Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Каникулы на том свете - Джон Маверик на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

  - Вы знаете, я там никогда не бывал. Но говорят… я имею в виду те, кто туда заглянул и вернулся… что он напоминает… ну, что–то вроде этой «маленькой фермы».

  - Да? - Фредерик метнул взгляд на экран, но ухватил только самый хвостик плывущих по черному фону титров. - Жалко, кончилась. Надо было внимательнее смотреть. А я все отвлекался, размышлял о том о сем. Сейчас и не знаю, что там было.

  - Хотите, я расскажу вам содержание предыдущих серий? - предложил де Клод.

  Фредерик кивнул и закрыл глаза.

  Серий оказалось ровно столько, что даже при сжатом пересказе хватило до конца дня. Вечером Фредерик принял душ и надел чистое белье. Вытащил из–под койки чемодан и сложил в него личные вещи: зубную щетку и пасту, теплый свитер - уже порядком засаленный и провонявший потом, тапочки и расческу. «Тибетскую книгу мертвых» повертел в руках и протянул де Клоду:

  - Вам нужна?

  - Мне–то зачем? - изумился практикант. - Я пока не собираюсь умирать.

  - Все там будем, рано или поздно, - пожал плечами Фредерик и швырнул книгу в чемодан. - Я готов. Пошли?

  Они спустились по лестнице - в почти кромешной темноте горели только красные лампочки пожарной сигнализации да бегущие зеленые человечки аварийных выходов - и сели в припаркованный у ворот тюрьмы трехдверный форд. Город струился широкой стеклянной рекой, отражая лохматые звезды фонарей, и длинные тени машин, и зеленые маячки светофоров.

  - У нас есть немного времени? - спросил Фредерик. - Я бы хотел прогуляться в последний раз по набережной. Люблю ночное море.

  - Я бы рад, - извинился де Клод, - но мы опаздываем. Ваш поезд уходит через одиннадцать минут. Вот, это вам, - придерживая одной рукой руль, он порылся за пазухой и протянул фон Мерцигу запечатанный конверт.

  - Что это?

  - Ваш билет. Я остановлюсь перед зданием вокзала, а дальше - ступайте сами. Платформа один дробь «в», отправление в час пятнадцать. Вы не заблудитесь. И - счастливого пути.

  К удивлению Фредерика, перрон оказался ярко освещен, и на нем столпились красавцы - как на подбор. Старые, скрюченные, полупарализованные. Кособокий старик волочил за собой блестящую ленту капельницы. Высохший, как щепка, желтый карлик - а может, просто измученный болезнью ребенок - прыгал на одной ноге. Вторую заменял неумело подобранный протез. Люди, про которых забыла смерть, а жизнь - вот уже много лет, как отвернулась, и все, что им осталось, - это самим притащиться на вокзал и ехать до конечной станции.

  - Имейте в виду, - предупредил фон Мерцига неулыбчивый проводник, - что на станции Тотендорф обратных билетов не продают. Если не купите сейчас - то назад не вернетесь.

  - Я знаю, - обреченно согласился тот.

  - Конечно, это ваше личное дело. Просто вы такой молодой, что я подумал…

  - Я еду не по своей воле, - перебил его Фредерик. - Скажите, а море в Тотендорфе есть?

  - Понятия не имею. Наверное, есть - но только для тех, кто погиб в кораблекрушении.

  - Погибнуть в кораблекрушении я уже не успею, - вздохнул фон Мерциг. Ему хотелось рассказать всем и каждому о своей беде, но проводник махнул рукой: «Иди дальше» - и Фредерик поплелся в купе.

  Сунул чемодан под полку и сел, опершись локтями на откидной стол и тревожно вглядываясь в сонную электрическую муть опустевшего перрона. Поезд даже не вздрогнул, но картинка в окне вдруг расплылась, исказилась - и словно чей–то гигантский язык слизнул ее со стекла. Мимо потекли смутные пейзажи: промзоны и новостройки, черные сады, озаренные луной полянки, железнодорожные будки. Как будто не поезд ехал, а пространство–время омывало его, как морские волны песчаный мол. Потом темнота сгустилась. Фредерик опустил стекло, и влажный ромашковый ветер хлестнул его по лицу, точно скрученное жгутом полотенце.

  «Смерть пахнет ромашками, лавандой и диким укропом. Броситься в ее объятья - все равно, что стать пассажиром ночного поезда, - вспомнились ему слова тюремного философа. - Скорого поезда Гамбург–Тотендорф… А я–то думал, что это метафора. Но, похоже, парень знал, куда едет». Фредерик не знал, и, как ни пытался вызвать в памяти образ «маленькой фермы», ничего не получалось.

  Сколько часов прошло - не известно. Фон Мерциг то спал, то просыпался, пока в глаза ему не ударил мягкий свет прорезавших черноту огней. Белый, желтый, голубой, серый и красный. Но это не были огни шести Лок. Бледным искусственным снегом переливалась витрина привокзального кафе–мороженого. Сдобной желтизной светилось окно булочной–пекарни. Перламутрово–серые лужи на мокрой от дождя платформе полнились неяркими ночными бликами. Тускло–рубиновыми и звездно–синими блестками семафоров подмигивала темнота впереди поезда. Скользко, будто вытащенная из воды рыба, трепыхалась на ветру зеленая вывеска: «Добро пожаловать в Тотендорф».

  

  

   Каникулы на том свете

  

  Мелкая рябь вокруг поплавка казалась разноцветными конфетными фантиками, дрейфующими вниз по реке. Лукас и красивая золотоволосая девочка по имени Лаурин сидели на берегу с удочками, уплетая за обе щеки «грустные» бабушкины пирожки. Вкусно хрустела на зубах прожаренная в масле корочка, а чернично–малиновая начинка таяла на языке, растекаясь солоноватым привкусом печали.

  Вместе с ягодами или вареньем бабушка умела закатать в кусок сдобы целую палитру эмоций. Из–под ее перепачканных мукой рук выходили «веселые» ватрушки, «сердитые» кулебяки, «задорные» или, наоборот, «капризные» блины, «пугливые» маковки, «добродушные» слоеные булочки. Особенно Лукасу нравилось замешивать для бабушки тесто, а потом смотреть, как она ставит в духовку обмазанные яичным желтком белые шарики, которые тотчас начинают расти и подрумяниваться, как антоновские яблоки. У такой выпечки вкус получался особенным. Как если бы двое людей увидели один и тот же сон, а проснувшись - догадались обо всем и улыбнулись друг другу.

  Но с тех пор как бабушка умерла и переселилась в Тотендорф, она пекла только «грустные» пирожки. Может быть, из–за дяди Фредерика, который все время около нее крутился. Раньше они жили как кошка с собакой. Даже еще хуже, потому что собака и кошка иногда могут поладить, а люди, если поссорились - ни за что. А после смерти стали не разлей вода. Куда одна - туда и другой. Лукас этой метаморфозы не понимал, но спросить бабушку не получалось - стоило ему открыть рот, а Фредерик уже тут как тут.

  - Вкусные пироги, Лук, у твоей бабули, но мне после них всегда плакать хочется, - сказала Лаурин, тонкими пальцами заправляя под заколку мягкую прядь. Кисть у нее бледная, прозрачная, и чуть вздернутый нос в палевых веснушках. - Маму вспоминаю. Так соскучилась по ней… Нет, конечно, я хочу, чтобы она подольше жила, но иногда все равно завидую девочкам, у которых здесь мамы. Вот, как у Лизы или у Софи.

  - Лиза - это ты про мою кузину? - спросил Лукас.

  - А ведь точно, Лиза Бредов - твоя кузина! - догадалась Лаурин. - Вы с ней похожи. У обоих - брови кустиками.

  - Да ну, - обиделся Лук, - и вовсе не так. Я на папу похож, а дядя Морис - мамин брат.

  - А у меня и папы нет, - вздохнула Лаурин.

  Лукасу нравился Тотендорф. Совсем не такой, как описано в одной глупой книге о городе–призраке. Если вблизи вокзала, где столпилось несколько высоких домов, он еще напоминал астеничный провинциальный городок, то уже в трех минутах ходьбы становился деревня деревней. По улицам бродили не приведения и скелеты, а люди из плоти и крови. Во дворах лаяли настоящие собаки. Трава кишела кузнечиками - живыми и трескучими. Но сейчас - то ли от этих слов Лаурин, то ли от бабушкиного «грустного пирожка» - Лукасу сделалось очень тоскливо и очень жалко девочку. Захотелось подарить ей что–нибудь красивое или, в крайнем случае, смешное, но у него ничего с собой не было, кроме тростниковой дудочки и зашитого в подкладку обратного билетика. («У вас билеты в два конца, смотрите, не потеряйте, - предупредил их с мамой проводник. - Иначе домой не вернетесь. На станции Тотендорф обратных билетов не продают».) Лукас извлек из кармана дудочку и протянул Лаурин.

