Жасмин и флердоранж

Татьяна Апраксина

Жасмин и флердоранж

Согреть колбу в кулаке — как шприц с масляным раствором, уравнивая температуру жидкости внутри с температурой тела. Дождаться мгновения, когда колба перестанет ощущаться в ладони. После этого подцепить ногтем тугую пластиковую крышечку и уронить с пипетки на запястье одну-единственную прозрачную желтоватую каплю. Отвести руку за спину, закрыть глаза, сосчитать про себя до ста, ни в коем случае не трясти рукой, как при ожоге. И, не открывая глаз, поднести запястье к носу. Не в упор, не близко, остановить кисть сантиметрах в пятнадцати от лица. Вдохнуть.

Первое впечатление, первые ноты — это еще даже не знакомство, не флирт. Случайно соприкоснувшиеся взгляды, мимолетный звук голоса, ветерок над плечом, тень аромата. Взгляд может оттолкнуть, голос неприятно заскрежетать по нервам — вилкой по пенопласту, гвоздем по стеклу, — или просто отравить впечатление едва заметной фальшью, несостыкованностью звуков между собой; скользнувшее мимо движение чужака может показаться опасным или негармоничным, рассыпающимся на ряд мышечных сокращений. Первая встреча — еще не знание, даже еще не начало ожиданий. Просто хрустальный звон, комариный писк, далекий сигнал чужого телефона. Свидетельство — нечто существует во Вселенной. Оно есть. Чужак пройдет мимо, разговор не коснется слуха, глаза больше не встретятся, но — зафиксировано, запечатано, запечатлено где-то внутри: есть. Оно есть.

Неживое, целлофаново-скользкое, пошлое, нелепое, словно кошачья шерсть, приставшая к губам, словно плавящийся под солнцем макияж рыночной торговки первое впечатление. Жасмин, жимолость, флердоранж. Пластиковый, пластмассовый, ацетатно-шелковый, жирный, глянцевый, ненастоящий жасмин; крикливый, скандальный, жеманный и вульгарный, просто на удивление вульгарный, пляжно-обнаженный, рекламно-плакатный флердоранж; завядшая между двумя этими чудовищами, кособокая, перепуганная, вспотевшая, стелющаяся по коже жимолость.

Безобразно. Для нишевой марки — просто безобразно; к тому же отдает теми самыми кошками, толстыми, ленивыми персидскими кошками с невыстриженной под хвостами шерстью. А ведь придется провести с этой жирной облезлой кошкой, вульгарной и избалованной, целый день, чтобы выучить ее наизусть, всю, от морды с текущими глазами до свалявшегося кончика хвоста. Она будет вцепляться в ноги и паскудно мявчить, требуя того и сего, попадаться на пути, разваливаться на коленях и встревать перед книжкой, и пахнуть, пахнуть, пахнуть…

Ничего хорошего сегодняшний день не принесет. Если к вечеру от проклятого кадавра, злосчастной жертвы вивисектора, не разболится голова до мигрени, до тошноты — значит, повезло и смилостивилась Дева Мария. Но это вряд ли. В виске нехорошо, с пощелкиванием, шелестит, словно кто-то нарочито тихо перебирает сухие ягоды шиповника, легкие, обезвоженные, морщинистые, терракотово-звонкие и яркие.

До вечера, до самого вечера — и хорошо бы это уродство оказалось нестойким, чтобы через час о нем напоминали только шорохи в висках; но его нужно вскрыть от первой до последней ноты, выгулять на солнце и выкупать в море, убить и расчленить на молекулы, отпрепарировать микронными слоями, чтобы уже избавившись, надежно вытравив последнее ощущение, по памяти загнать в слова, в страничку обзора спрессованное, лаконичное, бесстрастное мнение.

— Камила! — голос пробивается через перекрытия, через дверь, отвлекает от общения с флердоранжем и жасмином.

— Мама, я работаю! — Уже набранные на кончик языка терпкие и резкие формулировки обзора осыпались, разбежавшись от человека, который вынужден кричать с этажа на этаж.

— Камила, ты не забыла про аэропорт? — Голос приближается, прыгает углами в такт ступенькам.

