Записки белого партизана

Тут я посулил ему еще 100 рублей за услугу.

— Чего же, пиши. Я снесу после смены.

Я написал коротенькую записку жене, в которой сообщил о моем аресте и о том, что мне грозит расстрел в случае, если казаки вступят в бой с большевиками; подателю письма просил выдать 100 рублей награды. Получив записку, жена наградила красноармейца и тотчас бросилась к Слащову, а с ним в мою комнату; на моем столе были раскиданы разные бумаги и карты с отметками; на стене висело мое партизанское знамя — волчья голова на черном поле. Поспешно попрятали все это. Вдруг входит казак в бурке:

— Кони поданы для полковника и господ офицеров!

Жена к нему:

— Скачи скорее в отряд! Скажи: полковник арестован… Чтоб казаки спешно разошлись по станицам… Когда полковник освободится, он вас снова соберет.

Казак ускакал. Тем временем ко мне явился комиссар Илешенин с нарядом красноармейцев и потребовал, чтобы я следовал за ним для присутствия при обыске у меня в «Гранд-отеле». Обыск, как у меня, так и у жены, конечно, оказался безрезультатным. Уходя, «товарищи» выставили караул у комнат моей жены.

Ночевал я под арестом в здании совдепа и опять подслушивал. Происходили ночное заседание и допрос пленных офицера и казака, выехавших на разведку и захваченных красноармейским патрулем. Офицер оказался не дураком.

— Позвольте, — доказывал он, — на каком основании нас схватили и теперь держат тут под арестом? Полковник Шкуро приказал нам собраться в станицу Кисловодскую, где мы пройдем недельное обучение, а потом будем отправлены под Ростов сражаться с германцами.

Пленный казак вторил своему офицеру. В совдепе начались прения. Многие члены нападали на Тюленева, доказывая, что он своей ненавистью к офицерам доведет дело до гражданской войны на Кавказе. Требовали моего освобождения. После горячих дебатов постановили послать депутацию для переговоров с казачьим отрядом, придав к ней обоих пленных. Меня же решено было отпустить домой, но оставив на всякий случай наружных часовых у занимаемых мною и женой комнат. Утром меня опять потребовали в совдеп; оказывается, случилась история с вчерашней депутацией. Ночью один из большевистских патрулей наткнулся на бивак казачьего отряда и открыл по нему стрельбу. Казаки ответили тем же. В это время подъезжала депутация и также попала под обстрел. Пользуясь суматохой, оба пленные удрали. Вместо них большевики поймали двух других казаков; один из них, совсем еще молодой казачишка, оказался набитым дураком и чуть не сгубил меня. На допросе он показал, что, мол, полковник Шкуро «нас гарнизовал, чтоб большевикам шеи свернуть; что у большевиков возьмем, то наше, и по тысяче карбованцев жалования обещал». Впечатление убийственное. На мое счастье, Тюленев не присутствовал на этом заседании. Он уехал вместе с самыми завзятыми коммунистами на съезд в Моздок, откуда ему уже не суждено было вернуться. Если бы он был тут, меня бы немедленно расстреляли.

— Позвольте, — обратился я к членам совдепа, — допросить мне этого казака.

Они согласились.

— Ты видал когда-нибудь полковника Шкуро?

— Нет, не видал.

— Меня (я был в штатском пальто) знаешь?

— Нет, не знаю.

— Кто же тебе говорил, чтобы бить большевиков?

— Да вообще казаки большевиков не уважают, побьют и их.

Тут заговорил другой, молчавший до сих пор пленный казак:

— Нас собирал вахмистр Наум Козлов, чтобы бить немцев по приказанию господина главнокомандующего Автономова. Как же нам не послушаться? Не пускать же немцев к себе.

Видя, что шансы мои улучшаются, я обратился в свою очередь с речью к совдепу, в которой упрекал большевиков в непоследовательности и в том, что, обратившись к нашему содействию, они при первом же недоразумении прибегают к обыскам, арестам и угрозам расстрела. Я сильно раскричался и заявил, что немедленно посылаю телеграмму Ною Буачидзе — председателю Совета наркомов Терской республики. В совдепе начался спор: отпустить меня или нет? В это время вернулись разъезды, доложившие, что казачьи отряды разошлись по станицам.

