Помоги проекту - поделись книгой:
И что в результате получилось? Показания свидетелей по делу — это либо люди уже неадекватны, говорят о том, что никак не проверишь следственным экспериментом (возьмите те же показания Токарева; то, о чем он говорит, следственным экспериментом не проверишь), либо видно, что людей каким-то образом заставляли или убеждали говорить (это, к примеру, Супруненко, который говорит, что расстрел был по приговору особого совещания).
Теперь по вещественным доказательствам. Куда ты денешься от гильз и от хлопчатобумажного шпагата? Выдумывается дурацкая версия о том, что якобы это закупали специально для расстрела поляков.
Особо следует сказать о вещественных доказательствах, найденных при эксгумации. Тут, товарищи, надо по-крупному, если на то пошло, смотреть. Под Харьковом раскопали кладбище тюремное, на котором расстреливали уголовных преступников, плюс во время войны там же хоронили немцев, умерших в тифозном лагере военнопленных. Раскопали под Харьковом 169 черепов, по черепам нашли. Копали экскаватором сами поляки, копали вдоль и поперёк. Из них 62 черепа с пулевыми ранениями, что допустимо, в тюрьме же расстреливали.
Под селом Медным в Калининской области раскопали 243 черепа, постеснялся даже этот ксёндз сказать, сколько же из них было с пулевыми отверстиями, поскольку они все перед ним на столе лежали на фотографиях. 12 штук было, 12 черепов. Смотрите, какие выводы делает следствие из этих 169 черепов, — это, оказывается, захоронение четырех тысяч с лишним поляков и польских офицеров. А в Медном 243 черепа размножились в шесть тысяч польских полицейских.
А кто сказал, что там вообще поляки? Якобы найдены некоторые вещи, но не в могилах найдены, а отдельно, возле могил ямки были, и там эти вещи (ну не нужные там!) закопаны — золотые монеты, всякие вещи и, главное, — газеты за 1940 год. Там уже подошвы не сохранились в могилах, а у них газеты читать можно, понимаете? Вот такие находки.
Казалось бы, где они, эти находки, при деле? Нет, их увезли с собой поляки в Польшу. А что они делали на эксгумации, какой был их процессуальный статус? Они, оказывается, там всё раскапывали, находили, теперь вот у них такие вещественные доказательства.
Теперь документальные доказательства. Если выбросить из дела весь информационный мусор, в котором разъясняется, что делали следователи 14 лет, то там останутся доказательства, из которых следует, что поляки весной 1940 года прошли через суд особого совещания.
Поскольку особое совещание в тот момент до октября 1941 года не имело право приговаривать к расстрелу, это подтверждает, доказывает, что поляки не расстреливались, их приговаривали к трём-пяти годам лишения свободы. Армия Крайова уже начала проводить боевые действия. Опасные они стали. Раньше они шатались там по всем базарам в округе, их же до зимы пересчитать не могли, сколько их у нас тут сидит на котловом довольствии. И их осудили, сделали их заключёнными и отправили на работы.
И как бельмо на глазу появляется в деле неизвестно откуда неизвестно кем найденный пакет № 1 с документами, в котором якобы и находится «вся правда»: «поляков расстреляли русские». Уже говорил мой коллега, что представляют собой эти документы. Слёзы душат и капают, понимаете, когда смотришь на документ, подписанный Сталиным в 1959 году. Что, Сталин из гроба встал подписать этот документ? Или же письмо Шелепина. Это государственный чиновник с комсомольских лет, партийный государственный чиновник. У них же вырабатывается определённый стиль разговора. И, смотрите, у него в записке написано: «Для советских органов все эти дела не представляют ни оперативного интереса, ни исторической ценности». Но Советы — это собственное имя, законодательное — СССР. И это якобы употребляемое председателем КГБ Шелепиным выражение аналогично выражению: «для думских органов все эти дела не представляют никакого интереса». Ну какие такие думские органы? А для поляков это естественно — «Советы вторглись…». То есть они называли нас Советами, понимаете. Письмо Шелепина с таким польским густым акцентом, что вообще-то стыдно становится за наших историков, которые участвовали в фабрикации этих документов.
Что в итоге? Внук Сталина Е. Я. Джугашвили, вы знаете, недавно подал в Басманный суд, где мы с Сергеем Эмильевичем были представителями по Катынскому делу. Рассматривали, опровергали в рамках 152-й статьи ГК как несоответствующее действительности утверждение, что Сталин и Политбюро отдали приказ о расстреле поляков.
Резник был с той стороны, ещё адвокаты. Мы указали судье 43 признака фальшивки, и судья скисла. Вывернулась же она следующим образом: сведения о том, что НКВД расстрелял поляков, — это не факты, а мнения журналистов, которые те имеют право высказывать.
Таким образом, на сегодня мы имеем: отказ Главной военной прокуратуры закончить дело тем, чем она должна его закончить, то есть обвинительным заключением; отказ Конституционного суда, рассматривавшего все эти документы, признать вину КПСС в убийстве поляков; отказ Басманного суда, рассмотревшего упомянутые документы, признать факт того, что, цитирую, «около 22 тысяч жертв Катынского преступления казнили по решение Политбюро ЦК ВКП(б)». Это судебное опробование этого дела. Поэтому, я считаю, что надо обращаться в суд, говорить: вот есть дело, 14 лет работали, давайте рассмотрим его, пусть Верховный Суд создаст специальное присутствие, человека три. Надо соблюсти права человека, то есть страсбургские положения, пригласить поляков в качестве представителей потерпевших, назначить защитников и рассмотреть это дело публично, его нечего бояться, там фальшивка. И более того. Если бы меня (я сам старый чиновник) заставили подписать обвинительное заключение, то я бы его переписал и написал, что расстреляли немцы, потому что так подставляться прокуратуре под уголовную статью — возбуждение уголовного дела против заведомо невиновных — нельзя. Я думаю, что они рискнут. То есть сам факт того, что Дума потребует передать дело в суд, уже приведет к возобновлению следствия.
С. И. ГАБОВСКИЙ, полковник юстиции в отставке, в 1989–1997 годах работник Главной военной прокуратуры
С 1989-го по 1997 год я проходил действительную службу в Главной военной прокуратуре — Управлении по надзору за предварительным следствием в КГБ СССР и вопросам реабилитации. Мне пришлось состоять в следственной группе, которая занималась так называемым «Катынским делом», очень короткий период — полтора года.
Группа состояла из пяти прокуроров, состав группы периодически менялся. В период моей служебной деятельности в состав группы входили прокуроры: Лебедев-Горский, Третецкий, Яблоков и другие.
Действительно, дело о расстреле военнопленных офицеров Польши, а также работников «дефензивы», бывшей контрразведки, полицейских и других лиц, представляющих на тот период общественную опасность для Советской власти, расследовалось довольно долго, более 14 лет, что не вызывалось ни актуальностью, ни сложностью, а отвечало той конъюнктуре, которая на тот момент выдвигалась.
Дело действительно расследовалось необъективно, недобросовестно, необоснованно затягивалось. Кроме того, на расследовании дела сказывались политическая обстановка в стране, а также ряд иных событий.
Выступающие правильно обращали внимание на количество расстрелянных польских офицеров и других лиц. Ни у кого не вызывает сомнения факт расстрела, однако есть сомнения в количественном составе и основаниях расстрела.
Моя работа в следственной группе планировалась конкретно, а контроль за работой осуществлял руководитель группы. На первоначальном этапе расследование началось с установления списка расстрелянных военнослужащих. Установление списка велось несколькими путями: Генеральная прокуратура СССР, МИД СССР обратились к руководству Польши, которое по своим каналам представило нам тогда свои списки расстрелянных. Также принимались меры через КГБ СССР установить количество расстрелянных и их списки.
Были запрошены во всех областных управлениях КГБ Украины, в том числе во всех западных областях — Волынской, Львовской, Ивано-Франковской, Тернопольской, Драгопольской, Луцкой, Станиславской, — все уголовные дела за 1939–1940 годы. Поступили тысячи дел. Путём осмотра дел устанавливали граждан Польши. Все они были привлечены к уголовной ответственности, среди них были легионеры, полицейские, работники военной разведки и контрразведки. По всем делам были приговоры. Абсолютное большинство лиц по этим делам были расстреляны.
Проводилось много проверок для решения вопроса о реабилитации расстрелянных, но реабилитация не состоялась по разным причинам. Однако хорошо помню, что когда я был выведен из группы и занимался другими сложными делами, то эти дела у меня запрашивали члены следственной группы «Катынского дела». Я обращал их внимание на то, что фигуранты дел представляли опасность для власти, то есть были врагами, за что и были расстреляны. Расстрел их был произведён в соответствии с решениями судебных органов. Так мною были изучены дела на Шембек Яна Адамовича (ст. 58–4, 58–6 УК РСФСР) — бывшего начальника отдела польских граждан в Латвии; Перец Антона Станиславовича (ст. 58–6 УК РСФСР); Бонкевича Винцента Станиславовича (ст. 58–4, 58–6 УК РСФСР) — полковника разведотдела Польского Генштаба; Кальванас (Кравчунас) Юрия Юрьевича (ст. 58–6 УК РСФСР); Лозовского (Жимерского) Станислава Войцеховича (ст. 58–6 УК РСФСР); Макарчинского Януша Иеронимовича (ст. 58–4, 58–6 УК РСФСР) — полковника, начальника 2-го отдела Польского Генштаба и многих других.
Все они были привлечены к уголовной ответственности либо по решению военных трибуналов, либо по постановлению Особого Совещания НКВД СССР и были включены в список расстрелянных военнопленных. Однако я хорошо помню, что один из них — или Шембек, или Макарчинский — в 1941 году был освобождён от уголовной ответственности по решению Особого Совещания НКВД СССР, на что я обращал внимание прокуроров. Возможно, его также включили в списки расстрелянных.
Я запомнил это дело потому, что там красочно была описана вся разведка западных областей нашей Украины, вся связь, вся оперативная работа описана, — это учебное пособие для любого начинающего чекиста. В деле были данные на этого полковника разведки и написано: «Освободить 14 или 20 июля 1941 года», то есть этот полковник был освобожден. Но мой коллега, мне неэтично называть его фамилию, он должен прибыть к нам сюда, мне сказал: «Ты не лезь. Это не твоё дело, он числится в расстрелянных». Я привел это в качестве примера.
В дальнейшем я не имел контактов с прокурорами следственной группы «Катынского дела», так как был переведён в следственное Управление ГВП.
Действительно, дело велось безобразным образом. В 1993 году веяния пошли в одну сторону, потом в другую, и так каждый год. Работники так и дело вели — то нашим, то вашим.
Но, в конечном итоге, практически весь следственный состав прокуратуры, который занимался этим делом, за свою добросовестную работу, весь без исключения (это около пяти-семи человек), был представлен польским правительством к высшим правительственным наградам Польши.
К сожалению, работники военной прокуратуры передавали часть материалов польской стороне, не согласовывая это с руководством — из чисто дружеских расположений, но опять-таки как бы идя по курсу политической окраски, как бы чувствуя, угадывая, что нужно. И поляки этим, безусловно, пользовались.
Только по разговорам было известно, что следователи и прокуроры военной прокуратуры, которые участвовали в деле, выезжали на отдых в Польшу, получали там различную оргтехнику, чтобы множить эти документы — служебные, секретные. Они посещали польское посольство, Общество польско-советской дружбы, находились в приятельских отношениях с отдельными чиновниками польского государства.
В. И. ИЛЮХИН: Спасибо. Владислав Николаевич, вы что-то хотели сказать? Уж ради бога, вы извините, мы первый раз слушаем представителей ГВП. Немножко от регламента отойдём.
В. Н. ШВЕД: Прежде всего я хочу выразить восхищение позицией Сергея Ивановича, потому что вы представляете, что такое военные люди. Им дали команду — и под козырёк.
Хочу добавить, что в марте 2006 года мы с Сергеем Стрыгиным встречались в Главной военной прокуратуре с генералом юстиции Кондратовым и полковником Шаломаевым, которые конкретно вели и знали Катынское дело. Два часа длился разговор в ритме пинг-понга, но когда знаешь реальную ситуацию, сразу видно, кто виляет. По крайней мере, в ходе разговора нам удалось установить, что дело было заказным, версия рассматривалась только одна — о безусловной виновности советского довоенного руководства. Временные рамки для следствия были поставлены жесточайшие — рассматривать события в Катыни только марта-мая 1940 года. Спрашиваем: а что же 1941 год? Как с выводами комиссии Бурденко? Ответ: «Это к делу не относится».
Я, честно говоря, не ожидал, что работник Военной прокуратуры выскажется таким образом. Но всегда верил, что в России найдутся люди, которые скажут правду. Поэтому сегодня следует добиваться возобновления объективного следствия, взяв его под контроль.
В. И. ИЛЮХИН: Владислав Николаевич, забегаете.
В. М. КРУК, генерал-майор юстиции, в 1992–1999 годах помощник заместителя Генерального прокурора РФ — Главного военного прокурора
При расследовании каждого дела обязательно должны соблюдаться два принципа — беспристрастность и справедливость, базирующиеся на общепризнанных нормах европейской Конвенции о защите прав и основных свобод человека и гражданина. При этом все доказательства, положенные в основу принимаемого по результатам расследования уголовного дела, должны отвечать требованиям допустимости и относимости. Это значит, что принимаемые доказательства должны иметь непосредственное отношение к предмету доказывания и должны быть получены в установленном уголовно-процессуальным законом порядке. Это истина, не требующая дополнительной аргументации. При этом надо иметь в виду позицию, изложенную Конституционным Судом РФ в Постановлении № 13-П от 24 июня 2004 года при конституционно-правовой оценке норм уголовно-процессуального закона, в соответствии с которой обвинение может быть признано обоснованным только при условии, что все противостоящие ему обстоятельства дела объективно исследованы и опровергнуты стороной обвинения. При этом Конституционный Суд РФ указал, что, осуществляя доказывание, следователь, прокурор обязаны принимать в установленных процессуальных формах все зависящие от них меры к тому, чтобы были получены доказательства, подтверждающие как виновность, так и невиновность лица в совершении инкриминируемого ему преступления. То есть расследование должно быть объективным, полным, всесторонним и непредвзятым.
Так вот, расследование дела, о котором идёт речь, не отвечает ни одному из перечисленных выше принципов.
Я хорошо помню пропольский ажиотаж, в обстановке которого начиналось расследование. С первых дней делались глубокомысленные намёки о «верных сведениях» из спецслужб и Администрации Президента о расстреле польских офицеров именно сотрудниками НКВД, что уже однозначно указывало на заказной характер инициирования этого расследования.
Из общения с руководителями структур ГВП, имевших отношение к расследованию, было понято, что поставлена чёткая задача — обосновать и найти способ доказать причастность лично Сталина и НКВД к расстрелу польских офицеров, а версию о расстреле поляков немцами вообще не рассматривать. Эту команду чётко понимали на всех уровнях и принимали к действию. Ведь не зря следствие поручили именно военной прокуратуре. Время было смутное, публичное поливание грязью советского прошлого приветствовалось и поощрялось, и направление ветра многие быстро улавливали.
Под выполнение этой задачи и осуществлялся соответствующий подбор следственной группы. В аппарате ГВП было немало толковых, профессионально грамотных и морально порядочных следователей. Но ни один из них в следственную группу не вошёл. В неё вошли те, в ком были уверены, что они без колебания выполнят поставленную задачу. Кто это был? Их все знают.
У меня сложилось впечатление, и оно впоследствии подтвердилось, что и настоящего прокурорского надзора за расследованием этого дела практически не осуществлялось. Я имею в виду надзор со стороны наших органов прокуратуры. Зато плотный контроль за следованием заранее выбранной версии осуществлялся польской стороной.
О какой независимости и беспристрастности расследования можно говорить, когда всё, начиная от писчей бумаги до множительной техники, следственной бригаде поставлялось польской стороной. Не секрет, что ездили в командировки, на отдых под их патронатом. Постоянно ходили в Дом дружбы, в польское посольство, на регулярные фуршеты, руководители группы находились с рядом польских официальных лиц более чем в хороших отношениях. Это объясняет, почему польской стороне, помимо официально переданных документов, масса материалов передавалась неофициально, почему так называемую научно-историческую экспертизу фактически делали польские специалисты, основываясь на своём видении проблемы. Впервые эта экспертиза увидела свет именно в Польше, а не в стране, в которой проводилось расследование.
Что касается подсчёта вообще погибших в Катыни, то никто, видимо, уже не узнает точную цифру лежащих в её земле, как и то, когда именно и граждане какой национальности окончили там свой жизненный путь. И тем не менее вызывает крайнее удивление навязываемая разоблачителями НКВД цифра в 21 тысячу расстрелянных польских офицеров. Откуда она взялась, никто толком сказать не может. И понятно почему — никто всех погибших там не считал и не идентифицировал. Сейчас уже известно, что основным источником для определения числа погибших польских граждан были списки, представленные польской стороной.
Между тем известно, что в расстрельные ямы попали русские священники, польские жандармы и диверсанты, украинские и белорусские крестьяне, строители и охранники знаменитого гитлеровского бункера. Только есть ли там польские офицеры, да ещё в таком количестве, сказать невозможно. Ведь проводимая следственной группой эксгумация тел носила точечный характер. Да и никаких дополнительных доказательств они не дали, только породили массу вопросов.
Основное доказательство расстрела польских офицеров сотрудниками НКВД по приказу Сталина — нашумевшая записка на 4 листах, подписанная от имени Берии и якобы представленная Сталину. Как и откуда она появилась в деле, покрыто мраком. Известно, что в деле лежит не оригинал, а цветная светокопия. Об этом знали в аппарате ГВП почти все, хотя делали вид, что это тайна. Я видел её копию. Первое, что бросилось в глаза, — отсутствие на документе даты (стоит только месяц март и год — 1940-й) и регистрация в секретариате НКВД 29 февраля 1940 года. Непонятно, как такое могло быть. Я достаточно много видел документов ЦК КПСС — и ни одного, где бы были такие ляпы.
В связи с этим сразу появились сомнения в подлинности и достоверности этого документа. Я задавал вопросы ответственным за расследование лицам, видел ли кто-либо оригинал записки Берии и проводилась ли экспертиза подлинности документа? Ответ был один: подлинника нет, видимо, он был ранее уничтожен; экспертиза не проводилась, поскольку в ней нет необходимости.
Я знаком с заключением Молокова, проводившего экспертные исследования текста записки Берии. Его выводы о том, что текст записки выполнен на нескольких разных машинописных аппаратах, убедительны и, что самое главное, никем не опровергнуты. Более того, по утверждению историка Юрия Жукова, он официально получил из архива Президента России ксерокопию этой же записки Берии Сталину, которая, среди прочих документов, представлялась в Конституционный Суд как доказательство «преступной» деятельности КПСС, но уже на одном листе. Так сколько листов было — четыре или один?
Все официальные лица молчат и делают вид, что этих исследований вообще нет. Но это лишь усиливает сомнения в объективности проведённого расследования и достоверности сделанных следствием выводов и порождает новые вопросы. В частности, где же оригинал, и на скольких листах, и был ли он вообще? Проводились ли соответствующие экспертные исследования подписей, нанесённых на текст записки Берии, самого текста с целью установления, принадлежит ли этот текст, исходя из особенностей изложения, одному человеку или нескольким? Ещё живы и находятся в здравой памяти немало людей, державших в руках особую папку и знающих, что же именно в ней находилось, что и при каких обстоятельствах из неё предавалось публичной огласке. Хотелось бы услышать и от членов Конституционного Суда, что за документ под названием «записка Берии» им представлялся, когда пытались запретить деятельность КПСС.
Что касается записки Шелепина Хрущёву, то к ней также много вопросов. Словарный запас автора явно не соответствует социальному положению партийного руководителя того ранга, который занимал Шелепин, и он ли её писал? Записка содержит массу ошибок и существенных искажений в описании излагаемых событий, что для председателя КГБ было бы недопустимым.
Настораживает ещё один момент в этой истории. С лёгкой руки Службы безопасности Украины в 2009 году на свет в качестве «железного» доказательства вины СССР в расстреле польских офицеров появился документ. Я имею в виду «подлинное» письмо заместителя начальника УКГБ по Харьковской области Фещенко на имя председателя КГБ УССР Никитченко. Даже беглое ознакомление с ним вызывает сомнения в том, что перед нами оригинал. Чего стоит только одна резолюция на письме, выполненная от имени Никитченко, согласно которой письмо доложено Шелесту в 2008 году. Но Шелест умер в 1996 году, а Никитченко — в 1992 году. Поэтому говорить о соответствии выводов следствия материалам уголовного дела не приходится. Необходимо возобновить расследование и довести его до логического конца в суде. Но для этого крайне необходимо провести тщательные независимые экспертные исследования всех документов.
Необходимо публичное и непредвзятое обсуждение всех аспектов этого дела, возможно, даже на парламентском уровне. Нужно привлекать независимых специалистов, не связанных служебными обязанностями и корпоративной солидарностью, для выяснения всех обстоятельств, имеющих значение для данного дела, с учётом всех доводов заинтересованных сторон, попытаться как можно точно подсчитать действительное количество погибших и установить их национальную принадлежность.
Ясно, что сделать это не легко, но также очевидно, что пока истина не будет установлена, проблема закрыта не будет. Более того, на этой почве будут продолжаться разного рода политические спекуляции.
Ещё один момент заслуживает внимания. Из тех архивных материалов, а их были тысячи, что проходили через ГВП, было отчётливо видно, что в предвоенный период (1939–1940 гг.) западные районы Советского Союза, вплоть до Урала, были окутаны густой шпионской сетью как немецких, так и польских спецслужб. Агентура у них работала, как говорится, на полную катушку, с размахом. Они знали всё, что делается в приграничных районах, даже где какая корова чихнула. Если бы действительно имел место факт массового расстрела польских офицеров в 1940 году, он бы не прошёл мимо них незамеченным. Однако ни в польских, ни в немецких спецдонесениях не упоминается об этом. Только в 90-е годы эта тема стала раскручиваться, как мы теперь понимаем, в связи с острой необходимостью в создании компромата на всё, что ассоциировалось с СССР, КПСС, для реализации политических амбиций отдельных политиков. Этот факт очевиден для всех. Одним из таких компроматов и стало Катынское дело.
Однако те, кто его инициировал и создавал, решая свои сиюминутные политические и карьерные задачи, не думали, какими последствиями обернётся и уже оборачивается для нашей страны скоропалительное и безоглядное признание за СССР факта массового расстрела польских офицеров. За состряпанную политиками 90-х ложь приходится дорого расплачиваться. Опираясь на неё, наши недруги заговорили уже о геноциде поляков, о массовых исках в Страсбургский суд.
Понимание этого с большим опозданием, но приходит. В сегодняшнем выступлении Президента РФ отчётливо прозвучала мысль, что в этой истории ещё не всё до конца ясно, требуется дополнительное разбирательство обстоятельств трагедии. Это высказывание свидетельствует о наличии обоснованных сомнений в правдивости существующей официальной версии и её доказательной базы. Теперь необходимо сделать следующий шаг — подтвердить или опровергнуть имеющиеся сомнения. Нельзя, как страус, прятать голову в песок, надеясь, что всё рассосётся само по себе, и при этом выдавливать из себя неадекватные оправдания. Не рассосётся.
В этой связи ещё раз хочу заострить внимание на необходимости независимого, открытого и беспристрастного изучения всех материалов уголовного дела с учётом всех появившихся дополнительных материалов, а их набралось изрядное количество, обратив особое внимание на допустимость доказательств, которые легли в основу выводов принятого по делу решения. Возможно, что для установления истины потребуется судебное разбирательство. Но на это нужно идти, чтобы раз и навсегда поставить точку в катынской истории.
В. О. ЛУЧИН, судья Конституционного Суда РФ в отставке, доктор юридических наук, профессор
Я хотел, уважаемые коллеги, уважаемые товарищи, сказать, что, несмотря на определённые ожидания, связанные с Конституционным Судом и его участием в разрешении Катынского дела, я хочу сразу вас предупредить, что Конституционный Суд не может выполнить эту историческую роль в силу своего статуса и ограниченности компетенции. Он не рассматривает вопросы политического характера, только вопросы права. Он не рассматривает и не исследует фактические обстоятельства, даёт только правовую оценку.
Но то, что касается прошлого, надо отметить, что, действительно, Конституционный Суд пытались использовать как инструмент подавления вот тех демократических институтов советского периода, как инструмент борьбы с Коммунистической партией, достижением её запрета и ликвидации Советской власти. Представители президента Б. Н. Ельцина — эти неистовые, оголтелые антисоветчики и антикоммунисты, некоторые упоминались уже здесь: и С. М. Шахрай, и А. М. Макаров, и М. Ф. Федотов, и Г. Э. Бурбулис, и ещё некоторые другие, — они пытались всеми силами использовать Катынскую трагедию в качестве основания для усиления своего обвинения против Компартии. И всё, что они могли достать руками (либо своими, либо руками Ельцина) из сейфов, из архивов — документы и лжедокументы, они пытались использовать. И они агрессивно и яростно возвращались к тому, что это одна из самых больших повинностей и одно из самых больших преступлений, которое совершили Компартия и Советская власть, советское руководство против своего народа, против польского народа. Но я хочу напомнить вам (вы, очевидно, это знаете), что была очень такая бурная и продолжительная дискуссия о том, приобщать или не приобщать эти документы, использовать их в качестве определенных не только поводов, но и оснований для принятия резолютивного решения. Всё-таки возобладал разум в Конституционном Суде, и мы отказались поддержать вот эти требования, настойчивые требования, чтобы всё, что связано с Катынской трагедией, использовать и в постановлении Конституционного Суда в его резолютивной и даже мотивировочной части. И я думаю, что это было совершенно справедливо. Здесь для этого были и чисто юридические основания, кроме тех обстоятельств, о которых я уже говорил. Конституционный Суд не мог на слухах, сведениях, сомнениях принимать какие-то решения.
И вот то, что уже касается нашего времени, выступлений наших руководителей государства — президента и председателя правительства, юристов, здесь допускаются иногда не очень верные пассажи. Ведь все сомнения трактуются в пользу того субъекта, который обвиняется. Все сомнения, все неясности. А сейчас президент, с одной стороны, так говорит, с другой — поправляет себя. Раз не всё ясно, то какие юридические основания есть для того, чтобы выводы какие-то делать? Делать какие-то выводы и возлагать ответственность на Российское государство?
Я думаю, что позиция Конституционного Суда уже в какой-то степени — пусть вот такого позитивного нейтралитета — даёт определенную опору для тех, кто отстаивает праведную, на мой взгляд, справедливую, исторически верную позицию решения Катынского дела.
И. П. ОСАДЧИЙ, координатор КПРФ в Конституционном Суде РФ, доктор исторических наук, профессор
Я буквально попросил слово на одну-две минутки для того, чтобы зафиксировать внимание присутствующих здесь на таком моменте. Не только по Катынскому делу, но и по многим другим очень сомнительным и очень грязным вопросам, которые представила президентская сторона в Конституционном Суде, нам приходилось иметь дело с экспромтом. Совершенно неожиданно раскрывается «чемодан» и выбрасывается на стол дело по Катыни — 14 октября 1992 года Шахрай вытаскивает дело по Катыни. И несмотря на то, что это был экспромт, нашим юристам, чрезвычайно подготовленным и высокопрофессиональным, хватило минуты для того, чтобы усомниться в достоверности документов, представленных в качестве обвинения, утверждения о том, что расстрел польских военнопленных — дело рук НКВД СССР. Наши эксперты Феликс Михайлович Рудинский и Юрий Максимович Слободкин тут же в своих выступлениях, причём неоднократных выступлениях, доказали, что это очень сомнительный документ, которому доверять нельзя. И то, что сегодня говорили выступающие, совершенно точно было сказано и тогда. Что ни подлинников нет, ни точных данных о том, что эти документы были подлинными или имели место в реальности быть, что они сфабрикованы, — об этом говорилось прямо на процессе в тот же день, когда эти документы были представлены.
Таким образом, с самого начала появления этих документов в Конституционном Суде и в последующее время Феликс Михайлович Рудинский и его соратники более чем убедительно доказали, что принимать всерьёз и на слово представленные Шахраем документы, естественно, нельзя. Зачем же это было сделано? Шахрай, отвечая на вопрос председателя Конституционного Суда В. Д. Зорькина, прямо сказал, что мы в данном случае не ставим вопрос о привлечении к ответственности в уголовном порядке. Мы выдвигаем эти документы для Конституционного Суда только с одной целью — показать, что Коммунистическая партия Советского Союза вникала во все дела, в том числе и в вопросы судеб народов других стран, и в частности, польских военнопленных. Это вот одно замечание.
Рудинский, доктор юридических наук, до последних дней жизни занимался этими проблемами и, естественно, хотел довести дело до логического конца. К сожалению, его уже нет. Но он обозначил целый ряд вопросов, которые требуют дополнительного исследования. Я рад, что сегодня присутствующие очень часто, не ссылаясь на него, повторяли то же самое и говорили о том же, о тех же сомнениях, которые возникали в Конституционном Суде РФ.
И ещё одна реплика, совсем короткая. Мне представляется, что польская сторона, естественно, является жертвой. Она в любом случае является жертвой, будь то от немцев или от советских, или ещё кого-то. Но есть другой вопрос. Дело в том, что и документы комиссии Бурденко (мы, кстати сказать, требовали от президентской стороны их представить), и документы Нюрнбергского процесса нигде не проходят. А там же очень интересные были свидетели на Нюрнбергском процессе, включая бывших бургомистров, бывших полицейских, бывших деятелей фашистской Германии, то есть периода оккупации. И, естественно, они дают очень много интересных свидетельских показаний.
И второе, почему я касаюсь этого вопроса. Потому что ни одни поляки живут Катынским делом. В 1951 году департамент США поднял этот вопрос, создал специальную комиссию и отправил специальную ноту Советскому Союзу с требованием, чтобы тот объяснил и представил документы, которые бы опровергали утверждение о расстреле военнопленных поляков НКВД СССР. Была отправлена Нота советского правительства, которая была исчерпывающей, со ссылкой на выводы комиссии Бурденко, в 1944 году проводившей вскрытие захоронений.
И дальше. В 1972 году уже «Би-Би-Си» берется за это дело. И тоже их, англичан, волнует вопрос о Катыни, и тоже они требуют представления от нас документов, которые бы подтверждали правильность или неправильность постановки вопроса о расстреле НКВД этих людей. То есть, как видите, ведущие государства, службы соответствующих государств заинтересованы в том, чтобы это дело не умерло, не затихло. Если бы поляки были одни сами по себе, без такой солидной поддержки США, Великобритании и других стран, вряд ли бы они до сих пор занимались этим вопросом.
А. И. ЛУКЬЯНОВ, доктор юридических наук, профессор Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, в 1990–1991 годах Председатель Верховного Совета СССР
Прежде всего хочу согласиться с выступавшими здесь товарищами, считающими, что обсуждаемые нами вопросы имеют не только юридический, но во многом сугубо политический характер. Их нельзя рассматривать в отрыве от всей истории российско-польских отношений, а история эта длится не одно столетие.
Какими бы ни были события в Катыни, нельзя, недопустимо забывать о мученической гибели от 30 до 80 тысяч наших красноармейцев, оказавшихся в польском плену в 20-е годы, а также о терроре польской военщины в отношении граждан Белоруссии, Украины и Литвы в 1939-м и 1940 годах. Нельзя вырывать события в Катыни из общего контекста пребывания воинских соединений генерала Андерса на территории Советского Союза в годы Отечественной войны, а также политику лондонского правительства генерала Сикорского и переписку И. В. Сталина с У. Черчиллем в связи с действиями этого правительства.
Наконец, нельзя откладывать в сторону политику, умело разработанную руководителями гитлеровского Рейха, достаточно чётко сформулированную в дневниках Геббельса и других немецких документах, подлинность которых подтверждена всеми юридическими экспертами.
Таким образом, ни в коем случае не следует вырывать то, что происходило и что происходит сегодня вокруг трагедии в Катынском лесу, из исторического контекста. Хочу только добавить и из контекста политики нынешних российских властей, ищущих примирения и понимания Польши там, где их, на мой взгляд, по всей видимости, не было и не будет.
В ходе нынешнего обсуждения много говорилось о документах, об «Особой папке», о решениях Политбюро ЦК КПСС и т. д. Скажу только, что «Особая папка» представляла собой пакет из плотной бумаги, вскрыв который получившее его лицо должно было после ознакомления с содержавшимся в нём документом особой важности запечатать конверт и поставить свою подпись в правом верхнем углу этого конверта. Могу подтвердить, что такой конверт, переданный Горбачёву специально уполномоченным для этого работником Общего отдела ЦК КПСС Виктором Галкиным, был возвращен в Отдел с подписью Горбачёва.
Насколько я помню, документ этот вновь был в поле зрения руководства Политбюро ЦК КПСС в дни, когда на съезде народных депутатов СССР Яковлев выступал с докладом по вопросу о так называемом пакте Молотова — Риббентропа. Так что у меня нет сомнения, что Президент СССР был знаком с документами и материалами, находившимися в «Особой папке». Как эти материалы попали потом в руки Ельцина, а затем были переданы польской стороне, мне неизвестно.
С отношением польского руководства к проблемам катын-ской трагедии мне пришлось в первый раз познакомиться во время поездки в составе советской делегации в Польшу в октябре 1957 года. Возглавляли эту делегацию заместитель председателя Юридической комиссии при Совете Министров СССР В. Н. Суходрев и Главный военный прокурор А. Г. Горный. Тогда было ясно, что определённая часть польского руководства была настроена на то, чтобы раскрутить проблему катынской трагедии, взвалив всю ответственность за неё на Советский Союз. Не исключаю, что польская сторона уже тогда стремилась склонить на свою сторону кое-кого из наших военных юристов и других экспертов.
В целом мое соприкосновение с тем, что произошло в Ка-тынском лесу, было также в значительной мере связано с тем, что территория Катыни (Козьих Гор) входила в Смоленский избирательный округ, от которого я избирался депутатом Верховного Совета СССР, а затем Государственной Думы Российской Федерации первого, второго и третьего созывов.
Будучи коренным жителем Смоленщины я ещё до окончания Отечественной войны знал о работе в Катынском лесу специальной правительственной комиссии под руководством академика Бурденко, в которую входили крупнейший русский писатель Алексей Толстой, деятели советской науки, культуры и церкви, медики и юристы. Не один раз мы со школьными товарищами ездили в Катынь на велосипедах, видели на месте захоронения высаженные немцами строгие шпалеры молодых сосен и слышали рассказы жителей Гнёздова и других населенных пунктов этого района о карательной деятельности фашистов. Уже тогда было известно, что вблизи Козьих Гор был расположен так называемый «бункер Гитлера», в который немецкий фюрер приезжал в середине войны.
Жители Гнёздова рассказывали, что строили этот бункер военнопленные, которые затем были расстреляны немцами и захоронены в Козьих Горах.
Об этом же два с половиной десятилетия тому назад мне рассказывали офицеры нашей ракетной армии, дислоцировавшейся в районе Катыни на берегу Днепра. Кстати, по свидетельству военных, в этом месте было захоронено и немало жертв репрессий НКВД 1937–1938 годов.
В целом на моей памяти не было ни одного жителя Смоленщины, который сомневался бы, что в Катыни захоронены польские офицеры, ставшие жертвами фашистского нашествия. И нет, на мой взгляд, никаких оснований ставить под сомнение объективность выводов, сделанных членами советской правительственной комиссии в 1944 году.
Что касается архивных документов Политбюро ЦК КПСС, то мне в бытность заместителем заведующего, а затем заведующим Общим отделом и секретарём ЦК КПСС представляется, что какое бы то ни было использование документации особой важности без ведома руководства Центрального Комитета партии было вообще исключено. Хотя вполне возможно, что в последующие годы, особенно в период рассмотрения так называемого «дела КПСС» в Конституционном Суде РФ в эти документы могли быть внесены изменения и поправки, доступные нынешним средствам множительной, ксероксной и фотографической техники.
Особенно это касается документов, хранившихся в бронированных сейфах Общего отдела ЦК КПСС, и прежде всего документов «Сталинского архива», с которыми мне довелось знакомиться. Мои беседы с бывшим многолетним секретарём И. В. Сталина А. Н. Поскрёбышевым, который после смерти Сталина состоял на партийном учете в парторганизации Президиума Верховного Совета СССР, подтверждают, что ни один документ, рассматривавшийся Сталиным, не проходил мимо рук Поскребышева. Он не только подчёркивал синим либо красным карандашом наиболее важные места в документах, — представлявшихся Сталину, но и после получения резолюции Сталина запечатывал и учитывал каждый конверт «Особой папки», побывавшей в руках вождя.
Строжайший порядок соблюдался в аппарате ЦК КПСС в определении дат принятия решений высших органов партии, установления номеров документов и визирования их соответствующими партийными и советскими работниками с точным указанием их должностей и дат рассмотрения документов.
В этой связи вызывает, в частности, сомнение так называемое письмо Шелепина, направленное в 1962 году Хрущёву, в котором содержится предложение уничтожить дела жертв катынских расстрелов, тем более, что решение Политбюро ЦК по этому письму никак не обозначено и никому не известно. Если же предложение Шелепина было поддержано, то откуда появилось 67 томов этих дел, переданных недавно польской стороне?
Не менее важна судьба документов, связанных с советскими военнослужащими, попавшими в 1920 году в плен, замученными и погибшими на территории Польши.
Наконец, мы просто не имеем права не вернуться к сохранившимся и бывшим в поле зрения Нюрнбергского трибунала подлинникам — дневникам Геббельса, замыслившего катынскую провокацию, а также документам Гитлера, Геринга, Франка и других военных преступников.
Почему я об этом говорю? Дело в том, что как только началось обсуждение вопросов катынской трагедии, и особенно в связи с катастрофой самолета и гибелью президента Польской Республики и других высших деятелей польского руководства, в российско-польских отношениях вновь разгорается полемика. В частности, ко мне обратились по этим вопросам ветераны Смоленской области, которые считают, что это ещё раз вынуждает нас вернуться к тщательному и объективному расследованию всех сторон не только катынской трагедии, но и всех обстоятельств, связанных с мучениями и гибелью воинов Красной Армии в 20-х годах прошлого столетия на территории Польши.
Для этого нужны открытый и честный судебный процесс, экспертиза всех имеющихся документов, а главное, беспристрастная историческая правда, достойная чести наших соседних народов.
В. П. ЗИМОНИН, доктор исторических наук, профессор
Для чего нужна Катынь? Это видно по той лавине фальсификаций в целом по Второй мировой войне, по Великой Отечественной войне. Во-первых, для того, чтобы показать совиновность Советского Союза в развязывании Второй мировой войны, ну и полякам это нужно для того, чтобы показать, какие они белые и пушистые были и как пострадали от коммунистического советского режима.
17 сентября 1939 года Советский Союз ввёл войска в Западную Украину и Западную Белоруссию, не собираясь это делать. Когда подписывался пакт о ненападении, там абсолютно не было речи о наступлении наших войск на Польшу. Был разговор, речь идёт и в договоре о ненападении, и в секретном протоколе о разграничении сфер интересов. У Германии были интересы (и мы об этом знали) войти в Польшу до определённого рубежа. У нас были интересы не допустить, чтобы Гитлер пошёл дальше. И, естественно, те территории, которые оставались, были сферой наших интересов как наследника Российской империи. Вот всё, что было в пакте о ненападении.
Все мы знаем, что такое Мюнхенский сговор. Это не умиротворение, отнюдь, это поощрение к агрессии против Советского Союза. И Польша в этом принимала самое активное участие. Её вполне одним из архитекторов Мюнхенского сговора надо назвать. Почему? Потому, что Польша самым непосредственным образом участвовала вместе с Венгрией и Германией в разделе Чехословакии. И тут всё шито белыми нитками. И пакт о ненападении первая Польша с Гитлером подписала ещё в январе 1934 года. Только-только Гитлер пришёл к власти, никакого намерения нападать на Польшу в то время не было. Для чего нужно было заключать этот пакт о ненападении? Чтобы подтолкнуть Гитлера к походу на Советскую Россию, на Советский Союз. И в январе подписано соглашение, а спустя месяц Польша подписала с Германией соглашение о гарантии в сторону коридора Советского Союза. Это 1934-й, 1935 годы.
1938 год — раздел Чехословакии, где Польша активно участвовала. Для чего? Для того, чтобы опять приблизиться к нашим границам.
В марте 1939 года Гитлер захватывает район Клайпеды. Польша претендует на остальную часть Литвы. Ну и так далее, и тому подобное.
И вот настало 1 сентября 1939 года, все привязывают эту дату к началу Второй мировой войны. Принятая дата. Нужно её отвергать. В принципе всё началось гораздо раньше, на Дальнем Востоке, когда Маньчжурию отдали в 1937 году Японии, проглотили тотальную войну против Китая.
И в этой ситуации, когда Советский Союз воюет (военные действия на Халхин-Голе, в Монголии), другого варианта у нас, как ограничить продвижение Гитлера и создать себе условия для передышки, для паузы, для развёртывания и военного производства и для подготовки Вооружённых Сил, у нас не было. Были абсолютно неизбежные, объективные условия для того, чтобы Советский Союз пошёл на подписание с Германией этого пакта о ненападении. Ни о какой Польше, о вторжении в Польшу ни в этом пакте, ни в протоколе речи не было. Только разграничение интересов.
Более того, Риббентроп начал нам навязывать вступление на территорию Польши уже после 3 сентября, когда Англия, Франция объявили войну Германии. Мы не вступали до 17 сентября, Советский Союз не вводил войска. Связано это было и с тем, что до 16 сентября у нас ещё не разрешён был вопрос с Японией на Халхин-Голе. С тем, что Гитлер вдруг решил бы пойти дальше оговоренной сферы интересов, захватив там лишние территории. Третья причина. Польша рухнула. Правительство с 16 на 17 сентября покинуло территорию Польши. И чтобы остановить хаос в восточных районах Польши и защитить наше украинское и белорусское однокровное население, и были введены войска.
Конечно, было сопротивление со стороны каких-то сил, и естественно, были пленные. Я допускаю, что какая-то часть из-за своего антисоветского поведения была расстреляна. Но приписывать Советскому Союзу и совиновность в войне, и разделение Польши, уверен, несправедливо. И спасти от этих обвинений может только тщательное, глубокое и объективное судебное расследование в привязке, может быть, с теми событиями, которые произошли в 1919–1921 годах в Польше, я имею в виду гибель там наших пленных. Вот там уже точно руки замараны были польской стороной. Нужно разобраться, чётко всё определить и сказать об этом народу.
А. В. КИРИЛЛИН, начальник управления Министерства обороны по увековечиванию памяти погибших при защите Отечества
Я не являюсь, конечно, крупным специалистом по катынскому вопросу, но я внимательно знакомился и продолжаю знакомиться со всеми доступными материалами, с публикациями Мухина, Шведа, Жукова. И разделяю их точку зрения полностью.
Поделиться книгой: