Помоги проекту - поделись книгой:
Лето в Бучалках
Сегодня вам предстоит встреча с необычным прозаическим произведением, необычной для вас историей. С мальчиком Сережей Голицыным, который родился 1 марта по старому стилю, в 1909 году, в Тульской губернии, в княжеской семье.
Все то, о чем вы узнаете, — стародавняя быль, эпизоды прошлого. И так далеко от нас то время, что удивительными вам покажутся взаимоотношения «людей» и «господ». Человечные, добрые. Кто-то может засомневаться: «А правда ли это? Мы же привыкли к тому, что «господа» и «люди» — враждующие противоположности»... Да, противоположности. Но были и человечность, доброта. Правдивостью, искренностью, обилием точных деталей подкупают воспоминания писателя Сергея Михайловиче Голицына о своем детстве.
...Впервые с «Летом в Бучалках» я познакомилась в селе Любец. Там, на окраине — деревянный уютный дом; весной, летом, осенью в нем живут детский писатель Сергей Михайлович Голицын, его семья, друзья.
Любец — это владимирская земля: низкие, тяжелые звезды; колодец в овраге; художники, живущие в соседних домах; выставки-вернисажи прямо на опушке березовой рощи; единственная на все село огромная, неторопливая, уважаемая корова Малышка; ужи и гадюки, со свистом вылетающие из-под неосторожных ног; живая печь — мягкое, обволакивающее тепло; ёж, таинственно шуршащий за голицынской баней; река Клязьма с выпуклым течением; сосновые боры; по высоким речным берегам чащи шиповника — из решетки цепких листьев свисают карминные длинные ягоды; белая церковь в начале села; соседи с домашними, простыми разговорами и грибы, грибы, грибы. Грибов в любецких окрестностях больше, чем низких чистых звёзд на небе...
Все это подарил и дарит родным, знакомым, приятелям Сергей Михайлович Голицын, детский писатель, ветеран труда и ветеран войны, прошедший от Сталинграда до Берлина. Хороший человек. Честный. Добрый.
Сейчас Сергей Михайлович продолжает писать книги. Переписывается со своими читателями. Он сохранял и сохраняет памятники старины — не только словом, но и делом. Отреставрированная церковь в Любце — хлопотное дело писателя Голицына.
...Неторопливым было первое моё чтение «бучалкинских» страниц. Непохожим на суетливое городское глотание книг — в метро, на автобусных остановках, в паузах между неотложными делами.
Так и сплелось для меня навсегда: гостеприимство, доброта Сергея Михайловича, любецкое житье-бытье, старина, свет «Лета в Бучалках», походы за грибами, август.
Чем больше каждый из нас будет помнить, КАК он читал ту или иную книгу, тем богаче душевно мы станем...
В этом году Сергею Михайловичу Голицыну исполнилось восемьдесят лет. Прекрасная дата!
Я происхожу из древнего и славного рода князей Голицыных, от жившего в четырнадцатом столетии великого князя Литовского Гедимина. Шестнадцать моих предков были боярами, двое фельдмаршалами, четырнадцать погибло на полях сражений, защищая свою родину от шведов, от турок, от французов, от немцев, но одновременно многие были владельцами имений и тысяч душ крепостных крестьян.
Есть народная мудрость, что каждый человек любит и никогда не забывает то место, где закопана его пуповина. Этим местом, моей родиной и является старинное, известное по документам с XVI века, село Бучалки Епифанского уезда Тульской губернии, где 1 марта 1909 года я родился.
О том своем далеком-далеком детстве, о совсем другой жизни, так не похожей на нынешнюю, я и хочу рассказать современным юным читателям. Ведь та жизнь — это кусок русской истории почти восьмидесятилетней давности.
Первые три года своей жизни я проводил в Бучалках и зиму, и лето, но те годы я помню смутно. А в 1912 году мой отец Михаил Владимирович поступил на службу в Московскую Городскую управу, сейчас такое учреждение называется Моссовет. А моих старших сестер и брата требовалось учить. Наша гувернантка Александра Николаевна Россет
Прежде чем рассказывать о себе, хочу оговориться: своих родителей, как тогда полагалось в дворянских семьях, мы называли несколько на французский лад папá и мамá — с ударением на последнем слоге. Но теперь такое обращение давно позабыто, поэтому в дальнейшем я буду писать — мой отец и моя мать. А крестьянские дети называли своих родителей— тятька (тятя) и мамка. Много тогда слов и понятий было в русском языке, которые ныне исчезли или приобрели совсем другой смысл; время от времени я буду вставлять такие слова.
Итак, начинаю рассказывать.
Еще за несколько дней до поездки, когда майское солнышко вовсю начинало пригревать, мать приходила в нашу детскую и говорила моей младшей сестре Маше и мне:
— Скоро поедем в Бучалки.
