Инстинкт Инес

– Может, он во Франции?

– Может быть. Видишь ли, Инесса, когда ничего не знаешь о любимом человеке, его легко представить где угодно.

– Нет, я так не думаю. Если ты хорошо знаешь человека, то понимаешь, скажем, репертуар его возможностей. Собака не станет есть собаку, дельфин не убьет дельфина…

– Он вообще был очень спокойным. Мне довольно лишь вспомнить о его хладнокровии, чтобы понять, что именно это его и доконало. Его невозмутимость. Его хладнокровие.

Он рассмеялся.

– А может, моя невоздержанность – просто неизбежная реакция на его безмятежное обаяние.

– Ты мне не скажешь, как его зовут?

– Допустим, его звали Шолом, или Саломон, или Ломас, или Солар. Называй его как хочешь. Не имя в нем главное, а инстинкт. Понимаешь? Свой инстинкт я воплотил в искусстве. Я хочу, чтобы музыка говорила за меня, хотя прекрасно знаю, что музыка говорит только о самой себе, даже когда вынуждает нас слиться с ней. Мы не можем наблюдать музыку извне, со стороны, потому что тогда мы перестанем существовать для нее…

– О нем, расскажи мне о нем, – нервничая, попросила Инесса.

– Он, или Не-Он. Ему подойдет любое имя, – Габриэль улыбнулся взволнованной девушке. – Он всегда сдерживал свои инстинкты. И очень тщательно обдумывал все, что сделал или сказал. Поэтому невозможно предсказать его судьбу. Он чувствовал себя неуютно в современной жизни, которая заставляла постоянно размышлять, останавливаться, маневрировать. Я полагаю, ему хотелось бы жить в естественном, свободном мире, без сковывающих правил и ограничений. Я говорил ему много раз, что жизнь никогда не была таковой. Свобода, которой он жаждал, была в поиске свободы. Цель недосягаемая, но делающая нас свободными в борьбе за нее.

– А не бывает судьбы без инстинкта?

– Нет. Без инстинкта человек может быть прекрасным, но безжизненным, как статуя.

– Полная твоя противоположность.

– Не знаю. Откуда берется вдохновение, энергия, неожиданный образ – все то, что заставляет тебя петь, сочинять, дирижировать? Ты знаешь?

– Нет.

Габриэль округлил глаза в притворном изумлении.

– А я-то всегда думал, что у всех женщин от рождения намного больше ума и опыта, чем мужчине удается приобрести за всю жизнь.

– Это и называется инстинкт? – спросила Инесса, успокаиваясь.

– Нет! – воскликнул Габриэль. – Я уверяю тебя, что дирижеру оркестра нужно нечто большее, чем инстинкт. Нужно больше индивидуальности, больше силы, больше дисциплины – именно потому, что он не творец.

– А твой брат? – настаивала Инесса, уже не боясь скрытого подвоха.

– Il est ailleurs,[15] – сухо отрезал Габриэль.

Это утверждение дало Инессе простор для догадок. Она оставила при себе мысль о поразившей ее красоте юноши и стала задавать вопросы, которые лежали на поверхности: Франция, проигранная война, немецкая оккупация…

– Он герой или предатель, Габриэль? Если он остался во Франции…

– Нет, конечно, герой. Он был слишком благороден, слишком предан, не думал о себе, мечтал о служении… Даже если речь шла только о сопротивлении, а не о действии.

– Тогда можно предположить, что его уже нет в живых.

– Нет, я полагаю, что он в плену. Я предпочитаю думать, что он в плену. Знаешь, в детстве у нас была любимая игра: по карте мира или на глобусе мы разыгрывали в кости какую-нибудь страну – Канаду, Испанию или Китай. Когда кто-то из нас выигрывал, он начинал издавать вопли, знаешь, Инесса, как эти ужасные вопли из «Фауста», которых я вчера от вас добивался; мы кричали, как звери, как визгливые обезьяны, которые криками обозначают свою территорию и сообщают об этом всем остальным обезьянам: Здесь я. Это моя земля. Это мое пространство.

– Выходит, пространство твоего брата может оказаться камерой?

– Или клеткой. Иногда я представляю себе, что он заперт в клетке. Я даже захожу дальше в своих предположениях. Иногда я представляю себе, что он сам выбрал себе клетку и перепутал ее со свободой.

Темные глаза Габриэля неотрывно глядели на другой берег Ла-Манша.

Море, отступая, постепенно обретало прежние границы. Стоял серый, холодный вечер. Инесса ругала себя, что не взяла шаль.

– Быть может, мой брат, словно пойманный зверь, будет защищать свое пространство, я хочу сказать, территорию и культуру Франции. От вероломного, дьявольского врага – нацистской Германии.

Пролетела стайка птиц. Габриэль взглянул на них с любопытством.

– Кто учит птицу петь? Ее родители? Или у нее только и есть что смутные инстинкты, и птица сама должна всему учиться, ничего не переняв по наследству?

Он снова обнял ее, неистово, почти грубо; Инесса усмотрела в этом порыве проявление деспотического мужского начала, этакий мачизм, решимость не дать ей спастись живьем… Хуже было то, что он притворялся. Маскировал свой сексуальный аппетит артистической экзальтированностью и тоном наставника.

– Представить себе можно все, что угодно. Куда он поехал? Какова его судьба? Он был великолепен. Намного лучше меня. Тогда почему, Инесса, мне выпала победа, а ему поражение? – Габриэль обнимал ее все крепче, он прижался к ней всем телом, и, избегая смотреть ей в лицо, стал горячо нашептывать на ухо:

– Инесса, я рассказал тебе все это, чтобы ты меня полюбила. Пойми это. Он на самом деле существует. Ты видела его на фотографии. Это доказывает, что он существует. Я видел, как ты смотрела на снимок. Этот человек тебе нравится, ты его хочешь. Но сейчас его уже нет. Есть я. Инесса, я все это говорю, чтобы…

Она спокойно отстранилась от него, не выказав своего неудовольствия. Он не стал протестовать.

– Если бы он сейчас был здесь, Инесса, как бы ты с ним обошлась? Как со мной? Кого из нас двоих ты бы предпочла?

– Я даже не знаю, как его зовут.

– Шолом, я же тебе сказал.

– Прекрати выдумывать, – произнесла Инесса, уже не скрывая горечи, которую вызывала у нее вся эта ситуация. – Ты на самом деле увлекся. Я иногда начинаю подозревать, что мужчины любят не нас, а просто любят соревноваться с другими мужчинами и выигрывать… Вы до сих пор играете в солдатиков. Шолом, Саломон, Солар… Ты злоупотребляешь.

– Представь себе, Инесса, – продолжал настаивать Габриэль Атлан-Феррара. – Представь, что если бы ты бросилась в море с четырехсотметрового обрыва, ты бы погибла, не достигнув в падении волн…

– Ты был тем, чем он не мог быть? Или он был всем тем, чем ты не смог стать? – резко произнесла Инесса, чувствуя подступающую ярость и давая волю своему инстинкту.

Взволнованный и раздосадованный Габриэль стиснул кулаки от накатившего гнева. Инесса с силой разжала его пальцы и положила на открытую ладонь какой-то предмет. Это была хрустальная печать, излучающая свой собственный свет, сквозь который проступали загадочные письмена…

– Я ее нашла в кладовке, – сказала Инесса. – Мне показалось, что она не твоя. Поэтому я беру на себя смелость тебе ее подарить. Подарок непорядочной гостьи. Я была в кладовке. Я видела фотографии.

– Инесса, фотографии часто лгут. Что с ними делает время? Ты думаешь, что фотографии не живут своей жизнью и не умирают?

– Ты это уже говорил. Со временем наши портреты начинают лгать. Это уже не мы.

– Какой ты сама себе кажешься?

– Я кажусь себе девственницей, – она принужденно улыбнулась. – Я любимица семьи. Мексиканка. Мещаночка. Такая неопытная. Учусь. У меня обнаружился голос. Поэтому я совершенно не понимаю, почему в самый неподходящий момент ко мне возвращаются воспоминания. Наверное, у меня слишком короткая память. Мой дядя-дипломат всегда говорил, что память о большинстве событий длится не больше семи секунд и требует не больше семи слов.

– Разве твои родители тебя ничему не научили? Вернее, так: чему тебя научили родители?

– Они умерли, когда мне было семь лет.

– Для меня прошлое совсем не здесь, – сказал Габриэль, напряженно вглядываясь в противоположный берег пролива.

– А мне нечего забывать, – она как-то неестественно повела плечами, это был странный, будто не ее жест, – но я чувствую настоятельную необходимость оставить прошлое позади.

– А я, напротив, иногда хочу оставить позади будущее.

Песок заглушал звук их шагов.

Он уехал внезапно, не попрощавшись, покинув ее одну в военное время, на пустынном берегу.

Габриэль мчался на своем MG, возвращаясь той же дорогой – через лес Ярбери и Дерноверскую пустошь. Он остановился только на высоком земляном холме неподалеку от реки Фрум. Отсюда уже не было видно море. Местность походила на нейтральную полосу, на границу без пограничных столбов, на убежище без крыши, заброшенные руины, без обелисков и колонн из песчаника. Небо над Англией столь стремительно, что человек может остановиться и вообразить, что он сам быстро движется вместе с небом.

Только там Габриэль смог признаться себе, что никогда не умел постичь женщину и разобраться, что же перед ним – похотливая доступность или абсолютная чистота и искренность. Ему хотелось, чтобы она его простила. Наверное, Инесса понимает, что он просто ошибался, что бы он там ни сделал… Габриэль не отрицал, что испытывает желание, поэтому и чувствовал потребность покинуть ее. Он надеялся, что она не думает о нем как о трусе или предателе. И что воспоминания о нем, Габриэле Атлан-Феррара, не сольются с образом другого, товарища, брата, того, кто сейчас где-то в другом месте… Он молил, чтобы юной мексиканке, которая столь явно себя недооценивала, всегда хватало ума и чувства проводить границу между ним и другим. Он жил сегодня, в реальном мире, был связан обязательствами, путешествовал, отдавал распоряжения, в то время как другой был свободен, имел возможность выбора, мог целиком посвятить себя ей… Любить ее, даже так, любить ее… Он был где-то в другом месте. Габриэль же был здесь.

Однако не исключено, что она сама видела в Габриэле то же самое, что и он видел в ней: путь к неизвестному. Его вдруг озарило понимание того, почему он и Инесса никогда не должны заниматься любовью. Она отказала ему, увидев в его взгляде отражение другой. Но в то же время и он знал, что Инесса смотрит на другого, не на него. И все же, разве не могут он и она, рабы времени, оставаться самими собой и при этом быть совершенно другими в глазах каждого из них?

– Я не стану занимать место своего брата, – сказал он себе, трогаясь с места и направляясь в сторону охваченного огнем города.

Габриэль почувствовал горечь во рту. Он прошептал:

– Все говорит о прощании. Дорога, море, воспоминания, погребальные скамейки, хрустальные печати.

Он улыбнулся:

– Декорации для Инессы.

Инесса ничего не стала предпринимать, чтобы добраться до Лондона. К репетициям «Осуждения Фауста» она уже не вернется. Что-то удерживало ее здесь, словно она была обречена жить в домике у моря. Она вышла пройтись по берегу и вдруг почувствовала страх. Пернатые в воздухе затеяли драку, они бились с какой-то первобытной яростью. Дикие птицы не могли что-то поделить, она не видела, что именно, но явно, что было нечто, ради чего стоило бороться не на жизнь, а на смерть.

Зрелище испугало ее. Ветер внес сумбур в мысли. Она чувствовала, что ее голова раскалывается, как надтреснутое стекло.

Море внушало ей страх. Воспоминания внушали ей страх.

Ей внушал страх остров между берегами Англии и Франции, который все менее четко вырисовывался под бездонным небом.

Ей внушала страх мысль о возвращении по пустынному одинокому шоссе; шум леса казался ей невыносимым, хуже, чем гробовая тишина.

Как странно идти по морскому берегу рядом с мужчиной; их влечет друг к другу, но они испытывают страх… Габриэль уехал, но осталась ностальгия, которую он заронил в душу Инессы. Франция, прекрасный белокурый юноша; сливаясь воедино, Франция и юноша навевали такую тоску, о которой лишь Габриэль мог поведать открыто. Она нет. И втайне сердилась на него. Атлан-Феррара заронил в ее душу тягу к недосягаемому. Мужчина, которого Инесса отныне и всегда будет желать, но никогда не увидит. Атлан-Феррара же знал его. Он унаследовал сходство с прекрасным белокурым юношей. Потерянная земля. Запретная земля.

Ее охватило невыносимое предчувствие разлуки. Между ней и Габриэлем встал непреодолимый запрет, табу, которое никто не захотел нарушить. Инесса возвращалась одна в домик на пляже, шептала какие-то слова и ощущала, как этот запрет вторгается в ее душу и завладевает ее инстинктом. Она чувствовала себя пойманной, как в ловушке, между двух временных границ, которые никто не захотел нарушить.

Она вошла в дом и услышала скрип лестниц, будто кто-то беспокойно и безостановочно ходил вверх-вниз, не осмеливаясь показаться.

И тогда, вернувшись в домик у моря, она легла на две погребальные скамеечки; прямая и застывшая, как мертвец, голова на одной скамеечке, а ноги на другой, а на груди – фотография двух друзей, товарищей, братьев, подписанная: Габриэлю, с нежностью и любовью. Только прекрасный белокурый юноша исчез. На фотографии его уже не было. Габриэль, с обнаженным торсом и распахнутыми объятиями, стоял один, он никого не обнимал. На прозрачных веках Инессы лежали две хрустальные печати.

В конце концов после всего было совсем не трудно лежать прямо, как застывший мертвец, на двух скамеечках, заживо погребенной в бездне сна.

3

Ты остановишься у самой кромки моря. Ты не будешь знать, как туда попала. Ты руками ощупаешь свое тело и поймешь, что оно липкое, вымазано с головы до пят чем-то клейким, лицо тоже перепачкано. Руки не помогут тебе снять слой грязи, ибо они тоже покрыты липкой дрянью. Твоя голова – гнездо, набитое землей; земля сыплется из глаз и ослепляет тебя.

Проснувшись, ты обнаружишь, что сидишь, укрывшись в ветвях дерева, подтянув колени к лицу и затыкая руками уши, чтобы не слышать визг обезьяны-капуцина, которая убьет ударами палки змею, которой никогда уже не удастся добраться до кроны, где ты будешь прятаться. Капуцин сделает то, что тебе хотелось бы сделать самой, – убить змею. Отныне змея уже не будет мешать тебе спуститься с дерева. Но ярость, с которой обезьяна будет с ней расправляться, испугает тебя едва ли не больше, чем опасность встретиться с самой змеей.

Ты не узнаешь, сколько времени провела там, одна, под сводами леса. Будут моменты, которые ты не сможешь понять. Ты подносишь руку ко лбу всякий раз, когда хочешь осознать угрозу от встречи со змеей и яростную силу, с которой капуцин убьет ее, но не убьет твой страх. От тебя потребует больших усилий мысль, что сперва тебе будет угрожать змея, и это случится раньше, раньше; а капуцин убьет ее палкой, но это произойдет потом, потом.

А сейчас и обезьяна уйдет с безразличным видом, не проявляя к тебе ни малейшего интереса, волоча за собой палку, причмокивая губами и показывая язык цвета лосося. Лососи поплывут вверх по реке, против течения: тебя осенит это воспоминание, ты будешь довольна, потому что иногда тебе удается что-то вспомнить; но в следующую секунду ты поверишь, что все это тебе только привиделось, показалось, примерещилось – лососи поплывут против течения, чтобы дать начало новой жизни и оправдать свою, метать икру, ждать потомство… Но капуцин убьет змею, это наверняка произойдет, как и то, что обезьяна станет причмокивать, закончив свое дело, а змея сможет лишь что-то просвистеть своим раздвоенным языком; и так же наверняка какой-то зверь со стоящей дыбом щетиной подбежит к неподвижно лежащей змее и начнет сдирать с нее кожу цвета леса и пожирать ее плоть цвета луны. Настанет время спуститься с дерева. Опасности уже не будет. Лес всегда тебя защитит. Ты всегда сможешь вернуться сюда и укрыться в гуще листвы, где никогда не светит солнце…

Солнце…

Луна…

Ты пробуешь выговорить слова, которыми можно описать происходящее. Слова похожи на привычные монотонные движения, совершаемые по кругу без центра. В какой момент сельва будет соответствовать своему названию, станет сама собой? Когда наступят сумерки и сквозь ветви едва можно будет разглядеть багровое, как плоть кабана, изменчивое светило? Или когда вся сельва пронизана солнечными лучами, напоминающими стремительные птичьи крылья?

Ты закроешь глаза, чтобы лучше слышать звуки, которые были бы твоими единственными спутниками, если бы ты оставалась в лесу, – шорох птиц и свист змей, деловитое молчание насекомых и визгливую болтовню обезьян. Грозный треск ломающихся веток, когда кабаны и дикобразы рыщут в поисках еды…

Это твое убежище, но, поразмыслив, ты покинешь его, пересечешь границу реки, отделяющей лес от равнины, ты войдешь в открытый, незнакомый мир; тобой движет не страх, не скука, не надежда, а желание узнать или вспомнить то, что тебя окружает. Но при этом ты осознаешь, что для тебя нет «прежде» или «потом», ты существуешь лишь сейчас, сейчас, сейчас…

Ты переплывешь мутный бурный поток, и он смоет с тебя палые листья и жадно присосавшиеся грибы, которые словно второй кожей окутали тебя, пока ты жила на дереве. Ты вылезешь из воды, перепачканная бурым илом, из последних сил цепляясь за берег, отчаянно борясь против течения и ощущая дрожь земли; и вот ты уже на суше, стоишь на четвереньках, не в силах подняться, и мгновенно засыпаешь, сраженная усталостью.

Ты проснешься от того, что дрожит земля.

Начнешь искать укрытие.

Но негде спрятаться под этим небом без света, подобным непрозрачному потолку; оно словно сделано из переливающегося камня. Нет ничего, лишь голая равнина впереди и река позади, и лес на той стороне реки, а по равнине проносится стадо гигантских косматых овцебыков, от грохота их копыт дрожит земля, в ужасе врассыпную кидаются олени, уступая им путь; и вот земля успокаивается, становится темно, и долину охватывает дремота.

На этот раз тебя разбудит деятельное сопение непонятного зверька с острым хоботком, маленького и страшного; как мышь-паук, он копошится в земле, вытаскивает каких-то микроскопических насекомых и пожирает их, запихивая себе в хобот. Он еле слышно пищит, и тут же к нему присоединяются другие землеройки, возникает целая туча таких же зверьков – суетливых, беспокойных, ненасытных, будто предвещающих новую дрожь, которая сотрясет долину.

Наверное, вскоре землеройки исчезнут, но снова появятся рогатые животные – возможно, олени; спокойные, они станут описывать круги по равнине и сбиваться в стада, и вожаки будут яростно отгонять любого, осмелившегося приблизиться к их владениям. Завяжется жестокая схватка между вожаком и тем, кто посягнул на его территорию. Ты спрячешься и, не представляя для них ни малейшего интереса или опасности, незаметно станешь наблюдать за беспощадным боем этих самцов с окровавленными рогами и возбужденным естеством; борьба закончится, когда победителем выйдет лишь один самец и прогонит со своей земли истекающих кровью чужаков. На каждом клочке земли останется только один хозяин, вожак, с огромной короной ветвистых рогов и огромным членом; и тогда к этой территории начнут стягиваться кроткие безразличные самки, они будут есть траву и позволят оседлать себя торжествующему самцу, не поднимая головы и не переставая жевать, а победитель, сопя и фыркая, издаст рык, подобный грому с проклятых небес, которые обрекли его вести вечную битву именно ради этой минуты, а самки сохранят спокойствие и невозмутимость до самого конца…

И вот ты останешься одна в неожиданно наступившей темноте, наедине сама с собой ты закричишь, как будто стадо рогатых самцов и их самок все еще пасется на равнине, от которой сейчас веет таким же одиночеством, как и от тебя; ты почувствуешь, что должна бежать оттуда как можно дальше, охваченная безотчетным страхом, что гигантский рогатый самец застигнет тебя врасплох, пока ты, стоя на четвереньках, будешь кротко жевать траву на берегу реки, потому что его собьет с толку твоя поза, странный чужой запах и грива рыжих волос…

Несколько солнц спустя ты дойдешь до моря. Ты не знаешь, что делать дальше. Ты руками ощупаешь свое тело и поймешь, что оно липкое, вымазано с головы до пят чем-то клейким, лицо тоже перепачкано. Руки не помогут тебе снять слой грязи, ибо они тоже покрыты липкой дрянью. Твоя голова – гнездо, набитое землей; земля сыплется из глаз и ослепляет тебя. Тебе хотелось бы видеть и не видеть. Два обитателя глубин, огромные, раза в два длиннее тебя, сцепились в беспощадной схватке в бурлящем море; они то беспорядочно поднимают волны, то рвут друг друга острыми зубами и наносят меткие смертельные удары своими заточенными носами-клювами, столь же яростно, как обезьяна будет убивать змею. Это ты увидишь.

Ты не понимаешь, из-за чего они сражаются. Ты чувствуешь тоску, одиночество и грусть, когда идешь по каменистому пляжу и находишь маленьких рыбок, таких же точно, как и те, большие; они валяются на каменистом пляже изодранные, со следами зубов больших рыб, которые впечатались в их мертвые тела, словно неведомые знаки, – и как луч света тебя осенит воспоминание, – высеченные камнем на стенах пещер в горах.

Ты смотришь, как большие рыбы в море бьются не на жизнь, а на смерть, и тебе становится ясен смысл этой борьбы, но не смерти рыбок-малышей, убитых своими собственными родителями – ты еще не раз увидишь, как это происходит, – и оставленных бездыханными на берегу…

В другой раз те же самые большие белые рыбы будут весело резвиться в волнах, совершая гигантские прыжки и, видимо, считая море игровой площадкой. Ты начнешь учиться думать, ощущая, что, если станешь думать, то сможешь вспомнить. Есть вещи, которые тебе хочется вспомнить, но есть и другие, которые ты хочешь забыть, тебе нужно забыть…

Ты дойдешь до моря, и там самым трудным для тебя будет осознать разницу между забвением и воспоминанием – инстинктивно ты подносишь руку ко лбу всякий раз, когда думаешь об этом, – потому что еще недавно для тебя не существовало ни раньше, ни потом, а только то время и место, где ты находишься в данный момент и делаешь то, что должна делать; у тебя не останется воспоминаний, сколько бы ты ни тщилась вообразить, что однажды, еще маленькая, как эти мертвые рыбки, ты будешь жить рядом с женщиной, защищающей и охраняющей тебя, ты все это забудешь; а иногда тебе кажется, что вот сейчас ты закончишь делать то, что должна делать, на каменистом пляже и никогда, ни до, ни после этой минуты не будешь делать вообще ничего – тебе очень трудно представить себе это «до» и «после», «раньше» и «потом», – но в это туманное утро, под тусклым белесым солнцем, ты будешь смотреть, как прыгают и резвятся в море огромные рыбы после того, как погубили своих детей и оставили их бездыханными на берегу, и тогда ты впервые скажешь, что этого не может быть, этого не будет, и почувствуешь, как тебя захлестывает волна, подобная той, в которой будут продолжать свои игры веселые рыбы-убийцы.

Тогда, словно повинуясь внутреннему приказу, ты начнешь кататься по каменистому пляжу, выгибаясь и корчась, размахивая руками, сжимая кулаки, ты встанешь на корточки, твои груди мотаются из стороны в сторону, ноги раздвинуты, словно ты собираешься рожать, или мочиться, или позволить овладеть собой.

Ты закричишь.

Ты закричишь, потому что все происходящее – язык твоего тела на морском берегу, игры белых рыб, смерть убитых рыбок – слишком сильно и глубоко поразит тебя, ты не сможешь удержать это в себе. Ты почувствуешь это: в яростном и страстном крике ты выплеснешь все, что должно будет с тобой случиться – обезьяна вновь убьет змею, которую опять сожрет дикобраз, ты спустишься с дерева и переплывешь реку, задыхаясь от усталости, заснешь и вновь проснешься под грохот копыт, сотрясающий равнину, по которой пронесутся косматые первобытные овцебыки, и рогатые самцы будут вновь сражаться за свою землю и за своих самок; и ты проснешься на берегу моря и будешь смотреть, как рыбы бьются не на жизнь, а на смерть, убивают своих детей, а потом весело играют – все это разорвет тебя на куски, если ты не закричишь, как птица, которой тебе никогда не стать, если не издашь этот странный вопль, горловой и гортанный, если криком не выразишь, что ты одна, что тебе недостаточно твоего импровизированного танца, чтобы сказать, прокричать то, что не передать жестами, что тебе хотелось бы страстно прокричать или пропеть о том, что ты находишься здесь, сейчас, доступная, ты…