Царица Савская

Царица Савская [1]

I

Когда путешествуешь, переезжаешь с места на место и, волею судеб, всё вновь встречаешь людей, которых раньше видел когда-то, встречаешь их внезапно, на неожиданных местах, от удивления совершенно забываешь снять шляпу и поклониться.

Со мной это бывает часто — да, очень часто. С этим ничего не поделаешь.

То, что было со мной в 1888 году, стоит в странной связи с одним событием нынешнего года, приключившимся со мной не более недели назад, во время моей поездки в Швецию. Это очень простая и понятная история, разыгравшаяся очень просто, может быть, её не стоило бы рассказывать. Но всё же я попробую рассказать её, насколько могу хорошо.

Ты спросил, когда мы в последний раз виделись… да, ты сам помнишь, о чём ты меня спросил, так что мне не надо повторять. Но я тогда ответил, что мне всегда что-нибудь мешало, сколько бы я ни старался, всегда что-нибудь становилось на моей дороге, меня отвергали, меня выставляли за дверь. И я не лгу, я тебе докажу, что это правда. Так близко к цели, как в этот раз, я ещё никогда не был, и всё же меня так любезно выставили за дверь. С этим ничего не поделаешь.

В 1888 году я получил деньга на поездку куда-нибудь, — я рассказываю всё совсем так, как это было. Я отправился в, Швецию и в весёлом расположении духа шёл пешком вдоль железной дороги, меж тем как каждый день поезд за поездом мчались мимо меня. Я встречал также множество людей, и все эти люди кланялись мне, они говорили: «Бог помощь», я тоже говорил: «Бог помощь», потому что не знал, что ещё им сказать. Когда я пришёл в Гётеборг, моя первая пара башмаков была уже разорвана самым жалким образом, но об этом я и не говорю.

Ещё до того как я пришёл в Гётеборг, произошло то событие, о котором я хочу рассказать. Как ты думаешь: если какая-нибудь дама бросает на тебя взгляд из окна, а затем больше не обращает на тебя внимания, ты тогда остаёшься спокоен и не делаешь никаких предположений; надо быть дураком, чтобы вообразить себе что-нибудь после такого жалкого взгляда. Ну, а если эта дама не только смотрит на тебя с величайшим интересом, но предоставляет тебе свою комнату да ещё постель свою на почтовой станции в Швеции, не находишь ли ты, что тогда ты имеешь некоторое основание верить в её серьёзные намерения и питать надежды? Я так и думал и надеялся до последней минуты; неделю тому назад мне это даже стоило мучительного путешествия в Кальмар…

Итак, я дошёл до почтовой станции Бербю. Был поздний вечер, а я шёл с раннего утра, так что решил отдохнуть здесь сегодня. Я вошёл в дом и спросил себе обед и комнату.

Да, обед я могу получить, но комнат больше нет, все заняты, дом переполнен.

Я говорил с молодой девушкой, — как потом оказалось, дочерью хозяина. Я смотрю на неё и делаю вид, будто не понимаю её. Не хочет ли она мне дать почувствовать, что я — норвежец, политический противник?[2]

— Какая масса здесь экипажей, — говорю я равнодушно.

— Да, это торговцы, приехавшие на ярмарку, здесь ночуют, — отвечает она, — поэтому у нас не осталось ни одной свободной кровати.

Затем она выходит и заказывает для меня обед. Когда она вернулась, она снова начала говорить о том, как переполнен дом. Она сказала:

— Вы можете или дойти до следующей станции Юттерон, или поехать на поезде немного назад. А у нас, как я сказала, всё переполнено.

Я простил это наивное дитя и не хотел быть с ней слишком резким, но я, конечно, не собирался двинуться с места до следующего утра. Я находился на почтовой станции, и кровать для меня должна была найтись!

— Погода бесподобная, — сказал я.

— Да, — ответила она. — Поэтому дойти до Юттерона — одно удовольствие. И недалеко, всего какая-нибудь миля.

