили степень доктора физико-математических наук.
— Одним из первых документов революции был декрет о ликвидации неграмотности, ведь Афганистан занимал до сегодняшнего дня — стыдно сказать! — 127-е место в мире по уровню грамотности. Девять из десяти наших граждан не умеют читать и писать,— начал министр, едва мы познакомились.— После Апрельской революции в стране развернулось строительство новых школ, многие из них возводятся при активном участии рабочих, крестьян, интеллигенции — участии добровольном и безвозмездном. Работа предстоит колоссальная. Кампания по ликвидации неграмотности должна завершиться в Кабуле и центрах провинций в 1987 году, а в деревне — к 1990 году. Уже сейчас в стране 22 тысячи курсов обучения грамоте, которые посещают более полумиллиона человек.
Создание прогрессивной системы просвещения — важнейшая задача. Все существующие ныне типы массовых школ — кроме духовных, которые останутся в ведении мусульманского духовенства,— мы преобразуем в единую школу: с едиными требованиями, учебными планами, программами. Поэтапный переход к новой структуре займет десять лет. Сначала, в первое пятилетие, введем всеобщее начальное образование. Для разработки рекомендаций по проблемам просвещения откроем в Кабуле центр педагогических исследований.
В успех мы верим. У нас прекрасные помощники. В кампании по ликвидации неграмотности принимают участие тысячи профессиональных педагогов, студентов, школьников старших классов.
Но борьба за просвещение требует не только знаний, но и мужества, отваги. Враги демократического Афганистана — внутренняя контрреволюция, душманы, диверсанты, засылаемые из Пакистана, американские спецслужбы, Пекин — хотят сломить наш строй и остановить процесс культурных преобразований в стране, оставить народ в невежестве. Учителям угрожают расправой, басмачи налетают на небольшие города и селения, зверски убивают педагогов и активистов, вырезают школьников. Порой и в Кабуле слышатся взрывы. Вы, конечно, знаете об этом…
Как раз в весенние дни Афганистан узнал о новом кровавом преступлении в Кабуле. Контрреволюционеры взорвали бомбу в помещении инженерного факультета Кабульского университета — крупнейшего в стране вуза. Запугать учащуюся молодежь (главная «вина» которой не столько в том, что она учится, сколько в том, что учит других) не удалось, хотя несколько студентов и преподавателей были ранены.
Едва ли не каждую неделю мы слышали об убийствах активистов ликбеза и поджогах школ в провинции.
Летом — новые преступления в Кабуле. 21 июня в помещение четвертого класса пригородной школы «Насван хайрхана» террористы бросили две бутылки с горючей смесью. 22 июня подожгли школу в шестом районе столицы…
Особенно опасными стали басмачи-террористы, переодетые в форму работников милиции и органов госбезопасности. На их счету преступления и во втором районе Кабула, где находится школа имени Мухаммеда Этибара. Многие учителя — члены отрядов защиты революции. По ночам они патрулируют улицы, охраняют важные объекты и государственные учреждения. В этом им помогают старшеклассники — в основном члены Демократической организации молодежи Афганистана, которых сейчас более 40 человек. Не так давно ученики и педагоги школы имени Мухаммеда Этибара выследили группу бандитов, переодетых в форму милиции. Шайку обезвредили в тот момент, когда душманы готовили поджог школьного здания.
— Невыносимо горько терять людей, прекрасных педагогов, лучшую часть нашей интеллигенции,— эти слова Факир Мухаммед Якуби произнес сквозь зубы, стиснутые словно от острой боли.— Они гибнут не от болезней, а от черной руки врагов, от пуль и кинжалов душманов, продавшихся Вашингтону и Пекину. Но на место каждого убитого учителя приходят десятки, сотни новых, преданных революции людей. Народ нового Афганистана — грамотный, образованный, просвещенный народ — победит любые силы зла!
…Я много раз бывал в школе имени Мухаммеда Этибара. Сидел на уроках. Бродил по коридорам и просторному двору. Разговаривал с учениками и родителями. Как-то раз в углу коридора заметил седобородого мужчину в каракулевой шапочке, сидевшего на корточках. Он, видимо, ожидал кого-то. Мы разговорились. Проницательный взгляд, точная, лаконичная речь, непринужденность в беседе с иностранцем обличали в нем человека образованного. Оказалось, что Махмуд Голь ранее много лет проработал учителем математики. В школе он ждал классную руководительницу своего внука.
— Хорошо стало в Шахре-Нау,— говорил старик, поглаживая шелковистую бороду.— Все больше и больше детей ходят в школу. Правда, многие еще не учатся. Школа только становится на ноги. Но в скором времени учиться будут все.
— Махмуд-моаллим, наверное, в вашей семье все грамотные? — спросил я.
— Какое там! — Махмуд Голь махнул рукой.— Из шести сыновей только двое кончили школу. О дочерях не говорю. Сам учительствовал почти всю жизнь, а детям не смог дать образования. На учебу нужны были деньги, а их взять неоткуда: мой род не из богатых. Но уж за внуков я взялся. Ни один не останется неграмотным. Стране нужны знающие люди, специалисты, и мои внуки ими станут. Обещаю вам! Клянусь хлебом! — с неожиданной горячностью воскликнул старик, как будто именно я требовал с него это обещание и не мог уйти, не заручившись клятвой.
Тропой архаров
Едущие в Бадхыз сходят с поезда в Моргуновке, не доезжая одного перегона до Кушки. Мы проспали и, когда проводница догадалась нас разбудить, выскочили из вагона одетые кое-как, держа в охапку рюкзаки. Это было пятого марта, когда даже в Россию приходит весна. А здесь крутом лежал снег. Мой отряд на сей раз (это было несколько лет назад) состоял из друга, Вити Меркулова, пожелавшего провести свой отпуск в экспедиции, и Вали, моей жены, сотрудника на общественных началах.
Чуть свет я отправился в поселок заповедника, разбудил заместителя директора по научной работе Юрия Горелова, попросил помочь. Все мы, зоологи, знаем друг друга, если не лично, то по работам, понаслышке. Стоило мне назвать себя, как Горелов сказал: «Все ясно», и протянул руку.
В десять утра мы погрузили снаряжение в машину и поздним вечером подъезжали к кордону Акарчешме, где предстояло жить и работать. Позади остались непростая переправа через реку Кушку, кордон Кызылжар с его знаменитым оврагом, где на устроенный людьми водопой приходят сотни куланов и джейранов.
Из всего, чем славен Бадхыз, меня влекли лишь архары. Лучшее для них урочище — Акарчешме — было потому и для нас самым привлекательным местом. Долгое время я изучал домашних овец, теперь необходимо было повторить наблюдения, но уже с их дикими предками. Тогда стало бы ясно, что унаследовано овцами от архаров, а что создал человек за века одомашнивания.
Там, где прошли отары овец, возникают тропинки. Чабанские стоянки окружают разбитые, струящиеся по ветру пески. Зеленая пустыня отступила, она перемята, загублена овечьими копытами. Слишком просто было бы все объяснить неумелостью или жадностью людей, взявших с пустыни непосильную дань. Овцы и козы вредят ей в силу привычки ходить след в след, из-за того, что пастухи не позволяют им вольно рассеяться, разойтись небольшими группами. Важно понять, насколько изначальны беды овцеводства, что идет в нем от диких предков, а что зависит от методов работы человека. Так возникла и укрепилась мысль изучить жизнь архаров. Оставалось лишь добиться ее осуществления.
Горелов проводил нас до Акарчешме, провел по окрестностям. Сразу от кордона мы поднялись круто вверх, на хребет, прошли два километра, пока со взлобья не открылся просторный вид на долину, густо иссеченную оврагами. Здесь Горелов предложил нам сесть и победно повел рукой окрест. Как видно, он не впервые проделывал этот номер и заранее знал, что удивит. В километре от нас, на поляне, зажатой между двух оврагов, паслось и лежало около трехсот архаров!
Горелов стоял над нами и оттого казался еще более широкоплечим, чем был. И лицо было счастливое, решительное, сверкающее улыбкой. Правда, улыбка уже отсвечивала стальным блеском; в голубых глазах сквозила пронзительность фанатизма — этот человек больше двух десятков лет сражался за природу Бадхыза. Горелов держал в руках карабин, дотрагиваясь до вмятин на окованном прикладе, и рассказывал о былых схватках с браконьерами...
Горелов звал нас вперед, хотел показать другие заветные уголки, и моим любознательным спутникам совсем не по душе было оставаться здесь, на продутом ветрами взлобье, где одни архары да зоологи чувствовали себя хорошо. Но пробил мой час. Я наладил подзорную трубу. Горелову пришлось распрощаться. Его звали свои дела.
Прежде всего мы пересчитали архаров. Они лежали несколькими группами, и трудно было определить, случайны ли эти скопления. Лежали они головами в разные стороны, так что невозможно было подойти к ним, оставаясь незамеченным. Когда пасшиеся архары ложились, лежавшие вставали и начинали пастись. Ясно, что роль сторожей никто постоянно не выполнял.
К вечеру архары зашевелились. Те, что лежали в глубине скопления, выходили ближе к краю, начинали пастись. Вскоре оживление усилилось, и в центре показалось пятно, свободное от животных. Пасущиеся архары образовали кольцо. На моих глазах кольцо стало шириться, архары расходились в разные стороны. Потом они повернулись головами к ветру. Вмиг стадо приобрело форму подковы, концы ее стремительно растягивались в стороны, тогда как центр уходил все дальше на ветер. Передо мной была уже дута метров пятьсот длиной. Архары расходились все дальше, дуга стала рваться на части. Отдельные группы-части в своем движении оказались над обрывами. Пути вперед не было, группа собиралась воедино, и тотчас картина, только что увиденная мной в большом стаде, повторялась. Кольцо, подкова, дуга — формы стада закономерно сменяли друг друга, причем происходило это очень быстро, в считанные минуты. Несмотря на голод, животные не терпели тесноты, стремились вперед, к ветру, если находились в центре дуги, или в стороны до тех пор, пока не оказывались в двух-трех метрах друг от друга. Те, что отстали, образовывали вторую дугу, метрах в пятидесяти позади первой.
Закономерность происходящего приводила меня в восторг. Ощущение удачи, находки, открытия, если хотите, большого или малого, но открытия, причем в такой важнейшей области этологии, как поведение животных на пастбище, охватило меня...
Наблюдая, как рассеивалось скопление архаров, я тотчас вспомнил множество подобных изменений в стадах овец, в табунах лошадей. Но там вмешательство пастухов тотчас меняло естественный ход перестройки животных. Нужно было забраться на заснеженные холмы Бадхыза, чтобы понять природную основу рассредоточения животных по пастбищу. Теперь становились ясными и причины многих трудностей управления стадами домашних животных. Можно было попытаться разработать новые приемы пастьбы.
Поделиться книгой: