Каникулы на том свете

   Синие грузовики

  

  Откуда взялись синие грузовики - да еще в таком количестве - ни мама, ни Лиза не поняли, а Тоби был слишком маленьким, чтобы задумываться о подобных вещах. Он обливался потом, волоча по обочине шоссе свой рюкзачок на колесиках, и радовался небу и зелени, горьковатому степному ветру - который так и хотелось тянуть через трубочку, как грейпфрутовый коктейль - и разноцветному полету стрекоз. Один только папа Ханс, непривычно сосредоточенный и хмурый, будто и не в отпуск едет, а на серьезную научную конференцию, смотрел на грузовики с грустным пониманием, но что именно ему при этом открывалось, никто из членов семьи не знал.

  Машины тянулись бесконечной вереницей, точно муравьи - такие же блестящие, грузные и трудолюбивые. Крытые одинаковым синим брезентом, так что и не разобрать, что такое они везут - дрова, щебень или песок.

  - Ханс, - пожаловалась мама, - ведь грузовикам не разрешается ездить днем. Откуда их столько? Как сошли с автобуса - так и плетемся вдоль колонны… Того и гляди - собьют.

  Папа Ханс остановился и снял очки. Долго тер их полой рубашки - но только развозил по стеклам пыль и золотую цветочную пыльцу. Яркий свет бил в его подслеповатые глаза, вынуждая щуриться и мигать.

  - Сюзанна, - сказал он грустно. - Тут такое дело, видишь ли… Я тебе потом все расскажу, когда придем в отель. Если придем.

  - Ты потерял чемодан? - ахнула мама. - Да нет, два у тебя, один у меня, сумочка у Лизы… Тоби, где твой рюкзак? Молодец, малыш. Так что, Ханс? Деньги? Ты потерял деньги?

  - Нет. Совсем другое.

  - И что значит - если придем? Разве мы не забронировали номер?

  - Потом, - скрипнул зубами папа Ханс и дрожащей рукой отер пот с грязного лба.

  Степь изнемогала от жары, пенясь желто–белой ромашковой накипью. Солнечная, будто политая апельсиновым соусом долина простиралась до самого горизонта, на котором пятерней растопырились гостиничные башенки курортного поселка.

  - Папа Ханс, - капризно протянула Лиза, - а где же горы? Ты обещал, что мы будем жить в горах и что на лужайке у дома будут пастись овцы.

  Девочка устала, к тому же забыла в автобусе куклу. Жаль, что с ними не поехал папа Морис. В отличие от занудного папы Ханса, он умел и любил рассказывать. Каждую мелочь объяснял, о каждой вещице мог сочинить забавную или поучительную историю. Или такую, что и Лиза, и Тоби сидели, раскрыв рты - а если дело происходило за едой, то из ртов вываливалась каша или выливался суп - до того было интересно.

  - Да, в самом деле, - удивилась мама. - Мне тоже казалось, что Австрия - горная страна. И на фотографии в рекламном буклете…

  - Овцы? - вымученно улыбнулся папа Ханс. - Лиза, маленькая… Сюзанна, клянусь, я все вам объясню, только не сейчас.

  На его серых, выбритых до легкой колючести щеках проступили темно–пунцовые пятна. Тоби они напомнили расцветку его любимой лошадки. Малыш, зацокав языком, понесся вперед легким аллюром, но уже через несколько шагов ноги его заплелись, и он растянулся в пыли, увлекая за собой рюкзачок.

  - Тоби, - вздохнула мама, - можешь ты хотя бы один день вести себя нормально? В отеле не будет стиральной машины, так что постарайся, пожалуйста, не пачкаться. Нам должно хватить одежды на неделю.

  Шоссе резко свернуло вправо и постепенно перешло в неопрятно–рыжую, всю в колдобинах и ухабах грунтовую дорогу. Грузовики тарахтели по ней, жужжа и поднимая бурые клубы мелкой песочной взвеси. Ромашковая степь словно заволоклась грязным туманом.

  - Ханс, - подала голос мама и тут же закашлялась, прижимая ладонь ко рту, - тебе не кажется, что они нас преследуют? Эта позорная тропинка явно не для таких машин.

  - Кажется. Лучше молчи, наглотаешься пыли. Скоро придем.

  - Да когда - скоро?

  - Когда? Когда? - попеременно чихая и кашляя, заныли дети.

  - Да не знаю я! Когда–нибудь. Скоро, потерпите, малыши.

