Лето в Бучалках

С тех пор прошло очень много лет. И только теперь, задумав писать эту книгу, я начал расспрашивать тех, кто знал когда-то моих родителей. И они мне рассказали, когда у моей матери рождались дети, у нее оставалось много молока, и она ежедневно потихоньку ходила в приют и кормила там новорожденных сирот. Я могу с гордостью за нее сказать: она спасала их жизнь. А почему она ходила потихоньку? Да её засмеяли бы другие барыни, какие, чтобы не портить фигуру, нанимали кормилиц.

Читатель, наверное, заметил, как много народу обслуживало нашу семыо! Вот появилась подняня Лёна, а еще в отдельной избушке, недалеко от Большого дома, жили садовник Михей и его жена Мавра-прачка, и у них был сын Камама. Его так прозвали, потому что в раннем детстве он все плакал и звал свою мать. А еще был садовник и был огородник. Не помню, как их звали.

Не надо удивляться и не надо забывать, что тогда была совсем-совсем другая жизнь. И хоть жили мои родители нельзя сказать, чтобы богато, а всё же мы принадлежали к классу господ. И такой порядок считался естественным, согласно веками установившимся обычаям. Слуги верой и правдой ухаживали за своими господами, были безупречно честными. Но между теми и другими всегда как бы стояла невидимая стеклянная перегородка. Тот же верный лакей Антон никогда бы не осмелился сесть в присутствии моих родителей.

Иные господа были совершенно равнодушны к своим слугам, а другие, как мои родители, всегда заботились о них, интересовались жизнью их семей, между такими господами и людьми была искренняя привязанность, но одни обслуживали других. Никогда господа не стали бы убирать за собой постель, выносить горшок, им просто не пришло бы в голову ходить за покупками, а в условиях поместий исполнять какие-либо работы по дому, так, моя мать никогда не заботилась, чтобы огурцы, грибы и капуста были посолены, погреб набит льдом, молоко привезено с фермы, варенье заготовлено на весь год. Все хлопоты по бучальскому хозяйству исполняла Вера Никифоровна.

Наша воспитательница тётя Саша очень следила, чтобы я не смел общаться с крестьянскими детьми. Однажды пришла баба с лукошком земляники, а за руку держала мальчика. Я отвел его в сторону к песчаным формочкам, собрался с ним поиграть, а тетя Саша подскочила, хотела меня увести. Нечего тебе водиться с мужицким сынком. Спасибо мать увидела и остановила тетю Сашу. А другие барыни, наверное, остались бы довольны усердием воспитательницы.

Да, жизнь господ была совсем иной, нежели жизнь крестьян. Но у тех не возникало чувства зависти. Они считали эту разницу естественной. И уважали своих господ, но только исконных, с прадедовских времен, таких, как в Бучалках, в Орловке, в Буйцах, но не таких, как в Молоденках.

Приехали наконец, благополучно сдав экзамены, мои старшие сёстры Лина и Соня и брат Владимир, вместе с гувернером французом мосье Кюэс, а также подруга сестры Лины, наша троюродная сестра Маня Гагарина. А вскоре прибыл в отпуск и мой отец.

Сразу стало веселее и оживлённее; теперь за обеденным столом сидело вон сколько народа. Антон едва успевал разносить блюда.

Затеяли поездки. Грибов в лесу ещё не было. Куда ехать? Сестра Лина собирала бабочек. В комнате нижнего этажа, слева по коридору, где она жила с Маней Гагариной, на стене висели два ящика, там под стеклом наколотые на булавки рядами выстроились бабочки, пойманные предыдущим летом. Но в коллекции не было тополёвых ленточниц, а они водились в Большом лесу. За обедом было решено:

— Завтра с утра едем за тополёвыми ленточницами!

Сразу после завтрака я помчался в конюшню. Влетел с криком:

— Василий, запрягать!

...На крыльцо все вышли в полотняных халатах-пыльниках, дамы в платках, подвязанных не по-бабьи у подбородка, а на затылке, начали рассаживаться, кому куда. Лина, Маня Гагарина и мосье Кюэс вскочили верхами в седла. Брат Владимир когда-то упал с лошади возле конюшни прямо в навозную лужу и с тех пор, несмотря на уговоры и насмешки, никогда не садился в седло. Он взгромоздился на козлы рядом с Василием. И мы поехали.

