Льюис Кэрролл
РАННИЕ СТИХИ
Моя фея
Она следит из-за плеча, Не разрешая спать, Когда от боли я кричал, Велела не рыдать. Смеясь, я зубы обнажил, Сказала: «Глуп твой смех». Хотел попробовать я джин, Рекла: «Пить залпом грех». Отведать захотел рагу, В ответ: «Не смей вкушать»; Я в бой собрался на бегу, Она: «Не воевать!» «Так что ж мне делать? — я вскричал, Жизнь стала мне несносна!» А фея молвит невзначай: «Не задавать вопросов!» Мораль: Тебе нельзя! (1845) Пунктуальность
Нам сладко медлить день за днем; Беспечные созданья, От суеты мы устаем, Все сделав с опозданьем. Пусть каждый час обрящет свой И смысл, и назначенье. Пусть реже нежит нас покой, Как дар в честь дня рожденья. Когда приходит должный час, И ты будь там, где должно. И пусть никто не видит нас Обрюзгшим и ничтожным. Положим, в полчаса — обед, Будь точным — вот задание, И в четверть будь уже одет И вниз спустись заранее. Пусть время гонится за мной, Его ж мне не догнать! Дверь открывая, слышу бой Часов, вот благодать! Мораль: Лови момент, спеша и мчась, Ведь он не зря порхал. Сорви цветок в заветный час, Пока он не завял. Напевы
I Сей фермер жил в местечке Ридл, Наделал из лица повидл И дырок, взявши гроздь, Проткнувши нос насквозь, Сказав: «Ах, надо ж, вышел идол!» II Портной был эксцентричен, стар, Сшил из бумаги пеньюар Едва ли больше ногтя, Носил его на локте: Сказав: «Ведь мир — всего лишь пар!» III Жил юноша в селе Опорт Не вырос — ниже стал с тех пор, Как, возложив — вот факт! — На темя саркофаг, Носил строительный раствор! Его сестра — Люси О'Финнер — Худела, и небеспричинно: Спала, но не под крышей, Как только дождь заслышит; И выбросив обед в корзину. Брат и сестра
«Сестра! Сестра! Пора бай-бай! Скорей ложись и засыпай! Ведь я же старший брат. Ступай!» «Под нос получишь ты портянку! Нет-нет! Подцепишь ты ветрянку!» — Сестрица молвит в перебранке. «Ах! Не буди во мне зверька! Чтоб мне не жарить шашлыка, Поймав тебя, как мотылька!» Сестра разгневанно глядит, А взгляд ликующе сердит: «Ну-ну, попробуй! Подойди!» А братик быстрый, как пострел, На кухню к повару влетел И сковородку дать велел. «Дать сковородку? Не могу! Зачем ты просишь на бегу!» «Хочу ирландского рагу! Сестру изжарю до среды!» «Тогда, чтоб не было беды, Не дам тебе сковороды!» Мораль: Никогда не делай рагу из сестрицы. Факты
Куплю ружье, а может, пушку, Чтоб солнце взять скорей на мушку. Когда ядро достигнет цели, След будет виден две недели! А если пуля выйдет косо И улетит куда-то в космос, В звезду попасть ей нелегко, Ведь звезды слишком далеко! Правила и нормы
В своем стремленье Жить без крушений Путь сопряженья Покоя с бденьем Ищи в продленье Отдохновенья; В соединенье Его с решеньем Жить в обсужденье Рас положенья; В приспособленье Своих воззрений С потоком мнений Друзей; в смиренье Жить средь лишений, Но в наслажденье, В живом общенье Или в глубоком размышленье, — Вот направленье В мир без крушений. Учи грамматику И будь внимательным, Пиши прилежно, Поешь — пой нежно, Будь полон планов, Вставай же рано, Пройдя шесть миль, Стань резв, как жиль, Будь веселей, Приняв друзей. Пей чай — не виски; Не ешь ириски. Будь хлеб твой — с маслом А слово — ясным. Коль ты не мот, Забудь про мед. Закрой дверь тише. (Не хлопай! Слышишь?) Пей лишь крем-соду. Не суйся в воду, Не зная броду. Не чавкай сроду. Нагар свечной Сними — не стой. Старушек не толкай, Но почитай. Не ешь теляток Чуть из-под маток. Мори иуду, Но веруй в чудо. Чужой кусок Не съешь, дружок. Ни пирога Не дай врагам. Мораль: Веди себя пристойно! Ужасы
Я шел зловещею тропой Томимый смутным страхом, Стал воздух от теней густой, Чернее тьмы и праха. Чудовища в потемках рыщут, Зеленые зловеще, Как будто ищут себе в пищу Созданья человечьи. Не мог сказать, не мог взлететь, Я падал словно в пропасть. И хищно стал в лицо глядеть Мне монстр, нещадно злобясь. Когда, удерживая стон, Мой дух во тьме томился. Мне голос был: «Вставайте, Джон! Вам ужас лишь приснился!» (1850) Ложные понятия
А мысль моя такого сорта: Подумал — поделиться должен, Но я молчу в круговороте Идей. И ты будь осторожен! Учить ученого — лишь портить! Запомни это, если можно. Хочу понять, приняв решенье, Но кто подобное поймет: Чем руководствуется гений Войны, стремясь попрать народ, Ученого, что уравненья Решая, нищенски живет. Все понял я, не став счастливей: Не просветят власть наши мысли, Как солнце не разгонит ливень, Забравшись в голубые выси Горячим летом. Терпеливо Тружусь светло и бескорыстно, Невежество — предатель лживый, А мудрость сводит брови кисло. Такой денек выдался
Когда сидел я у камина (О боров! Жир течет!), Бежал мужик — путь серпантином (Так что ж меня гнетет?) Когда он к дому подбегал, То часто, тяжело дышал. Когда же был он у дверей, То стал лицом еще бледней. Когда же взялся он за ручку, Упал, страдая от падучей. Когда пересекал он зал, То снова в обморок упал. Когда ступил он на ступени, Кричал, рвал волосы без лени. Когда вбежал он в мой покой (О боров! Жир течет!), То я пронзил его иглой. (Так что ж меня гнетет?) Роковой выбор
В пещере сухо и темно, В кустах плакучих — щебет, Канал с бурлящею волной В теснине мчит по щебню. Нельзя быть суше и просторней, Нельзя быть беспросветней. Что в бухте — в тьме потусторонней? Слова и мысль — запретны. Король придержит деловито Коня. Здесь крутизна. И хочется веселой свите Кататься по волнам. Смеясь, с горящим взором, шумно, Средь валунов — вперед Плывет ватага, лис разумный Пред кораблем плывет. И видит лис пещеру — стражем Ей страх, но нет уж сил, Кольцо трет шею. Лис отважный В пещеру храбро вплыл. Желая сбросить здесь оковы, На сушу вышел лис, Но вопли ужаса сурово И стоны раздались. От голода он въелся в мякоть Тугого апельсина И услыхал: стал кто-то чавкать Глотать и есть обильно. Забыв надменность всю, король Меч обнажил могучий: «Кто хочет есть — идти изволь В сраженье! Белоручки!» Исполнись мрака и печали! Вот слышишь: бьются туши, Мечей удары, взвизги стали И приступы удушья! Несли, тащили и толкали Добычу из пещеры. Лишь крохотную долю взяли, Набивши дичь без меры. Лэ, исполненные скорби
№ 1
А ливень лил как из ведра Клубничным джемом[1], но В курятнике стоит жара, Молотят — прям гумно! Два молодца — горят сердца — Тела их дышат паром. Раскалывать старинный пень на жерди в птичник им не лень — В минуту сто ударов[2]. Закончен труд — и вот покорно Садится птичка на яички — Но не хотят яиц с беконом[3] Два парня. (Дивно непреклонны!) Она все оглядела, Чтоб видеть: яйца целы! Потрогала соломку: Не слишком она ломка? Обошла домишко[4]: Боясь, ах, нет ли мышки! Затем решила сесть Тихонько на насест, Сперва она поджала лапки. Ведь катятся яйцо и время в старость, «И сладкое все меньше сладко», А мать украдкой выпускает чары[5]: Пусть каждый себя четко выражает[6], Но как «убоги выраженья», — Сказал поэт, не все ль равно мне кто. Кто ж он? Других вопросом озадачьте. Скажу, хоть факт сей и невзрачен, Что он парламентские пренья Не посещал, когда б иначе, Он быстро б изменил сужденья, По-совьи ухая, издав шипенье. Но его имя так прозрачно! Оно не ваше, не мое — вот что! Ужасный выдался денек, (Цыпленок больше не вздохнет.) Забрался перед смертью в стог. Жизнь схлынула, ведь жизнь поток. Он веселиться уж не мог, Забыл и игры, и урок. И разрывается на части У парня[7] сердце от напасти. Стих голос: мука, боль и шок. Так мы с билетом[8] ходим хмуро, Ждем у дороги экипажа, Смятенье, ужас, и поклажа, И мысль о вечном доме — урне — Всех нас гнетет. И вот вокзал — Ты зря спешил, ты опоздал: Последний поезд уж ушел[9]. Гипотезу о суициде некто Вдруг выдвинул — все бурно обсуждали, Сурово хмурил брови грустный лектор: «Его иглой проткнули, не кинжалом!» Кричат и с пеной говорят у рта, Рыданье, плач и вздохов не сдержать, «Как пенни к шиллингу, один как к ста, Он сам себя убил — невинна мать!» — Но этого не доказать, И тишину бежит взломать Толпа детей, шумящая всегда. Они в слезах, они в печали, С недоброй вестью вдруг вбежали, Сказать: стряслась еще одна беда Нет, не глаза глядят — глазищи, И сердце[10] бьется звонко: «Там курица безумно рыщет, Убив еще цыпленка!» Лэ, исполненные скорби
№ 2
Дом Пастора[11] красив, Старинный Дом из Крофта, На нем лучей массив, И ветер дремлет кротко. Из всех домов, садов Спешит вперед народ. И маршем, вставши на дорогу, Идут по двое-трое в ногу Вот детский хоровод, Вот дети средь садов. Здесь кто у двери ждет, Кто двинулся вперед, Кто позади идет. На островок, на сушу Спешат скорей к земле. Сегодня смотр: кто лучше Здесь держится в седле. На запад и восток Толпа вдруг разделилась Под парнями «конек», — Поводья пригодились, — Мучительно жесток, Силен — таких вязать[12], — Привык всегда лягать копытцем, Привык всегда назад стремиться И всеми управлять. В седло забрался рыцарь. Ах! И рад народ сердечно: Вот стремя на его ногах, В руках его уздечка, Будь осторожней рыцарь, Не искушай судьбу. Сей зверь не позволял садиться Ни князю, ни рабу. Тебе послал зайчонок В соломе свой поклон, Смиреннейший цыпленок[13] Лишь твой — таков закон, Снегирь и канарейка Послушны много лет, И черепаха в душегрейке Тебе не скажет «нет». «Коняшка» же не признает Удил — ах, зла «коняшка», И горе тем, кто бьет ее, Тем, кто пинает тяжко. Когда ездок хотел ее Ударить[14] что есть сил, Она в загон пошла беспечно И молча напрягла уздечку, Не слушаясь удил. Шажком дорогу в Дальтон Шлифуют — нет новей — Стремятся толпы в даль ту, И каждый во главе, И часто смотрят вспять: Там медленно шагают Наездник с «боевым конем» — Все тише тихого — вдвоем, Почти не продвигаясь. Вот на развилке встали Седок и «конь здоров»: Вперед — дорога в Дальтон, Направо же — в Нью-Крофт. Вскричал наездник: «Стоя Стоять мне непристойно, Но ехать не могу, покуда Уводит путь один отсюда В его родное стойло». Затем заговорил Альфред[15], Его отважней нет. «Я встану справа — почти облава — Ведь „конь“ твой приверед!» Затем промолвила Флуриза[16] Сестра, что лучше приза: «А я не против стоять напротив, Борясь с его капризом». Тут разразился бой Наездника со «зверем». Не хватит силы никакой Им управлять — поверь мне. Альфред с родной сестрой Всем заградили путь. Вокруг народ стоит-орет: «Куда же нам шагнуть!» Он слышит крики, но не внемлет Словам их — вот дела! Вновь из-под ног скользнуло стремя Из рук же — удила. Цепляться он за гриву стал, Но выпал из седла, С триумфом[17] на дорогу — встал: Что ж, голова цела. Но с этого момента Усердней рвется в бой Альфред — рука согрета Отвагой молодой. А брат его, ступив на твердь, Ведь брат его — шпион, «Что делаешь?» — вскричал вдруг звонко И тихо отошел в сторонку, А «конь» умчался вон! Вручат герою хлеб и масло[18] — Таков закон народа, — Крольчих, — ешь безопасно С восхода до восхода — За подвиг свой прекрасный, За бой к врагу лицом Теперь пей кофе с сахарком, Все, что захочется, нальем, — От нас награда в том. Когда же вечерами Пылает пламя бурно, Когда за мотыльками Не видно абажура; А дети не желают спать И бьют до синяков. Мы захотели вам поведать О славных подвигах Альфреда: Он мчал на помощь, непоседа, И защищал, ища победы, Дорогу на Нью-Крофт. Два брата
Учились в Твифорде два сына И выучились в школе. А дома слышат: «На латыни Читаешь — или ноль?» «А пробежишь вот те мосты?» «Крючок насадишь к ловле?» «Я туп, чтоб выучить латынь, Хоть бегать лень и вновь мне, Давай взберемся на мосты, Крючок насадим к ловле!» Он к удочке приставил сук, Была коротковата, Достал он крюк без мук и вдруг Столкнулся тут же с братом. И забросали — шум безумный! — Свинью камнями мигом. Но брат наделал больше шума, Скакнув с верхушки брига. Тут стаи рыбок налетели — У каждой зуб торчит: Он возбудил в них мягким телом Ужасный аппетит. «Пороть? — Его усвоят рыбы, Заучат на зубок Ответь про зубра без ошибок, Таков тебе урок». Донес тут ветер прямо к уху: «Помилуй, братик мой! За что служить чужому брюху, Кормить рыб на убой? Ведь отродясь я кушал всласть, Теперь меня едят, Здесь дивный клев, но я улов Хотел увидеть, брат: Косяк плотвы у головы, А окунь возле пят. Не как тогда — чужда вода, Как кит, планктоном сыт». А брат в ответ: «Средь страшных бед Мы оба, — говорит, — Судьба одна — и неспроста, Хоть ты решил топиться, Мой окунь на верху моста, А твой в воде резвится. Убью сома — тебя бьет сом, На нас с тобой — о мука! — Нащучен рок — от страха взмок: Ты станешь мокрой щукой». «Прошу, мой брат, — меня едят, Но лучше быть наживкой Мне для тебя — тащи любя Ту рыбу, в коей жив я». «Коль то форель — смогу скорей Поймать и даже взвесить, Коль это щука — одна с ней мука: Возиться минут десять». «Дан малый срок — чтоб сгинул рок, Чтоб брат твой не пропал». «Минут за пять — сраженье б дать, Но шанс ужасно мал». «Беда, когда кровь как вода, А сердце словно сталь». «Ах, пожалей — уж много дней Как я бесчувствен стал. Желанье сердца просто — поймать бы рыбы вдосталь, Но злоба все растет. С тьмой окуней — не стал добрей, Скорей наоборот». «Вернуться б в Твифорд, в нашу школу, Жить с розгой веселей!» «И так веселый — гонял в футбол он, Сиди средь карасей». В речной водичке — беспечней птички, Бездельник ты, игрок; Прозрачна леска и прелестна И лучше книжных строк. Лишь удочка над головой, Готовая упасть, Ты здесь пожил, корпел, учил — Уж научился всласть. Но где форель-старуха — курноса, с белым брюхом? (Не вспомню без улыбки.) Люблю я, брат, ее сто крат Сильнее прочей рыбки. Хочу к обеду, между прочим, Ее зазвать из речки, Коль жарко очень — черкну ей строчку И мы назначим встречу. Она не выходила в свет, Не знает обращенья, Кто как одет — и то секрет: Возьму ее в ученье. Доносит ветер: «злой», «любезный», «Страдаю пуще зверя», А брат же с логикой железной Ответил: «Я не верю». «Что-что? Прелестней плавать всюду, Чем вдавливаться в ил? Взгляни на блюдо, где рыбок груда, — Как натюрморт сей мил! Что? В грязной тине — тебе противно Их плаванье, мерцанье? Ах ты дурак! Ведь их пора Убить, не созерцая. Всяк пустослов устал от слов О красоте творенья: Как мчится птица — форель резвится, Ликуя от движенья. Так насладись, взирая ввысь, Живешь в прелестном зданье. Но слаще речь — как рыб подсечь, Чем вздор о мирозданье. Все говорят: кому дан ум, Тот любит божьи твари. Зачем же ум, когда нет дум, Как их ловить и жарить». «Дом и друзей — возьми скорей Из банки — денег груды, Противен кров средь плавников, Спаси меня отсюда!» Сестра из дома вышла смело, Чтоб братьев повидать, Когда ж узрела — как плохо дело, То начала рыдать. «Что за наживка на крюке? Скажи мне милый брат!» «Трубастый голубь там в реке Молчит, а я не рад». «От голубя напрасно ждешь Ты песенок, к тому же На голубятню не похож Загон, где я погружен». «Что за наживка на крюке? Скажи мне милый брат!» Он крикнул: «Младший брат в реке. О горе мне и ад! Я зол. И звать пора Мне смерть, и не одну. Прощай, прощай сестра, А я пошел ко дну». «Когда же ты придешь назад? Скажи мне, милый брат! Ведь блюда с рыбою стоят И ждут, что их съедят». И сердце вдруг разорвалось, И молвила печально: «Один промок насквозь-насквозь. Другой — придет ли к чаю?» (1853) Леди ковша
Он вечером допил фиал И на холме, как царь, стоял И совершил свой путь к Морскому Параду с грустью и тоскою. (То есть к отважным Морякам, Что «маршируют по волнам», Точнее — здесь виднелась гавань Для тех, кто не умеет плавать.) Итак, он в город шел блуждая, Аллеи шагом измеряя, А путь домами так стеснен, Что кажется, они поклон Друзьям через дорогу шлют: «В бой, друг! Увидимся мы тут». Прошаркал лестницей крутой, Парящей в небе над землей, Сюда взойдут бедняк, богач И время — медленно, не вскачь. Он был внимателен к наряду, На волосах его — помада, И был — лентяи подтвердят — Наиредчайший в мире франт. Все, видя, как идет он томно, Родов стариннейших потомком Его сочли, не зная — он В кухарку — да, в нее влюблен! Он на брегах стоял, вдыхая Беспечность зыбких волн без края, Внимая, как напевен шквал, Печаль здесь преодолевал. (1854) Причитания
«Доверившись „Хильде“ Пропала под Уитби, А звали Матильдой, У меня ж с горя рак и тик. „Голиаф“, захвати! Мое горе азартно, И не, — сказал плакальщик, — Пройдет и до завтра. Называла „мой Ослик“, (Вам меня не понять), И подумал я после, Что должна ж подождать. Шел я следом везде, Когда — помните ль — я Вдруг подумал: а где Булавка моя? Костюмер же неряха — рукою в паштет. Я тебя потерял И обратный билет». Она думает: «Сэр, Вы смешны». — «Там, на „Хильде“, Потерял несессер И тебя, о Матильда!» Булавку взял, что в галстук вдета, И положил в карман жилета. И, голову прижав к руке, Уснул, устав, прям на песке. Она — воспетый ему бред
[Рукопись этого трогательного фрагмента была найдена среди бумаг хорошо известного писателя, автора трагедии «Это Вы или Я?», а также двух популярных романов — «Сестра и Сын» и «Наследство племянницы, или Благодарный Дед».]
