Инстинкт Инес

– Видел бы ты заросли мескита[13] в Мексике, – беззаботно сказала она, меняя тему.

– В любом случае, – продолжил Габриэль, – женщина без имени, аноним, чей путь однажды ночью пересекся с моим. Женщина без возраста.

– Романтика!

– И которая увидела, как я писаю в переулке.

Оба расхохотались. Она опомнилась первой.

– Женщина, которую берут с собой на уикенд и забывают в понедельник, – напомнила Инесса, развязывая шарф и позволяя утреннему ветру растрепать ее медно-красные волосы.

– Нет, – Габриэль обнял ее. – Женщина, которая появилась в моей жизни не случайно и идеально мне подходит…

Что он хотел этим сказать? Он ее заинтриговал, и поэтому Инесса ничего не ответила.

Они пили кофе на кухне. Светало медленно, как это бывает в декабре. Инесса огляделась: незатейливый кирпичный дом, беленые стены. Книг в комнате немного – по большей части французская классика, что-то из итальянцев, разные издания Леопарди, поэзия Центральной Европы. Продавленный диван. Кресло-качалка. Камин, а на полке над ним – фотография совсем молодого Габриэля. На ней он выглядит еще подростком, не старше двадцати. Габриэль стоит, обнимая за плечи юношу, который с виду кажется полной его противоположностью – светлый блондин, он широко улыбается, и его открытая улыбка не таит загадки. Это был образ беззаветной дружбы, всепобеждающей и горделивой, – той гордости, которую испытывают два человека, в юности обретшие и признавшие друг друга и полагающие, что их дружба – это единственная счастливая возможность найти свою дорогу в жизни. Они всегда были вместе. Отныне и навсегда…

В комнате были еще две деревянные скамеечки, стоявшие на некотором расстоянии друг от друга – как инстинктивно поняла Инесса, это расстояние соответствовало длине человеческого тела. Габриэль тут же объяснил ей, что в Англии в деревенских домах всегда держат две одинаковые скамеечки, чтобы ставить на них гроб во время бдения над телом покойника. Когда он покупал дом, эти две скамеечки так и стояли, и Габриэль не стал их трогать и передвигать из какого-то суеверия – он улыбнулся – или чтобы не потревожить призраков, живущих в доме.

– Кто это? – спросила Инесса, пригубив кофе и не отрывая взгляд от фотографии; казалось, она не слушала рассказ маэстро о местных традициях.

– Мой брат, – просто ответил Габриэль, отводя взгляд от погребальных скамеечек.

– Вы совершенно не похожи.

– Ну, я сказал брат, а мог бы сказать товарищ.

– А вот мы, женщины, между собой никогда не называем друг друга сестрами или товарищами.

– Солнышко, подруга…

– Да. Полагаю, мне не следует настаивать. Извини. Я не любопытна.

– Нет-нет. Только давай договоримся, Инесса. Если ты хочешь – не настаиваешь, а просто хочешь, – чтобы я рассказал о себе, тебе тоже придется рассказать о себе.

– Хорошо, – рассмеялась она, ее позабавило, как Габриэль повернул разговор.

Молодой маэстро обвел взглядом свой отнюдь не роскошный домик и сказал, что лично он вообще бы обошелся без мебели и без утвари. В пустых домах царит эхо, царят – если мы умеем слушать – голоса. Он приехал сюда, – тут он пристально посмотрел на Инессу, – чтобы слушать голос своего брата…

– Твоего брата?

– Да, потому что прежде всего он был моим товарищем. Товарищ, брат, ceci, cela[14] и все в таком роде…

– А где он сейчас?

Габриэль отвел глаза. Взгляд его сделался пустым.

– Не знаю. Ему всегда нравилось таинственным образом надолго исчезать.

– Он не связывался с тобой?

– Было несколько писем.

– Выходит, ты знаешь, где он?

– На письмах нет ни даты, ни обратного адреса.

– А откуда они приходят?

– Последний раз мы виделись во Франции. Поэтому я и выбрал это место.

– Кто их тебе приносит?

– Отсюда рукой подать до Франции. Я даже вижу берег Нормандии.