  - Это тебе, подарок. Мне дядя Фредерик выстругал. Подлизывается. А мне от него ничего не надо.

  Лаурин поднесла дудочку к губам, таким жестом, как будто собиралась не играть на ней, а пить через нее, как через соломку, пряный солнечный воздух. Звук получился таким же - пряным и солнечным, будто птица в прибрежных камышах пробормотала что–то в забытьи.

  - Что, не любишь дядю Фредерика?

  - Не–а, - мотнул головой Лукас. - Он то сказки рассказывает, то свистелки мастерит, а у самого глаза, как у лисы.

  - Это не свистелка, а тростниковая флейта. Спасибо, Лук. Погоди, я тоже хочу тебе что–то подарить. Вот, - и на ладонь мальчику легла блестящая полупрозрачная рыбка, сплетенная из тонких трубочек.

  - Вау! Сама сделала? Из чего это?

  - Из капельницы, - застенчиво ответила девочка. - У меня таких штук много, вот и плету из них.

  - Откуда они у тебя?

  Лаурин снова вздохнула и, переложив удочку в левую руку, правую повернула тыльной стороной вверх и показала Лукасу. Голубая веточка сосудов вся была усеяна багровыми точками и вздулась огромным синяком.

  - Меня кололи, вливали всякие лекарства, от которых тошнит и волосы выпадают. Я болела сильно. Такая слабая стала и такая чудная. Мне года в три медвежонка резинового подарили. Я ему сразу нос откусила - ну, потому что маленькая была - а потом очень его боялась. Как увижу - так сразу пугаюсь и плачу. Так вот, я после операции стала похожа на того медвежонка. Да еще и голова лысая, как колено. Вставать совсем не могла, и от каждого глотка воды рвало. А здесь поправилась и волосы опять отросли. Только синяки остались от капельницы. И еще… ты ведь, наверное, знаешь, как тут у нас все устроено?

  - Нет, а как?

  - А так, что если ты, например, разбился, то тебе всюду самолеты видятся, хотя другие их совсем не замечают. Если собака загрызла, то всюду встречаешь собак. А если утонул, то дом твой стоит на низком берегу, и река все время разливается и его затопляет. Что тебя убило, то за тобой и ходит, как цыпленок за наседкой. Понятно?

  - Ага, - почесал в затылке Лукас. - А почему так?

  - Никто не знает, почему. Ханс Хоффман считает, что это как бы напоминание, что мы мертвые. Ну, чтобы не впадали в иллюзии. А соседка моя говорит, что это карма.

  - Карма? - Лукас нахмурился и сдвинул брови - отчего они и вправду сделались похожи на кустики сухой травы - и слегка прищелкнул зубами, словно пытаясь разгрызть непонятное слово. Но то оказалось крепким орешком.

  - Ну, страхи всякие и грехи… Так она говорит. Вот и я… ладно бы только капельница, из нее игрушки разные делать можно… а то как взгляну на себя в зеркало - так сразу пугаюсь. Вроде я опять такая стала, как до операции - красивая, но что–то во мне не верит, что я опять такая, и каждый раз мне того мишку безносого показывает.

  Эх, зря она это рассказала! Потому что теперь и Лук увидел, как заволоклось мутной пеленой голубое зеркало неба и серебряные пушинки облаков превратились в бурые сгустки тумана. Солнце замерцало и распалось на мириады огненных столбиков - точь–в–точь как те свечи, которые Лук ставил в церкви за упокой бабушкиной души. Лаурин превратилась в искалеченного резинового мишку с золотыми кудряшками света вместо волос.

  Но, вместо того чтобы отшатнуться, он крепко взял ее за руку и держал, пока ее глаза не наполнились солнцем.

  - Ты самая красивая девочка в мире, честно–честно. Знай это и ничего не бойся, ладно?

  Лаурин улыбнулась сквозь слезы, а все вокруг мигнуло и снова сделалось настоящим.

  - Я тебе нравлюсь, да?

  - Нравишься.

  - Очень–очень?

  - Очень–очень.

  - А мы поженимся, когда вырастем?

  - Да ты что! - Лук даже рассмеялся от удивления. - Как мы можем с тобой пожениться, когда ты мертвая, а я живой?

  - А вот и не так! - возразила Лаурин. - Если ты здесь, с нами, значит, ты тоже мертвый!