Наша няня, которую мы, дети, называли Нясенька, начинала собирать разные пожитки, сестра Машенька и я отбирали игрушки, какие хотели взять с собой, нам хотелось забрать их как можно больше, а Нясенька нам говорила, что и так много вещей...
Тут я ненадолго прерву свой рассказ и постараюсь разъяснить, кто такие были няни в прежние годы.
Пушкинскую няню знают все, но, оказывается, няни были у многих деятелей искусства прошлого. И на них няни оказывали в детстве самое благотворное влияние. У писателя Гончарова, у композитора Чайковского было их даже по две.
Няни, преданные семье, безмерно любили своих питомцев, порой крепче, нежели их любили родители, служили в каждой более или менее состоятельной семье. Служили когда-то в дворянских семьях няни крепостные, позднее — бывшие крепостные, многие из них почему-либо не вышли замуж, привязались к барским детям и жили с ними десятки лет. После революции такие няни постоянно оставались со своими бывшими господами на правах любимых и уважаемых членов семьи и делили вместе со всеми невзгоды и радости.
Почему нашу няню звали Нясенька? Это я ее так прозвал — няня сестры Маши, отсюда Ня-си, иначе двухлетним я выговорить не мог, отсюда произошло Нясенька. А была у нас еще няня Буша, иначе Ня-бу, няня Большая. Она считалась моей няней, но когда мне минуло четыре года, ей стало трудно за мной ухаживать, она поступила в богадельню, по-нынешнему — дом для престарелых, а на лето приезжала к нам в Бучалки.
Возвращаюсь к своему рассказу. Весна 1912 года.
На нескольких извозчиках поехали мы на Павелецкий вокзал, моя мать, тетя Саша, Нясенька, няня Буша и я с сестрой Машей, а также новорожденная сестра Катенька. Старшие сестры Лина и Соня и брат Владимир оставались в Москве с гувернером и гувернанткой, они учились в гимназиях. Почему же поехали мы на нескольких извозчиках? Столько тогда брали вещей — пальто, теплой одежды, белья, обуви, ну и, конечно, игрушек! Чемодан был только один — тети Сашин из Швейцарии, несколько больших корзин, сплетенных из ивовых прутьев, сундук, разных размеров узлы, да еще была маленькая корзина с едой на дорогу.
Сели мы в поезд, в купе второго класса. Первый класс считался дорогим, а в третьем ездили «люди». Вот еще пример исчезнувших слов: «люди» — это лакеи, горничные, приказчики, мелкие служащие в противоположность «господам» — помещикам, купцам, крупным чиновникам, чьи дети назывались барчуки.
Колокол просигналил — первый звонок, через десять минут — второй звонок, перед самым отправлением третий звонок, главный кондуктор пронзительно засвистел, паровоз загудел, вагоны лязгнули, и мы поехали.
Всю ночь я ерзал, то клал голову на подушку, то прижимал лоб к оконному стеклу.
Начинало светать. За две станции всех будили, усатый кондуктор помогал вытащить вещи в коридор.
— Ничего не забыли? — спрашивала тетя Саша.
Мы остановились в тесноте коридора, затем перешли в тамбур. Утренний холодок прохватывал сквозь пальто. Со скрежетом поезд затормозил. Прямо с площадки я спрыгнул в объятия встречавшего нас лакея Антона, который выехал из Москвы за два дня до нас.
Солнце только еще всходило. Кругом грязь была ужасающая, крутая, глубокая.
— А вот наши лошади, — сказала мать, указывая рукой.
Я различил невдалеке за станционными постройками нашу тройку, запряженную в карету, пару лошадей, запряженных в коляску, и телегу в одну лошадь. И кучер Василий, милый, милый в синем кафтане, в синем картузе, разглаживая усы и бороду, шел к нам, с трудом вытаскивая сапоги из грязи.
Наконец все было уложено, увязано. Можно ехать. В карету уселись моя мать с сестрой Катенькой на руках, няня Буша и я, а тетя Саша, Нясенька и сестра Маша сели в коляску. Машенька не могла ездить в душной карете, ее сразу начинало тошнить. Антон взгромоздился на телегу рядом с возчиком. Поехали.
Сейчас такие дальние поездки на лошадях давным-давно ушли в прошлое. О них можно прочесть разве что у классиков. Тогдашние дороги разбивало копытами лошадей и скота, колесами экипажей, грязь на отдельных участках не просыхала, и лошади тянули все больше шагом, с трудом вытаскивая нога из чернозема. Тридцать верст от Кремлева до Бучалок преодолевалось за шесть часов.
Как медленно мы ехали! Я нетерпеливо вскакивал. Скоро ли? Скоро ли?
Наконец Василий обернулся и сказал с высоты козел:
— Бучальская колокольня видна.
Я вскочил, по пояс высунулся в окошко и заметил из-за бугра вдали белый верх и темный шпиль колокольни, увенчанный горящим на солнце золотым крестом.
На какое-то время развернулась панорама усадьбы — белый с колоннами Большой дом, по сторонам другие белые строения на темно-зеленом фоне старого сада. Начинались «владенья дедовские».
Последние две версты казались самыми длинными. Скорее, скорее! Бучалки было обширным селом, состоявшим из нескольких, тянувшихся в разные стороны слобод. Въехали в слободу Павловку! С лаем кинулись собаки под колеса кареты. Прохожие узнавали нас, кланялись, и мать кивала им и махала рукой.
Лошади, предчувствуя скорый отдых и обильный корм, перешли на рысь и помчались. Минуя церковь, они завернули направо, в проулок, еще раз завернули направо, лихо подкатили к Маленькому дому, рядом остановились.
Я вскочил. Ноги затекли, не сразу меня послушались. Нас встретила ключница Вера Никифоровна. Теперь занимавшую такую должность назвали бы завхозом. Выскочил еще кто-то. Собаки радостно запрыгали вокруг меня. Пока суетились вокруг вещей, мне надо было успеть удрать, пробежаться но всем комнатам дома, через черный ход проникнуть в курятник, повернуть к цветущим клумбам. Меня выдали подбежавшие ко мне собаки. Нясенька меня поймала, потащила умываться, переодеваться, повела вместе с Машенькой в столовую пить молоко с ни с чем не сравнимым по вкусноте бучальским черным заварным хлебом и бучальским же подкрашенным морковным соком оранжевым сливочным маслом.
Закусывал я невнимательно, все время думал про себя: куда бежать в первую очередь — на кухню, к собачкам или к лошадкам? Решил, что сперва к лошадкам. Мне надо было не просто бежать, а удирать от Нясеньки и от сестры Маши, которая хотела следовать за мной, но бегала она плохо и наверняка отставала бы. А мне хотелось скорее-скорее.
Вскочил из-за стола, схватил краюху хлеба, выбежал на крыльцо, повернул налево и помчался по липовой аллее к Большому дому. Издали я увидел, как Нясенька, держа Машу за ручки, мне махала, что-то кричала. Нет, побегу один, а вы гуляйте вокруг клумб.
Аллея упиралась в Большой дом; он был деревянный, оштукатуренный белой известью, выстроенный еще моим прадедом, князем Федором Николаевичем, в начале прошлого века. Дом был старый, требовал ремонта, в комнатах пахло затхлым. Наша семья там не жила, мои родители ею не любили и построили другой для себя, просто бревенчатый, который назывался Маленьким.
Теперь-то я знаю, что Большой дом с колоннами, с мезонином, с гипсовой лепниной считался бы памятником старины, если бы не сгорел в первый год революции из-за неисправных печей, когда его превратили в клуб. А раз дом не любили мои родители, значит, и я его не любил, промчался мимо, не поворачивая головы, прямо на конюшню.
С тех пор на всю жизнь у меня осталась любовь к лошадям. Мало их нынче в нашей деревне. А когда случайно увижу их, как они пасутся на лугу или плетутся запряженные в телегу, то непременно внимательно огляжу каждую: да какой она масти, не отощала ли, не потерты ли у нее спина и холка?..
Из бучальской конюшни шел широкий проем в каретный сарай. Я двинулся туда, остановился у входа, оглянулся, потянул воздух. К запаху навоза и конского пота примешивался характерный дух кожи, какой в те времена обивались экипажи и какая шла на сбрую.
Помнится, в конце войны в разгар нашего наступления в Восточной Пруссии я — командир взвода — забежал в каретный сарай богатого прусского помещика, забежал поспешно, хотел посмотреть, можно ли там разместить своих солдат. Мне в нос ударил знакомый и милый с самого детства запах. Я застыл и несколько секунд стоял словно ошалелый...
В бучальском каретном сарае экипажи были менее роскошными, нежели у прусского землевладельца, отсутствовало, например, восьмиместное ландо. Но все же и у нас, в том обшарпанном помещении, находилось много интересного.
Я подошел к той карете, на какой мы только что приехали, убедился, что ее успели тщательно вымыть: бока, рессоры, колеса и фонари по обе стороны козел блестели, прошел мимо другой кареты, более ветхой, осмотрел все три коляски — Большую, Среднюю и Малую.
Далее в глубине стояли один за другим такие экипажи, о которых ныне никто не знает.
Вот дрожки. Это просто длинная, обитая кожей доска на двух осях. На дрожки садились верхом один за другим двое или трое, правил лошадью передний; можно было ездить и одному, не только по полям и по делам. Какой-то помещик однажды приехал в гости на дрожках, так об этом вспоминали полвека спустя. Ах, это тот, чей отец приехал однажды к таким-то на дрожках! Это было все равно что в маши дни появиться в театре в майке и в трусах.
Поделиться книгой: