Девушка из золотого рога

— И тебе пришлось раздеться?

— Нет, отец, честное слово, нет, — равнодушным голосом ответила она.

Азиадэ легла и закрыла глаза. Руки и ноги ее, казалось, были налиты свинцом. Она слышала шаркающие шаги Ахмеда паши, звон серебряных монет.

— Чай с лимоном, — прошептал он кому-то за дверью.

Ресницы Азиадэ дрожали. Из-под полуприкрытых век она смотрела на пожелтевшие фото, на которых ее отец был изображен в шитом золотом парадном мундире, феске и лайковых перчатках, с саблей на боку. Азиадэ глубоко вздохнула и внезапно услышала запах пыли с моста Галата, и аромат фиников, которые когда-то сушились в угловой нише ее комнаты.

Послышалось тихое бормотание. Ахмед паша стоял на коленях на пыльном ковре и, касаясь лбом пола, шепотом молился, и под этот шепот давно знакомых слов Азиадэ виделись большой, круглый шар солнца и древняя крепостная стена Константина у ворот Стамбула. Янычар Хасан взбирался по стене и водружал флаг османского дома на старой крепости. Азиадэ прикусила губу. У римских ворот сражался Михаил Палеолог, а Фатих Мухаммед несся по трупам в Айя-Софью и обнимал обагренными кровью руками ее византийские колонны.

Азиадэ поднесла руку ко рту. Дыхание было горячим и влажным.

— Бокса! — вдруг громко воскликнула она.

— Что с тобой, Азиадэ? — Ахмед паша стоял, склонившись над ее кроватью.

— Карагазский дательный падеж для джагатайского «богус» — «горло», — ответила девушка.

Ахмед паша озабоченно посмотрел на нее, набросил поверх одеяла еще и шубку, а потом продолжил намаз.

А Азиадэ виделись в горячечном полусне узкие плечи султана Вахтетдина, который проезжал мимо строя солдат к пятничной молитве. Маленькие лодки кружили по Татлы-Су, а газеты писали о завоеваниях на Кавказе, о победах немцев и предрекали великое будущее Османской империи.

Кто-то дотронулся до ее волос. Она открыла глаза и увидела отца со стаканом в руках. Она прополоскала горло какой-то противной на вкус жидкостью и серьезно сказала:

— Полоскание ономатопоэтично, все это нужно воспринимать с точки зрения истории звука, — и снова упала на подушки, закрыв глаза, щеки ее пылали нездоровым румянцем. Ей грезились степи, пустыни, дикие всадники и полумесяц над дворцом на Босфоре.

Потом, отвернувшись к стене, она долго горько плакала. Ее маленькие плечи вздрагивали, она вытирала рукой слезы, стекавшие по лицу. Все рухнуло в тот день, когда чужой генерал занял Стамбул и изгнал из страны священный род Османов. Ахмед паша тогда величественным жестом отшвырнул свою саблю в угол и долго плакал в маленьком восточном павильоне своего конака.

Все в доме знали, что он плачет, слуги с сочувственным молчанием стояли на пороге. Никто не решался потревожить хозяина. Затем отец позвал Азиадэ, и она вошла к нему. Паша сидел на полу, одежды его были разодраны.

— Наш султан изгнан, — сказал он, не глядя в ее сторону. — Ты знаешь, что он был моим другом и повелителем. Отныне этот город стал чужим для меня. Мы уезжаем отсюда, очень далеко.

Он подвел ее к окну, и они долго смотрели на медленные волны Босфора, на купола больших мечетей и далекие серые холмы, за которыми когда-то первые отряды Османов поднялись против Европы.

— Мы уедем в Берлин, — сказал Ахмед паша, — ведь немцы наши союзники.

Азиадэ уже не плакала. В комнате было темно. С дивана доносилось тихое дыхание Ахмеда паши. Девушка сидела на кровати и широко раскрытыми глазами глядела куда-то вдаль. Она тосковала по Стамбулу, по старому дому, по мягкому воздуху родины. В почти осязаемой близости виделись ей минареты города калифов, и безмолвное отчаяние охватило ее. Ничего не осталось, все погибло. Все, кроме мягкого звучания родного языка и любви к древнему роду, некогда прославившему османский дом.

«Дедушка был губернатором Боснии», — подумала она и вдруг вспомнила, как врач коснулся своим коленом ее бедра. Она закрыла глаза и снова увидела его черные, слегка раскосые глаза.

— Скажите «а», — говорил врач, а вокруг его головы сиял нимб.

— «А» — это якутская форма, а я — турчанка, и мы говорим в родительном падеже «и», — с гордостью ответила ему Азиадэ и заснула, нежно поглаживая под одеялом свое крепкое бедро.

Тревожно прислушиваясь к дыханию дочери, Ахмед паша лежал в постели с закрытыми глазами и думал о своих сыновьях, уехавших из дома защищать империю и не вернувшихся назад, о дочери, которая должна была выйти замуж за принца, а теперь задыхается в океане варварских иероглифов, о своем кошельке, в котором было сто марок — все состояние дома Анбари — и одновременно он думал о султане, который жил на чужбине и так же, как и он, тосковал по воздуху родины.

Когда за окном окончательно рассвело, Ахмед паша встал и заварил чай. Проснувшаяся Азиадэ выпрямилась на кровати и гордо заявила:

— Я уже совершенно здорова, Ваше превосходительство!

Воздух в кафе «Ватан» на Кнезебекштрассе состоял из табачного дыма и запаха бараньего жира. Владельцем кафе был очкастый индийский профессор, который пользовался репутацией необычайно мудрого человека, из-за чего, собственно, и вынужден был покинуть родину. Старшего официанта звали Смарагд, он был обладателем длинного носа и чина бухарского министра. За маленькими столиками сидели египетские студенты, сирийские политики и принцы из королевского рода Каджаров. Они ели бараний жир и пили из крошечных чашечек ароматный кофе, который варил разбойник из гор Курдистана, широкоплечий, с густыми сросшимися бровями. Он знал восемнадцать способов приготовления кофе, но раскрывал секреты своего искусства принципиально только принцам, губернаторам и вождям племен.

Ахмед паша Анбари сидел за угловым столиком и смотрел в темный круг дымящегося кофе. За соседним столом черкес Орхан бей и священник таинственной секты Ахмедия с приплюснутым носом играли в кости.

— Знаете ли, Ваше превосходительство, — сказал хозяин кафе, склонившись над пашой, — знаете ли вы, что приехал Рензи паша из Йемена. Он ищет генералов и чиновников для службы их имаму.

— Я не поеду в Йемен, — ответил Ахмед паша.

— И правильно сделаете, — равнодушно согласился хозяин, — йеменцы — еретики.

Он исчез за стойкой и застучал чашками. Черкес выиграл очередной кон, закурил и посмотрел на толстого сирийца за соседним столом.

— Позор, — сказал ему сириец, — правоверный не играет в кости.

Черкес демонстративно затянулся и отвернулся.

В кафе вошел человек с голым черепом и сухими костлявыми руками. Он остановился у стола Анбари и в знак почтительного приветствия поочередно коснулся рукой груди, губ и лба.

— Мир вам, Ваше превосходительство. Давно не виделись.

Паша кивнул.

— Вы приехали из Стамбула, Реуф бей?

— Да, Ваше превосходительство. Я был ранен при Сафарии и теперь служу в управлении таможни. В последний раз мы с вами виделись, когда я был депутатом, а вы — шефом тайного кабинета. Тогда вы хотели меня задержать.

— Мне очень жаль, что вам удалось бежать, Реуф. Как поживает родина?

— Она процветает, над Золотым Рогом светит солнце. Урожай удался, а в Анкаре зимой шел сильный снег. Вам надо возвращаться, Ваше превосходительство. Подайте правительству прошение о помиловании.

— Спасибо. Я собираюсь заняться торговлей ковров. Мне не нужна ничья милость.