Разумеется, забыла. Разумеется. С другой стороны — вот и будет окаянному ублюдку испытание в полевых условиях. Жесткое. Беспощадное. Дорога, аэропорт, обратная дорога, перепады температуры между салоном, улицей и залом ожидания, толпа, духота… посмотрим, дорогуша. Посмотрим.

— Мама, а ты раньше напомнить не могла?

— Но ты же работала! — удаляется все теми же зубцами звук.

На брюках обнаруживается невесть откуда взявшееся пятно неизвестно чего, прямо на бедре, на видном месте. Прозрачное, нагло блестящее, чуть ли не силиконом отливающее, демонстрирующее свою иномирную сущность и мистическое появление на выстиранной и выглаженной вещи, аккуратно уложенной в шкаф на полку. Запах: отсутствует. Состав: не определяется. Назначение: испортить и без того не самый лучший день.

Как всегда, стоит слететь с накатанных рельсов, и сборы превращаются в катастрофу, и вибрирующая беспомощность зарождается в животе, поднимается изжогой к горлу, заставляет дрожать икры. Вещи… наверное, есть. Есть, конечно. Вот, полки, вешалки, ящики… Но — что взять, что выбрать, руки неуверенно перебирают стопки: это с этим не сочетается, в этом неудобно, в этом жарко… а время идет. И совершенно неохота выглядеть чучелом перед незнакомым человеком. И ни одной мысли в голове.

Сунуться в наугад выхваченную хлопковую индийскую блузку с шитьем, в длинную толедскую цветастую юбку с оборками — ужас, ужас, полный кошмар, одно с другим не сходится и пререкается, юбка обматывается вокруг ног, тут нужно другую походку, или хотя бы каблуки, и придется надевать туфли, по этой жаре… и все из-за проклятого потустороннего пятна. И все из-за мерзостного флердоранжа, кстати, а где же жасмин? Спрятался после первых пяти минут визгливого скандала, спрятался и не показывается.

Включить кондиционер еще в гараже, прикрыть дверь, постоять снаружи пять минут, дожидаясь момента, когда в салоне можно будет хотя бы символически дышать. Вывести машину из гаража. Теперь тридцать километров по грунтовкам — и сто по шоссе, где, слава Богу, можно идти под полторы сотни, и уповать на то, что рейс задержат хотя бы ненадолго. Что вряд ли. Чем, ну чем думала мама, когда сказала, что я их из аэропорта заберу сама и не нужно ловить такси? Скромная такая поездка — до Гданьского аэропорта и обратно.

На шоссе, когда скорость доходит до разрешенного предела, тело привычно немеет, отделяется от разума и превращается в закоченелого андроида, выполняющего строго ограниченный набор движений, не способного ни отвлечься, ни ошибиться. Диссоциация, порожденная страхом. Всегда кажется, что не сумеешь отреагировать, вписаться в поворот, выполнить любое простое действие — но тело работает, само по себе, отдельная холодная механистичная вещь, которую еще потом заново сращивать с мозгом, сбивая прохожих, задевая за углы по дороге… а нужно быть в полной форме, чтобы все было хорошо, безупречно, правильно, и забыть про уже растертый большой палец, про одежду, про то, что с запястья несет кошками — нет, но невозможно же забыть. Значит, есть контакт. Есть тело. Остается только плыть в толпе и пытаться разглядеть между головами, между шляпами и прическами, воротниками и козырьками кепок, искомую сестру с — не сойти бы с ума — мужем.

— Может быть, позвонить?

— У нее нет телефона. У нее фобия на телефоны. Особенно на мобильники.

— Наверное, это неудобно…

Или, напротив, очень удобно. Особенно если распространить не только на телефоны, но и на рации, пейджеры, коммуникаторы и средства связи вообще; если бы эту печальную особенность еще и можно было бы включать от случая к случаю — но увы. Так не бывает.

Вообще непонятно, зачем все эти лишние хлопоты. В аэропорту можно заранее арендовать машину и добраться самостоятельно. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом соваться не стоит. Лучше познакомиться с ним, по возможности не влияя на объект даже в ходе наблюдения. А если и влияя — в одну-единственную сторону: произвести на благородное семейство по возможности приятное впечатление; ну хотя бы нейтральное. Судя по рассказам о семействе, придется потрудиться, но неделю можно пробыть и в аду, если знаешь, зачем; никакого ада не предвидится. Просто неделя работы.

