Красная готика

— Но он скончался в Москве, — грустно заметил Прошкин.

— Какая разница? Не в нашем, так в центральном архиве. Я подготовлю запрос. Это рутинная процедура…

Прошкин едва не подпрыгнул на стуле — действительно, у Александра Дмитриевича есть чему поучиться. Выудить свидетельство о смерти Деева через не заинтересованного нотариуса — какой тонкий тактический ход! А нотариус продолжал:

— У вас есть доверенность от гражданина, — он снова заглянул в документы, — Баева А. Д. на подготовку документов по передаче сооружения?

От открывшейся возможности получить вожделенное свидетельство о смерти у Прошкина во рту пересохло, и он вынужден был вместо ответа отрицательно помотать головой:

— Тогда потребуется личное заявление этого Баева, — воздохнул Мазур, и уточнил: — Если речь идет о добровольном акте дарения — то почему он сам не пришел?

Прошкин закашлялся, указал на графин с водой, получив разрешение, напился, несколько успокоился и ответил:

— Товарищ Баев сейчас находится на лечении — в больнице.

— В тюремной? — побледневшими губами спросил Мазур.

— Ну что вы! В самой обыкновенной — клинической больнице. У него болезнь Боткина — инфекционный гепатит! Но ему уже гораздо лучше — доктора разрешают принимать посетителей, — и нетерпеливо предложил, — мы можем прямо сейчас к нему поехать — он сразу необходимые бумаги подпишет! Что бы не затягивать процесс…

— Процесс? Какой процесс? Над кем? — гражданин Мазур недоуменно посмотрел на Прошкина.

Николай Павлович был вынужден несколько раз от начала до конца повторить спич о тяжелой болезни и чудесном выздоровлении товарища Баева, пока нервозный нотариус невпопад задавая вопросы, автоматическими движениями складывал в огромную, древнего вида растрескавшуюся папку со стершимся золотым вензелем исписанные листки, печати и чистые бланки, а потом, оступаясь, залезал в казенно — черный автомобиль.

Зато в ординаторской лечебного учреждения нервничать пришлось уже самому Прошкину. Было от чего — на белой стене, словно знамение, весела чистая и аккуратно отглаженная шитая на заказ воинская форма Александра Дмитриевича, а на табуретке стаяли такие же чистые и сияющие сапоги с неуставными каблуками!

Тут же, в ординаторской, уплетал больничную кашу как всегда жизнерадостный Хомичев.

— Хомичев — ну ты нашел время обедать! Кто с Александром Дмитриевичем остался? — строго поинтересовался Прошкин, не рискуя сразу перейти к столь неожиданно материализовавшейся форме. Действительно — это больница нездоровое место! В то время как во всей округе вещественные доказательства с удручающей регулярностью исчезали, тут они сами собой возникали со столь же необъяснимой частотой. Серега отставил миску, подскочил, вытащи из шкафа белые халаты для посетителей, и объяснил:

— Там, сам Владимир Митрофанович, и доктор Борменталь… А меня покушать отпустили — что бы место не занимал…

Прошкин удовлетворился таким искренним объяснением и указал на форму:

— А эти предметы гардероба откуда взялись?

— Начхоз принес, Игнат Агеевич. Инвентаризация у него — попросил, что бы ту форму, в которой товарища Баева в больницу привезли, на склад вернули. Он якобы ее без всяких документов Александру Дмитриевичу выдал… А эту здесь оставил. Говорит, товарищ Баев большой аккуратист и обрадуется, что пятно с гимнастерки вывести удалось! Только я ему ничего отдавать не стал — мало ли что? Может, там болезнетворные микробы от гепатита сохранились? — поведал о проявленной бдительности Хомичев, — Пусть записку служебную на имя Владимира Митрофановича пишет!

— Правильно! — согласился Прошкин.

Действительно все было правильно — и совершенно просто. В тот памятный вечер, Александр Дмитриевич, как его правильно охарактеризовал Агевич «большой аккуратист», не стал дожидаться утра, а прямиком от Прошкина поехал в Управление — что бы переодеться. Взял на складе стандартный комплект обмундирования — а свой, шитый на заказ и безобразным образом испачканный кофейным пятном, попросил отдать в стирку. Понять, что заставило Сашу, тяготевшего к бытовому комфорту в каждой мелочи, плестись пешком от здания Управления домой в новых и не подходящих ему по размеру сапогах Прошкин так и не смог — но такой уж Баев человек, что его понять сложно!

26

Палату, где проходил лечение Александр Дмитриевич, переполняла атмосфера творческой работы и всеобщего энтузиазма. Позабыв личные пристрастия и раздоры, участники группы по превентивной контрпропаганде трудились над итоговым отчетом.

Баев, перехватив на затылке медицинским бинтом удивительно сильно отросшие локоны, восседал на застеленной кровати, сложив ноги по-турецки и перегнувшись пополам, так что локти практически касались колен. Тающие лучи закатного солнца окрашивали его болезненно бледные щеки в нежно — персиковый цвет и резвились золотистыми бликами по узористому шелку пижамы, от чего причудливым образом склоненный Александр Дмитриевич был больше похож на фарфоровую китайскую принцессу, чем на сотрудника органов внутренних дел. Если конечно допустить, что китайские принцессы умеют пользоваться пишущей машинкой, да еще и делать это таким виртуозным образом. С пугающей скоростью, не доступной простым смертным, он колотил сразу всеми пальцами по клавишам старомодного Ремингтона установленного рядом с кроватью на белой больничной тумбочке. Иногда треск замирал — Александр Дмитриевич согласовывал текст с Субботским или Корневым.

Алексей разложил географические атласы и прочие документы на второй кровати, покрытой только полосатым матрасом. А сам, вооружившись солидного вида лупой, линейками и штангенциркулями, производил свои исследования, используя другую тумбочку как табурет для сидения.

Единственный в палате хрупкий стул уступили руководителю группы — Владимиру Митрофановичу. Массивный Корнев, слегка покачиваясь на расшатанном предмете меблировки, изучал готовые странички с текстом, изредка делал поправки остро заточенным карандашом, и возвращал их Баеву для перепечатки.

Деликатный доктор Борменталь вынужден был притулиться на подоконнике — рядышком с разложенными на газетке яблоками, бутербродами и полупустыми стаканами с водой. К отчетному документу группы ему было нечего добавить, и он развлекал себя чтением будущей книжки Гайдара.

Надо признаться, что эта несколько необычная рокировка в первый момент шокировала даже сравнительно подготовленного Прошкина. А что уж говорить про нервозного нотариуса? Прошкин просто взмок от скверных предчувствий. Ожидать можно было всякого. Но никак ни того, что случилось в самом деле! Жестокая проза жизни превзошла самые мрачные прогнозы …

Белая кость.

Евгений Аверьянович Мазур несколько раз обвел глазами примечательную картину, остановил взгляд сперва на густых блестящих локонах Баева, затем на солидной форме Корнева, и, наконец, стал разглядывать Борменатля. Потом отвлеченно посмотрел в окно и пробормотал:

— Сколько внимания к моей скромной персоне. Хоть и наслышан об экстравагантных методах этой вашей организации — ОГПУ или как там ее теперь называют, но право же — не заслужил. Единственное, чем я действительно смущен — так тем, что вы, Георгий Владимирович, сколько я вас знаю! — прямой и порядочный человек — участвуете в этом красном шабаше!

Борменталь взглянул на посетителя, вздохнул, отложил книгу, спрыгнул с подоконника, но ничего не ответил. Корнев, уловив некоторый излишек напряжения, спросил Прошкина:

— Это Николай Павлович кто?

— Ма… Мазур Евгений Аверьянович, — сердце у Прошкина билось гораздо чаще, чем предписывает медицина, горло сдавливали непривычные нервозные волны, но он старался говорить как можно отчетливее, в надежде, что знакомые казенные формулировки его успокоят, — нотариус второй государственной нотариальной конторы. Я его пригласил в связи с подготовкой документов к передаче дома-строения… Надо что бы Александр Дмитриевич лично подписал несколько бумаг…

— Хватит! — уверенно и резко прервал Прошкина Мазур, и стал говорить, чеканя слова — я не вижу смысла продолжать этот спектакль для одного зрителя! Мне вполне достаточно — то, что происходит ужасно! Как говорили древние — лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Я готов. Вполне готов. Готов признаться. Во всем. Я не жалею — хотя и раскаиваюсь, но раскаяние мое иного рода…

Угол комнаты покачнулся и медленно поехал вниз. Что бы предотвратить падение потолка в своем отдельно взятом сознании Прошкин прислонился к дверному косяку. Голова сразу же наполнилась той звенящей пустотой, в которой каждое слово из внешнего мира звучало, словно весенняя капля, упавшая в пустое оцинкованное ведро. Баев, который только что перестал печатать и принялся искал ручку, что бы подписать документы, замер и недоуменно смотрел на нотариуса. Корнев демонстративно буднично поинтересовался:

— Что с вами, товарищ Мазур, стряслось?

— Раз по условиям этого спектакля мне предстоит самому произнести приговор — я скажу! — все так же твердо, с оттенком обреченной решимости, произнес Мазур, вытянулся во-фронт, по-армейски щелкнул каблуками надраенных штиблет и с легким поклоном, как бы представляясь, добавил, — лейб-гвардии штаб — ротмистр де Лурье, Русская Добровольческая армия! — он снова щелкнул каблуками, и вытянул вперед руки так, что костяшки на запястьях соприкоснулись, в ожидании наручников — Арестуйте же меня! Я сражался с 1918 года, с первых дней, под непосредственным командованием полковника Бермондта, а затем…

Прошкин не слушал дальше — суть была ясна. Последствия — предсказуемы и неотвратимы. Шутка сказать — на двадцать втором году торжества советской власти в Пролетарском районе города Н, обнаружился белогвардейский офицер, исправлявший должность государственного нотариуса! Да за такое голову снимут в один момент! Увлекательный рассказ о бессмысленных поражениях белой гвардии, неизменно укреплявших дух штаб-ротмистра, он еще не раз услышит в камере — ведь в Н-ском УГБ со времен ЧК, камер постоянно не хватало, а одиночных, кроме пресловутой 28, в которой нашли Ульхта, так и вообще не существовало. Но в 28-ой, насколько знает Прошкин, подозрительный замок до сих пор не сменили. Так что сунут их с почтенным ротмистром к десятку расхитителей колхозного добра, а если повезет — к паре — тройке деморализованных уклонистов…

Конечно, на все происходящее можно посмотреть и с другой точки зрения — вторая нотариальная контора располагалась, по счастливому стечению обстоятельств, в Пролетарском районе, где районное УГБ до 1938 года возглавлял Александр Евсеевич Гарбуз — осужденный полгода назад как левый уклонист и наймит американского империализма — то есть международный шпион. Понятно, что под его черным крылом свили гнездо всякие белогвардейские диверсанты. А сознательный Прошкин мужественно вскрыл этот вопиющий факт! Но смотреть с такой точки зрения возможно только при условии, что Владимир Митрофанович сохранит свой высокий пост или даже пойдет на повышение. Хотя сделанное публично заявления гражданина Мазура — де Лурье обращало саму возможность такого развития событий в малоприглядный прах. Сколько же бед способен навлечь на себя человек, наивно постучавшись солнечным летним днем не в ту дверь! Видно рановато еще Прошкину на руководящую работу…

Безрадостные мысли вязким потоком перетекали из сознания Прошкина как песок из песочных часов, прямо в действительность и превращали ее в плотный электрический туман из заряженных нервозностью частиц. Сквозь это марево нечетко проступало то лицо Борменталя с иронично приподнятыми бровями и язвительной улыбкой, то Субботский, прижавший к груди свои карты и инструменты, которые он сгреб с кровати, стремясь спасти от вражеских взглядов, задумчиво покачивался Баев… Владимр Митрофанович, встал со стула и принялся обходить комнату по периметру. Зрения Прошкина обрело, наконец, привычную резкость — он хорошо знал, что такая нехитрая гимнастика помогает начальнику привести мысли в рациональное состояние. Сделав несколько кругов, Корнев обратился к Прошкину:

— Николай Павлович, вы видели паспорт гражданина Мазура?

— Да, он мне его предъявлял, — сообщил Прошкин.

— Паспорт подлинный?

— Паспорт не имеет признаков, указывающих на подделку, которые можно выявить без специальной экспертизы, — собственный голос показался Прошкину далеким, как голос диктора с радио «Коминтерна».

— Неужели я похож на заблудшую душу из РОВС, человека, который крался как тать в ночи через границу, да еще и около двадцати лет пользоваться поддельным паспортом? — возмутился нотариус с яркой биографией, — ну что вы! Я люблю Россию, я как мог, пытался служить и ей — как служили мои предки со времен Петра Великого…

— Так выходит, господа из РОВС больше вашего Россию любят! — совершенно не к месту вставил Борменталь. Как человек дальновидный и идеологически выдержанный Баев сухо рассмеялся:

— У вас, Владимир Григорьевич, специфическое чувство юмора — последние активисты Объединения Российских Военных Союзов сложили оружие после заявлений господина Савинкова, так что — для пользы вашего же здоровья и благополучия — о них уместно шутить в прошедшем времени. Можно подумать вы газет не читаете!

— Бог свидетель — не читаю, Александр Дмитриевич, не читаю совершенно, с 1920 года! Знаете ли — тоже как раз для пользы здоровью. Как установил мой покойный учитель — известный физиолог, чтение газет весьма вредит процессу пищеварения! — согласился ироничный доктор. Саша еще раз хмыкнул и снова принялся стучать по клавишам пишущей машинки.

Оставленный общественным вниманием нотариус-оборотень нарочито громко напомнил о своем присутствии:

— Я получил паспорт совершенно законно, а документы ставшие основанием для его выдачи… э… тоже достались мне с минимумом лжи и безо всякого насилия! Надеюсь, молодой человек занесет этот факт, как и добровольный характер сделанного мной признания, в протокол?

— Сущий махатма! — ерничал Борменталь.

Проигнорировав реплику ироничного доктора, Корнев спросил казенным голосом:

— Евгений Аверьянович — располагаете ли вы в настоящее время какими-либо документальными свидетельствами, позволяющими идентифицировать гражданина РСФСР Мазура и упомянутого вами де Лурье как одно лицо?

— Какого рода документы Вы сочли бы убедительным? — уточнил Мазур.

— Ну, например, вашу фотографию в офицерской форме, подлинники приказов о назначении, награждении или присвоении офицерского звания… — начал перечислять Корнев для убедительности загибая пальцы.

Мазур удивленно посмотрел на Владимира Митрофановича:

— Я ведь не настолько наивен, что хранить подобные документы! Да и обстоятельства моего быта тому не способствовали. Неужели моего признания — фактически слова офицера вам не достаточно? — возмутился экс-ротмистр.

— Мы, товарищ Мазур, живем в социалистическом государстве, в нем господствует законность, а не какой-нибудь произвол как в царской охранке — это там человек мог сгинуть без суда и следствия! — строго сказал Корнев, сделав особое ударение на слове «товарищ», — А у нас система доказывания базируется на прямых уликах и существенных обстоятельствах — подтверждающих фабулу преступного деяния.

Надо признать нотариус, за долгие годы, проведенные на службе у социально чуждого режима, стал не менее искушен в его юридической схоластике, чем Корнев, и поэтому уверенно возразил своему оппоненту:

— Товарищ Вышинский — генеральный прокурор, а значит одна из главных фигур судебной власти, не однократно подчеркивал и в официальных выступлениях обвинителя, и в теоретических научных работах достаточный характер признания как основного фактора вынесения обвинительного заключения. Я готов изложить свое признание письменно и его копию направить в прокуратуру!

На этот раз начавшие сгущаться с новой силой тучи развеял товарищ Баев:

— Министерство государственной безопасности не находится в подчинении у прокуратуры. И мы, как его сотрудники, не можем руководствоваться даже официальными документами этого ведомства — тем более частным мнением товарища Вышинского, представленным в научной работе. Даже принимая во внимание, что он — генеральный прокурор. В настоящее время, как вы, безусловно, знаете, Коммунистическая партия особенно подчеркивает необходимость соблюдения законности и искоренения разного рода перегибов на местах, имевших место в органах внутренних дел под влиянием проникших в них преступных элементов — эта генеральная линия отражена в постановлениях нескольких Пленумов. А вот директивы партии — мы, как коммунисты, игнорировать не имеем права! — он снял съехавшую с волос завязку из бинта, и откинул назад красиво поблескивающие локоны. Его внешний вид сейчас меньше всего соответствовал сухому казенному тексту — из-за неумеренно длинных волос и экзотической расцветки пижамы Саша был похож то ли на корсара из Малаги, то ли на странствующего менестреля, возвратившегося с таинственного Востока, — Если у вас нет каких-либо значимых документов, позволяющих идентифицировать вашу личность, как не соответствующую паспортным данным, и более того, установить факт совершения вами преступных деяний — то не будем терять времени на пустой разговор о судьбах Отечества. Вернемся к вашим прямым служебным обязанностям государственного нотариуса, от которых вас никто пока не освобождал!

От такого логического построения у Прошина просто дух захватило. Вот он — практический результат систематического классического образования с его формальной логикой и отдающей древней пылью риторикой! Впрочем, и сам бывший ротмистр был впечатлен не меньше. Он на несколько секунд задумался и сознался:

— Что касается наград — у меня сохранился географический атлас — прекрасной работы и очень редкий, времен царствования Павла первого, его привезли из похода на Мальту. Он с дарственной надписью, сделанной рукой покойного государя…

Корнев, что бы скрыть недоумение, принялся промакивать пот со лба клетчатым платком, а Баев безразлично уточнил:

— Государь пожаловал упомянутый атлас де Лурье во время империалистической войны? — Прошкин мысленно поставил еще одну зарубку — он лично, в простоте своей, формулируя такой вопрос, непременно ляпнул бы «до революции», и конечно спровоцировал новую дискуссию о том, как именовать события, произошедшие в октябре 1917 года, в результате которой всплыли бы новые вопиющие факты.

— Да что вы! — смутился Мазур, — Атлас был пожалован адмиралу Колчаку. А уже Александр Васильевич — по своей доброте, нашел возможность отметить таким образом мои заслуги. Увы, довольно скромные.

— Вот послушайте, что я вам скажу — просто для наглядного примера — Евгений Аверьнович! — благодушно улыбнулся Корнев, и указал на Прошкина, — У известного вам Николая Павловича хранится в служебном сейфе ладан, — так что же его на этом основании признать тайным церковным иерархом?

— Ладан этот вещественное доказательство по делу… — больше для порядка пробурчал Прошкин, твердо решив вышвырнуть опасное вещество и из сейфа и из кабинета при первой же возможности.

— Или вот Александр Дмитриевич, — Корнев широким жестом указал на Баева, — Знаете, что у него над кроватью висит? Зеленый мусульманский флаг с надписью «Аллах акбар»!

— Там написано «Нет Бога кроме Аллаха, и Махаммад — пророк его!» Цитата из Корана, — уточнил Баев, и добавил, — Мне папа на день ангела подарил…

Прошкин так и не понял, кто именно подарил зеленое знамя Саше — покойный эмир или поощряющий национальные чувства своего воспитанника Деев. А Корнев продолжал:

— Так что же — Александру Дмитриевичу на этом основании объявить себя шахом шахидов? Или Аятоллой? Эдак каждый, у кого сохранился портрет — как вы изволили выразится, почившего государя, может прибежать в органы внутренних дел и требовать ареста на том основании, что он чудесно спасшийся престолонаследник!

— Во многих музеях нашей страны хранятся и даже экспонируются портреты представителей царской семьи, как представляющие значительную художественную ценность, — вяло добавил Александр Дмитриевич, видимо встревоженный упоминанием чудесно спасшегося наследника, — хотя я не сомневаюсь в том, что ваш Атлас — примечательный с научной и исторической точки зрения предмет…

— Может, Евгений Аверьянович, этот ваш атлас и артефакт, но уж никак не доказательство, во всяком случае, в вашей ситуации. Да с такими доказательствами до полного абсурда можно дойти!

27

Ротмистр был человеком настоятельным, и, по всей видимости, твердо решил испить чашу наказания до дна. Причем, делать это в одиночестве он не собирался:

— Смею надеяться, еще нет постановлений, которые бы лишали доказательственной силы показания очевидцев? — узкая аристократическая кисть потомка пришлых слуг Петровых описала дугу и указала на Борменталя, — Вот, Георгий Владимирович знает меня достаточно долго…

— Знаю. И готов присягнуть, — дернул плечом Борменталь. Он — как и говорил Мазур, — оказался человеком порядочным, — Евгений Аверьянович, Мазур — нотариус. Я лечил его, некоторое врем назад. Гражданин Мазур обращался ко мне за консультацией в связи с атопическим нервным тиком… И не в каких других качествах, он мне знаком не был.

Упрямый ротмистр продолжал настаивать на установлении истины:

— Что же, раз позиция Георгия Владимировича такова — мне остается ее только уважать. По счастью, меня в лучшие дни знавал еще один достойный и вызывающий доверие человек. Гражданин Чагин. Он благословлял наш выпуск в пажеском корпусе, да и потом, в дни смуты, посетил одно из подразделений, в котором я состоял. Он, конечно же, сможет подтвердить и мой титул, и офицерский чин! Надеюсь, его показания вас убедят. Он служитель культа и врать ни перед Господом, ни перед людьми не будет.

— Гражданин Чагин — скончался! — Корнев сообщил эту удручающую информацию мало подходящим к ее смыслу победным голосом.

— Как скончался? Это не мыслимо… Я сам, лично сам! Своими глазами видел его всего несколько дней назад… В сопровождении сотрудников вашего ведомства… в автомобиле… Он умер от естественных причин? — как всегда заподозрил тайные преступления новой власти ротмистр.

— Ему шел восьмой десяток — в таком возрасте знает не долго от естественных причин скончаться. От сердечно недостаточности например, — пристыдил подозрительного собеседника Владимир Митрованович.

— Какая трагическая участь, сбывшееся пророчество, — грустно вздохнул Мазур, — Я это предощущал — у меня руки дрожали, когда я писал эту копию… ну вы помните… эту копию свидетельства о смерти Чагина — для ваших сотрудников…

У Прошкина глухо заболело под левыми ребрами, а перед глазами снова поплыли малокровные мушки, он тихонечко позавидовал безупречно владевшему собою Корневу, который продолжал говорить совершенно буднично и деловито:

— Помним, мы-то много чего помним… Ох, и душно же тут — вы бы открыли окно — Георгий Владимирович! — Борменталь удивленно посмотрел на давно открытые рамы, пока Корнев стряхнуть со лба мелкие капельки выступившего пота, и продолжал, — А вот вы, товарищ Мазур, номер автомобиля наших работников припомнить сможете? Не примите мой вопрос в качестве проверки вашей лояльности к власти или какой-то провокации, это исключительно к профессиональной компетентности имеет отношение…

Нотариус выглядел уязвленным:

— Я делаю свою работу добросовестно и тщательно. Всегда. Независимо от политической власти. Так что мне не зачем припоминать — я записал! Эта копия свидетельства, да на живого-то человека! — серьезное нарушения действующих инструкций — и произошло упомянутое нарушение вовсе не по моему самоуправству. Так что сами разбирайтесь со своими коллегами! — Мазур с удовлетворенной гримасой закаленного в противоборстве с гражданами бюрократа извлек из внутреннего кармана старенький, но все еще аристократичный бумажник, и, отыскав в нем аккуратно отрезанную восьмушку листка, назвал номер.

Перед внутренним взором Прошкина необыкновенно отчетливо всплыл сперва огрызок яблока, которым Саша запустил в номер автомобиля своих высоких московских гостей в качестве прощального жеста, а потом и сам переполненный нулями номер их сияющей чистотой, как ботинки бдительного нотариуса, машины. У Саши память была не чуть не хуже — он подошел к окну, и, совершенно игнорируя присутствие Борменталя, закурил. Мазур отрешенно развел руками:

— Я действительно устал от долгого кордебалета с вашим ведомством, мне хочется чтобы все, наконец, окончилось… Я искренне сожалею что мои кости не белеют под Перекопом… Или под Ургой — рядом с другими благородными русскими людьми…

— На небесах у Господа уже тесно от русских мучеников, а тут — на земных нивах орать некому! — излишне нравоучительно отметил Борменталь.

— Я, Георгий Владимирович не понимаю вашего язвительного тона! Просто не понимаю! — возмутился ротмистр.

— Чего именно вы не понимаете? Что после смерти Лавра Георгиевича национальные идеалы выродились в дешевый фарс? Стали ярмарочный балаганом в казацкой станице? Или же вы не можете постигнуть сути названия Русская Добровольческая Армия? Кто в ней, с вашего позволения, был русским? Тевтоны фон Лампе и ваш любезный конфидент фон Унгерн? Курляндец Бермондт с его Западной Армией? Ляхи Романовский да Богаевский? Малорос Родзянко? И эти люди начертали на своем знамени светлые лозунги русской славы! Национальной государственности! Так кто же собственно был русским в ВАШЕЙ белой армии господин де Лурье?

Де Лурье — если так действительно звали нотариуса — побледнел и, казалось, стал стройнее и выше, пока слушал доктора, и со всей серьезностью возразил:

— Георгий Михалыч… Семенов… Надеюсь, его славянских коней вы не осмелитесь оспаривать? Будь вы дворянином — я бы за такие речи с вами дуэлировал!

Борменталь продолжал все тем же горьковато — ироничным тоном:

— О — дуэли! Такое романтическое пристрастие! Александр Дмитриевич, я вам как большому ценителю старины, хочу поведать одну поучительную историю. Будучи начинающим медиком, я пользовал некоего корнета — который едва не погиб на дуэли. Представьте себе — он фехтовал на эспадронах со студентом — гуманитарием, то ли историком, то ли географом, а может быть даже востоковедом. Корнет, почитал своего соперника легкой жертвой, не предполагал, что тот владеет оружием столь мастерски.

— Можно полюбопытствовать — что явилось причиной такого серьезного раздора? Благосклонность Шамаханской царицы? Или точность координат острова Врангеля? — в тон Борменталю спросил Саша.