Д. Эммануил
Нет! нет! твои — и колесница… Прими как брата первый дар! Д. Цезарь
Приму, но ты сей твердый замок, Воздвигнутый над морем шумным, Вражды источник обоюдный, Прими как дань любви моей! Д. Эммануил
Я не приму, но вместе там Как братья станем жить отныне! Д. Цезарь
Ты прав, к чему добром делиться, Когда два сердца заодно? Д. Эммануил
Союзом будем мы сильнее; Против врагов, против судьбины Нам дружба неизменный щит! Д. Цезарь
Отныне мой ты стал навеки! Хор
Но что мы, клевреты, стоим в неприязни? Примеры благие дают нам князья: Сомкнем же десницы без низкой боязни И будем отныне навеки друзья! 1813 (?)
В объятиях, достойных ада… — Здесь нескольких стихов недостает. — Прим. П. А. Вяземского.
Элегия из Тибулла*
(вольный перевод)
Мессала! Без меня ты мчишься по волнам С орлами римскими к восточным берегам; А я, в Феакии оставленный друзьями, Их заклинаю всем, и дружбой, и богами, Тибулла не забыть в далекой стороне! Здесь Парка бледная конец готовит мне, Здесь жизнь мою прервет безжалостной рукою… Неумолимая! Нет матери со мною! Кто будет принимать мой пепел от костра? Кто будет без тебя, о милая сестра, За гробом следовать в одежде погребальной И миро изливать над урною печальной? Нет друга моего, нет Делии со мной, — Она и в самый час разлуки роковой Обряды тайные и чары совершала: В священном ужасе бессмертных вопрошала — И жребий счАстливый нам отрок вынимал. Что пользы от того? Час гибельный настал, И снова Делия, печальна и уныла, Слезами полный взор невольно обратила На дальный путь. Я сам, лишенный скорбью сил, «Утешься» — Делии сквозь слезы говорил; «Утешься!» — и еще с невольным трепетаньем Печальную лобзал последним лобызаньем. Казалось, некий бог меня остановлял: То ворон мне беду внезапно предвещал, То в день, отцу богов Сатурну посвященный, Я слышал гром глухой за рощей отдаленной. О вы, которые умеете любить, Страшитеся любовь разлукой прогневить! Но, Делия, к чему Изиде приношенья, Сии в ночи глухой протяжны песнопенья И волхованье жриц, и меди звучный стон? К чему, о Делия, в безбрачном ложе сон И очищения священною водою? Всё тщетно, милая, Тибулла нет с тобою. Богиня грозная! Спаси его от бед, И снова Делия мастики принесет, Украсит дивный храм весенними цветами И с распущЕнными по ветру волосами, Как дева чистая, во ткань облечена, Воссядет на помост: и звезды, и луна, До восхождения румяныя Авроры, Услышат глас ее и жриц фарийских хоры. Отдай, богиня, мне родимые поля, Отдай знакомый шум домашнего ручья, Отдай мне Делию: и вам дары богаты Я в жертву принесу, о лары и пенаты! Зачем мы не живем в златые времена? Тогда беспечные народов племена Путей среди лесов и гор не пролагали И ралом никогда полей не раздирали; Тогда не мчалась ель на легких парусах, Несома ветрами в лазоревых морях, И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным С сидонским багрецом и с золотом бесценным На утлом корабле скитаться здесь и там. Дебелый вол бродил свободно по лугам, Топтал душистый злак и спал в тени зеленой; Конь борзый не кропил узды кровавой пеной; Не зрели на полях столпов и рубежей, И кущи сельские стояли без дверей; Мед капал из дубов янтарною слезою; В сосуды молоко обильною струею Лилося из сосцов питающих овец… — О мирны пастыри, в невинности сердец Беспечно жившие среди пустынь безмолвных! При вас, на пагубу друзей единокровных, На наковальне млат не исковал мечей, И ратник не гремел оружьем средь полей. О век Юпитеров! О времена несчастны! Война, везде война, и глад, и мор ужасный, Повсюду рыщет смерть, на суше, на водах… Но ты, державший гром и молнию в руках! Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен. Ни словом, ни душой я не был вероломен; Я с трепетом богов отчизны обожал, И если мой конец безвременный настал, — Пусть камень обо мне прохожим возвещает: «Тибулл, Мессалы друг, здесь с миром почивает». Единственный мой бог и сердца властелин, Я был твоим жрецом, Киприды милый сын! До гроба я носил твои оковы нежны, И ты, Амур, меня в жилища безмятежны, В Элизий приведешь таинственной стезей, Туда, где вечный май меж рощей и полей, Где расцветает нард и киннамона лозы, И воздух напоен благоуханьем розы; Там слышно пенье птиц и шум биющих вод; Там девы юные, сплетяся в хоровод, Мелькают меж древес, как легки привиденья; И тот, кого постиг, в минуту упоенья, В объятиях любви, неумолимый рок, Тот носит на челе из свежих мирт венок. А там, внутри земли, во пропастях ужасных Жилище вечное преступников несчастных, Там реки пламенны сверкают по пескам, Мегера страшная и Тизифона там С челом, опутанным шипящими змиями, Бегут на дикий брег за бледными тенями. Где скрыться? Адский пес лежит у медных врат, Рыкает зев его… и рой теней назад!.. Богами ввержены во пропасти бездонны, Ужасный Энкелад и Тифий преогромный Питает жадных птиц утробою своей. Там хищный Иксион, окованный змией, На быстром колесе вертится бесконечно; Там в жажде пламенной Тантал бесчеловечный Над хладною рекой сгорает и дрожит… Всё тщетно! вспять вода коварная бежит, И черпают ее напрасно Данаиды, Все жертвы вечные карающей Киприды. Пусть там страдает тот, кто рушил наш покой И разлучил меня, о Делия, с тобой! Но ты, мне верная, друг милый и бесценный, И в мирной хижине, от взоров сокровенной, С наперсницей любви, с подругою твоей, На миг не покидай домашних алтарей. При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной, Подруга в темну ночь зажжет светильник ясный И, тихо вретено кружа в руке своей, Расскажет повести и были старых дней. А ты, склоняя слух на сладки небылицы, Забудешься, мой друг, и томные зеницы Закроет тихий сон, и пряслица из рук Падет… и у дверей предстанет твой супруг, Как небом посланный внезапно добрый гений. Беги навстречу мне, беги из мирной сени, В прелестной наготе явись моим очам: Власы развеянны небрежно по плечам, Вся грудь лилейная и ноги обнаженны… Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженный На розовых конях, в блистаньи принесет И Делию Тибулл в восторге обоймет? <1814>
Пленный*
В местах, где Рона протекает По бархатным лугам, Где мирт душистый расцветает, Склонясь к ее водам, Где на горах роскошно зреет Янтарный виноград, Златый лимон на солнце рдеет И яворы шумят, — В часы вечерния прохлады Любуяся рекой, Стоял, склоня на Рону взгляды С глубокою тоской, Добыча брани, русский пленный, Придонских честь сынов, С полей победы похищенный Один — толпой врагов. «Шуми, — он пел, — волнами, Рона, И жатвы орошай, Но плеском волн — родного Дона Мне шум напоминай! Я в праздности теряю время, Душою в людстве сир; Мне жизнь — не жизнь, без славы — бремя, И пуст прекрасный мир! Весна вокруг живит природу, Яснеет солнца свет, Всё славит счастье и свободу, Но мне свободы нет! Шуми, шуми волнами, Рона, И мне воспоминай На берегах родного Дона Отчизны милый край! Здесь прелесть — сельские девицы! Их взор огнем горит И сквозь потупленны ресницы Мне радости сулит. Какие радости в чужбине? Они в родных краях; Они цветут в моей пустыне, И в дебрях, и в снегах. Отдайте ж мне мою свободу! Отдайте край отцов, Отчизны вьюги, непогоду, На родине мой кров, Покрытый в зиму ярким снегом! Ах! дайте мне коня; Туда помчит он быстрым бегом И день и ночь меня! На родину, в сей терем древний, Где ждет меня краса И под окном в часы вечерни Глядит на небеса; О друге тайно помышляет… Иль робкою рукой Коня ретивого ласкает, Тебя, соратник мой! Шуми, шуми волнами, Рона, И жатвы орошай; Но плеском волн — родного Дона Мне шум напоминай! О ветры, с полночи летите От родины моей, Вы, звезды севера, горите Изгнаннику светлей!» Так пел наш пленник одинокой В виду лионских стен, Где юноше судьбой жестокой Назначен долгий плен. Он пел — у ног сверкала Рона, В ней месяц трепетал, И на златых верхах Лиона Луч солнца догорал. <1814>
<О парижских женщинах>*
Пред ними истощает Любовь златой колчан. Всё в них обворожает: Походка, легкий стан, Полунагие руки И полный неги взор, И уст волшебны звуки, И страстный разговор, — Всё в них очарованье! А ножка… милый друг, Она — харит созданье, Кипридиных подруг. Для ножки сей, о вечны боги, Усейте розами дороги Иль пухом лебедей! Сам Фидий перед ней В восторге утопает, Поэт — на небесах, И труженик в слезах Молитву забывает! 25 апреля 1814
Тень друга*
Sunt aliquid manes: letum non omnia finit;
Luridaque evictos effugit umbra rogos.
Propertius[100] Я берег покидал туманный Альбиона: Казалось, он в волнах свинцовых утопал. За кораблем вилася Гальциона, И тихий глас ее пловцов увеселял. Вечерний ветр, валов плесканье, Однообразный шум, и трепет парусов, И кормчего на палубе взыванье Ко страже, дремлющей под говором валов, — Всё сладкую задумчивость питало. Как очарованный, у мачты я стоял И сквозь туман и ночи покрывало Светила Севера любезного искал. Вся мысль моя была в воспоминанье Под небом сладостным отеческой земли, Но ветров шум и моря колыханье На вежды томное забвенье навели. Мечты сменялися мечтами, И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне, Погибший в роковом огне Завидной смертию, над плейсскими струями. Но вид не страшен был; чело Глубоких ран не сохраняло, Как утро майское, веселием цвело И всё небесное душе напоминало. «Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней! Ты ль это? — я вскричал, — о воин вечно милый! Не я ли над твоей безвременной могилой, При страшном зареве Беллониных огней, Не я ли с верными друзьями Мечом на дереве твой подвиг начертал И тень в небесную отчизну провождал С мольбой, рыданьем и слезами? Тень незабвенного! ответствуй, милый брат! Или протекшее всё было сон, мечтанье; Всё, всё — и бледный труп, могила и обряд, Свершенный дружбою в твое воспоминанье? О! молви слово мне! пускай знакомый звук Еще мой жадный слух ласкает, Пускай рука моя, о незабвенный друг! Твою с любовию сжимает…» И я летел к нему… Но горний дух исчез В бездонной синеве безоблачных небес, Как дым, как метеор, как призрак полуночи, И сон покинул очи. Всё спало вкруг меня под кровом тишины. Стихии грозные катилися безмолвны. При свете облаком подернутой луны Чуть веял ветерок, едва сверкали волны, Но сладостный покой бежал моих очей, И всё душа за призраком летела, Всё гостя горнего остановить хотела: Тебя, о милый брат! о лучший из друзей! Июнь 1814
На развалинах замка в Швеции*
Уже светило дня на западе горит И тихо погрузилось в волны!.. Задумчиво луна сквозь тонкий пар глядит На хляби и брега безмолвны. И всё в глубоком сне поморие кругом. Лишь изредка рыбарь к товарищам взывает, Лишь эхо глас его протяжно повторяет В безмолвии ночном. Я здесь, на сих скалах, висящих над водой, В священном сумраке дубравы Задумчиво брожу и вижу пред собой Следы протекших лет и славы: Обломки, грозный вал, поросший злаком ров, Столбы и ветхий мост с чугунными цепями, Твердыни мшистые с гранитными зубцами И длинный ряд гробов. Всё тихо: мертвый сон в обители глухой. Но здесь живет воспоминанье: И путник, опершись на камень гробовой, Вкушает сладкое мечтанье. Там, там, где вьется плющ по лестнице крутой, И ветр колышет стебль иссохшия полыни, Где месяц осребрил угрюмые твердыни Над спящею водой, — Там воин некогда, Одена храбрый внук, В боях приморских поседелый, Готовил сына в брань, и стрел пернатых пук, Броню заветну, меч тяжелый Он юноше вручил израненной рукой, И громко восклицал, подъяв дрожащи длани: «Тебе он обречен, о бог, властитель брани, Всегда и всюду твой! А ты, мой сын, клянись мечом своих отцов И Гелы клятвою кровавой На западных струях быть ужасом врагов Иль пасть, как предки пали, с славой!» И пылкий юноша меч прадедов лобзал И к персям прижимал родительские длани, И в радости, как конь при звуке новой брани, Кипел и трепетал. Война, война врагам отеческой земли! — Суда наутро восшумели. Запенились моря, и быстры корабли На крыльях бури полетели! В долинах Нейстрии раздался браней гром, Туманный Альбион из края в край пылает, И Гела день и ночь в Валкалу провождает Погибших бледный сонм. Ах, юноша! спеши к отеческим брегам, Назад лети с добычей бранной; Уж веет кроткий ветр вослед твоим судам, Герой, победою избранный! Уж скальды пиршество готовят на холмах. Зри: дубы в пламени, в сосудах мед сверкает, И вестник радости отцам провозглашает Победы на морях. Здесь, в мирной пристани, с денницей золотой Тебя невеста ожидает, К тебе, о юноша, слезами и мольбой Богов на милость преклоняет… Но вот в тумане там, как стая лебедей, Белеют корабли, несомые волнами; О, вей, попутный ветр, вей тихими устами В ветрила кораблей! Суда у берегов, на них уже герой С добычей жен иноплеменных; К нему спешит отец с невестою младой И лики скальдов вдохновенных. Красавица стоит, безмолвствуя, в слезах, Едва на жениха взглянуть украдкой смеет, Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет, Как месяц в небесах… И там, где камней ряд, седым одетый мхом, Помост обрушенный являет, Повременно сова в безмолвии ночном Пустыню криком оглашает, — Там чаши радости стучали по столам, Там храбрые кругом с друзьями ликовали, Там скальды пели брань, и персты их летали По пламенным струнам. Там пели звук мечей и свист пернатых стрел, И треск щитов, и гром ударов, Кипящу брань среди опустошенных сел И грады в зареве пожаров; Там старцы жадный слух склоняли к песне сей, Сосуды полные в десницах их дрожали, И гордые сердца с восторгом вспоминали О славе юных дней. Но всё покрыто здесь угрюмой ночи мглой, Всё время в прах преобратило! Где прежде скальд гремел на арфе золотой, Там ветер свищет лишь уныло! Где храбрый ликовал с дружиною своей, Где жертвовал вином отцу и богу брани, Там дремлют, притаясь, две трепетные лани До утренних лучей. Где ж вы, о сильные, вы, галлов бич и страх, Земель полнощных исполины, Роальда спутники, на бренных челноках Протекши дальные пучины? Где вы, отважные толпы богатырей, Вы, дикие сыны и брани и свободы, Возникшие в снегах, средь ужасов природы, Средь копий, средь мечей? Погибли сильные! Но странник в сих местах Не тщетно камни вопрошает И руны тайные, преданья на скалах Угрюмой древности, читает. Оратай ближних сел, склонясь на посох свой, Гласит ему: «Смотри, о сын иноплеменный, Здесь тлеют праотцов останки драгоценны: Почти их гроб святой!» Июнь или июль 1814
<Хор жен воинов из «Сцен четырех возрастов»>*
О верные подруги! Свиданья близок час. Спешат, спешат супруги Обнять с любовью нас. Уже, веселья полны, Летят чрез сини волны… Свиданья близок час! По суше рьяны кони Полки героев мчат. Звенят златые брони, В руке блестит булат; Шеломы их блистают, Знамена развевают… Свиданья близок час! Июль 1814
Судьба Одиссея*
Средь ужасов земли и ужасов морей Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки Богобоязненный страдалец Одиссей; Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки; Харибды яростной, подводной Сциллы стон Не потрясли души высокой. Казалось, победил терпеньем рок жестокой И чашу горести до капли выпил он; Казалось, небеса карать его устали И тихо сонного домчали До милых родины давно желанных скал. Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал. Вторая половина 1814
Странствователь и домосед*
Объехав свет кругом, Спокойный домосед, перед моим камином Сижу и думаю о том, Как трудно быть своих привычек властелином; Как трудно век дожить на родине своей Тому, кто в юности из края в край носился, Всё видел, всё узнал — и что ж? из-за морей Ни лучше, ни умней Под кров домашний воротился: Поклонник суетным мечтам, Он осужден искать… чего — не знает сам! О страннике таком скажу я повесть вам. Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили В предместии Афин под кровлею одной; В довольстве? — не скажу, но с бодрою душой Встречали день и ночь спокойно проводили, Затем что по трудах всегда приятен сон. Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон, И братья-бедняки — о радость! — получили Не помню сколько мин монеты золотой Да кучу серебра: сосуды и амфоры Отделки мастерской. Наследственным добром свои насытя взоры, Такие завели друг с другом разговоры: «Как думаешь своей казной расположить? — Клит спрашивал у брата, — А я так дом хочу купить И в нем тихохонько с женою век прожить Под сенью отчего пената. Землицы уголок не будет лишний нам: От детства я люблю ходить за виноградом, Водиться знаю с стадом И детям я мой плуг в наследство передам; А ты как думаешь?» — «О! я с тобой несходен; Я пресмыкаться не способен В толпе граждан простых, И с помощью наследства Для дальних замыслов моих, Благодаря богам, теперь имею средства!» — «Чего же хочешь ты?» — «Я?.. славен быть хочу». — «Но чем?» — «Как чем? — умом, делами, И красноречьем, и стихами, И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу Делиться мудростью с жрецами: Зачем сей создан мир? Кто правит им и как? Где кончится земля? Где гордый Нил родится? Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак, Зачем горящий Феб всё к западу стремится? Какое счастье, милый брат! Я буду в мудрости соперник Пифагора! — В Афинах обо мне тогда заговорят. В Афинах? — что сказал! — от Нила до Босфора Прославится твой брат, твой верный Филалет! Какое счастье! десять лет Я стану есть траву и нем как рыба буду; Но красноречья дар, конечно, не забуду. Ты знаешь, я всегда красноречив бывал И площадь нашу посещал Недаром. Не стану я моим превозноситься даром, Как наш Алкивиад, оратор слабых жен, Или надутый Демосфен, Кичася в пурпуре пред царскими послами. Нет! нет! я каждого полезными речами На площади градской намерен просвещать. Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать. С народом шумные восторги разделяя, И, слезы радости под мантией скрывая, Красноречивейшим из греков называть, Ты обоймешь меня дрожащею рукою, Когда… поверишь ли? Гликерия сама На площади с толпою Меня провозгласит оракулом ума, Ума и, может быть, любезности… Конечно, Любезностью сердечной Я буду нравиться и в сорок лет еще. Тогда афиняне забудут Демосфена И Кратеса в плаще, И бочку шУта Диогена, Которую, смотри… он катит мимо нас!» — «Прощай же, братец, в добрый час! Счастливого пути к премудрости желаю, — Клит молвил краснобаю. — Я вижу нам тебя ничем не удержать!» Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять Пошел — домашний быт и домик снаряжать. А Филалет? — К Пирею, Чтоб судно тирское застать И в Мемфис полететь с румяною зарею. Признаться, он вздохнул, начавши одиссею… Но кто не пожалел об отческой земле, Надолго расставаясь с нею? Семь дней на корабле, Зевая, Проказник наш сидел И на море глядел, От скуки сам с собой вполголос рассуждая: «Да где ж тритоны все? Где стаи нереид? Где скрылися они с толпой океанид? Я ни одной не вижу в море!» И не увидел их. Но ветер свежий вскоре В Египет странника принес; Уже он в Мемфисе, в обители чудес; Уже в святилище премудрости вступает, Как мумия сидит среди бород седых И десять дней зевает За поученьем их О жертвах каменной Изиде, Об Аписе-быке иль грозном Озириде, О псах Анубиса, о чесноке святом, Усердно славимом на Ниле, О кровожадном крокодиле И… о коте большом!.. «Какие глупости! какое заблужденье! Клянуся ПОллуксом! нет слушать боле сил!» — Грек молвил, потеряв и важность, и терпенье, С скамьи как бешеный вскочил И псу священному — о, ужас! — наступил На божескую лапу… Скорее в руки посох, шляпу, Скорей из Мемфиса бежать От гнева старцев разъяренных, От крокодилов, псов и луковиц священных, И между греков просвещенных Любезной мудрости искать. На первом корабле он полетел в Кротону. В Кротоне бьет челом смиренно Агатону, Мудрейшему из мудрецов, Жестокому врагу и мяса, и бобов (Их в гневе Пифагор, его учитель славный, Проклятьем страшным поразил, Затем что у него желудок неисправный Бобов и мяса не варил). «Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться? — У грека старец вопросил С усмешкой хитрою. — Итак, прошу садиться И слушать пенье сфер: ты слышишь?» — «Ничего!» — «А видишь ли в девятом мире Духов, летающих в эфире?» — «И менее того!» — «Увидишь, попостись ты года три, четыре, Да лет с десяток помолчи; Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором Все тайной мудрости лучи; Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором…» — «Согласен, так и быть!» Но греку шутка ли и день не говорить? А десять лет молчать, молчать да всё поститься — Зачем? чтоб мудрецом, С морщинным от поста и мудрости челом, В Афины возвратиться? О нет! Чрез сутки возопил голодный Филалет: «Юпитер дал мне ум с рассудком Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком; Я мудрости такой покорнейший слуга; Прощайте ж навсегда Кротонски берега!» Сказал и к Этне путь направил; За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как Изношенный башмак Философ Эмпедокл пред смертью там оставил? Узнал — и с вестью сей Он в Грецию скорей С усталой от забот и праздности душою. Повсюду гость среди людей, Везде за трапезой чужою, Наш странник обходил Поля, селения и грады, Но счастия не находил Под небом счастливым Эллады. Спеша из края в край, он игры посещал, Забавы, зрелища, ристанья, И даже прорицанья Без веры вопрошал; Но хижину отцов нередко вспоминал, В ненастье по лесам бродя с своей клюкою, Как червем, тайною снедаемый тоскою. Притом же кошелек У грека стал легок; А ночью, как он шел через Лаконски горы, Отбили у него И остальное воры. Счастлив еще, что жизнь не отняли его! «Но жизнь без денег что? — мученье нестерпимо!» — Так думал Филалет, Тащась полунагой в степи необозримой. Три раза солнца свет Сменялся мраком ночи, Но странника не зрели очи Ни жила, ни стези: повсюду степь и степь Да гор в дали туманной цепь, Илотов и воров ужасные жилища. Что делать в горе! что начать! Придется умирать В пустыне, одному, без помощи, без пищи. «Нет, боги, нет! — Терзая грудь, вопил несчастный Филалет, — Я знаю, как покинуть свет! Не стану голодом томиться!» И меж кустов реку завидя вдалеке, Он бросился к реке — Топиться! «Что, что ты делаешь, слепец?» — Несчастному вскричал скептический мудрец, Памфил седобородый, Который над водой, любуяся природой, Один с клюкой тихонько брел И, к счастью, странника нашел На крае гибельной напасти. «Топиться хочешь ты? Согласен; но сперва Поведай мне, твоя спокойна ль голова? Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти? Рассудок: но его что нам вещает глас? Что жизнь и смерть равны для нас. Равны — так незачем топиться. Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться У старца, чем мудрец здесь может быть счастлив». Кто жить советует — всегда красноречив: И наш герой остался жив. В расселинах скалы, висящей над водою, В тени приветливой смоковниц и олив, Построен был шалаш Памфиловой рукою, Где старец десять лет Провел в молчании глубоком И в вечность проницал своим орлиным оком, Забыв людей и свет. Вот там-то ужин иль обед Простой, но очень здравый, Находит Филалет: Орехи, желуди и травы, Большой сосуд воды — и только. Боже мой! Как сладостно искать для трапезы такой В утехах мудрости приправы! Итак, в том дива нет, что с путником Памфил Об атараксии тотчас заговорил. «Всё призрак! — под конец хозяин заключил: — Богатство, честь и власти, Болезнь и нищета, несчастия и страсти, И я, и ты, и целый свет, — Всё призрак!» — «Сновиденье!» — Со вздохом повторял унылый Филалет; Но, глядя на сухой обед, Вскричал: «Я голоден!» — «И это заблужденье, Всё грубых чувств обман; не сомневайся в том». Неделю попостясь с брадатым мудрецом, Наш призрак-Филалет решился из пустыни Отправиться в Афины. Пора, пора блеснуть на площади умом! Пора с философом расстаться, Который нас недаром научил, Как жить и в жизни сомневаться. Услужливый Памфил Монет с десяток сам бродяге предложил, Котомкой с желудьми сушеными ссудил И в час румяного рассвета Сам вывел по тропам излучистым Тайгета На путь афинский Филалета. Вот странник наш идет и день и ночь один; Проходит Арголиду, Коринф и Мегариду; Вот — Аттика, и вот — дым сладостный Афин, Керамик с рощами… предместия начало… Там… воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало: Он грек, то мудрено ль, что родину любил, Что землю целовал с горячими слезами, В восторге, вне себя, с деревьями, с домами Заговорил!.. Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил, Когда, волненьями судьбины В отчизну брошенный из дальных стран чужбины, Увидел наконец Адмиралтейский шпиц, Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц, Для сердца моего единственных на свете! Я сам… Но дело всё теперь о Филалете, Который, опершись на кафедру, стоит И ждет опять денницы На милой площади аттической столицы. Заметьте, милые друзья, Что греки снаряжать тогда войну хотели, С каким царем, не помню я, Но знаю только то, что риторы гремели, Предвестники народных бед. Так речью их сразить желая, Филалет Всех раньше на помост погибельный взмостился. И вот блеснул Авроры свет, А с ним и шум дневной родился. Народ зашевелился. В Афинах, как везде, час утра — час сует. На площадь побежал ремесленник, поэт, Поденщик, говорун, с товарами купчина, Софист, архонт и Фрина С толпой невольниц и сирен, И бочку прикатил насмешник Диоген; На площадь всяк идет для дела и без дела; Нахлынули, — вся площадь закипела. Вы помните, бульвар кипел в Париже так Народа праздными толпами, Когда по нем летал с нагайкою козак Иль северный Амур с колчаном и стрелами. Так точно весь народ толпился и жужжал Перед ораторским амвоном. Знак подан. Начинай! Рой шумный замолчал. И ритор возвестил высокопарным тоном, Что Аттике война Погибельна, вредна; Потом велеречиво, ясно По пальцам доказал, что в мире быть… опасно. «Что ж делать?» — закричал с досадою народ. «Что делать?.. — сомневаться. Сомненье мудрости есть самый зрелый плод. Я вам советую, граждАне, колебаться — И не мириться, и не драться!..» Народ всегда нетерпелив. Сперва наш краснобай услышал легкий ропот, Шушуканье, а там поближе громкий хохот, А там… Но он стоит уже ни мертв, ни жив, Разинув рот, потупив взгляды, Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады. Еще проходит миг — «Ну что же? продолжай!» — Оратор всё ни слова: От страха — где язык! Зато какой в толпе поднялся страшный крик! Какая туча там готова! На кафедру летит град яблоков и фиг, И камни уж свистят над жертвой… И жалкий Филалет, избитый, полумертвый, С ступени на ступень в отчаяньи летит И падает без чувств под верную защиту В объятия отверсты… к Клиту! Итак, тщеславного спасает бедный Клит, Простяк, неграмотный, презренный, В Афинах дни влачить без славы осужденный! Он, он, прижав его к груди, Нахальных крикунов толкает на пути, Одним грозит, у тех пощады просит И брата своего, как старика Эней, К порогу хижины своей На раменах доносит. Как брата в хижине лелеет добрый Клит! Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит С простым, но сильным чувством. Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством! В три дни страдалец наш оправился и встал, И брату кинулся на шею со слезами; А брат гостей назвал И жертву воскурил пред отчими богами. Весь домик в суетах! Жена и рой детей Веселых, резвых и пригожих, Во всем на мать свою похожих, На пиршество несут для радостных гостей Простой, но щедрый дар наследственных полей, Румяное вино, янтарный мед Гимета, — И чаша поднялась за здравье Филалета! «Пей, ешь и веселись, нежданный сердца гость!» — Все гости заодно с хозяином вскричали. И что же? Филалет, забыв народа злость, Беды, проказы и печали, За чашей круговой опять заговорил В восторге о тебе, великолепный Нил! А дней через пяток, не боле, Наскуча видеть всё одно и то же поле, Всё те же лица всякий день, Наш грек, — поверите ль? — как в клетке стосковался. Он начал по лесам прогуливать уж лень, На горы ближние взбирался, Бродил всю ночь, весь день шатался; Потом Афины стал тихонько посещать, На милой площади опять Зевать, С софистами о том, об этом толковать; Потом… проведав он от старых грамотеев, Что в мире есть страна, Где вечно царствует весна, За розами побрел — в снега гипербореев. Напрасно Клит с женой ему кричали вслед С домашнего порога: «Брат, милый, воротись, мы просим, ради бога! Чего тебе искать в чужбине? новых бед? Откройся, что тебе в отечестве немило? Иль дружество тебя, жестокий, огорчило? Останься, милый брат, останься, Филалет!» Напрасные слова — чудак не воротился — Рукой махнул… и скрылся. Между июлем 1814 и 10 января 1815
Об атараксии тотчас заговорил. — Душевное спокойствие.