В конце концов совдеп постановил отправить меня во Владикавказ. Тем временем есаул Бибиков (из моей организации) отправился с жалобой на мой арест в Пятигорск, в отдельский совдеп, которому Кисловодск был подчинен. Но оказалось, что все главари Пятигорского совдепа также уехали на съезд в Моздок. Оставался на месте один комиссар Радзевич. Это был социалист-революционер и сторонник сближения с казаками. Он приехал тотчас же на автомобиле в Кисловодск, навестил меня в моем заключении и обещал со своей стороны также дать телеграмму Буачидзе с просьбой о моем освобождении.

Полковник Константин Владимирович Агоев[7], терский казак, имевший мандат, аналогичный с моим, на формирование партизанских отрядов в Терской области, узнав о моем аресте, поднял страшный скандал и грозил распустить собранных им казаков. Тем временем меня повезли во Владикавказ. Ехал я в третьем, классе, под сильным конвоем и в сопровождении одного политкома. По прибытии на место меня временно, на одни сутки, посадили в стоявший на станционных путях поезд Беленкевича, затем перевели во Владикавказскую тюрьму, где я просидел в одиночке трое суток.

Меня водили на допрос пешком и под конвоем в местный совдеп, помещавшийся в гостинице «Париж», в которой впоследствии стоял я со своим штабом; водили мимо казарм красноармейцев, которые, узнав, что ведут казачьего офицера, осыпали меня бранью и требовали даже моей выдачи для самосуда. Раз они даже открыли по мне огонь из окон, но мои конвоиры не растерялись и ответили также огнем; красноармейцы убежали. На допросах я держался нахально и жаловался на кисловодских комиссаров. Тут мне очень подвезло: начальник кисловодского гарнизона, извозчик Сорокин — совершенный зверь по своей жестокости — уехал в Моздок. В это время произошли события, вследствие которых мое дело отошло на второй план: красноармейцы вступили по какому-то поводу в перестрелку с грузинскими войсками, и разразился конфликт, грозивший перейти в открытую войну. Тем временем меня перевели в общую камеру… Грязь, вонь, вши, глумление.

Для разбора моего дела был назначен следователь, гуманный и интеллигентный человек, служивший у большевиков отнюдь не из сочувствия большевизму. Я попросил его допросить по моему делу в качестве свидетеля Буачидзе, так как ему-де известны проекты Автономова и его переговоры со мною. Узнав от следователя, что я сижу в тюрьме, Буачидзе потребовал меня к себе. Он объяснил мне, что дело с Автономовым обстоит вовсе не так, как его объяснил Тюленев; что Автономов на свободе и вызван для объяснений в Москву, где, возможно, и сумеет еще оправдаться; что генерал Мадритов был по моему делу у него, Ноя Буачидзе, настаивал на моем освобождении, указывал, что в противном случае и предпринятый им пересмотр уставов безцелен, ибо казаки будут окончательно восстановлены против большевиков и ни о каком взаимном их сотрудничестве не может быть и речи; что он получил также протест от социалистов-революционеров, требовавших моего освобождения и именовавших мой арест «провокацией».

— Я прикажу немедленно вас освободить, — сказал мне на прощанье Буачидзе.

Я возвратился в тюрьму в очень радостном настроении. Однако прошел день, другой — меня все еще не освобождали. Тогда я понял, что дело о моем освобождении обстоит вовсе не так просто, как это рисовалось Буачидзе, и решил приложить все старания, чтобы по возможности удрать из тюрьмы. В камере, где я теперь сидел, было человек 60 осетин, а среди них шесть офицеров, как осетин, так и казаков.

С ними я сумел сойтись настолько, что они меня выбрали старшиною камеры. Осетины эти имели хорошо налаженную связь с внешним миром. Между прочим, неведомо откуда у них появлялись каждый день по 5–6 револьверов. Сообща с этими осетинами мы стали разрабатывать план бегства. Ввиду того что тюремная стража состояла из горьких пьяниц, это казалось не очень трудным. Решено было, что человек 200 осетин, пользуясь тем, что тюрьма находилась на окраине города, во Владимирской слободке, нападут на нее неожиданно. Мы же, пользуясь суматохой, нападем в свою очередь на тюремную стражу, вырвемся на волю и уйдем в горы.

Наше решение было передано вольным осетинам, и был назначен уже день бегства, когда случилось со мной странное, более того, невероятное событие. Того самого Беленкевича, которого так нелестно охарактеризовал Автономов, местный совдеп назначил главкомом Владикавказского округа. Новый воевода, который, как говорили, был вообще не дурак выпить, нарезался на этот раз как сапожник и стал объезжать, наводя порядки, подведомственные учреждения. Явился он и в нашу тюрьму. При самом входе я попался ему на глаза.

— Ты кто такой?

— Я — Шкура, — отвечаю ему мрачно.

— Так это ты тот самый Шкура, который дрался со мной под Таганрогом?

— Да, я, а теперь вот тут сижу.

— Вот мерзавцы, ведь и меня чуть было не арестовали за контрреволюцию. Едем со мною в полк.

Караульный начальник запротестовал было. Беленкевич — бах его в рожу.

— Как? Я ваш главнокомандующий, а вы — в разговоры! Не служите, пьянствуете только, мерзавцы. Арестовать!..

Пользуясь тем, что Беленкевич наводил порядки в карауле, я бросился в нашу камеру и рассказал осетинам о том, что он увозит меня из тюрьмы и что я намерен с сегодняшним полдневным поездом бежать на Группу Кавминвод; ввиду того что, конечно, недоразумение с фамилиями будет скоро обнаружено и меня станут преследовать, было бы чрезвычайно желательно, чтобы железнодорожное сообщение и телеграфно-телефонная связь между Владикавказом и Группой была прервана тотчас по проходе поезда. Осетинские офицеры обещали, что это будет исполнено. Распростившись затем поскорее с пьяным Беленкевичем и дождавшись в укромном местечке момента отхода полуденного поезда на Группу, я вскочил в него незаметно и запрятался среди пассажиров.

Ввиду того, что нападения разбойничьих шаек на поезда были в то время делом обычным, каждый поезд конвоировался обыкновенно сзади него шедшим бронепоездом по одноколейному пути. Так было и в данном случае. Нас конвоировал «Интернационал» под командой какого-то армянина. Едва мы миновали станцию безлань и наш поезд перешел небольшой мостик, переброшенный через один из протоков Терека, как из кустарника грянул залп, и затем открылась частая стрельба. Тотчас же оба поезда остановились. «Интернационал» в свою очередь открыл огонь по атаковавшим.

Много пассажиров, в том числе и я, побежали в бронепоезд за оружием. Я возглавил отряд человек из сорока вооруженных пассажиров и пошел в обход атаковавшей шайки. У меня не было уверенности в том, что это дружественные мне осетины, и я хотел проверить это. Мне, однако, посчастливилось захватить в плен одного из нападавших, который оказался осетином; он объяснил, что их отряд действует по приказанию своих начальников и получил задание взорвать мост. Мне пришло тогда з голову присоединиться к осетинам, и я стал приближаться к ним, вывесив носовой платок в качестве парламентерского флага. Однако осетины перестарались и встретили нас таким огнем, что войти с ними в контакт мне не удалось. Тогда я отошел обратно к поездам. К большому моему сожалению, выяснилось, что среди пассажиров имелись уже убитые и много раненых. Я отправился к командиру «Интернационала» и просил его во избежание дальнейших потерь пропустить наш поезд вперед. Он согласился, и мы двинулись, но едва отъехали версты две, как сзади нас раздался сильный взрыв — это взлетел в воздух взорванный осетинами мост. Я был спасен. «Интернационал» остался на восточном берегу Терека.

По прибытии на станцию Минеральные Воды я прочел в экстренном выпуске местной газеты о взрыве моста и о том, что телеграфная связь с Владикавказом прервана.

