Малыш с Большой протоки

— Сучковатый у парня характер! — сказал кто-то из солдат.

— Щёткой мести — не в шахматы играть! — хохотнул другой.

— Сознания у хлопца маловато, — вступил в разговор сержант Ивлев, — к дисциплине не приучен. Ничего, перемелется — мука будет.

Ермолай только притворился спящим, на самом деле он всё слышал. С чего это Ивлев решил, будто у него не хватает сознания? И опять про шахматы! Разве плохо, что он любит играть в шахматы?..

Среди ночи Серова разбудил какой-то шорох. Двое пограничников оделись, взяли оружие и ушли в наряд, на охрану границы. Кругом похрапывали, ворочались во сне совсем ещё почти незнакомые ребята.

Целых долгих три года предстоит прожить вместе с ними, под одной крышей, в глухом лесу, вдали от городов и сёл. Найдутся ли среди солдат друзья, настоящие товарищи? После происшествия со старшиной казалось, что не только он, Петеков, а и все окружающие — равнодушные, чёрствые, чужие. И так захотелось очутиться в Ивановке, в родном доме, побыть вместе с сестрёнками — Мария в восьмой класс перешла, Алёнка только букварь в руки взяла, — услышать материнскую воркотню: «Долго я тебя ужинать буду звать? Не убегут твои шахматы…»

Ермолай никогда ещё не отлучался из дому надолго — лесозаготовки и белковье в тайге были не в счёт.

Провожая его, мать заплакала, прижала к груди и всё повторяла: «Береги себя, сынок, береги…» И сержанту Ивлеву сказала: «Не обижайте его, пожалуйста, он у меня обидчивый…»

До чего же бы она обрадовалась, появись он вдруг! Вся бы засветилась от радости.

И отец, конечно, обрадовался бы. Виду бы не подал, а обрадовался. Вспомнилось, как, прощаясь, батя почему-то нахмурился, обнял, тут же легонько оттолкнул, кашлянул, сказал: «Сам, Ермолай, знаешь, как себя вести, не маленький. Правду соблюдай во всём. Так вот…»

Ермолай тяжело вздохнул — так тоскливо стало на душе.

Казарму тускло освещала одна ночная двадцати-пятисвечовая лампочка, и в полумраке призрачно поблёскивали стоящие в пирамиде автоматы.

Стоял там и грозный, воронёный автомат Ермолая. Особенный! Вручая его ему перед строем всей заставы, капитан Яковлев сказал, что раньше автомат принадлежал сержанту Карпову, геройски погибшему в мае прошлого года во время боя с бандой, пытавшейся нарушить нашу границу. Карпов был смелым, дисциплинированным бойцом; таким должен стать и Серов…

В ту ночь Ермолай уснул только под утро; уснул так крепко, что не слышал команды, и очнулся, лишь почувствовав, что его трясут за плечо.

— В ружьё! Тревога! — крикнул на ухо сержант Ивлев.

Ермолай с ужасом увидел, что все пограничники уже на ногах. Молча, шумно дыша от волнения, они застёгивали гимнастёрки, притопывая, натягивали сапоги.

Тревога! Значит, что-то стряслось! Может быть, снова напала банда или прорвались на нашу землю нарушители границы.

Второпях Ермолай не сразу попал руками в рукава гимнастёрки, даже перепутал левый сапог с правым.

Когда он, застёгивая на шинели ремень, выскочил на крыльцо, все уже построились во дворе и ждали новой команды.

Капитан Яковлев взглянул на светящийся циферблат наручных часов, объявил весело:

— Вольно! Разойтись!

Он был доволен: быстро управились пограничники, на минуту быстрее жёсткой нормы.

Ермолай понял, что тревога была не боевая, а учебная, но от этого ему не стало легче — опять провалился, опять опозорился…

— Вы, товарищ Серов, у нас новичок, и на первый раз я делаю вам замечание, — сказал капитан, — но чтобы больше такое не повторялось.

И, как назло, с неудач начался и другой день. Утром проходила кавалерийская учебная езда. Ермолай побежал было вместе со всеми к конюшне, однако старшина остановил его и сказал, что займётся с ним попозже в отдельности. А ведь Петеков отлично знал, что Ермолай с детства привык в колхозе к лошадям.

«Невзлюбил он меня, теперь во всём будет стараться унизить», — думал Ермолай, хмуро глядя, как скачут по кругу всадники.

— Выводите коня, товарищ Серов, — сказал наконец старшина.

Ермолай смело вошёл в денник, где стоял Ездовый, раньше также принадлежавший сержанту Карпову, и невольно приостановился. Кося коричневым глазом, конь бил о пол копытом.

— Выводите, выводите, не трусьте! — усмехнулся, по своему обыкновению, Петеков. — Пора уже вам друг к другу привыкнуть.

А Ездовый, как назло, захрапел, круто повернулся и прижал Ермолая широким крупом к перегородке.

Что тут делать — либо пан, либо пропал! Ермолай прикрикнул, быстро надел на Ездового уздечку, ласково похлопал его по лоснящейся, шелковистой шее и вывел из конюшни.

— Корпус держи прямо, не гнись!.. Свободнее себя чувствуй, за луку не цепляться: упадёшь — не расколешься! — покрикивал старшина. И вдруг скомандовал: — Ры-ысью ма-арш!

Пришпорив Ездового, Ермолай попытался с замедленного шага сразу перейти на рысь, а конь возьми да поскачи галопом. Не успел Ермолай опомниться, как ноги выскочили из стремян. Схватился за луку, но в ту же секунду Ездовый озорно взбрыкнул и вышиб его из седла — хорошо ещё, что головой в сугроб.

Кляня всё на свете, Ермолай выбрался из снега, схватил слетевшую с головы шапку и побежал догонять озорника. А тот сам остановился как вкопанный и под общий смех закивал головой.

— Карпов был лихим конником, — не преминул сказать старшина.

Единственным утешением оказалась в тот день мишень. С первой же попытки Ермолай выполнил стрелковое упражнение, и капитан Яковлев поставил его в пример двум другим солдатам-первогодкам.

Вечером капитан вызвал Серова к себе в кабинет. Рядом с начальником сидели старшина Петеков — парторг заставы — и комсомольский секретарь сержант Ивлев.

— Садитесь, товарищ Серов, садитесь, — пригласил капитан. — Вот мы тут о вас сейчас беседовали. Комсомольцы хотели обсудить ваш проступок на бюро, а наш парторг товарищ Петеков считает, что этого делать не стоит, говорит, что вы сами осознали свою вину.

Ермолай почувствовал, как кровь прихлынула к лицу. «Петеков? За него заступился Петеков?!» Однако радость оказалась преждевременной.

— Всё же я думаю, — нахмурился старшина, — будет полезно, если Серов выступит на общем собрании и сам всё расскажет.

«И за что он на меня взъелся? — снова помрачнел Ермолай. — Даже товарищем не назвал».

— Полковник Суслов говорил мне, — продолжал Яковлев, — что ваш отец храбро воевал.

— Отец награждён орденом Красного Знамени, — тихо сказал Ермолай.

— Ну вот, видите! Степану Федотовичу было бы неприятно услышать о сыне плохое. — Яковлев помолчал, улыбнулся: —Трудно к нашей службе привыкать? Я сам ведь тоже когда-то был молодым солдатом. Помню: ехал на заставу, думал, что сразу нарушителей границы стану задерживать, в герои выйду. А прежде чем первого контрабандиста поймал — ой-ой сколько пудов соли пришлось съесть! Известное дело — и блины сами в рот не летят… Был такой герой — пограничник Валентин Котельников, он на Дальнем Востоке в бою с японцами погиб, наверно, слышали про него? Так вот, Валентин Котельников писал своему младшему брату в Донбасс: «Я работал машинистом, шахтёром, рубал уголь и должен сказать, что охранять границу труднее». — Капитан встал, протянул руку. — Учтите это, товарищ Серов!..

«ВОТ ЭТО ТОВАРИЩ!..»

В первый свой ночной наряд на охрану границы Ермолай отправился лишь в конце декабря вместе с сержантом Ивлевым. Прежде чем выйти из заставы, пососали сахар, посмотрели в тамбуре на красный фонарь — сахар обостряет слух, а после красного света глаза быстрее освоятся с темнотой.

Шли на лыжах — первым сержант, следом за ним Ермолай. И как только Ивлев находит дорогу среди деревьев и густого подлеска, среди холмов и частых оврагов! Ничего ведь не видно — темень, а он шагает спокойно, смело. То вправо свернёт, то влево, то руку поднимет: «Осторожно — ветка!», «Внимание — спуск!» Просто удивительно!..

Наконец лес немного поредел, впереди вроде бы чуть посветлело, и по силуэтам высоких ясеня и берёзы Ермолай догадался, что они подошли к назначенному месту. Едва слышно что-то звякнуло о ствол автомата — условный сигнал. Из кустов выросли, словно привидения, пограничники, которых Ивлев и Серов должны были сменить. Обменялись паролями, и те двое, сообщив, что на границе всё спокойно, стали на лыжи и тут же растворились в темноте.

Граница проходила здесь по берегу широкой большой реки, стынущей подо льдом и снегом. Луна ещё не взошла, и противоположный чужой берег был совсем не виден. Порывами налетал ветер и стучал голыми ветвями орешника и бузины. За одним из кустов, над обрывом, и расположились Ермолай с Ивлевым.

Ермолай должен был наблюдать за всем, что происходит впереди и слева, Ивлев — за тем, что впереди и справа.

Кругом было темно, мрачно, и казалось, что, кроме них двоих, на всём берегу, на тысячи вёрст окрест, нет ни одной живой души. И, наверное, именно поэтому короткие минуты превращались в долгие часы.

Ермолай не раз бывал на этом самом месте днём: лежал в кустах, ходил на лыжах по дозорным тропам, близ реки, и в тылу участка. И морозы выпадали, и метели мели, и вьюга взвихривалась, и солнце светило с ярко-синего неба. Всякое бывало. А вот в ночном дозоре он впервые. С каждым разом Ермолай всё больше и больше убеждался в справедливости слов капитана Яковлева: служба на границе — нелёгкий труд. Важный, почётный, нужный Родине, но тяжёлый труд. Тяжёлый не только тем, что охранять границу необходимо в любую, самую лютую погоду, а и своей однообразностью — каждый день всё почти одно и то же, так же, как и вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад.

А в книжках Ермолай читал и в кино видел, как пограничники то и дело ловят шпионов и диверсантов, чуть ли не каждый день ведут бои с нарушителями границы. А где эти нарушители? Хоть одного бы живого, а не книжного нарушителя посмотреть: какой он из себя есть, как он выглядит, этот нарушитель?

Скучать, конечное дело, на заставе некогда, целый день крутишься, вертишься, будто заводной. А всё-таки — от самого себя, от своих мыслей никуда ведь не скроешься! — Ермолай начал подумывать, что зря он не попросился на флот: там, по крайней мере, море, штормы, дальние походы. Всяких сложных, умных машин и механизмов на корабле полным-полно…

Антон Курочкин прислал на днях письмо с Северного флота. Вот у него жизнь! Пишет, что недавно они спасли в восьмибалльный шторм норвежский корабль, терпевший бедствие. За смелость и находчивость Антону объявлена благодарность. И фотографию свою Антон прислал. Бравый такой моряк, в бескозырке с ленточками, полосатая тельняшка на груди виднеется. И как всегда — нос кверху.

А Ермолаю в ответ нечего и писать. Он и домой-то много не пишет: «Жив, здоров. Службой и товарищами доволен». Одному учителю истории Фёдору Ильичу — самому любимому учителю — настрочил длинное письмо: подробно описал, как организовал на заставе шахматный турнир и занял в нём первое место. А о своих неудачах, о придире старшине — никому ни слова.

Обо всём этом часто думалось днём, сейчас же пришли совсем другие мысли. Всё вокруг ночью незнакомое, таинственное, всё наполнилось скрытыми опасностями и тревогами. Ермолай до боли, до ломоты в глазах всматривался во тьму. Ведь противоположный берег реки был не просто началом чужой земли, частью иностранного государства, где вот так же лежат сейчас чужие солдаты. Это было место, откуда могли прийти враги, задумавшие причинить нам вред. Может быть, в эти самые минуты они собираются и готовятся там в тайный поход, проверяют оружие.

Откуда-то из лесу донёсся протяжный волчий вой, и Ермолаю стало не по себе от этой дикой жалобы одинокого голодного зверя. Бывалые пограничники, тот же Ивлев, предупреждали, что в ночном наряде одолевает предательский сон. Непостижимо, как тут можно уснуть, да ещё в такой мороз! На ногах были шерстяные носки, фланелевые портянки, валенки, а всё равно пальцы прихватывало. Побегать бы, попрыгать бы, похлопать руками по бокам — но нельзя, нужно лежать тихо, незаметно, чтобы тебя и не видно и не слышно было.

Опять завыл волк, на этот раз ближе. Жутко! В Ивановке голодные волки нередко выли по ночам, чуть ли не под самыми окнами, но никогда так жутко не было. Скорее бы утро!..

Но что это? Люди? Пять человек. Ползут по льду и уже так близко от берега! Пятеро против двоих! Как их задержать? И неужели сержант их не видит? Тронул Ивлева за рукав. Пусть Ивлев возьмёт на себя троих нарушителей, с двумя остальными попытается управиться Ермолай. Весь дрожа не то от холода, не то от волнения, он так порывисто дышал, что сухие снежинки взлетали пухом, попадали в нос, на щёки и тотчас таяли. Чего же сержант медлит?

— Это лунки! — спокойно прошептал Ивлев. — Лунки во льду. Рыбаки днём продолбили.

Сo стыда можно сгореть! Ермолай взглянул влево и замер: из соседнего орешника на них были нацелены винтовки. Одна, вторая… три.

Вот они где, враги, — рядом! Ермолай схватился за сумку с гранатами.

— Отставить! — прошептал сержант. — Это старая изгородь…

— Со многими на первых порах такое случается, — говорил Ивлев, когда они шли утром по дозорной тропе. — И со мной бывало: то пень за человека примешь, то дерево. Да уж лучше пень принять за нарушителя, чем нарушителя — за пень. Прошлым летом идём мы вот так же со старшиной Петековым и вдруг видим: залегли в траве трое. Не иначе, думаем, это бандиты! А оказалось, медвежата! Учуяли нас, перепугались и попрятались. Вот было смеху.

— А за что старшина меня невзлюбил? — забыв о ночных страхах, спросил невпопад Ермолай.

— Глупости болтаешь! — оборвал Ивлев. — Побольше бы таких людей, как наш старшина…

Когда они возвратились утром на заставу, Ивлев доложил начальнику, что за время пребывания их в наряде нарушений государственной границы не обнаружено, и добавил:

— Ещё желает рассказать товарищ Серов.

Ермолай ничего говорить не собирался и в недоумении уставился на сержанта. Тот напомнил ему о жердях…

— Жерди? Вы приняли жерди за винтовки? Так похожи? — переспросил капитан Яковлев. — Надо будет обязательно их убрать, а пока предупредим всех наших. Спасибо, товарищ Серов, хорошо, что сообщили.

Только теперь почувствовал Серов, как он устал. Даже от завтрака отказался. Спать, спать, спать! Едва добрался до постели. Проснулся лишь перед самым обедом.

Уплетая за обе щеки рагу из оленины с лапшой, Ермолай с тревогой прислушивался к тому, о чём Ивлев беседует с друзьями. Сейчас сержант расскажет о лунках во льду, о жердях, которые Ермолай принял за людей и винтовки, и его засмеют.

И действительно Ивлев не удержался:

— Послушайте, какая у нас с Малышом история получилась ночью: глядим — винтовки из орешника торчат. И прямёхонько на нас. Приготовили мы гранаты, а вгляделись — это жерди! Обыкновенные жерди от старой изгороди!..

«Вот это товарищ!..» Ермолай незаметно вышел из столовой, тихонько притворив за собой дверь, и в коридоре, лоб в лоб, столкнулся со старшиной Петековым. Такое было хорошее настроение, а Петеков словно ледяной водой окатил:

— Вы что же думаете, рядовой Серов, если побывали в ночном наряде, то, значит, вам теперь всё можно? Почему у вас расстёгнута гимнастёрка?..

ХИТРЕЕ ХИТРОГО

Быстро пролетали не только недели, а и месяцы: давно отцвела весна, далеко за половину перевалило и изменчивое, дождливое лето. Ермолай всё больше привыкал к пограничной службе, и она уже не казалась ему такой однообразной и скучной, как поначалу.

Он привык бодрствовать ночью, если это требовалось, и спать днём; привык совершать длинные переходы по участку заставы, который стал ему так же хорошо знаком, как капитану Яковлеву, сержанту Ивлеву и другим бывалым пограничникам. Уже не составляло большого труда пробыть несколько часов подряд под дождём, на холодном ветру и на солнечном припёке: привычка — вторая натура. Да тут, конечно, сказалось и то, что сызмальства находился в лесу, в поле.

И не только привык Ермолай к службе, а и полюбил её. Полюбил размеренный, чёткий ритм жизни на заставе; полюбил суровое воинское братство небольшого коллектива, чем-то схожего с экипажем корабля, который находится в постоянном боевом походе. До чего же неправ был он, думая в первые дни, что вокруг него здесь чужие, равнодушные люди. Все они, конечно, разные не по одним лишь лицам, а и по характерам, но у всех у них общее нелёгкое дело, что, наверное, роднит больше всего.