Но это было уже слишком, я сказал строго и медленно:

— Для меня само собой разумеется, что вы мне добудете комнату на сегодняшнюю ночь; я не желаю идти дальше, я устал.

— Но раз все комнаты заняты! — возразила она.

— Это не моё дело.

С этим я опустился всей своей тяжестью на стул.

Впрочем, мне было жаль девушку, у неё не было такого вида, будто она делала мне затруднения лишь из дурного чувства. Выражение её лица было честно, а её ненависть к норвежцам казалась весьма умеренной.

— Вы можете постелить мне где угодно, хотя бы на этом диване, — сказал я.

Но оказалось, что даже диван уже занят!

Мне начало становиться страшно. Если придётся идти ещё добрую шведскую милю, то мне несдобровать; добрая шведская миля практически бесконечна, это я уже знал.

— Ах, Господи, разве вы не видите, что у меня от ходьбы башмаки разорвались? — вскричал я. — Вы ведь не выгоните на улицу человека в такой обуви?

— Да, но обувь ваша не станет лучше завтра, — заметила она улыбаясь.

В этом-то она была права, и я не знал, что мне делать. В это мгновение дверь отворяется, и в комнату влетает ещё одна девушка.

Она смеётся чему-то, что с ней случилось, или тому, о чём она думает, и она открывает рот, чтобы рассказать об этом. Заметив меня, она ничуточки не смущается, напротив, смотрит на меня долгим взглядом и, в конце концов, кивает мне даже. Затем она спрашивает вполголоса:

— В чём дело, Лотта?

И Лотта отвечает ей что-то, чего я не слышу, но я понимаю, что они шепчутся обо мне. Я сижу, смотрю на них и прислушиваюсь, как будто решается моя судьба. Тут они исподтишка взглядывают на мои башмаки, и я слышу, как они посмеиваются между собой. Вновь пришедшая дама качает головой и собирается уйти.

Когда она подошла уже к двери она вдруг обернулась, как будто ей что-то пришло в голову, и сказала:

— Но я могу сегодня лечь с тобой, Лотта, тогда ему можно отдать мою комнату.

— Нет, — отвечает Лотта, — вам этого никак нельзя, фрёкен[3].

— Да почему же, конечно можно!

Пауза. Лотта размышляет:

— Ну, если вы хотите, фрёкен, то… — И обращаясь ко мне, Лотта продолжает: — Вот фрёкен хочет уступить вам свою комнату.

Я вскакиваю, расшаркиваюсь и раскланиваюсь. Мне кажется, я сделал это очень изящно. Я поблагодарил фрёкен и словесно, сказал, что она оказала мне любезность, подобной которой мне не случалось встречать в жизни, и, в конце концов, заявил, что сердце у фрёкен такое же доброе, как красивы её глаза! Затем я снова раскланялся и сделал это так же удачно.

Да, всё это вышло у меня очень хорошо. Она покраснела и выскочила за дверь с громким смехом, и Лотта побежала за ней.

Я остался один и стал раздумывать. Дело обстояло очень хорошо; она засмеялась, покраснела и опять засмеялась; лучшего начала не могло и быть. Господи, какая Она была молодая, едва ли ей было восемнадцать лет, ямочки на щеках и углубление на подбородке. На шее у неё не было ничего, даже кружев у ворота, только ленточка продёрнута. И при этом — мрачный, тёмный взгляд на этом милом лице. Я никогда не видел ничего подобного. Хорошо, и она смотрела на меня с интересом.

Час спустя я увидел её во дворе; она уселась в один из пустых экипажей, сидит и хлопает бичом. Как она была молода и весела, — сидит и хлопает бичом, как будто экипаж запряжён. Я подхожу, мне приходит в голову мысль запрячься вместо лошади и повезти экипаж, я приподнимаю шляпу и собираюсь сказать что-то…

Вдруг она встаёт, высокая и гордая, как царица, с минуту смотрит на меня и выходит из экипажа. Я никогда этого не забуду; хотя у неё не было никакого основания так разгневаться, она была поистине великолепна, когда встала и вышла из экипажа. Я надел шляпу и, сконфуженный и удручённый, удалился потихоньку. Чёрт бы побрал эту выдумку — повезти экипаж!