Только через три дня были восстановлены связь и железнодорожное сообщение с Владикавказом. Поздно ночью я приехал в Кисловодск и повидался там с женою, Слащовым и Сейделером. Затем я уехал в Ессентуки, распорядившись, чтобы капитан Сейделер и поручик Фрост, отправившись в Кумско-Лоовский аул, узнали от имеющейся у меня там ячейки, где скрывается ядро моего отряда, присоединились бы к нему и ожидали моего прибытия.

В Ессентуках у меня была организация, возглавлявшаяся станичным комиссаром (так большевики окрестили станичных атаманов) прапорщиком Глуховым. Оказалось, что Глухов был уже отстранен большевиками от должности за неисполнение декретов и даже просидел некоторое время под арестом, но дела по организации шли у него блестяще. Не было лишь денег на покупку пулеметов, приторгованных Глуховым у красноармейцев. Я дал ему на это 4000 рублей. В Ессентуках я остановился в пансионе Яблокова, конечно, под чужой фамилией, вместе с присоединившимся ко мне Мельниковым (расстрелян впоследствии большевиками), братом подъесаула Мельникова, ездившего со мною в Баталпашинскую. Там ко мне явился штаб-ротмистр Гибнер, присланный секретно представителем Добрармии на Тереке полковником лейб-гвардии Измайловского полка Веденяпиным. Гибнер сообщил мне, что Веденяпин просит меня несколько повременить с началом восстания, ибо у терцев, где работал полковник Владимир Константинович Агоев, еще не все готово. С другой стороны, на Моздокском казачье-крестьянском съезде, куда, как я говорил раньше, выехало много комиссаров и на который Советская власть возлагала большие надежды, соглашение с большевиками, видимо, достигнуто не будет, ибо с первых же шагов обнаружены большие разногласия, и часть делегатов даже отказалась категорически работать с большевиками.

Пробыв в Ессентуках сутки, я вернулся в Кисловодск; двух казаков, данных мне Глуховым, отправил на подводе с вещами в аул Кумско-Лоовский. Оба казака (фамилия одного из которых Ягодкин) были впоследствии расстреляны большевиками, захваченные в разведке. Их повез на подводе старик-казак, отец Ягодкина.

В назначенный час и в условленное место прибыла за мною заказанная заблаговременно лихая тройка; извозчик был свой, преданный нашему делу человек. Простившись со своими, мы со Слащовым, переодетые красноармейцами, сели в нее, и я демонстративно громко приказал:

— В «Замок коварства и любви»!

Это был популярный кабачок, расположенный верстах в шести от Кисловодска. Проезжая мимо патрулей, стоявших на окраине города, мы со Слащовым сидели развалясь, горланя пьяные песни, обнявшись. Благодаря этому патрули, предполагая, что мы подобные им пьяные «товарищи», безпрепятственно нас пропускали.

Проехав версты четыре по направлению к «Замку коварства и любви», мы свернули на Тамбиевский кабардинский аул, недалеко от которого нас ждали предупрежденные заранее о нашем приезде два брата Тамбиевы. Они были вооружены и привезли вооружение также для нас со Слащовым. В качестве проводников они поскакали впереди нашей тройки, указывая дорогу на Кумско-Лоовский черкесский аул, отстоявший от Тамбиевского верст на 25.

Владетельный князь Лоов, старый офицер, прапорщик милиции, был деятельным членом нашей организации, и именно через него велась связь с менявшими постоянно местоположение казачьими отрядами; вокруг Кумско-Лоовского аула патрулировали предохранявшие от внезапностей многочисленные черкесские разъезды. Несмотря на то что весь аул знал о предстоящем нашем приезде и благодаря чрезвычайной солидарности черкесского населения, ни одно лицо не повернулось в нашу сторону при нашем следовании по улицам аула. Милейший князь Лоов встретил нас обильным угощением. Так как Ягодкин с подводой был уже в ауле, то я переоделся тотчас же в черкеску с погонами, надел револьвер и шашку. Впервые после долгих месяцев унижений я вновь почувствовал себя русским офицером. Из отряда прибыл к князю Лоову для встречи меня, еще до моего приезда, поручик Фрост, который теперь доложил мне, что завтра утром лошади будут ждать нас в ближайшем лесочке.