  - Преследуют, но зачем? Ханс, ты понимаешь, зачем?

  - Memento Mori, - пробормотал папа Ханс, но так тихо, что только Лиза его и услышала.

  Обещанное «скоро» растянулось на весь остаток дня. В густо–малиновой темноте, пробиваемой только фарами машин, семья достигла, наконец, курортного поселения Тотендорф.

  - Деревня Тотендорф?- удивилась мама, взглянув на вывеску, облупившуюся по краям, потрепанную ветром и побелевшую от пыли так, что слово на ней едва читалось. Зеленые блики фар, наслаиваясь друг на друга, обволакивали ее густо, как чешуйки еловую шишку. - Что–то знакомое, но, по–моему, совсем не то, что нам нужно.

  - То, Сюзанна, - пожал плечами папа Ханс. - То самое.

  В отеле сонный портье выдал им ключ с брелоком в виде груши. Тоби тотчас зажал его в кулачке и, оставив рюкзак на колесиках родителям, весело побежал по лестнице вверх, на шестой этаж.

  - Даже лифта нет, - вздохнула мама. - А как расписано было… ни дать ни взять, рай на земле. Всюду обман.

  Она слишком устала, чтобы пространно жаловаться, поэтому покорно поплелась вслед за сыном. Папа Ханс подхватил в охапку чемоданы и потащился за ней. Полуспящая Лиза повисла на его руке и едва переставляла ноги.

  Трехкомнатный номер оказался вполне приличным: две спальни с голубыми ночниками и газовыми шторками на окнах, в гостиной - круглый стол, четыре кресла, диван и телевизор. У окна детский стул для Тоби с клеенчатой спинкой. На столе - голубая ваза с ромашками.

  - Ну вот, - произнес папа Ханс, аккуратно присев на краешек дивана и сложив ладони горсткой, будто нянчил в них что–то маленькое и хрупкое. - Теперь я могу вам сказать. Мы не в Австрии. То есть, может быть, и в Австрии, но не в том смысле, в котором вы это понимаете.

  - Ханс, я вымоталась, как не знаю кто, и хочу спать, - запротестовала мама. - Поэтому, пожалуйста, кончай говорить загадками.

  Лиза сгребла на кресло диванные подушки и свернулась под ними калачиком, положив голову на дерматиновый подлокотник. Тоби распаковал мамин чемодан и принялся рассаживать по комнате плюшевых зверей: попугая с зелеными крыльями и желтым клювом - на пол у двери, вислоухого зайца - на диван и двух собак - рядышком, на клеенчатый стульчик, потому что они - близнецы.

  - Мы все умерли, - сказал папа Ханс. - Вчера ночью в автобус врезался синий грузовик, вроде тех, что вы видели сегодня на шоссе. Вы трое - погибли сразу, а я умер в больнице через три часа. Поэтому я один знаю, что произошло, а вы - нет. Вы даже ничего не почувствовали.

  - Ты шутишь?

  - Нет, не шучу.

  В гостиной стало очень тихо. Даже Тоби перестал возиться, а Лиза - сопеть. На стене торопливые ходики продолжали отсчитывать никому больше не нужное время.

  - Ну, что ж… - мама встала и прошлась по комнате. Понюхала ромашки, ладонью смахнула паутину с телевизора. - А вообще–то здесь уютно. Маленький и приятный семейный отель, правда, Ханс? Ведь мы все равно собирались провести где–то отпуск, так почему бы не здесь?

  - Ну, как ты не понимаешь, Сюзанна? - простонал папа Ханс. - Мне обязательно надо быть на конференции пятнадцатого, иначе шеф меня у… э… короче, я всех подведу.

  - До пятнадцатого еще полторы недели, - заметила мама.

  - И что? Да хоть полтора года! С того света не возвращаются.

  В кресле, под грудой разноцветных подушек, заплакала Лиза, но никто не обратил на нее внимания.

  - По–моему, свет всегда один, - возразила мама. - А предрассудок этот пошел с тех времен, когда Землю считали плоской. Вроде как другая сторона блина. Но Земля–то, она - с какой стороны не взгляни - все равно шар, и солнце тоже. Так что выберемся как–нибудь. Надо только посмотреть расписание поездов. Я в прихожей видела, на полке.

  Они вышли из гостиной, и дети остались одни. Сквозь закрытую дверь, точно сквозь пуховую перину, в комнату вяло затекали голоса родителей.

