Комментарии к жизни. Книга вторая

Оценивая опыт

На горячей скале под палящим солнцем женщины из деревни раскладывали необработанный рис, который хранился на складе. Они принесли огромные связки его к плоской, с уклоном, скале, и два вола, которые были привязаны к дереву, теперь наступали на рис, чтобы выдавить зерно. Долина была вдали от всякого города, и огромные тамариндовые деревья давали глубокие тени. Через долину пыльная дорога пролегала до деревни и за ее пределы. Коровы и бесчисленные козы покрыли склоны. Рисовые поля были глубоко в воде, и белые рисовые птицы перелетали на ленивых крыльях от одного поля к другому. Они казались бесстрашными, но были застенчивы и не позволили бы кому-то приблизиться к ним. Манговые деревья начинали цвести, а река со своей чистой бегущей водой создавала веселый шум. Это была приятная местность, и все же бедность нависала над всем этим подобно чуме. Добровольная бедность — это одно, но вынужденная бедность — это совсем другое. Сельские жители были бедны и болезненны, и хотя теперь существовала медицинская амбулатория, и продовольствие было распределено, но ущерб, вызванный столетиями лишений, нельзя было стереть за несколько лет. Голодание — это не проблема одного сообщества или одной страны, а целого мира.

Вместе с заходящим солнцем с востока пришел нежный бриз, а от холмов веяло силой. Эти холмы были небольшими, но достаточно высокими, чтобы придавать воздуху мягкую прохладу, столь отличавшуюся от равнин. Звезды, казалось, свисали вниз очень близко к холмам, а иногда можно было услышать кашель леопарда. Тем вечером свет позади темнеющих холмов, казалось, придавал большее значение и прелесть всем до единого. Когда вы сидели на мосту, сельские жители, идущие мимо домой, внезапно прекращали говорить, и возобновляли свою беседу только, когда исчезали в темноте. Видения, которые ум способен вызывать, настолько пусты и глупы, но когда ум не занят строительством из его собственных материалов — памяти и времени — возникает то, что не имеет названия.

Телега с волом, с горящим фонарем, приближалась по дороге, каждая часть закрепленного сталью колеса медленно касалась твердой земли. Извозчик спал, но волы знали свой путь домой, они прошли мимо, а затем также были поглощены темнотой. Стало очень тихо. Вечерняя звезда была прямо на холме, но вскоре и она исчезнет из вида. Вдали кричала сова, и все до одного в мире ночных насекомых были оживлены и заняты. Но все же неподвижность не нарушалась. Она все содержала в себе: звезды, одинокую сову, бесчисленных насекомых. Если прислушиваешься к ней, то теряешь ее, но если принадлежишь, она приветствует тебя. Наблюдающий никогда не может иметь эту неподвижность, он посторонний, смотрящий в нее, но он не принадлежит ей. Наблюдающий только переживает, он никогда не является переживаемым, непосредственно самим явлением.

Он путешествовал по всему миру, знал несколько языков и был профессором и дипломатом. В своей юности он побывал в Оксфорде и, совершив довольно напряженный жизненный путь, ушел на пенсию до наступления положенного возраста. Ему была знакома западная музыка, но он любил больше всего музыку своей собственной страны. Он изучал различные религии, и был под особым впечатлением от буддизма, но в конце концов, добавил он, избавился от их суеверий, догм и ритуалов, по сути, все они твердили об одном и том же. Некоторым из ритуалов была присуща красота, но финансовые вопросы и приукрашенность овладели большинством религий, а сам он был свободен от всех ритуалов и догматических преувеличений. Он немного занимался передачей мыслей на расстоянии и гипнозом и был ознакомлен с ясновидением, но никогда не рассматривал их как саму по себе цель. Можно было развивать расширенные способности к наблюдению, больший контроль над любым вопросом и так далее, но все это казалось ему довольно-таки примитивным и очевидным. Он принимал некоторые наркотики, включая самые новейшие, которые на некоторое время давали ему интенсивность восприятия и переживания сверх поверхностных ощущений. Но он не придавал большую важность этим опытам, поскольку они никоим образом не показывали значение этого, то, что он чувствовал, было вне всех эфемерных вещей.

«Я попробовал различные виды медитации, — сказал он, — и на целый год отошел от всякой деятельности, чтобы побыть одному и медитировать. В разное время я читал то, что вы говорите относительно медитации, и был очень поражен этим. Прямо с детского возраста само слово „медитация“, или его эквивалент на санскрите, производило очень странное впечатление на меня. Я всегда находил необыкновенную прелесть и восхищение в медитации — это одна из немногих вещей в жизни, которыми я действительно наслаждался, если можно использовать такое слово по отношению к столь глубокой вещи как медитация. То удовольствие не покидало меня, а усилилось и расширилось с годами, и то, что вы сказали о медитации, открыло новое блаженство для меня. Я не хочу спрашивать у вас о медитации что-нибудь еще, потому что я читал почти все, что вы до этого сказали о ней, но мне хотелось бы поговорить с вами, если можно, о случае, который произошел совсем недавно».