Невысокая, не больше метра пятидесяти, стройная темноволосая женщина возникает из толпы, как Афродита из пены. Пена стеснительно скатывается, оползает, образуя свободное место. Вокруг женщины — ореол прохладного, почти зимнего воздуха, и кажется, что по краям этого стеклянного колокола должен собираться иней.

Дамы приветствуют друг друга без слов, но это целый ритуальный танец жестов, коротких улыбок и кивков. Наконец, доходит дело и до спутника. Вопросительный взгляд, приподнятые брови, не произнесенное вслух «представь!».

— Это Максим, — констатирует очевидное супруга.

— Добрый день.

— Здравствуйте. Я Камила Каминьска, — неуверенное, слегка торопливое рукопожатие. — Пойдемте отсюда?

Сестры очень похожи. Рост, сложение, пластика — то плавная, то рваная, словно управляющий движениями сервопривод порой слегка подтормаживает, не успевает за сменой команд. Лица с острыми чертами, с белой, не загорающей под любым солнцем кожей. Разница в мелочах: у Камилы по носу и щекам россыпь рыжих веснушек, волосы не черные, скорее, очень темного каштанового оттенка, с выгоревшими проблесками, заставляющими вспомнить палисандровую доску. Глаза… нет, не разобрать на ходу, но много светлее — серые, серо-голубые?

Очень большая для такой хрупкой женщины машина: четырехдверный толедский внедорожник «Libertad». Перламутрово-серый, хищно поглядывающий из клетки парковки на малолитражных соседей. С чавканьем распахивает пасть багажного отсека, облизываясь на сумки и чемоданы.

— Закидывайте вещи.

— Давайте, я поведу? Вы покажете дорогу.

— Вы только что с самолета!.. — машет руками Камила.

— Ему не привыкать, — ядовито замечает Кейс. — На самом деле он просто приревновал это чудовище. Большие игрушки — они же для больших мальчиков, так?

Камила сдвигает брови, прислушивается, словно ее отделяет толстая стеклянная стенка, и нужно читать по губам и жестам, пытаться понять, что ей говорят. Глаза у нее все-таки серо-голубые, темные и непрозрачные, как зимнее Балтийское море. Недоумение прокатывается по взгляду. Волнение 3 балла, мелочи.

— Ведите. Когда свернем с шоссе, вы поймете, почему нам нужно именно это чудовище. Помягче с ним, он весь на гидравлике. — Говорит она слегка неритмично и неуверенно, как человек, который хорошо помнит написание слов, но не произношение.

— Может быть, вам удобнее говорить на романском?

— Едва ли это будет удобно вам, — усмехается Камила, но в улыбке слишком много льда. Снежная Королева слегка обижена. Понятно. Больше так не надо. Проще привыкнуть и подстроиться. — У меня было мало практики, извините.

— Ну что вы, я вовсе не имел в виду… я вообще не говорю по-польски.

— Я и не подумала, ну что вы! — теперь Снежная Королева подтаивает от смущения: извинений она тоже не хотела, равно как и замечаний. Хорошо, просто игнорируем. — А вы совершенно не обязаны…

— Давайте уже поедем, — говорит Кейс, к общему облегчению разрывая паутину.

Действительно, иногда лучше вести, чем говорить. Особенно такую приятную машину.

Господи, думает Камила, да он же совсем еще мальчик — лет двадцать пять, наверное. Если не меньше. По лицу, по рукам не определишь: от двадцати до тридцати, плюс явственный отпечаток долгого перелета. Две трети мальчика размазались по воздушному коридору, потерялись, как багаж у плохой авиакомпании, и остался только прочный титановый скелет неопределенного возраста. Крупный, самоуверенный, ладный. Раза в полтора больше, чем это было бы удобно. Метр восемьдесят пять или выше, фигура — из тех, что сразу вспоминаются сотрудники охраны, боевики, детективы, африканские и террановские спецвыпуски новостей, посвященные терактам и вооруженным конфликтам. Двигает руль кончиками пальцев, а ведет хорошо, плавно и выдержанно, молча, ритмично поглядывает в зеркало. Профессиональная повадка; неприятная механистичная вежливость без смысла, по выучке.

Даже одной трети достаточно, чтобы его было слишком много. Он как-то удивительно материален — тяжелым правильным профилем, очень хорошим, сшитым безупречно по фигуре льняным костюмом, легким, ровно в меру пряным и сладким ароматом Cedre. Идеальный робот-полицейский с обаятельной мальчишеской улыбкой. И неприлично, шокирующее молод; если бы хотя бы выглядел постарше — еще куда ни шло; Господи, что за наказание…

Катажины не видно, не слышно — поджала ноги и дремлет на заднем сиденье, свесив руку вниз. Впрочем, даже и после дороги выглядит много лучше, чем в прошлую встречу. Когда же это было? Почти четыре года назад, как раз до переезда в эту ее глушь с джунглями и террористами. И слегка поправилась, и порозовела, и — о чудо — ногти не обкусаны. Стала гораздо спокойнее, это заметно с первой минуты.

Машина сворачивает на грунтовку. Водитель морщит лоб, хмыкает.

— Никогда не думал, что в Европе остались такие реликтовые дороги.

— Мы специально забрались в такую местность, — объясняет Камила. — Эти дороги лишают район популярности. Зато до моря полкилометра, до ближайшего поселка — пять.

— Вы же живете с родителями? Не страшно?

— И с бабушкой. Нет — у нас хорошая машина.

— Двигатель нужно перебрать, — качает головой крупнокалиберная модель робота-полицейского. — Слышите — вот, а если прибавить…

— Действительно… — на пределе слышимости такой саднящий не то хрип, не то посвист, словно одышка астматика. Ну и слух у мальчика.

— Я займусь, если позволите.

Камила украдкой передергивается. Двигатель он отладит, а дальше что? Переложит черепицу на крыше? Починит забор? Вобьет все гвозди и вскопает огород? Вот спасибо… ремонтный комбайн мы не вызывали, кажется. Что за бестактность? Распоряжаться чужими вещами, еще не успев даже оказаться в доме…

— Понимаете, у меня сервис по гарантии. Я с ними свяжусь, спасибо, что подсказали.

Кивает. Кажется, понял не только ответ, но и намек. Хорошо, если так. Вполне достаточно того, что выкинул из-за руля и потом нахамил. Трех раз хватит. Слишком крупный во всех отношениях молодой человек. Пусть себе ведет машину, благо, дорога тут такая, что только успевай лавировать между коровой и канавой, между лужей и стаей гусей. Требует предельного сосредоточения. Вот и пожалуйста.

И совершенно же забыла про работу, про безобразный образец, с которым нужно сегодня закончить!.. Запах померк, поблек, стушевался — остался злополучный флердоранж и ничего больше, очень слабо, на грани восприятия, и, кажется, больше в памяти, на краю слуха, на пределе ощущения, какими-то фантомами молекул, призраками и тенями. Ах, мы еще и нестойкие — три часа, и прощай? С одной стороны — это большое достоинство. Вернуться домой, вымыть руки, сунуть нос в банку с кофейными зернами, и прощай, едва ли встретимся, торговка с кошками, скандал на пляже… а с другой — ведь не проследила же все этапы и нюансы дезертирства, в памяти их нет, не узнаны и не сосчитаны. Значит — все сначала, с первой капли. Какой воодушевляющий день — и что-то подсказывает, что таких впереди еще семь.

Добротный забор — кирпичное основание, чугунная решетка, — обвивают дикий виноград с мелкими даже на вид кислыми ягодами, вьюнки, развесистые хвосты не то дыни, не то семенного огурца. Автоматические гаражные ворота не работают, точнее, работают при помощи мышечной силы человека: Камила выходит, производит некую манипуляцию с приподниманием ручки вверх, давит плечом на створку, после чего механизм соизволяет поднять дверь.

Дом — два этажа плюс мансарда, первый этаж — тот же красный кирпич, второй — крашеное дерево. Большой, широкий, похожий на старого краба с толстыми клешнями веранд, с широким крыльцом. На крыльце — все семейство.

— Здравствуйте, — медленно и слегка нараспев говорит высокая статная дама, на вид не старше сорока. — Очень рады, наконец-то можем вас увидеть.

Радости не чувствуется, только сухая чопорная вежливость. Элегантная леди преклонных лет в кресле-каталке улыбается несколько приветливее. Волосы безупречно выкрашены в цвет воронова крыла, и очень хорошо видно, от кого у Кейс такие кудри. А вот сложение — от отца, вот от этой индифферентной ко всему крайне изящной тени, которая молча протягивает прохладную сухую ладонь; но пальцы — очень крепкие, причем бездумно, а не ради впечатления. Музыкант? Хирург? Надо было поинтересоваться раньше.

— Проходите, — показывает на дверь пани Ванда. — Камила, проводи, пожалуйста. Отдохните, через час будет обед.

— Чем-нибудь помочь?

Дама медленно приподнимает брови. Изгибы век, бровей, губ словно вычерчены циркулем. Идеальные дуги. Кажется, она услышала самое непристойное предложение в своей жизни. Бабушка в своем кресле оживляется и явственно наслаждается сценой. Призрачный тесть уже испарился — высочайшая квалификация, может быть, он секретный агент?

— Нет, спасибо большое, но у нас очень тесная кухня. Мы с Камилой справимся.

Очень хочется сказать «Извините, я нечаянно». И вести, как на грех, нечего, не считая чемодана на колесах. Какие восхитительно независимые, воспринимающие решительно все в штыки люди. Хорошо-хорошо, больше ни слова, даже при пожаре, потопе и прочих форс-мажорных обстоятельствах.

Крутая лесенка на второй этаж — а дальше целое крыло дома. Приставная лестница ведет в мансарду, две двери встык — в комнаты. Камила молча распахивает обе. Спальня, гостиная. Из комнат пахнет ромашкой, лавандой, нагретой доской, мастикой. Запахи, заставляющие вспомнить детство — но не дом, а гостевание у кого-то из дальних родственников здесь же, на Балтике.

— Все это в вашем распоряжении. У нас немного тесновато, извините. Будете подниматься наверх — берегитесь косяка. Отдыхайте, я вас позову.

Супруга ныряет в спальню, садится на край кровати, без слов интересуется впечатлениями. На лице ехидное сочувствие. Остается только усмехнуться, пожать плечами, скинуть на спинку подозрительно хрупкого стула пиджак и сесть рядом, осмотреться.

Дом построен лет пятнадцать-двадцать назад и тогда же обставлен — полностью, в едином стиле. Почти вся мебель с тех пор не сдвигалась с мест и не менялась, хотя тумбочка и стул явно перекочевали откуда-то из других комнат. Все немного выцвело, усохло, уселось — но только слегка, чуть, ровно до той степени, что отличает дом, даже если в комнатах не живут постоянно, от гостиничного номера. Цвета — небесно-голубой, янтарный, темно-коричневый. Плотные занавеси, легкий тюль. Большое зеркало в тонкой деревянной раме. Открытки, гобелены, вышивки в широких кремовых паспарту. У обстановки есть свой язык, голос и характер; с ней спорить так же неудобно, как и с семейством Кейс.

— Твои апартаменты?

— Нет. Я здесь не жила. Тут был такой… — зевок, — хутор. Они сюда окончательно перебрались после того как дедушка умер. — Кейс в очередной раз зевает и бездумно трет глаза, и без того уже красные.

— Спать, — командует Максим.

— А умыться?..

— Перед обедом.

Драгоценная супруга, неведомым чудом онемевшая еще в аэропорту, и там же, должно быть, в камере хранения оставившая всю фирменную вредность, покорно кивает, сбрасывает туфли и переползает к стенке. Здесь никого не нужно пугать, строить по ниточке и превентивно кусать, чтобы боялись тявкнуть. Здесь даже на всю округу, наверное, ни одного завалящего серийного убийцы не найдется. Замечательное место, просто замечательное. Для недельного отдыха в самый раз.

— Какой оригинал этот молодой человек, — говорит мама, шинкуя лук-порей для супа. — Может быть, ему было бы приятнее почистить картошку?

— Не сомневаюсь, — кивает Камила. — Он меня из-за руля выпихнул и предложил покопаться в моторе. Нам ничего в огороде прополоть не надо? А то он сам найдет что-нибудь.