  - Вот, смотри, - говорила мама. - Здесь должно быть… Я точно видела, когда сюда вошла. Ну, даже если не сможем… ведь все равно ты хотел менять работу, ведь так?

  Папа Ханс бубнил в ответ что–то неразборчивое. Лиза шмыгала носом, вжавшись лбом в холодный дерматин кресла. Тоби подковылял к сестре и, осторожно потрогав пальцем мокрую дорожку на ее щеке, спросил:

  - Лиса плачет?

  - Я не хочу быть мертвой! - всхлипнула девочка. - Хочу в садик! Хочу к папе Морису!

  Тоби вскарабкался на стул, подтянулся, упираясь обоими локтями в широкий подоконник, и выглянул на улицу. Белый месяц, похожий на сладкий сливочный рожок, подсвечивал высокую стену кустов и асфальтовую площадку перед домом, и даже припаркованный у подъезда синий грузовик казался забытой в песочнице детской игрушкой. Тоби зевал и жмурился на опутанное стеклянными бусами огней ночное небо, на леденцовые крыши домов, на зеленую звездочку одинокого фонаря. Мальчик не знал, что смерть - это плохо, и ждал от нее волшебства.

  

  

   Дорогая бабушка

  

  «Дорогая бабушка! Я очень по тебе скучаю. Так скучаю, что даже похудел на три килограмма и новые брюки с меня падают. Мама говорит, что если не начну нормально есть, то совсем исчезну, но я так не думаю. Ничто ведь в мире не исчезает, правда? Все где–нибудь да сохраняется. Хоть муравей, хоть улитка, хоть листок с дерева - а уж человек–то тем более? Ведь мы важнее листка или муравья, как ты считаешь?

  Бабушка, я пишу тебе уже четвертое письмо, но мама говорит, что туда, где ты сейчас живешь - письма доходят плохо. Зато если я буду хорошо учиться и закончу второй класс без троек, то летом мы приедем к тебе на каникулы. Я буду очень–очень стараться, обещаю, и тогда мы с тобой снова напечем пирожков и пойдем на рыбалку. Скажу по большому секрету: никто из моих друзей не умеет подсекать лучше, чем ты, и ни у кого так хорошо не клюет. У вас - там, где ты сейчас - есть река? Я надеюсь, что есть, потому как, что же это за каникулы, если нельзя ловить рыбу?

  Ой, бабушка, что у нас тут было после того, как ты уехала! Такой большой скандал! Приходили дядя Фредерик с дядей Морисом и вместе с папой перерыли всю квартиру. Большой шкаф в гостиной, и ящики в гардеробе, и сервант, и трюмо с зеркалом, и мой письменный стол, и антресоли, где у нас лежит много–много старых чемоданов. А твой комод, бабушка, и вовсе разобрали на щепки. Пузырьки с лекарствами, и письма, и фотографии, даже ту, мою любимую, в рамке, где ты в красивом белом платье венчаешься с дедушкой - все порвали и расколотили. Я, как увидел, заплакал, но мама сказала: «Перестань, Лук, нашей бабушке там, где она сейчас, не нужен комод. Ступай в детскую, у нас взрослый разговор». Но и в детской папа с дядями все перевернули вверх дном, так что я не знал, куда приткнуться. Впрочем, я об этом уже писал.

  Ненавижу взрослые разговоры. Я слышал, как Фредерик кричал: «Старая карга куда–то спрятала деньги! И золото - все фамильное золото! С собой, что ли, забрала, ведьма полоумная?» Папа ему вторил, чуть потише: «Да где оно, где? Нет, ну не могла же и правда забрать. Зачем ей - там, где она сейчас? А нам нужно позарез. Вот, хотя бы Лукасу купить зимние сапожки - и то не на что». Мама громко сморкалась и повторяла: «Как вам не стыдно? Может, и не было у нее ничего…», а потом дядя Морис велел Фредерику: «Убирайся вон!» Хоть я не очень хорошо понимал, о чем речь, мне тоже почему–то сделалось стыдно. За порванные фотографии, за комод, за то, что дядя Фредерик у нас дома хозяйничает. Он тебя не любил и нас не любит.

  Я ведь как думаю, бабушка. Не знаю, зачем тебе там это золото нужно. Мама говорит, что ты живешь в таком месте, где все у всех есть и всем всего хватает, и я тебе даже немного завидую, потому что нам здесь вечно не хватает то одного, то другого. Но если золото твое - то оно твое, и причем тут дядя Фредерик? А я и в прошлогодних сапожках похожу.