Он сделал паузу на мгновение, а затем продолжил.

«Из того, что я вам сказал, вы поняли, что я не тот человек, который создает символические образы и поклоняется им. Я тщательно избегал всякого отождествления с выдуманными религиозными концепциями или понятиями. Каждый читал или слышал, что некоторые из святых, или, по крайней мере, некоторые из тех, кого люди назвали святыми, имели видение Кришны, Христа, Мать как Кали, девы Марии и так далее. Я могу понять, как легко можно было загипнотизировать себя с помощью веры и вызвать определенное видение, которое могло бы радикально изменить поведение в жизни. Но я не желаю быть под гнетом любого заблуждения, и, сказав все это, я хочу описать кое-что, что случилось несколько недель назад.

Наша группа из нескольких человек довольно часто встречалась, чтобы поговорить о серьезном, и однажды вечером мы довольно-таки горячо обсуждали удивительное сходство между коммунизмом и католицизмом, когда внезапно в комнате появилась сидящая фигура в желтой одежде и с бритой головой. Я сильно испугался. Я протер свои глаза и посмотрел на лица моих друзей. Они совершенно не обращали внимания на фигуру и были так заняты обсуждением, что не заметили моего молчания. Я встряхнул головой, покашлял и снова потер глаза, но фигура была все еще там. Я не могу передать вам, какое прекрасное лицо у нее было, его красота было не просто из-за формы, а из-за чего-то бесконечно большего. Я не мог оторвать своих глаз от того лица, и, поскольку это было слишком много для меня, и я не желал, чтобы мои друзья заметили мое молчание и мое поглощенное удивление, я встал и вышел на веранду. Ночной воздух был освежающ и холоден. Я походил туда-сюда и снова вошел. Они все еще разговаривали, но атмосфера в комнате изменилась, а фигура была все еще там, где и прежде, усевшись на полу, с ее необыкновенной, чисто выбритой головой. Я не мог продолжать обсуждение, и через время все мы разошлись. Когда я шел домой, фигура пошла передо мной. Это было несколько недель назад, и она все еще не оставляет меня, хотя и утратила то могущественное внутреннее качество. Когда я закрываю глаза, она здесь, и кое-что очень странное случилось со мной. Но прежде, чем я перейду к этому, что значит мое переживание? Является ли это самопроекцией из подсознательного прошлого, без моего осознания и сознательной воли, или это что-то полностью не зависимое от меня, не имеющее отношения к моему сознанию? Я много размышлял над этим вопросом, но оказался не способен обнаружить его суть».

Теперь, когда вы получили такой опыт, ценен ли он для вас? Действительно ли это важно для вас, если можно поинтересоваться, и уцепились ли вы за него?

«В некотором роде, предполагаю, что да, если отвечать честно. Это дало мне творческий подъем, не то, чтобы я пишу поэмы или рисую, но это переживание вызвало глубокое чувство свободы и умиротворения. Он ценен для меня, потому что вызвал глубокое преобразование внутри меня. Несомненно, он жизненно важен для меня, и я не терял бы его любой ценой».

Вы не боитесь ее потери? Вы сознательно преследуете ту фигуру, или же это — бессмертное существо?

«Я предполагаю, что опасаюсь ее потери, потому что я постоянно размышляю о той фигуре и всегда использую ее, чтобы вызвать желанное состояние. Я никогда прежде не думал об этом таким образом, но теперь, когда вы спрашиваете, я понимаю то, что делаю».

Действительно ли это живая фигура или же память о сущности, которая пришла и ушла?

«Я почти боюсь отвечать на этот вопрос. Пожалуйста, не считайте меня сентиментальным, но это переживание очень многое значит для меня. Хотя я и пришел сюда, чтобы поговорить с вами об этом вопросе и понять его суть, теперь же я чувствую себя довольно неуверенно и не желаю его исследовать, но я должен. Иногда это живая фигура, но чаще всего это воспоминание прошлого переживания».

Вы видите, насколько важно сознавать то, что есть, и не оказаться пойманным в ловушку того, что хотелось бы. Легко создать иллюзию и жить в ней. Давайте терпеливо вникнем в проблему. Жить прошлым, как бы ни было оно приятно, поучительно, предотвращает переживание того, что есть. То, что есть, вечно ново, а ум обнаруживает, что это чрезвычайно трудно и утомительно не жить тысячами дней вчерашних. Из-за того, что вы цепляетесь за это воспоминание, вы отклоняете живое переживание. Прошлое имеет окончание, а жизнь вечна. Память о той фигуре очаровывает вас, вдохновляет вас, придавая вам ощущение облегчения, это мертвое, дающее жизнь живому. Большинство из нас никогда не знает, что значит жить, потому что мы живем мертвым.