– А о чем он тебе пишет в письмах? Извини… Сожалею, но ты мне сам разрешил…

– Да. Ладно, не волнуйся. Ну, он любит вспоминать нашу молодость. Скажем, как он мне завидовал, когда я приглашал танцевать самую красивую девушку, и мы были в центре внимания. Он сознается, что ревновал меня, но ревновать кого-то означает, что человек настолько важен для нас, что не хотим его ни с кем делить: ревность, Инесса, а не зависть. Зависть отравляет нас ядом бессильного желания быть другим. Ревность же облагораживает – мы хотим, чтобы другой стал нашим.

– А каким он был? Он сам не танцевал?

– Нет. Он предпочитал смотреть, как я танцую, а потом говорить мне, что ревновал. И так во всем. Он словно жил моей жизнью, а я его. Мы дружили, понимаешь, у нас была та глубокая внутренняя связь, которую люди редко понимают и всегда стараются разрушить. Жизнь стремится разлучить нас: работа, честолюбие, женщины, привычки – все то, чего человек добивается в одиночку… Вот такая история.

– Может, и хорошо, что так все вышло, маэстро.

– Габриэль.

– Габриэль. Возможно, если бы ваша чудесная юношеская дружба продолжалась, она бы лишилась былого блеска.

– Ты хочешь сказать, исчезла бы ностальгия, которая ее питает.

– Что-то в этом роде, маэстро… Габриэль.

– А ты, Инесса? – резко сменил тему Атлан-Феррара.

– Ничего особенного. Меня зовут Инесса Розенцвейг. Мой дядя – дипломат, работает в мексиканском посольстве в Лондоне. С детских лет у меня был хороший голос, поэтому я поступила в консерваторию в Мехико, а теперь я в Лондоне, – засмеялась она, – вношу сумбур в пение хора в «Осуждении Фауста» и довожу до белого каления знаменитого молодого дирижера Габриэля Атлан-Феррара.

Шутливым жестом она приподняла чашку с кофе, словно это был бокал шампанского. Чашка была горячей, обжигала пальцы. Инесса уже собиралась спросить маэстро:

– Кто тебе приносит письма? Но Габриэль ее опередил.

– У тебя есть жених? У тебя кто-то остался в Мексике?

Инесса отрицательно покачала головой. Ее медно-красные волосы рассыпались по плечам. Она украдкой потерла обожженные пальцы о юбку. Лучи восходящего солнца золотом пронизывали ореол ее волос, казалось, само солнце ей завидует. Но девушка, не отрываясь, смотрела на фотографию Габриэля и его брата-товарища. Юноша был очень красив, но совершенно не похож на Габриэля. Они отличались друг от друга, как канарейка и ворон.

– Как его звали?

– Зовут, Инесса, зовут. Он не умер. Он просто исчез.

– Но ты же получаешь его письма. Откуда они приходят? Европа сейчас в изоляции…

– Ты говоришь так, будто хочешь с ним познакомиться…

– Конечно. Он очень интересен. И очень красив.

Нордическая красота, такая отличная от средиземноморской внешности Габриэля. Он действительно был милым парнем или только казался таким, производил впечатление? Брат, товарищ? Но этот вопрос не очень заботил Инессу. Было невозможно смотреть на фотографию юноши и не испытывать к нему какие-то чувства – любовь, волнение, желание, возможно, близость, а может, холодное презрение… Но не безразличие. Не оставляли равнодушными его глаза, прозрачные, как озера, чью гладь никогда не нарушал плеск весел, его светлые прямые волосы, напоминающие крыло великолепной королевской цапли, его стройное сильное тело.

Юноши на фотографии были без рубашек, но сняты только до пояса. Обнаженный торс юного блондина и скульптурные черты его лица – точеный нос, узкие губы, гладкие скулы – все создавало впечатление немыслимой гармонии, казалось, еще один лишний штрих – и эта гармония нарушится или, быть может, совсем исчезнет.

Юноша без имени явно заслуживал внимания. Инесса так себе и сказала в то утро. Любовь, которую требовал к себе этот брат или товарищ, должна быть внимательной любовью. Не допускать случайностей. Не отвлекаться. В каждый момент жить для него, потому что он живет для тебя.

– Тебя взволновала эта фотография?

– Буду с тобой откровенна. Не фотография. Он.

– Но и я там есть. Он не один.

– Но ты сейчас здесь, рядом со мной. Тебе фотография не нужна.

– А ему?

– Он – это лишь его образ. Первый раз вижу такого красивого мужчину.

– В любом случае, я не знаю, где он, – заключил Габриэль и кинул на нее взгляд, в котором раздражение мешалось с какой-то затаенной гордостью. – Если хочешь, можешь думать, что я сам пишу себе эти письма. Они приходят из ниоткуда. Но не удивляйся, если в один прекрасный день он появится.

Инесса решила не выказывать удивления. Определенно, одно из правил общения с Габриэлем Атлан-Феррара гласило: вести себя как ни в чем не бывало, «нормально» – если речь не шла о музыке. Поэтому пусть кто-нибудь другой раздувает огонь его неукротимой тяги к творчеству и театральности, а она даже не стала смеяться над ним, случайно застав его в единственной ванной комнате – дверь была полуоткрыта, она не нарушила никаких табу, – когда он красовался перед зеркалом, как павлин, который знает, что на него смотрят. Габриэль засмеялся первым, испустив принужденный смешок, быстро причесался и, небрежно пожав плечами, объяснил:

– Я сын итальянки. У нас в семье был культ прекрасного. Не беспокойся. Это чтобы произвести впечатление на других мужчин, а вовсе не на женщин. Одна из загадок Италии.

На ней был только легкий халат, который она впопыхах успела сунуть в чемоданчик, собираясь на уикенд. На нем одежды не было вовсе. В порыве желания он обнял ее. Инесса отстранилась.

– Извини, маэстро, ты думаешь, я здесь для того, чтобы спать с тобой?

– Ложись в спальне, пожалуйста.

– Нет, подойдет и диван в гостиной.

Инессе снилось, что все двери закрыты, а в доме полно пауков. Она хотела спастись бегством, но стены дома начали сочиться кровью и преградили ей путь. Бежать было некуда. Невидимые руки начали выстукивать на стенах мелодию – рат-тат-тат, рат-тат-тат… Она вспомнила, что совы едят мышей. Ей удалось вырваться из объятий сна, но она уже не могла отличить сон от яви. Она видела, как приближается к обрыву, видела свою тень на серебряном песке. Только сейчас эта тень смотрела на Инессу и приказывала ей бегом возвращаться в дом. Путь ее лежал через розарий, в котором зловещего вида маленькая девочка баюкала на руках мертвого зверька. Девочка посмотрела на Инессу и вдруг улыбнулась ей, обнажив прекрасные, но перепачканные кровью зубы. Инесса поняла, что мертвый зверек – это серебристая лиса, последнее творение Бога.

Когда Инесса проснулась, Габриэль Атлан-Феррара сидел рядом с ней и смотрел на нее.

– В темноте лучше думается, – сказал он нормальным голосом, таким нормальным, что голос казался искусственным и заранее отрепетированным. – Мальбранш мог писать только при задернутых шторах. Демокрит ослепил себя, чтобы стать истинным философом. Гомер смог увидеть море винного цвета только потому, что был слеп. И только слепой Мильтон смог узреть, как Адам, рожденный из грязи, обращается к Богу: верни меня в тот прах, из которого я появился на свет.

Габриэль пригладил черные непокорные брови.

– Никто не просил, чтобы его привели в этот мир, Инесса.

После скромного завтрака, состоявшего из яиц и колбасы, они вышли прогуляться к морю. На нем был неизменный пуловер с высоким воротом и бархатные брюки. Она надела костюм из плотной шерсти, а голову снова повязала шарфом. Габриэль начал шутить, говорить, что в этих местах великолепная охота; если приглядеться, различишь, как птицы с длинными клювами ходят по берегу в поисках пропитания, а дальше от моря увидишь красного тетерева, который ищет себе завтрак в вереске, или куропатку с красными лапками, или строгого стройного фазана; дикие утки и синие селезни… а я, подобно Дон Кихоту, могу тебе дать лишь «боль и страдание».

Габриэль попросил прощения за вчерашнее. Он хочет, чтобы она его поняла. Проблема любого артиста в том, что он иногда не может провести различие между нормальной обычной жизнью и творчеством, которое для него тоже обычно и нормально. Известно, что артист, ожидающий вдохновения, умирает в этом ожидании; он смотрит на тетеревов и в конце концов завтракает яичницей с колбасой. Для него же, для Габриэля Атлан-Феррара, вселенная живет каждую минуту, в каждый момент и в каждом предмете. От камня до звезды.

Инесса, как завороженная, продолжала гипнотизировать взглядом островок, едва различимый на горизонте. Луна забыла, что ночь закончилась, и продолжала светить прямо над их головами.

– Ты видела когда-нибудь луну днем? – спросил он.

– Да, – ответила она без улыбки. – Много раз.

– Знаешь, почему сегодня такой высокий прилив?

Она не знала, и он продолжал: потому что луна прямо над нами, в этот момент у нее самая большая магнитная сила.

– Луна успевает совершить два оборота вокруг Земли за двадцать четыре часа и пятьдесят минут. Поэтому каждый день у нас два прилива и два отлива.

Она смотрела на него, забавляясь, с любопытством и нетерпением гадая: к чему все это?

– Когда дирижируешь таким произведением, как «Осуждение Фауста», ты все время вынужден обращаться к силам природы. Нужно все время помнить о непостижимости сотворения мира; ты должен представить себе, как однажды солнце, подобное нашему, взорвалось и разлетелось на бесчисленные планеты; ты должен представить себе вселенную как необъятный прилив без начала и конца, находящийся в вечном движении; ты должен скорбеть о солнце, которое через пять миллиардов лет осиротеет, съежится, как лопнувший воздушный шарик.

Он говорил так, словно дирижировал оркестром, утверждая свою власть в мире звуков одним только жестом вытянутой руки или сжатого кулака.

– Ты должен представить себе, что опера словно окружена туманом, скрывающим невидимую извне сущность; музыка Берлиоза – это сияющий центр темной галактики, и ее свет можно увидеть только благодаря пению хора, оркестру, жесту дирижера… Благодаря тебе и мне.

Он на минуту замолчал и снова с улыбкой посмотрел на Инессу.

– Каждый раз, когда начинается прилив или отлив здесь, на побережье Англии, в противоположной точке земного шара тоже происходит прилив или отлив. И я спрашиваю себя и спрашиваю тебя, Инесса, не все ли в нашей жизни подобно приливам и отливам, которые в один и тот же момент происходят на разных концах света, словно исчезает и снова возникает время? И история повторяется, отражается в обратном зеркале времени, исчезает и снова возникает по воле случая?

Габриэль поднял камушек и ловким стремительным броском запустил его по водной глади, как стрелу из лука, как метательный нож.

– И если иногда мне становится грустно, то какое это имеет значение, если вся вселенная пронизана радостью? Слушай море, Инесса, слушай, будто это музыка, которой я дирижирую, а ты поешь. Разве мы слышим то же, что рыбак или официантка в баре? Возможно, нет, потому что рыбак должен уметь спасти свой улов от птиц, которые с раннего утра зорко стерегут добычу, а официантка должна уметь раскрутить и оставить без гроша перебравшего клиента. Конечно же – нет, ибо мы с тобой призваны узнавать и ценить тишину природы, хотя она покажется оглушительным грохотом, если ты сравнишь ее с тишиной Бога, истинной тишиной…

Он метнул в море еще один камушек.

– Музыка находится где-то посередине между природой и Богом. Таким образом, она их объединяет. А мы, музыканты, благодаря нашему искусству служим посредниками между Богом и природой. Ты меня слушаешь? Ты будто за тридевять земель отсюда. О чем ты думаешь? Посмотри на меня. Не надо смотреть вдаль. Там дальше ничего нет.

– Там есть остров, окутанный туманом.

– Нет там ничего.

– Я только что его увидела. Будто он родился этой ночью.

– Ничего нет.

– Есть Франция, – произнесла Инесса. – Ты сам мне это вчера говорил. Что ты живешь здесь потому, что отсюда видно побережье Франции. Но я не знаю, что такое Франция. Когда я сюда приехала, Франция уже капитулировала. Что такое Франция?

– Это родина, – сказал Габриэль, не изменившись в лице. – А родина – это верность или неверность, преданность или вероломство. Вот смотри, я играю Берлиоза потому, что это культурная реалия, подтверждающая существование другой реалии, территориальной, которую мы называем Франция.

– А твой брат, или товарищ?

– Он исчез.