Но с другой стороны: что такое с ней сделалось? Разве она не уступила мне только что свою комнату? К чему же эти фокусы? Это притворство, сказал я сам себе, она только делает вид, знаю я эти уловки, она хочет поиграть мною, — хорошо, я готов, пусть поиграет!

Я сел на лестнице и закурил трубку. Вокруг меня болтали торговцы, приехавшие на ярмарку; иногда я слышал, как в доме откупоривали бутылки и звенели стаканами. Барышню я больше не видел.

Единственное чтение, которое было со мной, — это карта Швеции. Я сижу, курю, и раздражаюсь, наконец, вынимаю карту из кармана и принимаюсь её изучать. Так проходит несколько минут, в дверях появляется Лотта, она предлагает отвести меня в мою комнату, если я пожелаю. Уже десять часов, я поднимаюсь и иду за ней. В коридоре мы встречаем барышню.

Тут происходит нечто, что я запомнил до мельчайших подробностей: стены в коридоре свежевыкрашенные, но я этого не знаю, я отступаю в сторону перед барышней, когда мы встречаем её, и тут-то происходит несчастье. Барышня в ужасе кричит:

— Масляная краска!..

Но слишком поздно, я уже прислонился левым плечом к стенке.

Она смотрит на меня в полной растерянности, потом смотрит на Лотту и говорит:

— Что же нам теперь делать?

Она так и сказала: «Что же нам теперь делать?» И Лотта отвечает, что мы это чем-нибудь ототрём, и разражается смехом.

Мы снова выходим на лестницу, и Лотта достаёт что-то, чтобы оттереть краску.

— Сядьте, пожалуйста, — говорит она, — а то мне не достать.

И я сажусь.

Мы начинаем болтать…

Ты можешь верить мне или нет, — я говорю тебе, что когда я в этот вечер расстался с барышней, у меня были наилучшие надежды. Мы поговорили, и поболтали, и посмеялись по разным поводам, и я уверен, что мы добрых четверть часа сидели там на лестнице и болтали. Ну и что? Нет, я вовсе этим не хвастаюсь, но всё же я не думал, чтобы молодая дама подарила мужчине целых четверть часа почти наедине, если бы она ничего этим не хотела сказать. Когда мы, наконец, расстались, она, кроме всего этого, сказала мне два раза «покойной ночи»; в конце концов, она приоткрыла дверь немного, медленно сказала «покойной ночи» в третий раз и уже затем захлопнула дверь. Потом я услыхал, что она и Лотта принялись весело хохотать. Да, мы все были в отличнейшем расположении духа.

Я направляюсь в свою комнату — её комнату. Она была пуста, самая обыкновенная комната на почтовой станции, с голыми стенами, выкрашенными в синюю краску, с узкой низенькой кроватью. На столе лежал перевод «Царя из рода Давидова» Инграма[4]. Я лёг и стал читать эту книгу. Я ещё продолжаю слышать шушуканье и смех в комнате девушек. Какое прелестное, весёлое существо; этот тёмный взгляд молодого лица! Как заразительно она смеялась, несмотря на то, что казалась такой гордой!

Я погрузился в размышления; воспоминание о ней пылало мощно и безмолвно в моём сердце.

Наутро я проснулся оттого, что что-то твёрдое кололо меня в бок — оказалось, что я спал вместе с «Царём из рода Давидова». Вставать, одеваться, девять часов!

Я спускаюсь вниз в столовую, и мне подают завтрак; о барышне и помину нет. Я жду полчаса; она не приходит. Наконец я спрашиваю Лотту самым тонким манером, куда девалась молодая дама.

— Да барышня уехала, — отвечает Лотта.

— Уехала? Разве барышня не здешняя?

— Нет, это барышня из господской усадьбы. Она уехала рано утром на поезде, ей надо было в Стокгольм.