Незнакомец ушел, а глаза Анбари опять погрустнели. Снова вернулись мысли о неуплаченной квартирной плате, хозяине квартиры, который принимает его за левантийского мошенника, о двоюродном брате Кязиме, который бежал в Афганистан и обещал прислать денег, о другом племяннике, Мустафе, который перешел на сторону врага и не отвечал на письма, и о своей блондинке Азиадэ, которая болеет, потому что разгуливает по осеннему Берлину в тонком плаще.

Ахмед паша закурил, а Смарагд, получив деньги с очередного клиента, присел за его стол.

— Все очень плохо, превосходительство, холодно и бедно, — сказал он на своем, едва понятном диалекте. — В Бухаре опять война, я снова министр.

Он засмеялся, но глаза его оставались при этом грустными.

В углу сидел перс и, приложив руку к левому уху, тихо и протяжно пел старый баяты.

Индус за стойкой горячо спорил с проповедником из Ахмедии об истинной сущности Аллаха. Ахмед паша, склонив голову, подумал, что он действительно мог бы служить консультантом в магазине ковров и давать советы несведущим европейским коллекционерам. Он вздохнул, привычно ощутив легкую боль слева. Он любил эту боль как последнее напоминание о ране, полученной десятки лет назад в арабских сражениях.

Черкес за соседним столом что-то мурлыкал себе под нос и отсутствующе улыбался.

— Я собираюсь стать пианистом в ресторане «Ориент», Ваше превосходительство, — сказал он полувопросительно.

Достойные занятия его предков: разбой и войны, были теперь ему недоступны. Когда-то воинственные отряды черкесов пришли ко двору Османов, и он тоже был рожден править и отдавать приказы. Но теперь прошлое было занесено стеной песчаного вихря, а реальностью стали мостовые Берлина. Черкес был способен только на две вещи: приказывать и музицировать, но приказывать, судя по всему, вышло из моды.

За столом изгнанных каджарских принцев раздался тихий шепот.

— Горек хлеб изгнания, — сказал один из них.

— Ничего подобного, — ответил другой. — Страна изгнания вообще не печет хлеб для изгнанников.

Ахмед паша вышел из кафе и медленно, опустив голову, двинулся по улицам чужого города. Дома были похожи на неведомые, неприступные крепости. Люди скользили мимо, как серые призраки. Ахмед паша шел по шумным улицам города, ничего не слыша вокруг.

«Куплю картофель и помидоры, — думал он. — Перемешаю их, и получится вкусное пюре».

Он остановился на Виттенбергплатц. Фасад огромного торгового дома был залит косыми лучами солнца. Паша смотрел на незнакомых женщин в переливающихся шелковых чулках. У Азиадэ таких чулок не было, зато у проходивших мимо женщин были отсутствующие, пустые глаза. Увидев толстого, загорелого человека с бычьей шеей, идущего по Тауентциенштрассе, он, отведя взгляд, ускорил шаг и свернул на боковую улицу. Грустно, что министр бывшей империи вынужден сворачивать на боковую улицу, из-за того, что должен какому-то разбогатевшему земляку пятьдесят марок. Внезапно им овладело безумное желание драться, бороться. Ему захотелось оказаться сейчас в темном переулке, где бы его толкнули, и он мог тогда дать обидчику пощечину. Но улицы были светлы, а люди вежливо и равнодушно уступали дорогу.

Ахмеду паше не оставалось ничего другого, как купить картофель, помидоры, редьку и идти домой. Подойдя к четырехэтажному дому с солидным светло-зеленным фасадом и дверью, отделанной мрамором, с надписью «Вход только для хозяев», министр прошел мимо парадного входа и свернул в маленькую арку. Пройдя квадратный двор с чахлыми деревьями, он остановился у своей двери со сломанной ручкой. Узкий коридор вел в жилую комнату.

Азиадэ сидела на диване и, зажав нитку в зубах, штопала свой чулок. На стуле перед ней лежала раскрытая книга, и она бормотала непонятные варварские предложения.

Ахмед паша высыпал помидоры и картофель на стол. Азиадэ взглянула на красные шарики, перемешанные пахнущими землей комочками, и захлопала в ладоши от ощущения необъяснимого счастья.

Глава 3

Студенческая столовая напоминала зал ожидания провинциального вокзала. За длинными голыми столами тесными рядами студенты торопливо и почти не разбирая, что именно перед ними, поглощали блюда, которые с акробатической виртуозностью раздавал исполинского вида мужчина. Над буфетом, с левой стороны, висела черная доска с нацарапанным на ней мелом меню, поражавшим воображение пышностью названий и низкими ценами.

Азиадэ долго стояла перед ним, никак не решаясь сделать выбор между кёнигсбергскими фрикадельками и персиковым пломбиром. Наконец голод победил чревоугодие, и она, протянув в окошко двадцать пять пфеннигов, получила тарелку с одной огромной кисловато пахнущей фрикаделькой, и с удовольствием вдыхая ее терпкий аромат, осторожно понесла тарелку к столу.

— Вам уже лучше, фройляйн Анбари?

Вздрогнув от неожиданности, девушка подняла голову. Доктор Хаса с кружкой пива в руке стоял перед ней и смотрел ей в тарелку.

— С каких это пор врачи обедают в студенческой столовой? — спросила в ответ Азиадэ, радуясь выпавшей возможности поговорить с человеком, который не был ни турком, ни тюркологом.

— Врачи, не имеющие частную практику, считаются вечными студентами — ответил Хаса, садясь напротив нее. — Вы турчанка, не так ли? Я и не знал, что существуют сероглазые турчанки.

Азиадэ удивленно посмотрела не него. Неужели есть люди, которые не знают, что светлые глаза стамбульских принцесс славились от Тибета до Балкан?

— Бывает и такое, — смущенно сказала она и ткнула вилкой в дымящееся мясо. — Но ведь и вы не немец, верно?

— Как вы догадались?

Азиадэ довольно улыбнулась.

— Я вообще-то тюрколог, и разбираюсь в диалектах. Кроме того, Хаса — не немецкое имя.

Доктор отпил пива и окинул Азиадэ долгим взглядом своих черных раскосых глаза. Его взгляд заскользил по девичьим линиям ее тела, мягким складкам губ, он смотрел в слегка затуманенные серые глаза, и в мыслях его возникли смутные представления о таинственных, укутанных в чадру женщинах из гаремов с мраморными фонтанами и коварными евнухами, которые после некоторого хирургического вмешательства обретали при азиатских дворах, значимую, но не до конца понятную роль. Он вдруг почувствовал непреодолимое желание обнять этого ребенка, случайно забредшего в Берлин из сказок «Тысячи и одной ночи», его колено осторожно коснулось под столом ее узкого бедра. Дитя Азии сердито взглянула на него и сказала:

— Если вы будете фамильярничать, я раскрою рот и скажу «а», ведь я ваша пациентка, и тогда вам, по законам врачебной этики, придется держать себя в руках.

Дитя, очевидно, было уже далеко не ребенком или же очень умным ребенком. Чтобы скрыть смущение, Хаса залпом опустошил свою кружку.

— Я австриец, — с некоторой заносчивостью сообщил он. — Вы слышали про Вену?

Упоминание об императорском городе не произвело на Азиадэ ожидаемого впечатления. Она отправила в рот последний кусочек мяса, с грустью посмотрела на пустую тарелку, и уголки ее губ пренебрежительно опустились.

— А вы слышали про Кара Мустафу? Того, что при Сулеймане Блестящем осадил Вену? Так вот, он был моим предком. Если бы он победил, я, может быть, назначила бы вас своим личным врачом.

По совести говоря, все это не совсем соответствовало действительности. Суровый Кара Мустафа не происходил из рода Анбари, однако на венца это нахальное заявление Азиадэ произвело должное впечатление.

— Премного благодарен, принцесса! — галантно сказал он. — Вы позволите мне называть вас принцессой?

— Нет, не называйте меня принцессой, — ответила девушка.

Ей вдруг стало очень грустно, потому что она вспомнила о принце Абдул Кериме, которого никогда не видела, но который должен был стать ее мужем. Абдул Керим эмигрировал в Америку и больше никто о нем ничего не слышал. Может, даже он стал официантом.

Доктор Хаса заметил перемену в настроении девушки. Он направился к буфету и принес ей пирожное со сливочным кремом, обильно политое шоколадной глазурью. Азиадэ снисходительно посмотрела на него и съела пирожное, слизнув кончиком языка белую, липкую массу, приставшую к ее губам.

— Я житель Вены, — многозначительно повторил Хаса. Его задело, что в первый раз это сообщение оставило девушку равнодушной. — Я изучал медицину в Вене и для дальнейшего совершенствования по одному семестру прослушал курсы в Париже и Лондоне. В Берлине я до конца этого семестра, потом собираюсь открыть в Вене частную практику.

Это тоже не вполне соответствовало истине, но Хаса так долго и тщательно прятал правду в самых глубоких уголках души, что теперь не было никакого смысла вдруг извлекать ее на свет Божий. Действительно, ради чего дипломированный венский врач разъезжает по миру и дает гастрольные спектакли в различных клиниках. Впрочем, если бы Азиадэ и спросила об этом, то услышала бы рассказ о жажде знаний и обширности научных интересов доктора Хасы. Может быть, даже он поведал бы ей, что приехал в Берлин, изучить последние достижения оторинопластики. Но ни слова не сказал бы о скандале с Марион и о Фритце, с которым она провела все лето. В конце концов, это никого не касается и давно ушло в прошлое.

Хаса склонил голову и с улыбкой посмотрел на Азиадэ.

— А я, — сказала Азиадэ, снова не обратив особого внимания на слова Хасы, — уже четыре года живу в Берлине. Мы покинули Стамбул после свержения султана. Все мне казалось здесь немного странным. Мне тогда было пятнадцать лет, и я уже носила чадру. В Берлине я первое время никак не могла привыкнуть ходить по улицам одной с открытым лицом. А теперь мне это нравится. Но все же это позор. Дома меня учили музыке и языкам. А теперь я изучаю языки своих предков. Это как-то связывает меня с родиной. Вы понимаете?

— Да, — кивнул Хаса. — А я скоро вернусь в Вену и открою там частный кабинет на Опернринге. Буду лечить певцов.

Так они говорили какое-то время, не слушая друг друга, и каждый из них о чем-то умалчивал. Хаса умалчивал о существовании жительницы Вены по имени Марион, а Азиадэ — о почтальоне, который сегодня рано утром постучал в их дверь и со словами «Вам почта» передал отцу серый запечатанный конверт, а когда Ахмед паша вскрыл его, то обнаружил в нем тысячу афганских рупий и привет от двоюродного брата Кязима. Час спустя служащий банка, качая головой, смотрел на эти банкноты, потом созвонился с центральным бюро и отсчитал Ахмед паше семьсот сорок марок, из которых Азиадэ внесла студенческий взнос и заплатила за кёнигсбергские фрикадельки. Но все это были детали, которые доктора Хасу вовсе не касались.

— У вас есть какие-то планы на сегодня? — спросил вдруг Хаса.

— Исследование османских документов. Анатолийские секты.

— Это очень важно для вас? Приглашаю вас на Штольпхензее. Я имею в виду… может быть, сегодня последний теплый осенний день, а вам необходим свежий воздух. Это я говорю вам, как врач.

Азиадэ глядела на правильный лоб, узкие улыбающиеся губы Хасы и думала о секте кызылбашей и о святом Сары-Салтык-Деде, которые ждали ее. Теплая волна прилила к лицу.

— Поехали на Штольпхензее, — спокойно согласилась она, и Хаса даже подозревал, что Азиадэ впервые в жизни приняла приглашение постороннего мужчины.

Они вышли из столовой. Азиадэ уверенным шагом направилась к автобусной остановке.

— Куда вы? — остановил ее Хаса, и, взяв под руку, повел на маленькую боковую улочку, распахнул дверцу машины, на номерном знаке которой рядом с цифрами стояла большая буква «А».

— Австрия — гордо сказал Хаса.

Азиадэ застыла с открытым от удивления ртом. Она никогда бы не поверила, что человек столь ничтожной профессии может разъезжать на автомобиле. Европа воистину была страной чудес.