  - Я не мертвый, - запротестовал Лук и, опустив руку в карман, хрустнул зашитым в подкладку билетиком. - Я к бабушке приехал. На каникулы.

  

  

   Бабкино золото

  

  Фредерик фон Мерциг никогда раньше не верил в христианский ад. Если же думал о нем, то представлял себе что угодно: чертей, котел с кипящей смолой, горячие сковородки - но не грядки с морковкой, не бесконечное утро, умытое сладковатым розовым туманом, не чокнутую бабку, грозящую ему с террасы костлявым пальцем. Краски - тяжелые и насмешливые - раздражали глаза. Пот капал с бровей и струился по щекам, как слезы, разъедая кожу. Противно ныла поясница. Каждый день, от зари до зари, Фредерик гнул спину в огороде Элизы Бредов, в то время как его собственный участок зарастал крапивой и лебедой.

  Что–то исказилось в сознании фон Мерцига, потому что и прошлое, и настоящее он воспринимал теперь как череду бесконечных унижений. Арест, допросы, суд. Его сегодняшнее жалкое существование. Фредерику чудилось, что весь Тотендорф потешается над ним, тогда как в действительности никого не интересовал ни он сам, ни его позорная - как ему казалось - страсть к фрау Бредов.

  Нет, это не было сексуальным влечением. Даже самый отчаянный извращенец не соблазнился бы высохшими, как мощи, прелестями мерзкой старушенции. В голове и сердце Фредерика перемешалось столько всего, что ни один психолог не сумел бы выделить ничего путного из такого коктейля: стыд, обида, отвращение, бессилие, страх и угрызения совести. В отсутствие Элизы Бредов он страдал - не мог ни есть, ни спать, ни даже посидеть пять минут спокойно, а только бегал, как затравленный зверь по комнате или лежал ничком на постели, до судорог в челюстях кусая угол подушки. Потом не выдерживал и, проклиная всех и вся, отправлялся к ней - ненавистной теще брата Леона. Перекапывал грядки, сажал овощи, выпалывал сорняки, собирал яблоки в саду - надо отдать должное старой ведьме, она пекла с ними очень вкусные пирожки, - таскал воду из колодца. Что еще? Да все, что бабка ему поручала, то и делал. Ни в одной просьбе отказать не мог или не смел - он и сам толком не понимал, что толкало его на это добровольное рабство. Поздно вечером возвращался домой, без сил валился на кровать и - ворочался до утра, думая о фрау Бредов. Вспоминал, как она лежала в гробу, вся в белых кружевах и с желтой астрой на груди, с молитвенно сложенными черепашьими руками - сосредоточенная, строгая. Фредерик не сомневался - она знала, кто ее убил. Впрочем, если даже и не знала тогда, то сейчас догадалась. Он и не отнекивался - в Тотендорфе такое не скроешь. Поэтому, встречая ненароком кого–нибудь из соседей, каждый раз угрюмо опускал глаза. Стыдно, когда люди наказывают тебя за преступление. Стыдно вдвойне, когда после смерти ты наказываешь сам себя и ничего не способен с этим поделать.

  Его муки начались с первых шагов по мокрой железнодорожной платформе, когда на вывеске парикмахерского салона он вместо фамилии «Брюггер» по ошибке прочитал «Бредов». Имя взорвалось в мозгу каскадом воспоминаний, ассоциаций и рефлексий. Фредерик споткнулся и выронил чемодан, не в силах сдержать стона. К счастью, перрон был пуст, и первое столкновение с озлобленной совестью прошло без свидетелей. Кое–как он отыскал на одной из глухих поселковых улочек пустой - и как будто ждущий его - дом. Холодный и черный, без света в окнах. Но в маленькой горнице стены пахли настоящим деревом, а постель оказалась застелена чистым бельем. Не раздеваясь, Фредерик скользнул под одеяло и скорчился в темноте, пытаясь унять разыгравшееся воображение. Тщетно. Искусанный злыми мыслями, точно клопами, он провел кошмарную ночь, а утром - ни свет ни заря - отправился на поиски Элизы Бредов. Искать пришлось недолго. Фон Мерцига вело странное, пробудившееся несколько часов назад сверхчеловеческое чутье. Стоило ему завидеть вдалеке знакомую старческую фигуру - и сердце так остервенело заколотилось, как будто вот–вот погнет ребра или, наоборот, само расплющится о них, словно поролоновый мячик. Вот так некогда уверенный в себе парень Фредерик фон Мерциг превратился в пришпиленную булавкой муху и - как ни крутился на ней, как ни дрыгался - освободиться не мог. Не то чтобы старуха специально им помыкала, но и сочувствия не выказывала. Видела его состояние и принимала как должное. Что заслужил - то и получаешь. За тяжкий потогонный труд кормила вишневым киселем, черным хлебом и гороховым супом, от которого у Фредерика болел живот. Поесть дома он не успевал, да и не из чего было готовить. Отчаявшись, фон Мерциг кидался из крайности в крайность. То пытался дерзить - но бабка одним взглядом ставила его на место. То из кожи вон лез, чтобы задобрить невольную мучительницу. Рассказывал ей за обедом смешные истории из прошлой жизни, нахваливал ненавистный суп. Когда у старухи гостил восьмилетний внук Лукас, Фредерик выстругивал для мальчика тростниковые дудочки, сворачивал оригами да мастерил парусники из лоскутов брезента и сосновых щепок. Он изо всех сил старался быть хорошим, но Элиза Бредов по–прежнему смотрела сурово, а Лукас дичился и, стоило Фредерику отвернуться, показывал ему из–за спины кукиш.