Рассматривал я как-то современную карту Тульской области и не без гордости убедился, что вокруг Бучалок зеленели пятна лесов. Значит. Голицынские леса до сих пор целы — за деревней Исаковкой лес Арсеньевский, а левее села Барановки, в шести-семи верстах — сперва лес Большой, далее леса Овсянкин и Мурин. Еще дедушка Саша говорил: леса надо беречь.

Тополевые ленточницы — черные с белыми пятнами крупные бабочки — водились на дороге, идущей через Большой лес, куда они слетались на водопой.

Лина и Маня Гагарина с сачками в руках подошли крадучись к лужам в колеях и спугнули бабочек. Одна из них — надо же было случиться такому курьезу! — села Василию на загривок.

— Василий, не двигайся! — зашипела истерическим шепотом Лина.

Обе девочки подскочили к нему, взмахнули сачками и разом хлопнули его по спине. Он только глазами заморгал.

А бабочка взвилась кверху, к макушкам деревьев.

Так и вернулись в Бучалки ни с чем, на обратном пути дружно обсуждая неудачу поездки. А всё равно было весело!

В самые дальние, принадлежавшие Голицыным леса — Овсянкин и Мурин — никогда не ездили, там водились волки. Я только издали видел синеющие полоски лесов, и каждый раз у меня от страха сжималось сердце. Рассказывали, что когда-то волки съели мужика, приехавшего в лес за дровами, а его лошадь привезла к избе пустые сани...

В другой раз поехали в лес, называемый Ласки. По правому склону речки Бучалки тянулась полоса старых дубов, у их подножия, пока не наступила пора сенокоса, росло множество необыкновенно крупных цветов. Мы набрали целые снопы купавок, анемонов, ночных красавиц, иван-чаёв, ромашек. Все это потом было поставлено по комнатам в вазы различных форм и размеров, помню одну — огромную фаянсовую, ярко-жёлтого цвета, в форме чугуна.

Однажды отправились в Арсеньевский лес на пикник. Линейку и всадников сопровождали две телеги: одна была ндаюлнена разной снедью, наверху восседал Антон с самоваром в обнимку, в другую набилась целая ватага мальчишек — приятелей брата Владимира.

Мы очень любили пикники, они привлекали всею необычностью обстановки. Выбрали поляну, расселись — нет-нет, не на травке, а на маленьких ковриках, побежали на ключ пить родниковую ледяную воду, принялись уписывать большие ломти черного хлеба, посыпанного крупной солью, и самое-самое вкусное — обугленную печёную картошку из костра. А потом затеяли беготню босиком по мягкой, тёплой травке, разделились на две партии, начали играть в лапту — с мячиком. Почему-то эта игра, такая зажигательно-веселая, ныне совсем исчезла.

Очень я любил поездки в Молоденки.

А любил я ездить туда потому, что... Это была моя большая и сокровенная тайна, о которой все знали и постоянно дразнили меня, особенно ехидничала моя старшая сестра Соня.

Этой тайной была моя любовь. Да, да. младшая дочь Оболенских моих дяди Алёши и тёти Любы— Любочка была моей первой и, уверенно сейчас утверждаю, очень и очень крепкой любовью. А мне минуло пять лет, а Любочке — два годика.

Приезжая в Молоденки, я брал её за ручку и вел в сад. Мы шли молча, я старался увести её подальше, отдалиться от других. Я шёл и всегда любовался ею, в беленьком платьице с алой ленточкой в тёмных волосах. А однажды ей понадобилось кое-куда. Я помог ей расстегнуть панталончики, скромно отвернулся, а некоторое время спустя помог застегнуть. Я действительно очень её любил и много о ней думал.

Я тут упомянул, что сестра Соня постоянно меня дразнила. Расскажу такие случаи.

Мне и сестре Маше часто подавали куриные котлеты. В конце концов они мне надоели, и я сказал, что есть их не буду. Но я забыл о своем решении и однажды с аппетитом стал уплетать котлетку.

Сестра Соня вздернула своим носиком-пуговкой и заметила:

— А она куриная.

— Нет, она из петуха! — выпалил я и доел котлетку.

Вот еще один рассказ, как Соня меня подвела.

Я уже упоминал, что няня Буша зимой жила в богадельне, а на каждое лето приезжала с нами в Бучалки.

В отличие от ворчуньи Нясеньки она никогда не повышала на меня голоса и была не просто доброй старушкой, а добрейшей. И я вовсю пользовался её мягкосердечием. Когда она огорчалась за мои проделки, то на её глазах проступали слёзы. Вот пример её доброты.

Жила она в белой половине Маленького дома, за последней слева по коридору дверью в узкую, в одно окно комнату. Далее начиналась «черная» половина дома. Была няня Буша не просто толстуха, а рыхлая, с дряблой кожей, и живот её настолько выдавался вперед горой, что она сажала на него, как на полку, младенцев, придерживая их рукой.

Однажды сестра Соня сказала мне под страшным секретом, что у няни Буши под юбкой спрятан арбуз.

Я поверил и, конечно, очень этим заинтересовался. Подошел к няне Буше, изловчился и, как Д'Артаньян, сделал выпад и ткнул ей в живот вместо рапиры указательным пальцем.

Няня Буша громко рыгнула и повалилась кувырком. На миг мелькнули белые кружева нижней юбки. Я от ужаса убежал и спрятался в кабинете отца под его письменный стол. Няня Буша пожалуется на меня тете Саше, и мне крепко влетит.

Часа два меня искали, звали. А я сидел съёжившись и молчал. Наконец меня нашли, вытащили. Я с удивлением убедился, что никто о моём скверном поступке не знает. Значит, няня Буша никому не сказала, значит, она добрая как ангел. Я прибежал в её комнату, бросился перед ней на колени и неистово, со слезами раскаяния начал просить у нее прощения. А она меня начала гладить и ласкать, да ещё угостила молочными тянучками. которые варила весьма искусно и постоянно держала у себя разлитыми по тарелкам...

У нас в доме задавали обед для многих гостей. Ещё накануне в курятнике поднимался гвалт и переполох. По указанию Веры Никифоровны Ваня Кудрявый гонялся за одним, за другим, за третьим и уж не помню, за каким цыпленком; я бросался ему на помощь. В свежевыбеленной кухне повар Степан Егорович точил ножи. Вычищенные бузиной медные кастрюли сверкали. Все в доме двигались быстрее, озабоченней. Нам, детям, свежевымытым, чистеньким, строжайше запретили возиться в песке и со щенятами. Утром в кухню явились дополнительные помощники; один из них сел вертеть специальную кадушку-мороженицу.

Гости приезжали после посещения ярмарки. Неизменно являлась орловская барыня — бабушка Женя Писарева с сыном и невесткой, приезжали незнакомые мне помещики с женами, епифанские чиновники. А Оболенские считали ниже своего достоинства связывать свои визиты с ярмаркой; они иногда к нам приезжали, но в будние дни.

И неизменно прикатывали троюродные братья моей матери — дядя Ваня и дядя Петя Раевские [Иван Иванович Раевский был только помещиком, а его брат Петр Иванович также и врачом; возле своего дома он построил больницу, в любой час дня и ночи ездил к больным, о его благородной деятельности до сих пор помнят.] со своими жёнами и многочисленными детьми. Все они — и взрослые, и дети — были чересчур шумные, разговаривали самоуверенно, очень громко, сдобными, характерными только для Раевских голосами.

Мальчиков Раевских моя мать всегда мне ставила в пример: они никогда не ревут, не капризничают, не обижают младших сестёр, они храбры, слушаются родителей. А после революции, когда я начал учиться, ко всем их достоинствам добавилось: они не лентяи и даже по собственной охоте в свободное время решают задачи. Вот дураки!

Что подавалось на обед, какими соусами и подливками изощрялся повар Степан Егорович, чтобы показать во всем блеске свое кулинарное искусство, я не помню; но не забыл традиционное бучальское мороженое — земляничное, малиновое, черносмородинное. Оно изготовлялось в виде разноцветных шариков размером с небольшие яблоки и подавалось не на тарелках, а на листьях с того древнего клена, что рос перед окнами отцова кабинета.

После обеда взрослые оставались разговаривать, а дети высыпали наружу и перед домом начинали играть. Я до сих пор помню разудалую считалку, которую мы переняли от Раевских:

Анку, дранку, дриле, дру, Читер, фабер, фибер, фу, Ам. дпм, ритерштам Види, види ханекам, Ейм, цвей, дрей, Ду бист фрей.

А жизнь в Бучалках продолжалась. Наступила грибная пора. Очень любила собирать грибы няня Буша. Она брала меня с собой, и мы отправлялись с корзинкой в Молодой сад, грибные места хорошо знали.

Там и сям росли посаженные моей матерью лиственницы, все они носили имена — Красавица, Раскидистая, Безверхушечная, еще как-то. Под ними росли маслята. Зеленели небольшие березовые рощицы — Первые Березки, Вторые Березки, Третьи Березки. Там мы находили свинушки, волнушки, изредка подберезовики.