Переночевав у князя, на другой день на рассвете на подводе Ягодкина и в сопровождении вооруженных конных черкесов мы поехали к месту, где нас должны были ждать кони. Поверх черкески у меня была бурка. Нам повстречались ехавшие из лесу мужики соседнего большевистского селения Михайловского.

— Куда вы? — окликнули они нас.

— Мы из Кисловодска в Бекешевку за хлебом.

— Тут кругом казаки белогвардейские бродят.

— Мы их не боимся, — ответил я.

— Оттого и не боитесь, что вы, верно, с ними, — заметил один из мужиков.

— Да не с тобой, дураком, — крикнул ему я.

Поехали дальше, а лошадей все нет. Решили сесть в лесок, перекусить хлебом с салом. Едет из лесу казачишка на возу.

— Здравствуйте, чего тут робите?

— А ты кто?

— Я из Бугурусланской, ездил по дрова. Чего же вы в лесу будете делать? Может, вы до Шкуры едете?

— А это кто? — спросил я.

— Да полковник один. Гарнизовал казаков; говорят, тысяч десять по горам бродят; пока баранту крадут да коней у мужиков угоняют.

— А вы что будете делать? — спросил я его.

— Если приедет к нам Шкура, мы с ним вместе с большевиков шкуру спустим.

Тут он принялся ругать большевиков. Затем пристал к нам опять:

— А вы кто будете? Наверно, офицеры?

— Скоро увидишь и узнаешь, кто мы такие.

Тут он сразу принял положение человека, разговаривающего с начальством, чтобы подчеркнуть свою приверженность к старым порядкам.

— Коней видел?

— Да вон там, версты полторы отсюда, пасутся они — четыре коня, поседланные, с сумами.

— Ну, прощай, казаче, — сказал я ему, — да скажи в станице, что скоро к ним приедут гости…

Этот казак Литвиник впоследствии был у меня ординарцем.

Мы поехали дальше. В это время прогремели в стороне, куда мы направлялись, 2–3 выстрела. Вскоре мы увидели пасущихся коней, и навстречу нам выскочили вахмистр Перваков и несколько казаков, закричавших «ура».

— Кто это стрелял? — спросил я Первакова.

— Да тут ехали два мужика Михайловских. Мы к ним:

«Откуда, мол, ребята? Кони у вас очень добрые». — «Да это мы помещика делили». Я говорю мужикам: «Помещик тот сказал, чтобы вы коней этих мне отдали». Они, конечно, удирать. Тут мы выстрелили — вроде по ним. Они с коней со страху попадали и… деру. Ну, мы, конечно, коней забрали.

Я принялся ругать Первакова, что он может, действуя таким образом, переполошить большевиков и наделать тревоги пальбой. Затем мы сели верхом и двинулись в путь. Долго прорывались по водомоинам, ущельям и лесным трущобам. Наконец добрались до седловины между двух гор. Это была так называемая Волчья поляна. Под исполинским дубом стоял сложенный из сучьев шалаш; возле него была воткнута пика, и на ней трепетал мой значок — волчья голова на черном поле.

— Смирно! Равнение направо, господа офицеры! — раздалась команда подполковника Сейделера, стоявшего на правом фланге небольшой шеренги офицеров и казаков.

Затем он подошел ко мне с рапортом:

— Господин полковник! Во вверенной вам армии налицо штаб-офицеров два: Слащов и Сейделер; обер-офицеров пять: подъесаул Мельников, поручик Фрост, прапорщик Лукин, прапорщик Макеев, прапорщик Светашев; казаков шесть: вахмистр Перваков, вахмистр Наум Козлов, урядники Лучка, Безродный, Совенко, Ягодкин; винтовок — четыре, револьверов — два, биноклей — два…

— Здорово, Южная кубанская армия! — крикнул я. — Приветствую вас с началом действительной борьбы. Глубоко верю, что с каждым днем армия наша станет все увеличиваться и победа будет за нами, ибо наше дело правое, святое.

Восторженные крики «ура» были мне ответом. Так началась новая эра моей жизни.

ГЛАВА 10

Последние числа мая я провел на Волчьей поляне, подготовляя восстание казаков. Для этой цели разослал своих офицеров по соседним станицам: Усть-Джмуримской, Воювсколесской, Баталпашинской, Бекешевской, Бургустансой и другим. В каждой из них у нас были верные люди, через которых наши разведчики узнавали о силах большевиков, о казачьих настроениях и новостях. Вместе с тем они пускали фантастические слухи о силах моего отряда, чтобы побудить станичников охотнее идти мне навстречу и поддержать их оппозиционное к большевикам отношение.

С Кисловодском, где у меня сидел поручик Бутлеров, с Ессентуками, где был Мельников, поддерживалась регулярная связь, и я знал ежедневно о действиях и намерениях большевистских верхов, о положении дел на Тереке и действиях Добрармии. Мое исчезновение из Владикавказской тюрьмы наделало, как я и ожидал, много шуму; большевики тщетно искали меня на Группе и даже арестовали мою жену. Ходившие по станицам слухи о приблизительном местонахождении моего отряда докатились и до Кисловодска; в совдепе начались разговоры о необходимости выслать вооруженную силу для моего окружения и поимки.

Во избежание всяких случайностей мы охранялись весьма бдительно. На вершине горы, на дереве сидел постоянно дозорный с биноклем, держа под своим наблюдением все ведшие к нам дороги. Со стороны Кумско-Лоовского аула нас охраняли черкесские патрули. Однако наше местопребывание постепенно становилось известным окрестному населению. К нам стали приходить пастухи, казаки, наконец, даже бабы, приносившие нам гостинцы. Тут случилось еще одно досадное обстоятельство: поехавший в станицу Бекешевскую вахмистр Перваков и еще один казак напились там после спора на политические темы и выпороли одного большевизанствующего мужика. Вскоре после этого в Бекешевскую прибыл большевистский карательный отряд в составе роты пехоты с пулеметами и полевым орудием, назначенный для нашего уловления. Надо было менять убежище.

Поздно ночью мы поседлали коней и гуськом, шагов по 40 дистанции, двинулись в путь, в глубь гор, где, по выражению казаков, была хорошая щель. Проезжая по местам, где пастухи пасли овец, или мимо хуторов, мы подымали крик и шум, чтобы оставить впечатление, что идет большой отряд. На Волчьей поляне с той же целью оставили громадное количество пепелищ от костров; это мы делали на каждой остановке отряда. Кроме того, волочили за собой под брезентом деревянный пулемет, что также производило свой эффект. Как выяснилось впоследствии, карательный отряд уже после нашего ухода обстрелял поляну из пулемета и атаковал ее пехотой. При этом едва не погиб приехавший в разведку на старое место подполковник Сейделер. Спасся он прямо чудом.

Обосновавшись в новой «щели», мы сделали оттуда ряд набегов на крестьянские хутора за оружием. Набрали много всякого оружия, которое зарыли в разных потайных местах. Однажды мы имели даже бой с двадцатью красноармейцами, засевшими в засаду на одном хуторе и встретившими мой отряд огнем, а затем перешедшими в атаку. Однако после короткого боя, причем мною была пущена обходная «колонна» из двух человек, красноармейцы бежали с поля битвы, побросав свое оружие, которое, таким образом, досталось нам. Там мы взяли 15 винтовок, коней, хлеб и одежду.

Для удобства сношений с горцами я нанял пять черкесов-абреков, которые были нам чрезвычайно полезны своим изумительным знанием местности и всевозможных потайных лазов и троп. Они выводили нас такими тропинками, где лошади становились на колени и сползали таким образом, и водомоинами, где приходилось идти вслед за абреческим конем, который, опустив голову, подлезал под спутанные корни и лесные поросли, прорывая их лукою горского седла. Вскоре и «щель» стала небезопасной; нам приходилось часто менять штаб-квартиру, оставляя по-прежнему свой адрес у князя Лоова. Однажды я послал войскового старшину Сейделера в станицу Суворовскую, где был станичным комиссаром бывший атаман, старый гвардейский казак. Он сочувствовал всей душой делу борьбы с большевизмом и познакомил Сейделера с начальником станичных пластунов — есаулом Русановым и начальником конницы — сотником Евренко. Оба эти офицера были утверждены в своих должностях большевиками и могли поэтому открыто обучать свои контингенты, весьма пригодившиеся нам впоследствии. Суворовский комиссар поддерживал с нами оживленную связь и весьма помогал нам. Дабы уберечь его семью от мести большевиков, мы обещали ему при захвате станицы Суворовской арестовать его и выпустить лишь по ходатайству стариков.