Я умолкаю. Она, конечно, не оставила мне ни письма, ни записки; я был так огорчён, что даже не спросил её имени, всё стало мне безразлично. Нет, на женскую верность никогда нельзя рассчитывать.

Я отправляюсь в Гётеборг с усталым взором и раненым сердцем. Кто бы мог подумать: она, которая казалась такой честной и гордой! Хорошо, я перенесу это как мужчина; никто в гостинице не должен заметить, как я страдаю…

Это было как раз тогда, когда Юлиус Кронберг[5] выставил в Гётеборге свою большую картину — «Царица Савская». Как и все другие, пошёл и я посмотреть на эту картину, и, когда увидел её, я был ею потрясён. Самое странное было то, что царица мне показалась удивительно похожей на мою барышню из усадьбы, — не тогда, когда она смеялась и шутила, а в то мгновение, когда она стояла во весь рост в пустом экипаже и уничтожала меня взглядом за то, что я хотел впрячься в него вместо лошади. И Бог видит, я вновь почувствовал этот взгляд всем своим сердцем! Картина совершенно лишила меня покоя, она слишком напоминала мне о моём потерянном счастье. В одну прекрасную ночь она вдохновила меня на создание моего известного художественного очерка — «Царица Савская», напечатанного в газете «Дагбладет» 9 декабря 1888 года. В этом очерке я писал о царице следующее:

«Это зрелая эфиопка, девятнадцати лет, стройная, соблазнительно-прекрасная, царица и женщина в одном лице… Левой рукой она поднимает с лица покрывало и устремляет глаза свои прямо на царя. Тёмной её не назовёшь, даже чёрные её волосы совершенно скрыты светло-серебристой диадемой, что надета на ней; она имеет вид европеянки, которая путешествовала по Востоку и слегка загорела под дыханием жаркого солнца. Только тёмный цвет глаз выдаёт её родину, этот мрачный и вместе с тем огненный взгляд, заставляющий зрителя содрогнуться. Эти глаза нельзя забыть, их будешь долго помнить и вновь видеть их перед собой во сне…»

О глазах — это сказано прекрасно; такого не напишешь, не почувствовав нечто подобное в своём сердце, — спросите кого угодно. И с того дня сердце моё всегда называло ту чудесную девушку с почтовой станции Бербю «Царицей Савской».

II

Но этим всё не кончилось, четыре года спустя она появляется вновь передо мной, вот не более недели тому назад.

Я еду из Копенгагена в Мальмё, я должен там навестить одного человека, этот человек ждёт меня, — я рассказываю всё так, как оно было. Я оставил свои вещи в гостинице Крамера, и мне там приготовили комнату; затем я выхожу, чтобы встретиться с человеком, который ожидает меня, но прежде я хочу прогуляться по направлению к железной дороге, чтобы собраться с мыслями. Тут я встречаю человека, с которым пускаюсь в разговор, я стою и как раз говорю что-то этому человеку, когда я вдруг вижу лицо в поезде, который вот-вот должен отправиться, и лицо это обращается ко мне, два глаза разглядывают меня, — боже мой, это Царица Савская!

Я тотчас же вскакиваю в поезд, и через несколько секунд мы отъезжаем.

Да, это судьба. То, что я стою тут и по прошествии четырёх лет вновь вижу её и вскакиваю в отправляющийся поезд, в то время как багаж мой остаётся в гостинице, это судьба; от неё не уйдёшь. Кстати, я оставил и пальто, у меня действительно была только дорожная сумка через плечо; и в таком виде я сел в поезд.

Я осматриваюсь, я попал в купе первого класса, на сиденьях — несколько пассажиров. Хорошо, я сажусь рядом с ними и устраиваюсь с сигарой и книгой. Куда повлечёт меня судьба? Я поеду туда, куда едет Царица Савская, всё дело в том, чтобы уследить за ней; где она сойдёт, там сойду и я, моей единственной задачей будет встретиться с ней. Когда вошёл кондуктор и спросил у меня билет, билета у меня не было.