Могу я заметить, сэр, что предчувствие потери чего-то очень драгоценного вползло в вас. В вас возник страх. Из-за одного этого опыта вы привнесли в жизнь несколько проблем: жадность, страх, бремя опыта и пустоту вашего собственного бытия. Если ум сможет освободить себя от всех побуждений впитывать в себя с жадностью, то переживание получит совершенно иное значение, и тогда страх полностью исчезнет. Страх — это тень, а не явление само по себе.

«Я действительно начинаю понимать, что я делал. Я не оправдываю себя, но поскольку опыт был напряженным, таким же было и желание удержать его. Как трудно не пойматься в ловушку глубокого эмоционального опыта! Память об опыте так заманчиво убедительна, как сам опыт».

Наиболее трудно отличать переживание настоящего и память, не так ли? Когда переживание становится памятью, прошлым? В чем скрыто тонкое различие? Вопрос ли это времени? Времени нет, когда есть переживание настоящего. Каждый опыт становится движением в прошлое, настоящее, состояние переживания, неощутимо перетекает в прошлое. Каждый переживаемый сейчас момент секундой позже становится памятью, прошлым. Это процесс, который всем нам знаком, и, кажется, это неизбежно. Но так ли это?

«Я с интересом слушаю, как вы раскрываете проблему, и я больше чем восхищен тем, что вы говорите об этом, потому что я осознаю себя только как ряд воспоминаний, на любом уровне моего бытия. Я — это память. Возможно быть, существовать в состоянии переживания? Это именно то, что вы спрашиваете, не так ли?»

Слова имеют тонкие значения для всех из нас, и если на мгновение мы сможем пойти за пределы этих ссылок и их реакций, возможно, мы доберемся до истины. У большинства из нас переживание всегда становится памятью. Почему? Не является ли это постоянной деятельностью ума принимать или поглощать, или отталкивать, или отрицать? Разве он не держится за то, что радостно, поучающе, существенно и не пытается устранить все, что не является полезным для него? И может ли он когда-либо быть без этого процесса? Конечно, это напрасный вопрос, как мы выясним в самой постановке его.

Теперь давайте пойдем далее. Это активное или пассивное накопление, этот процесс оценки ума становится цензором, наблюдателем, переживающим, думающим, эго. В момент переживания переживающего нет, но переживающий возникает, когда начинается выбор, то есть когда проживание момента закончено и начинается накопление. Жадно впитывающее побуждение заслоняет проживание, переживание, делая из этого прошлое, память. Пока есть наблюдатель, переживающий неизбежно будет жаждать вобрать процесс накопления в себе, пока есть отделенная сущность, которая наблюдает и выбирает, пережитое всегда будет процессом становления. Бытие или переживание возникает, когда отделенной сущности нет.

«Как отделенной сущности прекратить быть?»

Почему вы задаете этот вопрос? «Как» — это новый способ приобретения. Мы теперь обеспокоены приобретением, а не тем, как достичь освобождения от нее. Свобода от чего-то никакая не свобода вообще, это реакция, сопротивление, которое только порождает дальнейшее противостояние. Но давайте возвратимся к вашему первоначальному вопросу. Была ли фигура вашей собственной проекцией, или же она возникала без вашего влияния? Была ли она независима от вас? Сознание — сложное дело, и было бы глупо дать определенный ответ, не так ли? Но можно понять, что узнавание основано на создании условий для ума. Вы изучили буддизм, и, поскольку вы сказали, что он впечатлил вас больше, чем любая другая религия, поэтому произошел процесс создания условий. Те созданные условия, возможно, спроецировали фигуру, даже притом, что сознательное мышление было занято совсем другим вопросом. Также, ваш ум, стал острым и чувствительным из-за образа вашей жизни и из-за обсуждений, которые вы вели с вашими друзьями, возможно, вы «видели» мысль, одетую в форму буддиста, как кто-то другой мог бы «видеть» ее в христианской одежде. Но была ли она самоспроецированной или какой-то другой, это не жизненно важно, не так ли?

«Возможно, и нет, но она мне многое показала».

Правда? Она не показала вам работу вашего собственного ума, и вы стали пленником того опыта. Любой опыт приобретает значение, когда с ним приходит самопознание, которое является единственным освобождающим или объединяющим фактором, но без самопознания опыт — это бремя, ведущее ко всякого рода иллюзиям.

Эта проблема любви

Маленькая утка плыла вверх по широкому каналу, словно корабль под парусами, одинокая и полная «крякающей» важности. Канал изгибался туда-сюда через город. В поле зрения не было никаких других уток, но эта одна создавала достаточно шума, за нескольких уток. Немногие, кто слышал ее, не обращали никакого внимания, но это не имело значения для утки. Она не была испугана, а чувствовала себя очень видной персоной на том канале, он принадлежал ей. За городом сельская местность была прекрасной, с зелеными пастбищами и откормленными черно-белыми коровами. На горизонте повисли массы облаков, а небо казалось низким, близким к земле, с тем особым светом, который имеется, кажется, только в этой части мира. Земля была столь же плоской, как чья-то ладонь, и дорога поднималась только, чтобы преодолеть мосты, которые пересекли высокие каналы. Это был прекрасный вечер, солнце садилось над Северным морем, а облака вбирали краски садящегося солнца. Большие полосы света, синего и розового, струились через небо.

Она была женой известного человека, который вращался где-то высоко в правительственных кругах, почти на самом верху, но не совсем. Хорошо одетая и со спокойным поведением, при ней была та специфическая атмосфера власти и богатства, уверенность того, кто долго приучался к повиновению и исполнительности. Из одной или двух вещей, сказанных ею, было очевидно, что ее муж имел мозги, а она была управляющим. Вместе они поднялись высоко, но как только гораздо большая власть и положение были почти у них в руках, он безнадежно заболел. В этом пункте в ее рассказе она едва могла продолжать, а по ее щекам катились слезы. Она вошла улыбающаяся, с уверенностью, но это быстро исчезло. Отвернувшись, она какое-то время молчала, а потом продолжила.

«Я прочла некоторые из ваших бесед и посетила одну или две из них. Пока я слушала вас, то, что вы говорили, многое значило для меня. Но все это быстро улетучивается из головы, и теперь, когда у меня действительно большая неприятность, я подумала, что поеду и встречусь с вами. Я уверена, что вы понимаете то, что случилось. Мой муж смертельно болен, и все, ради чего мы жили и работали, распадается на кусочки. Партия и ее деятельность продолжат существовать, но… Хотя у нас есть медсестры и доктора, я забочусь о нем сама, и в течение месяцев я так мало спала. Я не смогу перенести его потерю, хотя доктора говорят, что есть небольшой шанс выздоровления. Я думала и думала над всем этим, и меня почти тошнит от беспокойства. У нас нет детей, как вы знаете, и мы много значили друг для друга. А теперь…»

Вы действительно хотите поговорить серьезно и проникнуть в суть вещей?

«Я чувствую себя настолько отчаянно и потерянно, что не верю, что способна на серьезное размышление, но я должна прийти к определенной ясности внутри себя самой».

Вы любите вашего мужа или вы любите вещи, которые приобрели через него?

«Я люблю…» Она была слишком потрясена, чтобы продолжить.

Пожалуйста, не посчитайте мой вопрос жестоким, но вам придется найти истинный ответ на него, иначе печаль всегда будет с вами. В раскрытии сути этого вопроса может быть открытие, что такое любовь.

«В моем нынешнем состоянии я не могу думать обо всем этом».

Но разве эта проблема любви не промелькнула у вас в уме?

«Однажды, возможно, но я быстро ушла от этого. У меня всегда было так много дел, прежде чем он заболел, а теперь, конечно же, всякое размышление — это боль. Неужели я любила его из-за положения и власти, которые пришли вместе с ним, или же я просто любила его? Я уже говорю о нем, как если бы его не было! Я действительно не знаю, каким образом я его люблю. В настоящее время я слишком сбита с толку, и мой мозг отказывается работать. Если можно, я хотела бы вернуться в другой раз, возможно, после того, как я приму неизбежное».

Если можно напомнить, принятие — это также форма смерти.

//- * * * — //

Прошло несколько месяцев прежде, чем мы встретились снова. Газеты были полны новостей о его смерти, а затем о нем тоже забыли. Его смерть оставила отпечатки на ее лице, и вскоре горечь и негодование проявили себя в ее речи.

«Я не говорила ни с кем о своих переживаниях, — объяснила она. — Я просто отошла от всей моей прошлой деятельности и похоронила себя в деревне. Это было ужасно, и, надеюсь, что вы не будете возражать, если я просто немного поговорю. Всю свою жизнь я была чрезвычайно амбициозна, и перед свадьбой баловалась всеми видами полезных общественных работ. Вскоре после того, как я вышла замуж, в значительной степени из-за моего мужа я оставила все пустые вздоры общественных работ и погрузилась всем сердцем в политику. Это сфера борьбы была намного шире, и я наслаждалась каждой минутой: верхи и низы, интриги и зависть. Мой муж был блестящ со своим спокойным подходом, а с моей движущей амбицией мы всегда продвигались наверх. Поскольку детей у нас не было, все мое время и мысли были посвящены содействию мужу. Мы работали блестяще вместе, чудесным образом дополняя друг друга. Все шло, как мы планировали, но всегда было грызущее меня опасение, что все шло слишком хорошо. Однажды, два года назад, когда моего мужа исследовали из-за какой-то незначительной неприятности, доктор сказал, что обнаружилась опухоль, которую нужно было немедленно исследовать. Она была злокачественной. Какое-то время нам удавалось держать все это в строжайшем секрете, но шесть месяцев назад все началось снова, и это было довольно-таки ужасное испытание. Когда я в последний раз приходила повидаться с вами, то была слишком подавлена и несчастна, чтобы думать, но, возможно, сейчас я смогу взглянуть на все с немного большей ясностью. Ваш вопрос встревожил меня больше, чем я могу передать вам. Может, вы помните, что спросили меня, люблю ли я своего мужа или те вещи, которые достались мне вместе с ним. Я много думала об этом, но не слишком ли это сложная проблема, чтобы самой ответить на вопрос?»