В это время большевики объявили под угрозой жестоких репрессий приказ о сдаче казаками оружия, еще оставшегося у них на руках. Отобранное оружие свозилось в станицу Баталпашинскую для дальнейшей переотправки в Екатеринодар, но станичный комиссар оттягивал отправку этого оружия под разными предлогами, и оно так никогда и не досталось большевикам. Предупреждаемые о времени привоза некоторых партий оружия в станицу Баталпашинскую, мы делали засады, атаковали конвой и увозили оружие к себе. В Кумско-Лоовском ауле оставалось оружие от расформированной в нем в свое время запасной сотни 1-го Черкесского полка. За ним поехал поручик Фрост с двумя казаками. Аульный старшина очень охотно подчинился, но просил оставить расписку, каковая была ему выдана от моего имени. Мы взяли там 200 пик, 80 шашек и 80 кинжалов. Тем временем мой отряд увеличивался пробиравшимися к нам добровольцами и состоял уже из 25 человек. Однажды рано утром я проснулся от чьих-то устремленных на меня глаз. Передо мной стоял старый казак, страшно оборванный, исхудавший и босой.

— Я — Георгий Победоносец! — заговорил он глухим голосом. — Веди, молодой воин, спасай казачество. Не забывай Бога, будь милосерд к людям. Ты одолеешь…

Это был юродивый, пробравшийся к нам пешком из Екатеринодара. Он стал ходить по окрестным станицам, пел псалмы, предсказывал скорое пришествие воина, идущего освободить русский народ от большевистского ига. Его мистические речи, переполненные цитатами из Святых Отцов и всевозможными намеками и прибаутками, отвечали чрезвычайно настроению казаков. Слушая его, они вспоминали глубокие обиды, унижения, расстрелы близких, и сердца их распалялись гневом. Бабы плакали навзрыд в чаянии новых бед.

Однажды я получил сведения, что в Бургустанском станичном управлении назначен митинг, на котором должны были выступить комиссары, приехавшие, чтобы потребовать от станичников помощи для поимки меня и моего отряда. Опасаясь, что это выступление может отразиться нежелательным для меня образом на психологии казачества, я решил ответить им по-своему. В день митинга, когда стало темнеть, я выехал из своей штаб-квартиры в сопровождении шести вооруженных и снабженных ручными гранатами казаков. Поверх черкесок у нас были бурки. У въезда на станичную площадь я оставил четырех казаков, приказав им в случае тревоги, стрельбы или взрыва бомб броситься мне на помощь; сам же в сопровождении вахмистра Первакова и урядника Безродного поехал к станичному управлению. На улицах было безлюдно и тихо, ибо стар и млад пошли на митинг. По дороге от встретившейся казачки я узнал, что приехавшие на митинг большевики уже уехали в автомобиле и увезли с собой бывший в станице пулемет, на который я точил было зубы. Я дал инструкции сопровождавшим меня вахмистру Первакову и уряднику Безродному в случае, если бы я был схвачен, открыть стрельбу и бросать бомбы прямо в окна станичного управления. Мы поехали к станичному управлению. Гул многих спорящих голосов несся из его открытых, ярко освещенных окон.

— Это что за казаки? — спросил нас кто-то из темноты.

— Мне нужно станичного атамана, — сказал я, не отвечая на вопрос.

— Станичных атаманов больше нет; теперь всюду станичные комиссары. Я сам станичный комиссар.

— Вы прапорщик такой-то?

— Да, я бывший прапорщик.

— Я от восставших казаков.

— А вы не от полковника Шкуро?

— Нет, я сам полковник Шкуро.