Помоги проекту - поделись книгой:
И спрашивает: «Кого благословить мне в солнечном Сентябре?» …И никто ему не ответил — никто его не видел…
Подбежала Недотрога и говорит: «А я Тебя увидала, Боже!»
Засмеялся Бог и благословил Недотрогу. Засветилась белая Недотрога, загорелась вверх песенкой, тонкой, зеленой — как елочка, хрупкой, белой — как свечечка, царственной, — как корона высоких елей.
Услыхали с севера суровые люди, — пришли и спрашивают: «Чья это песня такая королевская? Мы взбирались на ледяные горы почти до звезд, — но не встречали мы там песни прямой и гордой, как свечечка!»
И выбежали из леса маленькие доносчики и выдали:
«Это Недотрогина песня такая королевская! Недотрогу, с белым горлом, благословил Бог в Сентябре».
Взяли люди песенку в бирюзу и изумруды, и стала она им светить.
Взялись люди ловить Недотрогу, — чтоб была она с ними всякий день: ловили и не могли поймать.
Хоронили Недотрогу голубые сосны, хоронили зеленые елки: — берегли до весны… Вызвездятся белые цветы по морошкам, засветится Недотрога весне — песней, — как белый венчик, как белая коронка!..
Пусть придут с Севера люди спрашивать: «Чья это песнь нам послышалась — светится, точно белая коронка!»
Утренние страны
На земле есть утренние страны.
Жемчужнокрылые великаны живут там.
Эти страны, умытые влажной темнотой ночи, выходят нечаянной улыбкой на небо и на росную землю.
Вот из сыриных заповедных ельников поднимается невинный склон неба — на самую яснину поплывут лучезаринки.
Ясны, улыбчивы облака над голубой круглиной моря.
Неподвижно их вечное удивление; оно родилось, где легли воздушные надморные полосы в вечность, ясность, свежесть и сон.
По зеленой прозрачности улыбаются перламутром.
Только в девственно-холодном воздухе утра могут быть великаны.
Они не рождаются между нами.
Так крепок нетронутый воздух, игра, восторг и крылья.
Здесь бодры беги, радужные росы, внезапны нежные цветочные звездочки.
Ранняя страна не знает ни любопытства, ни преступленья, и жестокость сладострастия чужда ей.
Звонко по твердой утренней земле бегают веселые добродушные великаны.
Их топот раздается по бережью. Они любят взыграть на самый взбег холма — встать над морем?
Точно где-то воркует гигантский голубь? Это их гортанные голоса. Они, играя, опрокидьшают ногами свои обширные голубые и розовые чашки с утренним напитком и хохочут за горой. Но чаще их голосов их молчаливые улыбки.
И не всякий утренний час свеж довольно для чуда — чтобы народился в утренней стране и стал жемчужный.
Тайный миг утренней страны редко подстережешь.
Вот, не боясь холода, раскроются белые звездочки по суровым мхам пустырей.
Черные острия елок сторожат.
Вот родилась яснина в еще нетронутый свет утра. В этот ключевой прозрачный час на самый взлобок неба выплывет и встанет удивленное облако, выяснеет на жемчужном его лице улыбка, точно даст знак облачным лебедям за море…
Тогда народится, явится великан и побежит по взгорью.
Жемчуговый, добрый и твердый.
Тяжелодушным, непосвященным путь в страну закрыт.
Но кто хочет слышать, слышит.
Из утренней страны к нам являются вести. Между голых ветвей осинки небо прозрачно неизреченной далекостью ясности.
В траве нежданно навострились листочки. У кустов такое выражение, точно они встрепенулись, к облакам надморья протянулась веточка — это знаки оттуда.
Ах, над нашей знойной землей прохладны жемчужные льдины.
Твердые и ранние приходят из утренней страны созвучья. Все, что хочет быть девственным телом завтра и вдохновением, родилось там.
И мы узнаем всегда тех из нас, кто причастен вздрогнувшей радости ранних лучей. — По крылатым бровям, по непреклонной ясности лба, по гордой затаенной улыбке — можно всегда их узнать.
Камушки
По золотому сосно-бережью нежило солнышко. Гладило спинки ласковых камушков на песчаной ладони берега.
Проснулись камушки, круглились, сияли, укрылись, урылись бархатным песочком… Ах!
Были желанны камушковые страны… По улегшейся уласканной отмели льнули волны-воркуйки…
…Плескали в горячий бочок отмели. Протекал день по камушкам.
Пришел Ласкунчик, вырыл ямку — глубокую-глубокую. Там спали не родившиеся еще для солнца камушки, черные, слепые: залепил их сырой песок.
И пахло там соленым холодом и соленой глубокой тиной…
А наверху солнце святило валунковые светлые страны.
Ласкунчик набрал светлые валунчики: — они чирикали, точно чайки, и журчали меж пальцев.
Стало солнце старинным. Стало большое, малиновое. Село на кочку, распушило лучики.
Воркуйки нежились у отмели — пли… пли…
Больше нельзя играть камушками. Они приникли, прижались к сырому песку и спят. Камушки темные, плоские и слепые.