Возможно, но если не выяснить, что такое любовь, всегда будет боль и грустные разочарования. А ведь трудно обнаружить, где любовь оканчивается и начинается смятение, не так ли?

«Вы спрашиваете, была ли моя любовь к мужу не смешана с моей любовью к положению и власти. Любила ли я моего мужа, потому что он дал мне средства для удовлетворения моих амбиций? Частично это так, но была также любовь к человеку. Любовь — это сочетание многих вещей».

Является ли это любовью, когда существует полное отождествление с другим? И не является ли это отождествление окольным путем для придания важности к себе? Любовь ли это, когда есть грусть одиночества, боль из-за лишения вещей, которые, по-видимому, придавали смысл жизни? Быть отрезанным от способов самодовольства, от вещей, которыми эго жило, является опровержением собственной важности, и это вызывает разочарование, горечь, страдание изоляции. И это страдание есть любовь?

«Вы пытаетесь сказать мне, не правда ли, что я вообще не любила моего мужа? Я по-настоящему пугаюсь самой себя, когда вы ставите вопрос таким образом. И нет иного способа поставить его, не так ли? Я никогда не думала обо всем этом, и только, когда случилось несчастье, в моей жизни возникла настоящая печаль. Конечно, не иметь детей было большим разочарованием, но это было смягчено фактом, что у меня был муж и работа. Казалось, что они стали моими детьми. В смерти есть пугающая окончательность. Внезапно я обнаруживаю, что я сама по себе, без чего-либо, ради чего можно работать, отстраненная и забытая. Я теперь понимаю суть того, что вы говорите, но если бы вы сказали мне об этом три или четыре года назад, я не слушала бы вас. Интересно, слушала ли я вас даже сейчас или просто выискивала причины оправдать себя! Можно прийти и поговорить с вами опять?»

Что является истинной функцией учителя?

Маленькую долину всецело охватили смоковницы и тамаринды, она была зеленой и оживленной после дождей. В открытом пространстве солнце было сильным и жгучим, но в тени было приятно прохладно. Тени были глубокими, а старые деревья были красивы на фоне синего неба. В той долине было удивительное множество птиц, птиц различных видов, и они прилетали к этим деревьям и так быстро в них исчезали. Вероятно, дождя не будет больше нескольких месяцев, но теперь сельская местность оставалась зеленой и умиротворенной, колодцы были полны, и на суше была надежда. Города с их развратом были далеко за холмами, но близлежащие деревни были грязны, и люди голодали. Правительство только обещало, а сельских жителей это, казалось, так мало заботило. Всюду вокруг них были красота и радость, но они не видели ни этого, ни их собственного внутреннего богатства. Посреди такого величественного очарования люди были унылы и пусты.

Он был учителем с маленькой зарплатой и большой семьей, но увлечен образованием. Он сказал, что переживал трудный период, еле сводящий концы с концами, но так или иначе справлялся, и бедность не была тревожащим фактором. Хотя пищи не было в изобилии, они имели достаточно, чтобы поесть, и, так как его дети обучались бесплатно в школе, где он преподавал, они могли перебиваться. Он был специалистом по своему предмету, а также преподавал другие предметы, что, как он сказал, любой учитель мог делать, если имел немного интеллекта. Он снова подчеркнул свой глубокий интерес к образованию.

«Что является функцией учителя?», — спросил он.

Он просто является дающим информацию, переносчиком знания?

«По крайней мере он должен являться им. В любом обществе мальчики и девочки должны быть готовы зарабатывать средства к существованию, в зависимости от их способностей, и так далее. Частью функции учителя является передать знания студенту так, чтобы он мог иметь работу, когда придет время, и мог бы также, возможно, помогать улучшать структуру общества. Студент должен быть подготовлен, чтобы выстоять перед лицом жизни».

Это так, сэр, но разве мы не пробуем выяснять то, в чем функция преподавателя? Разве она просто в том, чтобы готовить студента к успешной карьере? Не имеет ли учитель большее и более глубокое значение?

«Конечно, имеет. С одной стороны, он может быть примером. Способом его жизни, его поведением, отношением и взглядами он может влиять на студента и вдохновлять».

Является ли это функцией учителя — быть примером студенту? Разве уже не достаточно примеров, героев, лидеров, чтобы без того добавлять еще один к длинному списку? Является ли пример способом образования? Не является ли это функцией образования — помочь студенту быть свободным, быть творческим? И есть ли свобода в подражании, в соответствии, внешнем или внутреннем? Когда студента поощряют следовать за примером, не поддерживается ли страх в глубокой и изощренной форме? Если учитель становится примером, разве тот самый пример не придает застывшую форму и не искажает жизнь студента, а вы, в этом случае, не поощряете ли постоянный конфликт между тем, что он есть, и тем, каким он должен быть? Не является ли функцией учителя помочь студенту понять, каков он?

«Но учитель должен вести студента к лучшей и более благородной жизни».

Чтобы вести, вы должны знать, но знаете ли вы? Что вы знаете? Вы знаете только то, что выучили сквозь призму ваших предубеждений, которые являются вашими созданными условиями как хинди, христианство или коммунизм. А такая форма руководства только ведет к большей нищете и кровопролитию, как проявляется во всем мире. Не является ли функцией учителя помочь студенту разумно освободить себя от всех этих влияний, созданных условий так, чтобы он был способен встретиться с жизнью глубоко и полностью, без страха, без агрессивного недовольства? Недовольство — это часть интеллекта, но нелегко успокоить недовольство.

Недовольство приобретения вскоре успокаивается, так как оно стремится к затасканному образцу приобретающего действия. Не является ли функция учителя рассеять иллюзию удовлетворения руководящих принципов, примеров и лидеров?

«Тогда, по крайней мере, учитель может вдохновлять студента на великие дела».

Снова, ведь вы неправильно подходите к проблеме, сэр? Если вы как учитель вселяете в студента мысли и чувства, не делаете ли вы его зависящим от вас в психологическом отношении? Когда вы воздействуете на него как его вдохновитель, когда он смотрит вверх на вас, как бы он смотрел на лидера или идеал, несомненно, он в зависимости от вас. Разве не зависимость порождает страх? И не страх ли делает интеллект ущербным?

«Но если преподаватель не должен быть ни вдохновителем, примером, ни руководящим, то, что, черт возьми, является его истинной функцией?»

В тот момент, когда вы не являетесь ни одним из них, что вы? Каковы ваши взаимоотношения с учеником? Вы вообще до этого имели какие-либо взаимоотношения с учеником? Ваши взаимоотношения с ним были основаны на идее, что было хорошо для него, что он должен быть этим или тем. Вы были учитель, а он ученик. Вы воздействовали на него, вы влияли на него согласно вашим особым условностям, так, сознательно или подсознательно, вы моделировали его по вашему собственному образу. Но если вы прекратите воздействовать на него, тогда он станет важен сам по себе, что означает, что вы должны понять его, а не требовать, чтобы он понял вас или ваши идеалы, которые так или иначе являются фальшивыми. Тогда вам придется иметь дело с тем, что есть, а не с тем, что должно быть.

Конечно, когда учитель расценивает каждого ученика как уникальную индивидуальность, поэтому не сравнимую с кем-то другим, тогда он не обеспокоен системой или методом. Его единственное беспокойство — это «помочь» студенту понять влияния окружающих условий вокруг него и внутри него, так чтобы он мог разумно, без опасения, встретиться лицом к лицу со сложным процессом жизни и не добавлять большее проблем к уже существующему беспорядку.

«Не задаете ли вы учителю задачу, которая ему не по силам?»

Если вы неспособны на это, тогда зачем быть учителем? Ваш вопрос имеет значение только, если преподавание для вас всего лишь карьера, работа, как любая другая, поскольку я чувствую, что нет ничего невозможного для истинного педагога.

Ваши дети и их успех

Это был очаровательный вечер. Вершины холмов сверкали на закате солнца, а в песке на дорожке, которая вела через долину, четыре дятла принимали ванну. С помощью своих длинноватых клювов они рассыпали перед собой песок, их крылья трепыхались, когда они засовывали свои тела глубже в него, затем они начинали все снова, а хохолки на их головах подпрыгивали. Они кричали друг другу, наслаждаясь по полной программе. Чтобы не потревожить их, мы сошли с тропы на короткую, густую траву, выросшую после недавних дождей, а там, на расстоянии в несколько футов, передвигалась большая змея, желтоватая и массивная. Ее голова была гладкой, разукрашенной и имела ужасную форму. Она была слишком поглощена теми птицами, чтобы отвлекаться, ее черные глаза неподвижно наблюдали, а черный, разветвленный язык, стремительно высовывался туда-сюда. Почти незаметно она перемещалась к птицам, ее чешуя не шелестела по траве. Это была кобра, и смерть была рядом. Опасная, но красивая, она сияла в тускнеющем свете. Должно быть, недавно сбросила свою старую кожу. Внезапно четыре птицы с криком взлетели в воздух, а затем мы увидели, как случилось что-то необыкновенное: кобра расслабилась. Она была так заинтересована, так напряжена, а теперь казалась почти безжизненной, частью земли, но через секунду, смертоносной. Она ползла с непринужденностью и только приподнимала голову, когда мы немного шумели, но с ней ушла особая неподвижность, неподвижность страха и смерти.