  Ленивое бледно–желтое солнце переползло в зенит, и фон Мерциг, наконец, выпрямился, постанывая и перепачканной в земле ладонью растирая позвоночник. Время обеда. Как ни горек батрацкий хлеб, но есть хочется. Аккуратно положив мотыгу рядом с грядкой, Фредерик сполоснул руки в бочке и прошел на кухню, где уже хлопотала у плиты фрау Бредов.

  - Проголодался, милок? - приветствовала она его. - Садись, бери хлеб, сейчас супчику налью.

  Фредерик со вздохом опустился на табуретку.

  - Чтой–то ты, сынок, бледный, аль захворал?

  - Вздор, - отозвался Фредерик и тяжело навалился локтями на стол. - Кто тут хворает?

  - Может, винца? - хитро прищурилась бабка. - По стаканчику? Домашнего.

  - Это можно, - Фредерик впервые за все утро улыбнулся. Криво, уголком рта - но тем не менее. - Так я принесу из погреба, фрау Бредов?

  - Сходи, сходи. У тебя ноги молодые. Только в чуланчик под лестницей не заглядывай, лады? Опасно там.

  - Да ладно, понял уже, - проворчал фон Мерциг и, бурча себе под нос: «Тоже мне, комната Синей Бороды», поплелся в погреб.

  Про «опасность в чулане» бабка твердила ему чуть ли не каждый божий день. Сперва Фредерик просто принял ее слова к сведению и обошел стороной неприметную, поросшую красным и бурым мхом дверку. Что ему, в конце концов, других проблем не хватало? Однако чем упорнее вдалбливала старуха фон Мерцигу свою заповедь, тем сильнее разгоралось в нем любопытство. Что же там такого страшного под лестницей? Вот и сейчас у входа в погреб он замешкался, опасливо дотронулся двумя пальцами до теплой латунной ручки и навострил уши. В чулане царила тишина - странная, не сплошная. Как будто там, за моховой дверцей, горел огонь, или распускались цветы, или еще что–то, столь же тихое, но значимое происходило.

  Сегодня ручка казалась более теплой, чем всегда, - почти горячей. Фредерик в который раз спросил себя, что нагревает ее изнутри, но повернуть не решился. Проклятая совесть лишила его воли, сделала безобидным, как ягненок, и робким, точно пятилетний малыш. Как бы плохо ему ни было, он боялся сделать лишний шаг, чтобы не стало хуже. Фон Мерциг скользнул взглядом по лохматому мху, по черным, тронутым гнильцой доскам и только тут заметил, что из щелей между ними выбивался слабый золотистый свет. Как будто что–то жгучее и яркое распирало дверь изнутри. Фредерик подставил руку, и крошечный золотой жучок спланировал ему на ладонь. Круглое пятнышко света - размером не больше одноцентовой монеты и неуловимое наощупь - которое почему–то отчаянно захотелось положить в карман. Вот просто захотелось и все.

  Фредерик недоверчиво покачал головой и проследовал дальше - в погреб. Вместо вина он взял бутылку яблочного шнапса. Думал, старуха заартачится, но та разлила шнапс по стаканам и подмигнула Фредерику.

  - На здоровье.