Славные, добрые, хорошие ребята! До чего же все они обрадовались, когда к капитану Яковлеву приехала из Владимира жена Мария Петровна с годовалым сынишкой Олегом! То ли все вспомнили свои семьи, своих младших братишек и сестрёнок, то ли вообще уже свойственно человеку радоваться, если у другого счастье. Словом, каждый пограничник был готов оказать Марии Петровне любую услугу, поиграть, позаниматься с Олежком. И каждый был очень доволен, если удавалось подержать его на руках, понянчить, развлечь, рассмешить какой-нибудь самодельной игрушкой.

Даже старшина Петеков смягчался, глядя, как мальчик, пошатываясь, растопырив ручонки, вышагивает по двору, а падая, не ревёт, а только забавно посапывает. Что бы там ни говорил Николай Ивлев— после памятной декабрьской ночи они стали друзьями, — как бы ни хвалил старшину, а Ермолай не мог перебороть чувства невольной неприязни к этому высокому, слегка сутулому Петекову. Почему коммунисты заставы избрали его своим партийным организатором? За что они его любят? Вечно он всюду суёт свой нос, вечно везде выискивает недостатки и неполадки. Кажется, дали бы ему право — он с утра до ночи заставлял бы всех пограничников подметать двор, ухаживать за лошадьми, таскать воду, полоть грядки огорода, мыть полы и окна, чистить и смазывать карабины и автоматы, до зеркального блеска надраивать сапоги, пуговицы и пряжки. И хотя бы когда-нибудь он улыбнулся, посмеялся, подхватил песню. Сухарь, служака, а не человек!

Ивлев говорил, что Петеков — круглый сирота, родители его погибли на войне, что он воспитывался в детском доме, а потом работал верхолазом на строительстве домны. Потому-де и суров с виду и несмешлив. Да разве это оправдание?..

И ещё один человек не нравился Ермолаю на заставе — повар Анатолий Сысоев. Сысоева и другие пограничники не любили — перед начальством заискивает, а на всех остальных глядит свысока. Правда, справедливости ради нужно сказать — повар он отменный: так приготовит гуляш и котлеты — язык проглотишь!

Из-за этого самого толстошеего повара Сысоева Ермолай и столкнулся после долгого затишья со старшиной Петековым. Вернее сказать, началось всё из-за кошки.

Дымчатая, донельзя отощавшая кошка — уму непостижимо, откуда она взялась здесь, в лесу! — пожаловала прямиком в кухню. Замурлыкала, потёрлась мордочкой о сапог Ермолая — он дежурил по кухне, чистил картошку, — жалобно, тоненько мяукнула, вроде бы попросила: «Накормите меня, разве не видите, какая я голодная?»

Ермолай любил животных (дома в Ивановке у него всегда жили и собаки, и ежи, и даже приручённый грач), расчувствовался и дал Дымке — так он сразу окрестил кошку — кусочек печёнки.

— Это ещё что за скелетина на четырёх ногах? — заругался Сысоев. — Нечего мне тут всякую дохлятину приваживать!

Ермолай возмутился, но сдержался, промолчал. А Дымка улучила момент и, пока Сысоев колдовал над какой-то подливкой, прыгнула на стол и стащила кусок медвежатины.

— Ах ты, ледащая! — рассвирепел Сысоев и запустил в кошку поленом. Та, бедная, взвизгнула, бросила мясо и вымахнула в распахнутое настежь окно.

— Подлый ты человек, если животное бьёшь! — закричал Ермолай. — Самый что ни на есть настоящий живодёр!

И тут, откуда ни возьмись, старшина.

— Это ещё что за выражения? Рядовой Серов, немедленно извинитесь перед ефрейтором Сысоевым!

Ничего не попишешь — пришлось извиняться.

Но после такой явной несправедливости Ермолай не мог успокоиться даже за шахматами. Обрадовался лишь предложению капитана Яковлева пойти с ним в выходной день в тайгу…

Редко выпадает начальнику пограничной заставы выходной день, но если уж такой случался, то Яковлев обязательно отправлялся в тайгу, на природу. С весны он всегда брал с собой Ермолая, если тот бывал свободен от службы. Ему пришёлся по душе упорный, хотя и несколько медлительный, молчаливый паренёк.