Она была маленькой, пожилой леди с седыми волосами, но она хорошо сохранилась. Хотя ее речь была нежна, фигура, походка, жесты и то, как она держала голову, все указывало на глубоко укоренившуюся агрессивность, которую не мог скрыть ее голос. У нее была большая семья, несколько сыновей и дочерей, но ее муж умер некоторое время назад, и ей пришлось воспитывать их одной. Один из ее сыновей, сказала она с явной гордостью, был успешным доктором с большой практикой и к тому же хорошим хирургом. Одна из ее дочерей была умным и успешным политиком и без особого труда делала все по-своему. Она говорила это с улыбкой, которая подразумевала: «Вы знаете, каковы женщины». Она продолжила, объясняя, что эта политическая леди имела духовные стремления.

Что вы подразумеваете под духовными стремлениями?

«Она хочет быть главой какой-то религиозной или философской группы».

Обретать власть над другими через организацию — это, конечно, зло, не так ли? Это путь всех политических деятелей, неважно, в политике они или нет. Вы можете скрывать это под приятными и вводящими в заблуждение словами, но разве желание власти не всегда зло?

Она слушала, но, казалось, то, что говорилось, не имело для нее никакого значения. На ее лице было написано, что ее что-то беспокоило, и это что-то вскоре выплывет наружу. Она продолжала рассказывать о делах ее остальных детей. Все из них были энергичны и добивались успеха, кроме одного, которого она действительно любила.

«Что такое печаль? — внезапно спросила она. — Где-то в глубине души, кажется, она со мной вся мою жизнь. Хотя все мои дети, кроме одного, состоятельны и удовлетворены, печаль постоянно была во мне. Я не могу точно понять, что это, но оно преследовало меня, и я часто по ночам лежу с открытыми глазами, задаюсь вопросом, из-за чего все это. Меня также беспокоит мой самый младший сын. Понимаете, он неудачник. За что бы он ни взялся, все разваливается на части: его брак, взаимоотношения с братьями и сестрами, с друзьями. У него почти никогда не бывает работы, но когда он все-таки ее получает, что-то происходит и его увольняют. Кажется, ему невозможно помочь. Я переживаю за него, и хотя он добавляет каплю к моей печали, не думаю, что он — корень этого. Что такое печаль? У меня были неприятности, разочарования и физическое страдание, но эта проникновенная печаль — что-то большее, и я не смогла найти ее причину этого. Не могли бы мы поговорить об этом?»

Вы очень гордитесь вашими детьми и особенно их успехами, не так ли?

«Я думаю, что любой родитель гордился бы, потому что у всех них дела идут хорошо, кроме последнего. Они преуспевающие и счастливые. Но почему вы задали этот вопрос?»

Это может иметь некоторое отношение к вашей печали. Вы уверены, что ваша печаль не имеет никакого отношения к их успеху?

«Совершенно наоборот, я очень счастлива из-за этого».

Что, как вы полагаете, корень вашей грусти? Если можно поинтересоваться, на вас очень сильно повлияла смерть вашего мужа? Вы все еще находитесь под ее воздействием?

«Это был огромный удар, и я была очень одинока после его смерти, но скоро я забыла о своем одиночестве и горе, так как были дети, о которых нужно было заботиться, и у меня не было времени, чтобы думать о самой себе».

Вы считаете, что время стирает одиночество и горе? Разве они все еще не здесь, захороненные в более глубоких слоях вашего ума, даже при том, что вы, возможно, забыли о них? Не может быть так, что они являются причиной вашего сознательной печали? «Как я сказала, смерть моего мужа была ударом, но, так или иначе, этого следовало ожидать, и я приняла ее со слезами. Когда я была девушкой, прежде, чем выйти замуж, я видела смерть своего отца, и несколькими годами позже также смерть моей матери. Но меня никогда не интересовала официальная религия, и все это шумные вопли по поводу объяснений смерти и после этого никогда не беспокоили меня. Смерть неизбежна, и нам надо принимать ее как можно с меньшим возмущением».

Может быть, именно так вы и относитесь к смерти, но может ли быть одиночество так легко логически объяснено? Смерть — это что-то, принадлежащее завтра, которую придется выдержать, возможно, когда она придет. Но разве одиночество не вечно с вами? Вы можете преднамеренно закрыться от него, но оно все еще там, за дверью. Не следует ли вам пригласить одиночество и взглянуть на него?

«Я не знаю. Одиночество так неприятно, и я сомневаюсь, смогу ли я зайти так далеко и пригласить это ужасное чувство. Оно действительно весьма пугающее».

Не должны ли вы понять его полностью, так как оно может быть причиной вашей печали?

«Но как мне понять его, когда это именно то, что причиняет мне боль?»

Одиночество не причиняет вам боль, но мысль об одиночестве вызывает страх. Вы никогда не испытывали состояние одиночества. Вы всегда приближались к нему с предчувствием, со страхом, с побуждением уйти от него или найти способ преодолеть его, так что вы избегали его, не так ли? По-настоящему вы никогда не вступали в прямой в контакт с ним. Чтобы отстраниться от одиночества, вы сбежали в деятельность ваших детей и их успехи. Их успех стал вашим, но за этим боготворением успеха, нет ли некоторого глубокого беспокойства?

«Откуда вы знаете?»

То, с помощью чего вы убегаете, неважно, радио ли это, общественная деятельность, специфическая догма, так называемая любовь и так далее становится существенной, такой же необходимой для вас, как выпивка для алкоголика. Можно забыться в боготворении успеха или в поклонении образу или некоему идеалу, но все идеалы иллюзорны, и в самом самозабвении имеется тревожное чувство. Если можно заметить, успех ваших детей был для вас источником боли, поскольку в вас есть более глубокое беспокойство из-за них и из-за непосредственно вас. Несмотря на ваше восхищение их успехами и аплодисментов, которые они получили от публики, не скрывается ли за этим чувство стыда, отвращения или разочарования? Пожалуйста, простите, что я спрашиваю, но не глубоко ли вы обеспокоены их успехами?»

«Знаете, сэр, я никогда не смела признать, даже для самой себя, характер этого страдания, но это то, что вы говорите».

Хотите ли вы вникнуть в это?

«Теперь, конечно, я хочу вникнуть в это. Видите ли, я всегда была религиозна, безо всякой принадлежности к какой-либо религии. Местами я читала о религиозных вопросах, но я никогда не попадала в так называемые религиозные организации. Организованная религия казалась слишком отдаленной и недостаточно близкой. За моей мирской жизнью, однако, всегда скрывалось неопределенное религиозное искание, и когда у меня появились дети, это искание приняло форму глубокой надежды, что один из моих детей станет религиозным. И ни один из них не стал, все они стали преуспевающими и мирскими, кроме одного, который смесь из всего. Все они в действительности посредственны, и именно это причиняет боль. Они поглощены мирским. Это все кажется настолько поверхностным и глупым, но я не обсуждала это с кем-либо из них, и даже если бы я поступила так, они не поняли бы то, о чем бы я говорила. Я думала, что по крайней мере один из них будет другим, и меня страшит их посредственность и моя собственная. Это то, как я предполагаю, что вызывает мою печаль. Что можно сделать, чтобы покончить с этом глупым состоянием?»

В себе или в другом? Можно только покончить с посредственностью в себе, а затем, возможно, могут возникнуть иные взаимоотношения с другими. Знать, что кто-то является посредственным — это уже начало перемены, не так ли? Но мелочный ум, осознавая себя, отчаянно пробует изменяться, улучшаться, и само это побуждение посредственно. Любое желание самоусовершенствования мелочно. Когда ум знает, что он посредственен и не воздействует на себя, посредственность прекращается.

«Чем вы подразумеваете под воздействием на себя?»

Если мелочный ум, осознав, что он мелочен, делает усилие, чтобы изменить себя, не является ли он все еще мелочным? Усилие измениться рождено мелочным умом, поэтому само то усилие мелочно.

«Да, я понимаю это, но что же делать?»

Любое действие ума мало, ограничено. Ум должен прекратить действовать, и только тогда наступает окончание посредственности.

Побуждение искать

Две золотисто-зеленые птицы с длинными хвостами имели обыкновение прилетать в тот сад каждое утро и сидеть на особой ветке, играя и крича что-то друг другу. Они были настолько беспокойны, всегда в движении, их тела дрожали, но они были прекрасными существами, и никогда, казалось, не утомлялись из-за своих перелетов и игр. Это был укромный сад, и много других птиц постоянно прилетали и улетали. Два молодых мангуста, гладкие и быстрые, с желтоватым мехом, искрящимся на солнце, бывало, бегали друг за другом по вершине низкой стены, а затем, проскользнув через дыру, проникали в сад. Но как осторожны и наблюдательны они были даже в их игре, держась поближе к стене, а их красные глаза были настороженны и внимательны. Иногда старая мангуста, приятно раздобревшая, медленно заползала в сад через то же самое отверстие. Это, должно быть, был их отец или мать, на этот раз все трое были вместе. Проникая в сад один за другим через дыру, они пересекли всю длину лужайки единой группой и исчезли среди кустарников.

«Почему мы ищем? — спросил П. — Что является целью нашего поиска? Как мы утомляемся от этого постоянного поиска! Неужели этому нет конца?»