  - Шутите, фрау Бредов, - заулыбался фон Мерциг, которому алкоголь ударил в голову. Говорят ведь, что у трезвого на уме… Вот и Фредерик не сдержался. - А скажите–ка, фрау Элиза, что у вас там в чулане - горячее и светится? Никак неопалимая купина?

  - Почти, - вмиг помрачнела бабка. - Это, милок, то золото, за которое ты меня жизни лишил. Кровавые деньги и на тот свет за человеком следуют. Да только в руки не дадутся никому, а тебе - особенно.

  - А зачем вы их в чулане держите?

  - Говорю тебе: опасно. В них жадность твоя, милок, осталась, в этих деньгах, они от этого нагреваются сильно. С каждым часом все больше и больше, пока все дурное из них не выйдет. Сейчас уже, поди, как солнечная плазма - что хошь насквозь прожгут. Кабы не были такими горячими, дочери бы с внуком отдала, а так - не могу, - ответила Фредерику старуха и, видя, как блестят его глаза, добавила. - Ты, милок, однажды согрешил, остерегайся грешить дважды. Не наступай на те же грабли - если первый раз огрели по лбу, то теперь - вышибут мозги. Не для тебя это золото, не твое, и твоим не станет. Запомни. Не суйся туда - лихо будет.

  Фон Мерциг задумался. Крепко. Не то чтобы он не верил старухе - для чего ей врать? Но мысли его то и дело возвращались к заветной дверке и крутились возле нее, как голодные осы. «Ну, насчет плазмы бабка, положим, загнула, - размышлял Фредерик, выдергивая из жирной почвы очередной сорняк - одуванчик с длинным, словно шнурок, корнем. - Даже если нагреваются. Ну, и пусть. Большие деньги всегда руки жгут, но это не значит, что их не надо иметь. Подумать только - у полоумной бабки в чуланчике хранятся все сокровища семьи Бредов. Золото! Бриллианты! Старинные монеты! Это же целое состояние!» Фон Мерциг распалял свое воображение. Он не знал точно, что именно спрятано у старухи под лестницей, но слышал, что Бредовы когда–то были сказочно богаты.

  «Чудесно. И зачем тебе это все? - одергивал он сам себя. - Что ты с этим золотом делать собираешься? Правильно она сказала: согрешил раз - удержись второй».

  Он крепился, а все–таки нет–нет да и пройдет мимо дверцы в чулан, и остановится, чтобы слегка огладить мох ладонью. Золотое сияние все интенсивнее пробивалось из щелей, и казалось таким мягким, таким безопасным, таким желанным. Все–таки воровство - не столь большой грех, как убийство. Да, Фредерик искренне раскаивался, что отравил фрау Бредов. К жизни любой твари - а уж тем более человека - надо относиться с почтением, это он усвоил очень хорошо. Но деньги? Для чего они мертвой старухе? В Тотендорфе золото - что трава: цены не имеет.

  А ему, Фредерику, оно для чего? Сумеет ли он подкупить проводника, чтобы тот посадил его в поезд без обратного билета? А если нет - то не пойти ли ему просто по шпалам, прочь из Тотендорфа, и тогда рано или поздно рельсы выведут его в мир живых? Паспорта у него нет, но за деньги можно купить и паспорт, и новое имя. Фон Мерциг мужественно боролся с собой, но искушение оказалось слишком велико.

  Он стал бродить ночами возле дома Элизы Бредов и, как бы невзначай толкнув ногой дверь, убедился, что она не заперта. Старуха спит и не слышит шагов ночного гостя. Он не причинит ей зла. Он ни одному человеку на свете больше не причинит зла, только возьмет немного для себя - того, что все равно никому не нужно, а ему даст шанс. Последний. Он постарается использовать его во благо себе и другим.

  «Фрау Бредов, простите меня», - прошептал Фредерик и, глубоко вдохнув, как собравшийся нырять пловец, повернул латунную ручку. Скрипнули петли. Задымился вмиг почерневший мох. Дверца распахнулась легко, точно падающая под напором воды плотина, и в ту же секунду из чулана хлынул такой жгучий, едкий, словно кислота поток, что несчастный Фредерик даже не успел вскрикнуть. Пару мгновений он еще видел ослепительный белый свет, а потом горячая масса залила ему мозг - и если бы в это мгновение от него оставалось хоть что–то способное анализировать и рассуждать, он понял бы, для кого и зачем была написана «Тибетская книга мертвых».



Поделиться книгой:

На главную
Назад