— Когда мы были студентами, — мечтательно говорит мама, — наши мальчики тоже всегда были готовы помочь. Это считалось неплохим способом ухаживания. Ничто так не сближает, как порезанные пальцы и оказание помощи на кухне…

Интересно, с кем собирается сближаться на кухне наш студент, то есть, недалеко ушедший от возраста студента новоявленный родственник? Надо как-то деликатно поинтересоваться, сколько именно ему лет. Вообще довольно оригинальный способ пополнения семьи: позвонить и сообщить, что «неожиданно для себя оказалась замужем». Конечно, всякое случается — но откуда взялся этот услужливый комбайн? Из практикантов Катажины? Какой-нибудь полицейский? Он не похож на человека нашего круга.

— Ничто так не украшает пол, как пара стаканов крови. Ничто так не улучшает салат, как пара мужских пальцев… — смеется от плиты бабушка.

— Фу! — Хором говорят женщины, потом старшая добавляет: — Мама, с Касей так шутите, только не за столом! Как там суп?

— Вполне готов, — бабушка звякает крышкой кастрюли. — Камилька, буди молодых, я позову Марека.

Дверь наполовину приоткрыта. Камила стучит по косяку костяшками пальцев, ждет, потом еще раз стучит, не выдерживает и заглядывает внутрь. Сумки и чемоданы стоят посреди комнаты в неприкосновенном виде. О присутствии сестры напоминают только слегка запыленные туфли у постели. Всего остального попросту не видно: обернуто, как в фантик, в крупную мужскую фигуру.

У новоявленного зятя рельефная широкая спина, прекрасно прорисовывающаяся через тонкую рубашку. Ничего такого слишком уж вульгарного, наверное, он много лет всерьез занимается плаванием. До верхнего края ушей волосы сняты машинкой едва ли не «под ноль», выше — под насадку, что при таком светлом цвете производит странное смешное впечатление полной прозрачности. Очень правильной формы череп, аккуратные плотно прижатые к нему уши. Все это само по себе достаточно эстетично — и невероятно чужеродно, неправильно, противоестественно здесь. Такой отборный образчик милитаристской мужественности. Ему же нужна совсем другая обстановка!..

Остается надеяться, что они все-таки будут закрывать дверь. Потому что делить с ними этаж и ежедневно наталкиваться на такие трогательные картины — нет, это слишком большое испытание. Сразу начинаешь думать о всякой ерунде — о том, что, наверное, неплохо вот так вот в кого-то упираться спиной и бедрами, укладывать голову на плечо и чувствовать над ухом дыхание…

Камила с ужасом понимает, что молодой человек не спит и не спал, когда она уже всунулась и принялась его разглядывать. Услышал — и притаился, позволяя себя изучить. Остается только надеяться, что времени прошло не слишком много — не минуту же она тут простояла?

— Сейчас, — не оборачиваясь, говорит этот коварный притворщик, — я ее разбужу. Это надо делать очень аккуратно, а то она всех покусает…

— Убью, — сонным голосом обещает невидимая Катажина, обозначая свое существование в природе.

— Вот об этом я и говорил, — поворачивает голову прямо как сова, заговорщически подмигивает.

— Обед готов, — Камила прикрывает дверь и трясет головой.

Господи, ну что за манеры?..

При первом же взгляде на столовую делается ясно, что полный парадный вид — правильный выбор. Здесь переодеваются к обеду. Призрачный отец — в серо-голубом костюме с галстуком, пани Ванда и Камила — в закрытых платьях. Стол полностью сервирован. Тарелки, салфетки, приборы, супницы, соусницы и салатницы — и что-то подсказывает, что это в этом доме так обедают каждый день.

Поневоле вспоминается корпорация, где все раз в двадцать менее официально и в тридцать раз более спонтанно, а начальство, в четыре утра тоскливо вопрошающее, чем его могут прямо сейчас, ровно сию секунду покормить, никого не удивляет — и употребляет оно, что дают, в том числе и разогретую пиццу прямо из коробки, по-братски поделив с секретаршей. Думается, что пани Ванда упала бы в обморок от такой неприличной картины.

— Максим, — говорит помянутая пани, с привычным, бессознательным уже изяществом орудуя вилкой и ножом, — не сочтите за бестактность, но мы о вас ничего не знаем…