Но куда же я еду?

Этого я точно не знал, но…

Да, тогда мне надо заплатить до Арлефа с доплатой лишних сорока эре. В Арлефе я должен взять билет дальше.

Я поступил, как сказал кондуктор, и с радостью отдал доплату.

В Арлефе я взял билет до Лунда: быть может, Царица Савская едет в Лунд в гости, я не буду терять её из вида.

Но в Лунде она не вышла.

Теперь мне снова пришлось заплатить кондуктору до Лаккалэнга и ещё сорок эре сверх того — всего уже восемьдесят. В Лаккалэнге я взял билет сразу до Хесслехольма, чтобы быть уверенным, после чего уселся, испытывая нервное чувство от этого сложного путешествия. Меня раздражала и болтовня других пассажиров; какое мне, во имя Божие, дело до того, что в Гамбурге разразилась эпидемия ящура? Мои спутники были, очевидно, сельскими жителями, простыми шведскими скототорговцами, в течение двух с половиной часов они не говорили ни о чём, кроме ящура в Гамбурге. Да, это было действительно необычайно интересно! И кроме того — разве меня не ждёт в Мальмё этот человек? Ладно, пусть ждёт!

Но Царица Савская не вышла и в Хесслехольме.

Тут я прихожу в бешенство, я плачу кондуктору до Балингслефа, опять с доплатой сорока эре — итого одна крона и двадцать эре, и, сцепив зубы, беру в Балингслефе билет прямо до Стокгольма. Это стоило мне сто восемнадцать крон наличными, чёрт меня побери, если не так! Но было ясно, что Царица Савская едет теперь в Стокгольм, — так же как в прошлый раз, четыре года назад.

Мы едем час за часом, я слежу за ней на каждой станции, но она не выходит. Я вижу её в окне купе, и она внимательно наблюдает за мной; ах, она не утратила своих чувств ко мне, это я видел ясно. Но она была немного смущена и опускала глаза, когда я проходил мимо окна. Я не поклонился ей, я каждый раз забывал это сделать; если бы она не сидела взаперти в этом ящике — дамском купе, я бы, конечно, давно подошёл к ней, напомнил бы о нашем старом знакомстве, о том, что я, прямо скажем, спал однажды в её постели, Я бы порадовал её тем, что спал отлично, до девяти часов. Как она похорошела за эти четыре года, теперь она была ещё больше, чем прежде, Царицей и Женщиной,

И час проходил за часом, и ничего не случилось, кроме того, что около пяти мы переехали корову; мы слышали, как захрустели кости, и остановились на минутку, чтобы осмотреть рельсы, а потом снова поехали. Мои два спутника принялись теперь обсуждать пароходное сообщение на Эресунде, и это опять было чрезвычайно интересно. Как я страдал, как страдал! — И как — разве тот человек в Мальмё…

К чёрту человека из Мальмё!

Дальше, всё дальше, мы проезжаем Эльмхульт, Лиаторп, Висланду. В Висланде Царица Савская выходит, и я ни на минуту не спускаю с неё глаз; ах так, она возвращается. Хорошо, мы едем дальше.

Таким образом мы доезжаем до Альфвесты, здесь пересадка на Кальмар.

Тут Царица Савская опять выходит; я стою и смотрю, но на этот раз она переходит в поезд на Кальмар. К этому я не подготовлен, я крайне удивлён и не успеваю ничего предпринять до последнего момента. Сломя голову влетаю в кальмарский поезд, он трогается.

В купе один-единственный человек, он даже не поднимает глаз, он читает. Я бросаюсь на сиденье, я тоже читаю. Спустя несколько минут я слышу:

— Билет!

Это новый кондуктор.

— Билет, хорошо! — говорю я и протягиваю ему свой билет.

— Этот не годится, — говорит он, — это Кальмарская линия.

— Не годится, вы сказали?

— На этой линии — нет.

— Да, но мне-то какое дело, если мне продали билет, который не годится?