Послание И.М. Муравьеву-Апостолу*
Ты прав, любимец муз! От первых впечатлений, От первых, свежих чувств заемлет силу гений И им в теченьи дней своих не изменит! Кто б ни был: пламенный оратор иль пиит, Светильник мудрости, науки обладатель, Иль кистью естества немого подражатель, Наперсник муз, — познал от колыбельных дней, Что должен быть жрецом парнасских алтарей. Младенец счастливый, уже любимец Феба, Он с жадностью взирал на свет лазурный неба, На зелень, на цветы, на зыбку сень древес, На воды быстрые и полный мрака лес. Он, к лону матери приникнув, улыбался, Когда веселый май цветами убирался И жавронок вился над зеленью полей. Златая ль радуга, пророчица дождей, Весь свод лазоревый подернет облистаньем — Ее приветствовал невнятным лепетаньем, Ее манил к себе младенческой рукой. Что видел в юности, пред хижиной родной, Что видел, чувствовал, как новый мира житель, Того в душе своей до поздних дней хранитель Желает в песнях муз потомству передать. Мы видим первых чувств волшебную печать В твореньях гения, испытанных веками: Из мест, где Мантуа красуется лугами, И Минций в камышах недвижимый стоит, От милых лар своих отторженный пиит, В чертоги Августа судьбой перенесенный, Жалел о вас, ручьи отчизны незабвенной, О древней хижине, где юность провождал И Титира свирель потомству передал. Но там ли, где всегда роскошная природа И раскаленный Феб с безоблачного свода Обилием поля счастливые дарит, Таланта колыбель и область пиерид? Нет! Нет! И в Севере любимец их не дремлет, Но гласу громкому самой природы внемлет, Свершая славный путь, предписанный судьбой. Природы ужасы, стихий враждебных бой, Ревущие со скал угрюмых водопады, Пустыни снежные, льдов вечные громады Иль моря шумного необозримый вид — Всё, всё возносит ум, всё сердцу говорит Красноречивыми, но тайными словами И огнь поэзии питает между нами. Близ Колы пасмурной, средь диких рыбарей В трудах воспитанный, уже от юных дней Наш Пиндар чувствовал сей пламень потаенный, Сей огнь зиждительный, дар бога драгоценный, От юности в душе небесного залог, Которым Фебов жрец исполнен, как пророк. Он сладко трепетал, когда сквозь мрак тумана Стремился по зыбям холодным океана К необитаемым, бесплодным островам И мрежи расстилал по новым берегам. Я вижу мысленно, как отрок вдохновенный Стоит в безмолвии над бездной разъяренной Среди мечтания и первых сладких дум, Прислушивая волн однообразный шум… Лицо горит его, грудь тягостно вздыхает, И сладкая слеза ланиту орошает, Слеза, известная таланту одному! В красе божественной любимцу своему, Природа! ты не раз на Севере являлась И в пламенной душе навеки начерталась. Исполненный всегда виденьем первых лет, Как часто воспевал восторженный поэт: «Дрожащий, хладный блеск полунощной Авроры И льдяные, в морях носимы ветром, горы, И Уну, спящую средь звонких камышей, И день, чудесный день, без ночи, без зарей!..» В Пальмире Севера, в жилище шумной славы, Державин камские воспоминал дубравы, Отчизны сладкий дым и древний град отцов. На тучны пажити приволжских берегов Как часто Дмитриев, расторгнув светски узы, Водил нас по следам своей счастливой музы, Столь чистой, как струи царицы светлых вод, На коих в первый раз зрел солнечный восход Певец сибирского Пизарра вдохновенный!.. Так, свыше нежною душою одаренный, Пиит, от юности до сребряных власов, Лелеет в памяти страну своих отцов. На жизненном пути ему дарует гений Неиссякаемый источник наслаждений В замену счастия и скудных мира благ: С ним муза тайная живет во всех местах И в мире дивный мир любимцу созидает. Пускай свирепый рок по воле им играет: Пускай незнаемый, без злата и честей, С главой поникшею он бродит меж людей; Пускай фортуною от детства удостоен Он будет судия, министр иль в поле воин, — Но музам и себе нигде не изменит. В самом молчании он будет всё пиит. В самом бездействии он с деятельным духом, Всё сильно чувствует, всё ловит взором, слухом, Всем наслаждается, и всюду, наконец, Готовит Фебу дань его грядущий жрец. Между июлем 1814 и 24 мая 1815
Мщение*
(Из Парни)
Неверный друг и вечно милый! Зарю моих счастливых дней И слезы радости и клятвы легкокрылы — Всё время унесло с любовию твоей! И всё погибло невозвратно, Как сладкая мечта, как утром сон приятный! Но всё любовью здесь исполнено моей И клятвы страшные твои напоминает. Их помнят и леса, их помнит и ручей, И эхо томное их часто повторяет. Взгляни: здесь в первый раз я встретился с тобой, Ты здесь, подобная лилее белоснежной, Взлелеянной в садах Авророй и весной, Под сенью безмятежной, Цвела невинностью близ матери твоей. Вот здесь я в первый раз вкусил надежды сладость; Здесь жертвы приносил у мирных алтарей. Когда твою грозила младость Болезнь жестокая во цвете погубить, Здесь клялся, милый друг, тебя не пережить! Но с новой прелестью ты к жизни воскресала И в первый раз «люблю», краснеяся, сказала (Тому сей дикий бор немой свидетель был). Твоя рука в моей то млела, то пылала, И первый поцелуй с душою душу слил. Там взор потупленный назначил мне свиданье В зеленом сумраке развесистых древес, Где льется в воздухе сирен благоуханье И облако цветов скрывает свод небес; Там ночь ненастная спустила покрывало, И страшно загремел над нами ярый гром; Всё небо в пламени зарделося кругом, И в роще сумрачной сверкало. Напрасно! ты была в объятиях моих, И к новым радостям ты воскресала в них! О пламенный восторг! О страсти упоенье! О сладострастие… себя, всего забвенье! С ее любовию утраченны навек! Вы будете всегда изменнице упрек. Воспоминанье ваше, От времени еще прелестнее и краше, Ее преступное блаженство помрачит И сердцу за меня коварному отмстит Неизлечимою, жестокою тоскою. Так! всюду образ мой увидишь пред собою, Не в виде прежнего любовника в цепях, Который с нежностью сквозь слезы упрекает И жребий с трепетом читает В твоих потупленных очах. Нет, в лютой ревности карая преступленье, Явлюсь как бледное в полуночь привиденье, И всюду следовать я буду за тобой: В безмолвии лесов, в полях уединенных, В веселых пиршествах, тобой одушевленных, Где юность пылкая и взор считает твой. В глазах соперника, на ложе Гименея — Ты будешь с ужасом о клятвах вспоминать; При имени моем, бледнея, Невольно трепетать. Когда ж безвременно, с полей кровавой битвы, К Коциту позовет меня судьбины глас, Скажу: «Будь счастлива» в последний жизни час, — И тщетны будут все любовника молитвы! <1815>
Вакханка*
Все на праздник Эригоны Жрицы Вакховы текли; Ветры с шумом разнесли Громкий вой их, плеск и стоны. В чаще дикой и глухой Нимфа юная отстала; Я за ней — она бежала Легче серны молодой. Эвры волосы взвивали, Перевитые плющом; Нагло ризы поднимали И свивали их клубком. Стройный стан, кругом обвитый Хмеля желтого венцом, И пылающи ланиты Розы ярким багрецом, И уста, в которых тает Пурпуровый виноград, — Всё в неистовой прельщает! В сердце льет огонь и яд! Я за ней… она бежала Легче серны молодой; Я настиг — она упала! И тимпан под головой! Жрицы Вакховы промчались С громким воплем мимо нас; И по роще раздавались Эвоэ! и неги глас! <1815>
Последняя весна*
В полях блистает май веселый! Ручей свободно зажурчал, И яркий голос филомелы Угрюмый бор очаровал: Всё новой жизни пьет дыханье! Певец любви, лишь ты уныл! Ты смерти верной предвещанье В печальном сердце заключил; Ты бродишь слабыми стопами В последний раз среди полей, Прощаясь с ними и с лесами Пустынной родины твоей. «Простите, рощи и долины, Родные реки и поля! Весна пришла, и час кончины Неотразимый вижу я! Так! Эпидавра прорицанье Вещало мне: в последний раз Услышишь горлиц воркованье И гальционы тихий глас; Зазеленеют гибки лозы, Поля оденутся в цветы, Там первые увидишь розы И с ними вдруг увянешь ты. Уж близок час… Цветочки милы, К чему так рано увядать? Закройте памятник унылый, Где прах мой будет истлевать; Закройте путь к нему собою От взоров дружбы навсегда. Но если Делия с тоскою К нему приближится, тогда Исполните благоуханьем Вокруг пустынный небосклон И томным листьев трепетаньем Мой сладко очаруйте сон!» В полях цветы не увядали, И гальционы в тихий час Стенанья рощи повторяли; А бедный юноша… погас! И дружба слез не уронила На прах любимца своего: И Делия не посетила Пустынный памятник его. Лишь пастырь в тихий час денницы, Как в поле стадо выгонял, Унылой песнью возмущал Молчанье мертвое гробницы. <1815>
К друзьям*
Вот список мой стихов, Который дружеству быть может драгоценен. Я добрым гением уверен, Что в сем дедале рифм и слов Недостает искусства: Но дружество найдет мои в замену чувства — Историю моих страстей, Ума и сердца заблужденья, Заботы, суеты, печали прежних дней И легкокрылы наслажденья; Как в жизни падал, как вставал, Как вовсе умирал для света, Как снова мой челнок фортуне поверял… И словом, весь журнал Здесь дружество найдет беспечного поэта, Найдет и молвит так: «Наш друг был часто легковерен; Был ветрен в Пафосе; на Пинде был чудак; Но дружбе он зато всегда остался верен; Стихами никому из нас не докучал (А на Парнасе это чудо!), И жил так точно, как писал… Ни хорошо, ни худо!» Февраль 1815
Мой гений*
О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной И часто сладостью своей Меня в стране пленяешь дальной. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милый, незабвенный Повсюду странствует со мной. Хранитель гений мой — любовью В утеху дан разлуке он: Засну ль? приникнет к изголовью И усладит печальный сон. Июль или август 1815
Разлука («Напрасно покидал страну моих отцов…»)*
Напрасно покидал страну моих отцов, Друзей души, блестящие искусства И в шуме грозных битв, под тению шатров Старался усыпить встревоженные чувства. Ах! небо чуждое не лечит сердца ран! Напрасно я скитался Из края в край и грозный океан За мной роптал и волновался; Напрасно от брегов пленительных Невы Отторженный судьбою, Я снова посещал развалины Москвы, Москвы, где я дышал свободою прямою! Напрасно я спешил от северных степей, Холодным солнцем освещенных, В страну, где Тирас бьет излучистой струей, Сверкая между гор, Церерой позлащенных, И древние поит народов племена. Напрасно: всюду мысль преследует одна О милой, сердцу незабвенной, Которой имя мне священно, Которой взор один лазоревых очей Все — неба на земле — блаженства отверзает, И слово, звук один, прелестный звук речей Меня мертвит и оживляет. Июль или август 1815
Надпись к портрету графа Эммануила Сен-При*
От родины его отторгнула судьбина; Но лилиям отцов он всюду верен был: И в нашем стане воскресил Баярда древний дух и доблесть Дюгесклина. Декабрь 1815
Таврида*
Друг милый, ангел мой! сокроемся туда, Где волны кроткие Тавриду омывают, И Фебовы лучи с любовью озаряют Им древней Греции священные места. Мы там, отверженные роком, Равны несчастием, любовию равны, Под небом сладостным полуденной страны Забудем слезы лить о жребии жестоком; Забудем имена фортуны и честей. В прохладе ясеней, шумящих над лугами, Где кони дикие стремятся табунами На шум студеных струй, кипящих под землей, Где путник с радостью от зноя отдыхает Под говором древес, пустынных птиц и вод, — Там, там нас хижина простая ожидает, Домашний ключ, цветы и сельский огород. Последние дары фортуны благосклонной, Вас пламенны сердца приветствуют стократ! Вы краше для любви и мраморных палат Пальмиры Севера огромной! Весна ли красная блистает средь полей, Иль лето знойное палит иссохши злаки, Иль, урну хладную вращая, Водолей Валит шумящий дождь, седой туман и мраки, — О радость! Ты со мной встречаешь солнца свет И, ложе счастия с денницей покидая, Румяна и свежа, как роза полевая, Со мною делишь труд, заботы и обед. Со мной в час вечера, под кровом тихой ночи Со мной, всегда со мной; твои прелестны очи Я вижу, голос твой я слышу, и рука В твоей покоится всечасно. Я с жаждою ловлю дыханье сладострастно Румяных уст, и если хоть слегка Летающий Зефир власы твои развеет И взору обнажит снегам подобну грудь, Твой друг не смеет и вздохнуть: Потупя взор, дивится и немеет. Вторая половина 1815
Надежда*
Мой дух! доверенность к творцу! Мужайся; будь в терпеньи камень. Не он ли к лучшему концу Меня провел сквозь бранный пламень? На поле смерти чья рука Меня таинственно спасала И жадный крови меч врага И град свинцовый отражала? Кто, кто мне силу дал сносить Труды, и глад, и непогоду, И силу — в бедстве сохранить Души возвышенной свободу? Кто вел меня от юных дней К добру стезею потаенной И в буре пламенных страстей Мой был вожатый неизменный? Он! он! Его всё дар благой! Он нам источник чувств высоких, Любви к изящному прямой И мыслей чистых и глубоких! Всё дар его, и краше всех Даров — надежда лучшей жизни! Когда ж узрю спокойный брег, Страну желанную отчизны? Когда струей небесных благ Я утолю любви желанье, Земную ризу брошу в прах И обновлю существованье? 1815
К другу*
Скажи, мудрец младой, что прочно на земли? Где постоянно жизни счастье? Мы область призраков обманчивых прошли, Мы пили чашу сладострастья. Но где минутный шум веселья и пиров? В вине потопленные чаши? Где мудрость светская сияющих умов? Где твой фалерн и розы наши? Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез, И место поросло крапивой; Но я узнал его; я сердца дань принес На прах его красноречивый. На нем, когда окрест замолкнет шум градской И яркий Веспер засияет На темном севере, твой друг в тиши ночной В душе задумчивость питает. От самой юности служитель алтарей Богини неги и прохлады, От пресыщения, от пламенных страстей Я сердцу в ней ищу отрады. Поверишь ли? Я здесь, на пепле храмин сих, Венок веселия слагаю И часто в горести, в волненьи чувств моих, Потупя взоры, восклицаю: Минутны странники, мы ходим по гробам, Все дни утратами считаем, На крыльях радости летим к своим друзьям — И что ж?.. их урны обнимаем. Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей, Сияла Лила красотою? Благие небеса, казалось, дали ей Всё счастье смертной под луною: Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус, Любви и очи, и ланиты, Чело открытое одной из важных муз И прелесть девственной хариты. Ты сам, забыв и свет, и тщетный шум пиров, Ее беседой наслаждался И в тихой радости, как путник средь песков, Прелестным цветом любовался. Цветок, увы! исчез, как сладкая мечта! Она в страданиях почила И, с миром в страшный час прощаясь навсегда, На друге взор остановила. Но, дружба, может быть, ее забыла ты!.. Веселье слезы осушило, И тень чистейшую дыханье клеветы На лоне мира возмутило. Так всё здесь суетно в обители сует! Приязнь и дружество непрочно! Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет? Что вечно чисто, непорочно? Напрасно вопрошал я опытность веков И Клии мрачные скрижали, Напрасно вопрошал всех мира мудрецов: Они безмолвьем отвечали. Как в воздухе перо кружится здесь и там, Как в вихре тонкий прах летает, Как судно без руля стремится по волнам И вечно пристани не знает, — Так ум мой посреди сомнений погибал. Все жизни прелести затмились: Мой гений в горести светильник погашал, И музы светлые сокрылись. Я с страхом вопросил глас совести моей… И мрак исчез, прозрели вежды: И вера пролила спасительный елей В лампаду чистую надежды. Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен: Ногой надежною ступаю И, с ризы странника свергая прах и тлен, В мир лучший духом возлетаю. 1815
Пробуждение*
Зефир последний свеял сон С ресниц, окованных мечтами, Но я — не к счастью пробужден Зефира тихими крылами. Ни сладость розовых лучей Предтечи утреннего Феба, Ни кроткий блеск лазури неба, Ни запах, веющий с полей, Ни быстрый лет коня ретива По скату бархатных лугов И гончих лай и звон рогов Вокруг пустынного залива — Ничто души не веселит, Души, встревоженной мечтами, И гордый ум не победит Любви — холодными словами. Вторая половина 1815 (?)
Элегия («Я чувствую, мой дар в поэзии погас…»)*
Я чувствую, мой дар в поэзии погас, И муза пламенник небесный потушила; Печальна опытность открыла Пустыню новую для глаз. Туда влечет меня осиротелый гений, В поля бесплодные, в непроходимы сени, Где счастья нет следов, Ни тайных радостей, неизъяснимых снов, Любимцам Фебовым от юности известных, Ни дружбы, ни любви, ни песней муз прелестных, Которые всегда душевну скорбь мою, Как лотос, силою волшебной врачевали. Нет, нет! себя не узнаю Под новым бременем печали! Как странник, брошенный из недра ярых волн, На берег дикий и кремнистый Встает и с ужасом разбитый видит челн, Валы ревущие и молнии змиисты, Объявшие кругом свинцовый небосклон; Рукою трепетной он мраки вопрошает, Ногой скользит над пропастями он, И ветер буйный развевает Молений глас его, рыдания и стон… — На крае гибели так я зову в спасенье Тебя, последний сердца друг! Опора сладкая, надежда, утешенье Средь вечных скорбей и недуг! Хранитель ангел мой, оставленный мне богом!.. Твой образ я таил в душе моей залогом Всего прекрасного… и благости творца. Я с именем твоим летел под знамя брани Искать иль гибели, иль славного венца. В минуты страшные чистейши сердца дани Тебе я приносил на Марсовых полях: И в мире, и в войне, во всех земных краях Твой образ следовал с любовию за мною; С печальным странником он неразлучен стал. Как часто в тишине, весь занятый тобою, В лесах, где Жувизи гордится над рекою, И Сейна по цветам льет сребряный кристалл, Как часто средь толпы и шумной, и беспечной, В столице роскоши, среди прелестных жен, Я пенье забывал волшебное сирен И мыслил о тебе лишь в горести сердечной. Я имя милое твердил В прохладных рощах Альбиона И эхо называть прекрасную учил В цветущих пажитях Ричмона. Места прелестные и в дикости своей, О камни Швеции, пустыни скандинавов, Обитель древняя и доблестей и нравов! Ты слышала обет и глас любви моей, Ты часто странника задумчивость питала, Когда румяная денница отражала И дальные скалы гранитных берегов, И села пахарей, и кущи рыбаков Сквозь тонки, утренни туманы На зЕркальных водах пустынной Троллетаны. Исполненный всегда единственно тобой, С какою радостью ступил на брег отчизны! «Здесь будет, — я сказал, — душе моей покой, Конец трудам, конец и страннической жизни». Ах, как обманут я в мечтании моем! Как снова счастье мне коварно изменило В любви и дружестве… во всем, Что сердцу сладко льстило, Что было тайною надеждою всегда! Есть странствиям конец — печалям никогда! В твоем присутствии страдания и муки Я сердцем новые познал. Они ужаснее разлуки, Всего ужаснее! Я видел, я читал В твоем молчании, в прерывном разговоре, В твоем унылом взоре, В сей тайной горести потупленных очей, В улыбке и в самой веселости твоей Следы сердечного терзанья… Нет, нет! Мне бремя жизнь! Что в ней без упованья? Украсить жребий твой Любви и дружества прочнейшими цветами, Всем жертвовать тебе, гордиться лишь тобой, Блаженством дней твоих и милыми очами, Признательность твою и счастье находить В речах, в улыбке, в каждом взоре, Мир, славу, суеты протекшие и горе, Всё, всё у ног твоих, как тяжкий сон, забыть! Что в жизни без тебя? Что в ней без упованья, Без дружбы, без любви — без идолов моих?.. И муза, сетуя, без них Светильник гасит дарованья. Вторая половина 1815 (?)
Песнь Гаральда Смелого*
Мы, други, летали по бурным морям, От родины милой летали далеко! На суше, на море мы бились жестоко; И море, и суша покорствуют нам! О други! как сердце у смелых кипело, Когда мы, содвинув стеной корабли, Как птицы неслися станицей веселой Вкруг пажитей тучных Сиканской земли!.. А дева русская Гаральда презирает. О други! я младость не праздно провел! С сынами Дронтгейма вы помните сечу? Как вихорь пред вами я мчался навстречу Под камни и тучи свистящие стрел. Напрасно сдвигались народы; мечами Напрасно о наши стучали щиты: Как бледные класы под ливнем, упали И всадник, и пеший… владыка, и ты!.. А дева русская Гаральда презирает. Нас было лишь трое на легком челне; А море вздымалось, я помню, горами; Ночь черная в полдень нависла с громами, И Гела зияла в соленой волне. Но волны напрасно, яряся, хлестали: Я черпал их шлемом, работал веслом: С Гаральдом, о други, вы страха не знали И в мирную пристань влетели с челном! А дева русская Гаральда презирает. Вы, други, видали меня на коне? Вы зрели, как рушил секирой твердыни, Летая на бурном питомце пустыни Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне? Железом я ноги мои окрыляя, И лань упреждаю по звонкому льду; Я, хладную влагу рукой рассекая, Как лебедь отважный по морю иду… А дева русская Гаральда презирает. Я в мирных родился полнОчи снегах; Но рано отбросил доспехи ловитвы — Лук грозный и лыжи — и в шумные битвы Вас, други, с собою умчал на судах. Не тщетно за славой летали далеко От милой отчизны по диким морям; Не тщетно мы бились мечами жестоко: И море, и суша покорствуют нам! А дева русская Гаральда презирает. Между февралем и 17 июля 1816
Послание к Тургеневу*
О ты, который средь обедов, Среди веселий и забав Сберег для дружбы кроткий нрав, Для дел — характер честный дедов! О ты, который при дворе, В чаду успехов или счастья, Найти умел в одном добре Души прямое сладострастье! О ты, который с похорон На свадьбы часто поспеваешь, Но, бедного услыша стон, Ушей не затыкаешь! Услышь, мой верный доброхот, Певца смиренного моленье, Доставь крупицу от щедрот Сироткам двум на прокормленье! Замолви слова два за них Красноречивыми устами: Лишь «Дайте им!» промолви — вмиг Они очутятся с сергами. Но кто они? — Скажу точь-в-точь Всю повесть их перед тобою. Они — вдова и дочь, Чета, забытая судьбою. Жил некто в мире сем Попов, Царя усердный воин. Был беден. Умер. От долгов Он, следственно, спокоен. Но в мире он забыл жену С грудным ребенком; и одну Суму оставил им в наследство… Но здесь не всё для бедных бедство! Им добры люди помогли, Согрели, накормили И, словом, как могли, Сироток приютили. Прекрасно! славно! — спору нет! Но… здешний свет Не рай — мне сказывал мой дед. Враги нахлынули рекою, С землей сравнялася Москва… И бедная вдова Опять пошла с клюкою… А между тем всё дочь растет, И нужды с нею подрастают. День за день всё идет, идет, Недели, месяцы мелькают; Старушка клонится, а дочь Пышнее розы расцветает, И стала… Грация точь-в-точь! Прелестный взор, глаза большие, Румянец Флоры на щеках, И кудри льняно-золотые На алебастровых плечах. Что слово молвит — то приятство, Что ни наденет — всё к лицу! Краса — увы! — ее богатство И всё приданое к венцу, А крохи нет насущной хлеба! Тургенев, друг наш! Ради неба — Приди на помощь красоте, Несчастию и нищете! Они пред образом, конечно, Затеплят чистую свечу, — За чье здоровье — умолчу: Ты угадаешь, друг сердечный! 14 октября 1816
К цветам нашего Горация*
Ни вьюги, ни морозы Цветов твоих не истребят. Бог лиры, бог любви и музы мне твердят: В саду Горация не увядают розы. 1816 (?)
«У Волги-реченьки сидел…»*
У Волги-реченьки сидел В кручинушке, унылый, Солдат израненный и хилый. Вздохнул, на волны поглядел И песенку запел: — Там, там в далекой стороне Ты, родина святая! Отец и мать моя родная, Вас не увидеть боле мне В родимой стороне. О, смерть в боях не так страшна, Как страннику в чужбине, Там пуля смерть, а здесь в кручине Томись без хлеба и без сна, Пока при<дет> она. Куда летите, паруса? — На родину святую. Зачем вы, пташки, в цепь густую, Зачем взвились под небеса? — В родимые леса. Всё в родину летит свою, А я бреду насилу, Сквозь слезы песенку унылу Путем-дорогою пою Про родину мою. Несу котомку на плечах, На саблю подпираюсь, Как сиро<тино>чка <?> скитаюсь В лесах дремучих и песках, На волжских берегах. Жена останется вдовой, А дети сиротами, Вам сердце молвит: за горами, В стране далекой и чужой, Знать, умер наш родной. Зачем, зачем ре<ка> Дунай Меня не поглотила! Зачем ты, пуля, изменила . . . . . . . . . . 1816 или 1817 (?)
Гезиод и Омир — соперники*
Народы, как волны, в Халкиду текли, Народы счастливой Эллады! Там сильный владыка, над прахом отца Оконча печальны обряды, Ристалище славы бойцам отверзал. Три раза с румяной денницей Бойцы выступали с бойцами на бой; Три раза стремили возницы Коней легконогих по звонким полям, И трижды владетель Халкиды Достойным оливны венки раздавал. Но солнце на лоно Фетиды Склонялось, и новый готовился бой. — Очистите поле, возницы! Спешите! Залейте студеной струей Пылающи оси и спицы, Коней отрешите от тягостных уз И в стойлы прохладны ведите; Вы, пылью и потом покрыты, бойцы, При пламени светлом вздохните, Внемлите народы, Эллады сыны, Высокие песни внемлите! Пройдя из края в край гостеприимный мир, Летами древними и роком удрученный, Здесь песней царь Омир И юный Гезиод, каменам драгоценный, Вступают в славный бой. Колебля мАслину священную рукой, Певец Аскреи гимн высокий начинает (Он с лирой никогда свой глас не сочетает). Гезиод
Безвестный юноша, с стадами я бродил Под тенью пальмовой близ чистой Иппокрены, Там пастыря нашли прелестные камены, И я в обитель их священную вступил. Омир