Она — воспетый ему бред (Я не хвалюсь напрасно); А если у него рук нет, Что может быть ужасней? Вы посетили ее дом, Ко мне зашли непрошено. Она, хоть в облике ином, Все та же, что и в прошлом. Никто не скажет нам о всех, Кто толпами ходил, И потому, в автобус сев, Ногами семенил. За правдой — ей и слово вторит — Он не ходил доселе, Когда ж она ход дел ускорит, Что будет с вами всеми! Ей дали — раз, мне дали — два, Три дали нам двоим. Все от него вернулось к вам, Хоть было все моим. Когда бы мы имели шанс Участвовать в истории, Сказал бы — на свободу вас, Как мы — вы на просторе. Не должен знать, короче, Что ею он любим. Секрет такой от прочих Мы верно сохраним. Фотографии экстраординарных событий
Школа молока с водой Она, не вняв моим мольбам, Неравнодушна к волосам И рвет их мне. Ах, где краса! Она слепа и не мудра, Но как-то раз была добра, Жизнь изменяет ум и нрав. Школа ума и факта Я сватался — отказ в ответ Лишь получил. «Но это ж бред!» — Ей говорю. Она мне: «Нет». Но мир стоит, как был устроен, И если б мог — уж не настроен Вновь свататься — так лучше втрое! Немецкая школа, или школа конвульсий От факелов спасаюсь бегством, И атом мечется средь бедствий, А мозг мой жжет огонь небесный. Ее душа кремень, гранит, Меня ее взгляд опалит, Мой рок со смертью насмерть слит. Лэ, исполненные тайны, фантазии и юмора
№ 1. Дворец лжецов Я грезил в мраморных палатах, Мокрицы ползали на лапах, Качаясь, а вокруг был запах Почившего недавно сыра, Озябший ветер дунул сыро, И чхал я долго и настырно. Здесь были странные шпалеры, На них лишь ужасов примеры Да лжи из социальной сферы. Один предстал здесь знатоком, Кричит хвастливо о пустом, Ему ж кивают париком. А вот еще мрачней одни: Не знали игр в былые дни, В трудах не видя западни. Ведь в их груди лишь глыбы льда А жертвы их сидят всегда Все, сбившись в стайку и рыдая. Другой цветет, как брег реки, А травы буйны, высоки, Но зелень эта — сорняки. О зле вещает птичий свист, Он в кислом воздухе повис, И в западню всех манит бриз. Не слышат звери трели эти, И вы их дивной лжи не верьте: Здесь красота — приманка смерти. Дух на глазах распался, в то же Мгновенье уловил я все же Виденье призрачного ложа. На нем калеки спят вдвоем, Что рождены твоим пером, Юрист, но спят уж вечным сном. Слугу раз принял Ричард Ро, А тот бессвязно плачет: «О! Как ей служить при Джоне До!» «Я возбуждал угасший разум, Запутавшийся в длинных фразах Об иске и защите разом». Она в слезах — со смехом, без: «Суд безрассуден, а процесс Пошел душе наперерез». За чучело встав как-то днем, Кричала скорбно — в горле ж ком, — Что беззаконен наш закон! Мир погрузился в темноту, Знакомый голос в пустоту Кричал: «Преследуйте! Ату!» Ночь отцвела, и цвет рассвета Вдруг пробудил порывы ветра, Прогнавшие виденье это. Ушла кровать из сна на ножках И виселица с петлей — тоже, А Ро и До на смертном ложе. И нервы иногда дрожат: Ведь в недрах сердца где-то спят Виденья мраморных палат. Оксфорд, 1855 На вересковой пустоши
[Всегда бывает интересно узнать, откуда наши великие поэты заимствовали ту или иную идею, — именно этот довод и придал нам решимости опубликовать нижеследующее, хотя вполне возможно, что его появление в свет причинит боль почитателям Вордсворта и его поэмы «Решимость и Независимость».]
На пустоши, где вереск сам Заполонил дольмен, Я старца встретил — он был хам, А я был джентльмен. Его остановил вопросом: «Где ты живешь и кто?» Ответа ж не упомню просто, Мой ум, как решето. Старик: «Ищу я пузырьки, Они на мыло дуются, Пеку из них я пирожки И продаю на улице. Их покупают моряки, Что в буре среди вод, — Так мне на хлеб добыть с руки, Что ж, угощайтесь — вот!» А я усердно размышлял: На десять — как умножить? Но на вопрос мой отвечал И он вопросом тоже. А я не слышал его слов, Но лишь слегка лягнул. Скажи мне: «Кто ты и каков?» — И тут же ущипнул. И он поведал мне с акцентом: «В горах ищу ручей, Чтоб вставить дивным самоцветом Его в огонь скорей. И если я тружусь без лени, То маслице Роланда Получится, — дают полпенни. Но разве столько надо?» Но план не шел из головы Окрасить в зелень гетры, Так много краски у травы, Что станут незаметны. А я пощечину влепил, Вопрос задав по ходу, И седину растеребил На старце благородном. В ответ мне: «За глазами пикши Средь вереска, но летом, Охочусь — сделать в ночь потише Мне б запонки к жилету. Но разве золото получишь? Хоть серебра б отмерить! Заплатят медную полушку — Они же стоят девять. На крабов выставлю силки, Отрою масло с хлебом, Найду с цветами бугорки На колесо для кеба. Что ж трудно жить неприхотливей, Он подмигнул без лести, — Ну а не выпить ли нам в пиве Здоровье вашей части?» Но вдруг я понял, как все просто: И стало ясно мне, Как уберечь Минайский мост, Сварив его в вине. Я принялся благодарить Его за слог игривый, За то, что он хотел испить Мое здоровье в пиве. Когда засуну от тоски В клей пальцы вместо кисти, Носок, что с правой был руки, На туфлю с левой кисти, Когда очнусь: как это странно Что я сказал — не верится. Мне вспоминается мой странник На пустоши из вереска. (1856) Песенка шутливой Черепашки
А там — век в глубине морской Омары жирны — все насквозь, Им любо танцевать с тобой, Мой благороднейший Лосось! Хор: Лосось! Плыви и вверх, и вниз! Лосось! Всем телом изогнись! Рыб в море много завелось, Но лучше всех — Лосось! Мисс Джонс
[Это шаловливое стихотворение написано в жанре попурри и составлено из двадцати двух мелодий, начиная с песенки «Капитан и Его Усы», кончая «Правь, Британия…»]
Меланхоличные куплеты будут быстренько вам спеты, Они ж, очки подозревают, чувства сильно задевают, Ну а последний стон мисс Арабеллы Джонс Растопит сердце у камней в любой мороз. Сухопар был Симон Смит, она же сохнет и глядит, Он звал ее всегда мисс Джонс — не преступив черты, Чтоб звать по имени — тем более на ты. Сказала: «Симон дорогой», — он притворился, что глухой. Затем пришла к сестре: «Сюзана! Как держится он?! — Крайне странно!» Сестра в ответ: «Ура! Ура! Так, значит, он влюблен. Советую — скажи: любим, — пусть правду знает он! Так напиши ему скорей, коль просит он об этом, Что нравится нам хладный нрав, особенно же летом. Скажи: у полицейской будки вам нужно повстречаться — Примерно в девять, чтоб бежать и тайно повенчаться С верной Арабеллой». Вот написала — подписала — запечатала — послала — надела самый праздничный наряд: Браслеты — броши — серьги — ожерелья и часы — пенсне и кольца, в коих бриллиант. Мужчина от природы слаб и думает по простоте: все дело в красоте. Она все ходит мимо торговца у ворот и ждет — прибудет Симон, но Симон не идет. Мерзла, кашляла в саду пустом, но, усадив на стул ее, Кожевник дал пальто — и завернул ее. От холода она изнемогла, Но все же позвала, шепча: «Приди скорей, мой Симон, хоть долго я ждала. Хоть час уж минул, любимый Симон, придешь — я знаю, друг, Но нет и речи, что время встречи ты перепутал вдруг. Мой Симон! Мой Симон! О, прелестный сэр! О, прелестный сэр! Милый Симон Смит, нежный Симон Смит! Смотри идут: церковные часы, там — городские, и станционные часы, и все часы людские и все они двенадцать бьют! Ты опоздал непоправимо, а я ждала, любимый Симон. Хоть жизнь устроена хитро, тебя дождусь я просто: пройдешь ты рано утром, придешь ты рано утром. А мы по морю — и кеб ускорим — и будем вскоре мы в Гретна-Грин[19]. Когда же я и Симон Смит — о, что за грубое имя! Вульгарное имя! Не буду счастлива, пока не сменит имя, когда он женится на мне, то он полюбит так меня, что он послушает, наверно! И будет зваться Клэром —» Мечталось в новолунье, сев на валун, ей: Ждала — придет, ждала — найдет; она же станет неповторимой, если вместо Симон… а за спиной был странный господин, Но вежливый: «Что ж, доброй ночи, мэм! Я удивлен, что вы одна — не удивляйтесь, я один! Вы беззащитны — вам воров бояться надо. Посмотрим! Одолжите мне — ведь злато, как из клада — Колец излишки, все барахлишко. Зачем кричать так часто? Давно покинул полицейский свой участок. На кухне…» «О, вор вероломный и отъявленный злодей! — Ее крик стал сердитей и смелей. — Когда впервые Смиту руку отдала, я никогда бы не догадалась: он насолит столь изрядно. Полиция ведь рядом? Симон, Симон! Как мог уязвить свою любовь?» Сидят-галдят, галдят среди кухарок стражи, так сказать, гражданского порядка. Сыщик слышал — вопль и слезы прыщут: «Отчего же полисмена никогда, никогда не сыщут?»