  Еще я, знаешь, что вспомнил? Как ты мне, совсем маленькому, рассказывала, будто есть на свете сокровища, которые не каждому в руки даются. Вроде заговоренного ковшика или яблони с молодильными яблоками. Так вот, мне кажется, что твое сокровище - как раз такое, и дядя Фредерик сам не понимает, что ищет.

  Не встречаешь ли ты Хоффманов? Если да, то передай привет моей маленькой кузине Лизе и ее братику Тоби. Правда, мама говорит, что он мне никакой не кузен, потому что сын не дяди Мориса, а Ханса Хоффмана, но мне это все равно. Я люблю их обоих - и Тоби, и Лизу, и какая разница, кто кому сын или кузен.

  Бабушка, я вчера получил «отлично» по математике, а позавчера - два раза «хорошо»: по немецкому и по пению. А в субботу ходил в церковь и поставил свечку за упокой твоей души - так, как соседка тетя Полли меня научила. Не знаю, зачем нужны эти свечки, ведь мама говорит, что там, где ты сейчас - красиво, спокойно и хорошо. Но если от них тебе хоть чуточку светлее, я буду зажигать их каждую неделю, пока у меня в хрюшке не кончатся монетки.

  Не скучай, бабушка, надеюсь, скоро встретимся.

  Твой внук, Лукас».

  

  

   Пассажир ночного поезда

  

  Тонкие и желтые, словно канареечные перья, лучи пробивались сквозь пыльную решетку окна - такого высокого, что заглянуть в него можно было, только встав на цыпочки. Свет падал на койку, окрашивая тюремное одеяло в тошнотворный бежевый цвет, а грязную подушку - в не менее тошнотворный розовый. Если же на тумбочке стоял полный воды стакан, то солнечные зайчики, искупавшись в нем, делались мутно–серыми, как осенняя хмарь. Эти оптические чудеса поначалу развлекали Фредерика, потом стали бесить.

  Свою узкую, похожую на пенал камеру он изучил не хуже, чем кнопки на собственном мобильнике: покрытые незамысловатыми граффити стены, железную кровать, привинченную к полу за все четыре ножки, деревянный стул и такой же стол, тумбочку и крошечный телевизор на полке. По телевизору четвертую неделю шел сериал «Моя маленькая ферма» - длинный, пасторальный и почти культовый, - но у Фредерика и ферма, и ее обитатели уже сидели в печенках. От безделья и тоски он читал на стенах - прощальные записки, последние отчаянные признания в любви, акростихи и некрологи. Особенно запомнились ему словоизлияния неизвестного поэта и философа:

  «Смерть пахнет ромашками, лавандой и диким укропом. Броситься в ее объятья - все равно, что стать пассажиром ночного поезда…».

  Так это или нет и чем именно пахнет смерть, Фредерику предстояло узнать очень скоро. Заканчивалась унизительная эпопея: расследование, суд, прошение о помиловании. Все вопросы следователей, так же, как и свои ответы, он выучил наизусть и, без сил свалившись на койку после очередного допроса, прокручивал их в голове, как заезженную кассету. С начала в конец и с конца в начало, и потом с любого места - до бесконечности. Пока в носу не начинало предательски щипать, а мысли не заволакивало белым шумом.

  - Фредерик фон Мерциг, признаете ли вы, что дали своему брату Леону фон Мерцигу таблетки растворимого клея для дерева? - едко вопрошал следователь, неочиненным концом карандаша отстукивая по столу «Марсельезу».

  - Признаю, - затравленно соглашался Фредерик.

  - И вы насыпали их в пузырек из–под снотворного? Так?

  - Да, так. Я отсыпал немножко из большой упаковки. Леону было совсем чуть–чуть нужно, только уголок дверцы подклеить.

  - Вы знали, что таблетки высокотоксичны?

  - Я не собирался их есть!

  - Правильно, фон Мерциг. Не собирались. Вы сделали это с целью отравить фрау Элизу Бредов, тещу вашего брата.

  - Да не хотел я никого травить, - устало возражал Фредерик. - Леон задумал починить шкафчик в прихожей и попросил у меня клей.

  - Хорошо, допустим, фон Мерциг. Итак, вы насыпали таблетки в пузырек и вместо того, чтобы отдать его брату, поставили его… - тут следователь выдерживал драматическую паузу, во время которой испепелял ерзающего Фредерика презрительным взглядом, - на туалетный столик в спальне фрау Бредов. Так?

  - Понимаете, - оправдывался тот, - я искал Леона по всей квартире и зашел в комнату к его теще. В этот момент у меня в сумке зазвонил телефон, и чтобы его достать, пришлось вынуть пузырек с клеем, а потом… потом он там и остался. Пузырек, в смысле.

  - Кто вам звонил?

  - Не знаю, забыл. Сколько времени прошло… - Фредерик страдальчески морщился, украдкой смахивая со лба крупные градины пота. - Кажется, кто–то ошибся номером.

  Следователи - те еще чудаки. Они почему–то уверены, что человек должен помнить каждый свой день по минутам: во сколько встал, чем и как долго завтракал, обедал и ужинал, с какого часа по какой был на работе, когда вернулся домой, с кем встречался или говорил по телефону - сколько бы времени с часа Х ни прошло. Обычно люди не запоминают подобные глупости. Но стоит честно ответить на вопрос: «Не знаю, забыл» - и считай, что твоя песенка спета. Конечно, дело тут было не только в забывчивости фон Мерцига. Что–то в его истории отчаянно не склеивалось - расползалось по швам. Только полный болван поверил бы, что можно случайно положить яд в пузырек от лекарства, которое обычно принимала старая дама, и так же случайно забыть его в спальне на туалетном столике. Хоть ты сотню басен сочини про ремонт гардероба.

  Когда приговор огласили, Фредерик расплакался прямо в зале суда. Он никак не мог себе представить, что из–за какой–то чокнутой старухи - которой лет десять как пора на тот свет - его, жизнелюбивого и крепкого, навсегда вычеркнут из мира живых. Затем потянулась липкая и мучительная волокита - безвкусная, как многократно пережеванная резинка. Адвокат Фредерика подал прошение о помиловании. Его отклонили. Подал еще раз - с тем же результатом. Третья попытка по закону считалась последней, и на ее успех уже никто не надеялся.

  Фредерик осунулся и погрустнел. Целыми днями он валялся на койке и, если не смотрел телевизор и не упражнялся в толковании тюремного фольклора, то сонно листал подаренную начальником тюрьмы «Тибетскую книгу мертвых». Очарованный ее мрачной поэтикой, он тем не менее прекрасно понимал, что книга эта имеет такое же отношение к смерти, как костры инквизиции к раннему христианству. То есть никакого. Она о чем–то совсем другом - гораздо более глубоком и страшном, чем простой уход из жизни.

  Ровно через три месяца со дня ареста в камеру Фредерика гуськом вошли начальник тюрьмы, адвокат и похожий на ученика ешивы очкарик с пухлой тетрадкой в руках.

  - Господин фон Мерциг, - церемонно обратился к Фредерику начальник, - ваше прошение третий раз отклонено. Сегодня ночью, с наступлением темноты, приговор будет приведен в исполнение.

  Адвокат прокашлялся в кулак, а очкарик присел на край постели и, раскрыв на коленях тетрадь, принялся быстро что–то записывать. Начальник тюрьмы кивнул в его сторону:

  - Это господин Жан де Клод, наш практикант. Он проводит вас… ну, сами понимаете куда, не хочу говорить банальностей. Так что, если есть вопросы - то все к нему.

  С этими словами он вышел из камеры, адвокат - за ним следом, а Фредерик и практикант с французской фамилией остались вдвоем.

  - Может, выключить телевизор? - мягко предложил де Клод, поднимая нос от конспекта. - Или, если вам надо побыть одному…

  - Я тут целую вечность сижу один, - горько сказал Фредерик. - Поговорите со мной, пожалуйста. Хотя бы сегодня. Все равно о чем, мне бы только слышать человеческий голос.

  Жан де Клод ободряюще улыбнулся и, сняв очки, заложил ими тетрадку. Его голые зрачки блеснули мутно и растерянно. «Почему–то чем хуже зрение, тем добрее человек, - подумал Фредерик, ошибочно приняв его смущение за сочувствие. - Должно быть, оттого, что меньше мерзостей видит. Если это так, то очки - зло».

  - Почему казнят ночью? - спросил он вслух.

  - Ну, наверное, это такой пережиток прошлого, - с готовностью откликнулся практикант, - можно сказать, нравственный атавизм. Спровадить кого–то на тот свет раньше считалось деянием постыдным, а постыдные деяния не совершаются средь бела дня.

  - Еще как совершаются! - возразил Фредерик. - Наивный вы…. - и поинтересовался. - А каков он, тот свет?