А у отмели невидимым шелком всю ночь нежат говоруйки — пли… пли… пли…
Сергей Мясоедов
В дороге
Все та же унылая Диркянская страна
Как вспомню сколько я ждал в проклятой Аффианской станции, как промучился с мелкими железно-дорожными ветками, так лишь от того, что еду по большой дороге, станет отраднее. Диркяна здесь представляла, почти пустыню; местные жители говорили, что это одна из самых отдаленных провинций. По счастью я еще умел немного говорить по диркянски; ужасно неприятно не знать языка страны. Обер-кондуктор, с которым я за последнее совместное пребывание подружился, был сам диркянин, но из-под столичных и сам, хотя, конечно, и лучше меня, но тоже не совсем хорошо понимал местное наречие; все-таки с его помощью было недурно.
В поезде народу было много, со всех стран, на моей же скамье сидели моя маленькая дочь и брат. Небо было зеленое, но и грязное; воздух тяжелый и местность неприглядная. Маленькая Лелечка, моя дочь, не хорошо понимала, что едем мы по чужой стране, и ей было тяжело; брат все время хмурился и был не в духе.
В одном месте пейзаж стал веселее: текла речка и на холмиках виднелись замки. Нечто родное в этой стране показалось мне в них, отчасти они содержали знаки Грамса. Лелечка заплакала, а я, в порыве измученного чувства, вопросил обер-кондуктора, так как думалось мне, должен же он знать куда идет поезд. «Не печальтесь так», ответил он, «скоро увидите вашу родную землю Блейяну». Я встрепенулся и не поверил; он не настаивал и спокойно прошел дальше щелкать билеты. Странный человек этот обер: обладает большими познаниями, умен и развит, аккуратен в расщелкивании билетов, мягок с кондукторами и бесчувствен. Чувств у него как бы совсем нет, и ничего-то он не хочет знать кроме поезда. Для Лелечки, он всегда охотно приносил со станции кипятку и бутерброды; брата моего почему-то не любил и всегда при его виде безнадежно махал рукой. Брат мой смотрел в окно и бессловесно наблюдал Диркяну. Одно время запропастился мой обер, давно не проходил, но вот я поймал его и прямо спросил: «послушайте, обер, отчего у вас нет чувств?» Вопрос был несколько комичен, но оберу было все тирко. Он серьезно посмотрел на меня и промолвил: «Разве нужны оберу чувства? там, когда приеду я к себе, когда не нужно будет мне щелкать билеты, я буду жить и чувствовать, но в этом поезде я только обер». Что правильно, то правильно, подумал я и спросил, не тяжело ли быть обером? «Отчасти», загадочно ответил он и молча показал мне на небо, как бы желая обратить мое внимание на что-то. Небо принимало желтоватый оттенок, внутри вагона настроение и воздух были отвратительны. Многие плакали. Поезд со свистом остановился, обер вышел из него и со всей силой прокричал: Диркянский Джентильев №…, номера я не понял. Я открыл окно, посмотрел вверх и вниз. И там и сям виднелись множества путей и все уходило в бесконечность. Пути шли параллельно земле, и не было возможности подняться или опуститься даже к ближайшему. Обер любезно раскланялся с начальником станции и получил катя-то инструкции. Плохо разбирал я очертания всего бесчисленного ряда путей, и чужд был мне этот не родной Джентильев.
Была зима и было холодно. Ночь была настолько больше дня, как не было даже в Аффиане. Звезд совсем не было, а верстовые столбы содержали не очень большое число верст от Терресса, верст до Мануля совсем видно не было. Брат мой все время сомневался, в тот ли мы попали поезд и хотел несколько раз слезать; иногда трудно было его удержать от этого, тогда он начинал любезно разговаривать с публикой в вагоне. Он почти совсем не знал диркянскаго языка, а все же говорил. Конечно, его не понимали. Впрочем он и Блейянский язык знал далеко не в совершенстве. И странно: я в совершенстве говорю по-Блейянски, Лелечка еще мала, но научится тоже, обер хорошо знал Диркянский язык, хотя практика неверного наречия испортила его язык, но брат мой не владел хорошо ни одним языком, а понемногу зря изъяснялся на всех. В виду этого Лелечка не хотела признать его за дядю и на все мои доводы, что ведь он брат ее отца, она пожалуй, не без некоторого основания отвечала: «но он не умеет говорить, что же он за дядя».
Зеленое небо желтело не на шутку, в вагоне поговаривали, что скоро граница. Обер объявил, чтобы готовились к перемене страны, однако не упомянул о таможенном досмотре. На мой об этом вопрос он равнодушно отвечал: «скоро мы въедем в Блейянское царство, но поезд долго будет идти там без остановки. Этот поезд пойдет прямым сообщением в царство Келейское или же Ноосянское, еще неизвестно; ведь вы знаете, что с этой дорогой иногда бывают несчастья и отклонения». Сердце радостно забилось во мне, так вот что означало желтение неба! Однако, что же это: проезд через Блейяну прямым сообщением в царство Келейское? Я вопросительно глядел на обера, который очевидно, понял мое беспокойство и начал меня уверять, правда не доказательно, но с искренним чувством, что все будет обстоять благополучно и неужели меня не утешит хотя бы только вид, пролетающей мимо Блейянской земли…
Давид Бурлюк
«Скользи, пронзай стрелец, алмазный…»
Щастье циника
Op. 2.
Затворник
Op. 3.
«Родился доме день туманный…»
Op. 4.
«Упало солнце кровь заката…»
Op. 5.
«Я не владел еще тобою…»
Op. 6.
«Времени весы»
И у часов стучали зубы.
Op. 7.
«Шестиэтажный возносился дом…»
Op. 8.
«Немая ночь, людей не слышно…»
Op. 9.
«Со звоном слетели проклятья…»
Op. 10.
Поделиться книгой: