После матча

В 1981 году тбилисское «Динамо» пережило свой долго подготавливавшийся расцвет. Вспышке было отдано все.

Успех и должен приходить к команде без сучка и задоринки, счастливо сложившейся, которая имеет, чем порадовать аудиторию и поставить в тупик противников. Вроде бы тут и доказывать нечего.

Так вот, если мы к своему эмоциональному возгласу «мало!» приставим «почему?», то я, нисколько не колеблясь, отвечу: полных побед у нас мало потому, что в большинстве крупных турниров наши команды, имея в составе сильных мастеров, не предъявляли командной игры, которую обязаны иметь жаждущие полной победы.

С детства нам известно, что вопрос «почему?» один не ходит, тянет за собой следующие «почему?», и так до бесконечности, до раздраженного родительского окрика: «Хватит, надоело!» Постараюсь вовремя остановиться, но без «Почему же не предъявляли игры?» не обойтись.

Наши команды перед сезоном дают обязательства. Так заведено. Планируются места в таблице – «будем бороться за звание чемпиона»,, «намерены стать призерами», «войти в шестерку», «войти в десятку» и так далее, кому что по плечу. Если объединить все обязательства, видно заранее, что желанных мест на всех не хватит. Это не заботит обещающих, они знают, что осенью никому не придет в голову сверить обязательства с итоговой таблицей. Но это не беда, Беда в том, что команды не выдвигают перед собой задачи сконструировать игру. Иначе говоря, творческое начало в обязательствах начисто отсутствует.

О желанности и необходимости стройной, постоянной командной игры тренеры и руководители толкуют непрерывно, это стало общим местом, вроде молитвы или заговора. Между тем удач в режиссуре наш футбол знал не так уж много, их можно пересчитать на пальцах.

Правда, есть тонкость, на которую нередко ссылаются. Мы без труда, по первому взгляду определяем приметы игры, характерной для команд других стран, и уверенно судим – итальянский стиль, английский, французский, бразильский, немецкий, венгерский, уругвайский… Если стиль этот выпукло себя обнаруживает, легко судить о достоинствах командной игры как сборных, так и клубов. И вроде бы все ясно.

А как определить собственный стиль игры? Можно услышать, что для нас понятие «стиль» не характерно, в пределах советского футбола много своеобразных школ – московская, включающая в себя спартаковскую, динамовскую, торпедовскую, киевская, грузинская, армянская, литовская. Тем самым вроде бы намекают, что у нас футбольная режиссура, особенно в сборной, позаковыристее, чем у противников.

Вопрос этот скорее в тренерской компетенции, чем в журналистской. Мне памятно высказывание Бориса Андреевича Аркадьева, который не уклонялся ни от одной проблемы, какой бы сложной она ни выглядела. В своем учебнике он писал, что советская школа слагается из общих принципов нашей «науки побеждать», из нашей идеологии коллектива, чувства товарищества, нашей спортивной этики, то есть творческой инициативы в преодолении противника и здорового азарта борьбы. А в тактическом отношении, по мнению Аркадьева, советская школа футбола нашла свое выражение в системе интенсивной игры «изо всех сил».

Было бы наивно думать, что Аркадьев, совмещавший в одном лице практика и теоретика, не видел стилевых различий в игре клубных команд. Но он привлекал внимание к тому общему, что мирит и сглаживает различия. Интенсивность командной игры – вот наш принцип! В самом деле, и «Спартак», и киевское «Динамо», и минское «Динамо» лишь в том случае способны выразить себя, если играют увлеченно, изо всех сил.

Осенью восемьдесят первого наша сборная, включавшая в себя футболистов из Киева, Тбилиси и Москвы, предстала перед нами, хоть и на короткое время, в отборочных матчах чемпионата мира с командами Чехословакии и Уэльса, единой, сыгранной командой высокого класса, как я убежден, благодаря тому, что вела интенсивную игру. Был задан общий тон, игроки его приняли, и им было легко на поле друг с другом. Эту команду так и тянуло называть нашей – по игре. Командную игру некоторые склонны приравнивать к упавшему с неба совпадению. Они рассуждают так: «Подберется «капелла» хороших мастеров, появится и игра». И ждут годами. Это от лености, от отсутствия тренерского воображения. Нельзя же считать случаем либо везением, что Виктор Маслов подряд создал три сильные команды в шестидесятых годах: «Торпедо», ростовский СКА и киевское «Динамо»! А Константин Бесков, в какой бы он клуб ни пришел, за короткое время ставил игру, и клубы эти начинали поблескивать как надраенные монеты. Или Эдуард Малофеев, вытащивший из подвала на свет божий минское «Динамо», которое вдруг стало у нас задавать тон игре!

Примеры есть, но они разрозненны и в правило не складываются.

За командной игрой, этим высшим проявлением футбола, стоят одаренность, смелость, идейность тренера и, конечно же, последовательная работа.

Чем же в таком случае занята футбольная мысль, если не считать забот о местах в таблице?

Известно, что, начав подпиливать ножки у табуретки, чтобы она не шаталась, легко в конце концов остаться с одним сиденьем. Каждый проигранный большой турнир был сигналом к подобному занятию. Причина поражения находилась легко: одна из четырех. Они известны со дня изобретения футбола, эти четыре составляющие, четыре готовности: физическая, техническая, тактическая и морально-волевая. Когда их перечисляешь, как я сейчас сделал, испытываешь неловкость, настолько это уже навязло в зубах.

Не знаю почему, скорее всего, ради наглядности и удобства в определении узкого места, всегда выбиралась одна из четырех готовностей, ее объявляли злобой дня, программой. И начиналось подравнивание ножек табуретки. Правда, делалось все это больше на словах. Но внимание отвлекалось. Отвлекалось от того ясного правила, что четыре популярных условия порознь не существуют.

Склонность повторять общие места далеко не то, что подразумевает поговорка «Повторение – мать учения». Это словесная завеса, прикрывающая отсутствие работы. Годы уходили на обсуждение странных проблем. Ну, например: «Как случилось, что, имея некогда преимущество над большинством зарубежных противников в физической тренированности, в скорости, в выносливости, наши футболисты его растеряли?» Или другой: «Почему наши футболисты уступают зарубежным в умении играть головой?» Или третьей: «Сколько должно быть полузащитников – три или четыре, сколько форвардов – два или три?» Или четвертой: «Как получается, что товарищеские матчи наши проводят без осечек с самыми сильными противниками, а турнирные, официальные, с более слабыми – неуверенно?»

Не было ни одного заметного поражения, которое бы, как шутиха, не взорвалось патетическими вопросами, статьями, дискуссиями, постановлениями спортивных организаций.

Проигравшая команда беззащитна. Футбол нагляден, откапывать доказательства нет нужды, они на поверхности гладкого поля. Полное раздолье для скоропалительных выводов и обобщений. На моей памяти объявлялись походы за всеобщей техничностью, вроде ликбеза, за атлетичностью, за тактическими перестройками и за бойцовскими качествами. И по очереди и без очереди, как глянется в каком-либо одном проигранном матче, стегнувшем по самолюбию. Всегда это было правильно, но правота не превышала уровня таблицы умножения, кто не знает, что пятью пять – двадцать пять. Не помню, чтобы эти широковещательные походы к чему-то приводили. Да и не могли они ни к чему привести, табуретка продолжала качаться. Чистейшая схоластика – рассуждать о сравнительной ценности достоинств, каждое из которых включено в понятие высокого класса как непременное.

За открытием «главного недостатка» следовали организационные меры, наступала пора реформ, которые должны были, как модно говорить, сообщить футболу добавочный импульс. Не возьмусь перечислить все, что предлагалось и делалось. Упомяну кое-что.

Прежде всего, что доступно и безнаказанно, увеличивалось или уменьшалось число команд в чемпионате, причем руководствовались доморощенными, бездоказательными соображениями вприглядку о том, что мастерам полагается либо играть больше, либо меньше. Это поразительно, 50-й чемпионат не за горами, а никто не знает точно, какова должна быть его формула. Шли вслепую, методом проб, что получится. И по сей день неясно: 16, 18 или 20? А ведь в этом простеньком числе ключ к работе и к прогрессу наших ведущих клубов, определяющих лицо футбола, к их участию в европейских турнирах, к игре и распорядку жизни сборной страны. Казалось бы, все силы методистов должны быть привлечены к обоснованию этого числа.

Это число должно быть малярной кистью выведено на стене в Управлении футбола. Все чаще слышишь: «Пора переходить на календарь «осень – весна», как в большинстве стран Европы». Толкуют об этом с видом знатоков, но нет ни обоснований, ни пробной схемы. Чрезвычайно характерное суесловие, толчение воды в ступе!

Не раз я бывал свидетелем, как один из знатоков учебно-методической работы кандидат педагогических наук Сергей Александрович Савин, человек серьезный и наделенный чувством юмора, свои соображения о предстоящем сезоне на заседании президиума Федерации футбола начинал словами: «Я доложу, как надо построить чемпионат и учебные занятия, хотя знаю, что сделано это не будет. Каждый выполняет свои обязанности, я выполняю свои…»

И количество часов, отводимых для занятий, определялось на глазок, по слухам. Сначала требовали 1500, потом 1300. Тренеры занялись приписками, за занятия стали выдавать баню, чтение газет, кино, телевидение, собрания, лишь бы набрать, сколько требуют инспектирующие лица. Когда абсурдность требований приобрела анекдотический характер, скостили половину – до 700. Не имею права комментировать эти указания по существу, но любому понятно, что такие перепады – чистейшая профанация.

Требование, во все века верное, что любой успех должен быть подготовлен, дискредитируется подобного рода инструкциями. А опытных тренеров, знающих свое дело, эти взятые с потолка числа обязательных уроков обижают, вынуждают терять веру в компетентность инстанций, от которых они хотели бы получать советы и поддержку.

До сих пор помнится и отрыгивается сумятица и ералаш, внесенные в жизнь футбола, когда вдруг неизвестно почему решили изжить ничьи, как таковые, и ввели послематчевые серии пенальти, определявшие победителей. А выдавалась эта мера за нечто способное поднять футбол до невероятных высот, ее, эту меру, оберегали от малейшей критики. Когда я в «Футболе – Хоккее» предоставил слово двум тренерам, скромно выразившим свое сомнение, мне, редактору, вкатили выговор. Я не был особенно огорчен. А когда вскоре затея эта приказала долго жить, выговор стал мне даже нравиться. Человек, занимавший высокий пост в спортивных организациях, придумавший злополучные пенальти (он же исхлопотал и выговор для меня)., шефствовал над футболом недолго, его след потерян. Но след в футболе он оставил, до сих пор смеются: «Помните, пенальти били после ничьих, вот было времечко…» Фамилию его я не называю только потому, что читателю она ничего ровным счетом не скажет, да и не хочется создавать славу маленького Герострата, печально знаменитую славу, человеку, взявшемуся вершить делами, о которых не имел понятия.

В 1978 году ввели лимит ничьих, каждая команда получила право на восемь. Это решение тоже было искусственным, но по крайней мере его придумали с математическим обоснованием, да и была горькая необходимость. Свои расчеты представил тогда Константин Сергеевич Есенин, с детских лет преданный футболу. Он подсчитал количество ничьих в наших и зарубежных чемпионатах, вывел средний процент, который, ограничивая, не искажал бы хода турнирной борьбы. Цифру вывели знающие и бережные руки. А необходимость надвинулась в облике страшного вируса – ничьих по договоренности обеих сторон, грозившего параличом игре и потерей к ней доверия и интереса у публики. Прививка, предложенная Есениным, может быть, и не была радикальной, но по крайней мере предала гласности наметившуюся беду. Я, правда, убежден, что за такого рода преступления перед футболом должно следовать наказание вплоть до пожизненного отлучения виновных от футбольной профессии. На это духу не хватает. Но лимит существовал не без пользы, как дорожный знак, предупреждающий об опасном повороте.

С 1952 года существует сборная страны. Она сыграла более трехсот матчей, игроки, начинавшие в ней, приходятся дедами тем, кто играет в ней сегодня. Она объездила весь мир, участвовала в крупнейших турнирах, встречалась на поле со всеми признанными величинами. Как на нее не посмотри – бывалая, опытная, с недурным послужным списком. И в то же время невозможно избавиться от ощущения, что она только-только начинает и не ведает, как ей жить. За долгие годы не выработан распорядок ее существования, продолжает оставаться спорным все тот же вопрос: «Нужны ли долгие сборы или можно ограничиться краткими, недельными перед матчами?» Вопрос не безразличный, от него зависит календарь сезона. В мире западного профессионального футбола проблемы такой нет. Там в контрактах точно оговорено, на сколько дней из клуба отпускают игрока в сборную. Там сборные выступают в перерывах между матчами национальных чемпионатов, и этого времени им хватает. И играют, надо признать, совсем недурно. Многие у нас тоже пришли к выводу, что долгие сроки для «сыгрывания и взаимопонимания» излишни, что они нарушают, а порой и дезорганизуют внутреннюю жизнь футбола. Но едва сборную подстережет поражение в ответственном матче, сразу же выныривает мнение, что ей необходимо сыгрываться, тренироваться отдельно.

Больше того, предлагают и начальственно настаивают, что годовой календарь футбола должен целиком и полностью подчиняться интересам сборной. Словно не было печальной памяти сезона 1976 года. «Интересы сборной» – это фактически не что иное, как диктат ее тренера, который либо от чрезмерного усердия, либо от врожденной опасливости, как на аукционе, выдвигает все новые и новые требования. С ним страшно связываться, глядишь, в случае неудачи припомнит, как ему перечили.

Клубы высшей лиги – не игрушка. У них десять месяцев выступлений, строгие обязательства перед зрителями. Они определяют уровень футбола в стране. Они же выдвигают мастеров в сборную. Если эти мастера, какими бы они ни были одаренными, не пройдут полностью клубный репертуар, их оранжерейность рано или поздно скажется. Когда же в угоду сборной в расписание вносят длительные стоянки, клубы маются, не зная, чем себя занять, выбиваются из жизненно необходимого ритма и по нескольку раз в году все начинают сызнова.

Едва ли не каждый год под предлогом, что он «не вписывается», по-разному проводят розыгрыш Кубка СССР, и реорганизации мало-помалу низвели некогда всех волновавший турнир до малозаметного, проходного, лениво посещаемого зрителями.

Наши клубы имеют немалый стаж выступлений в розыгрышах европейских кубков. Перед ними регулярно встают объективные трудности – им приходится играть ранней зимой, когда сезон закончен, и ранней весной, когда он не начинался. Однако не было сделано попытки разобраться, как же полагается подводить команды к матчам в межсезонье. Тренеры импровизируют на свой страх и риск, большей частью безуспешно. И это при том условии, что нам настойчиво твердят о полезности и необходимости участия представителей науки и в разработке методик для футбола. Нельзя представить более насущного вопроса, чем этот. Но вокруг него пустынно. А ведь мы убеждаемся, как из года в год растет у нашей аудитории интерес к этим турнирам, по ним, больше чем по каким-либо другим, люди составляют представление о соотношении сил. И не обманываются, результаты их выразительны и точны.

До сих пор в кулуарах обсуждается: нужна ли вторая лига? не прикрыть ли дублирующие составы? должны ли вообще переходить игроки из одной команды в другую? Было время, когда футболистов за десять, двадцать и более тридцати матчей, проведенных в составе сборной страны, награждали памятными значками. Неизвестно, почему это перестали делать. Недавно вспомнили, удивились, почему перестали, и стали думать, не возобновить ли процедуру.

Футболом руководит Управление футбола, находящееся в составе Государственного комитета СССР по физической культуре и спорту. И существует еще Федерация футбола во главе с президиумом, организация общественная, совещательная. Ей, кстати говоря, полсотни лет. На подходе к своему юбилею президиум однажды на протяжении нескольких часов в бурных прениях обсуждал тему: «Чем должен и чем не должен заниматься президиум?» Если бы это заседание показало телевидение, его бы смотрели, не отрываясь, миллионы людей, настолько оно было сенсационным. Я же, много лет состоявший в президиуме, сенсацией это не назвал бы. Обязанности президиума расплывчаты. Он то выходит на первый план и принимает решения, так сказать, кардинальные, заставляющие усомниться, а существует ли управление, то помимо него выносятся постановления, оставляющие вопрос: «А куда смотрела умудренная общественность в лице президиума, ведь это ее обязанность?» Когда управлению угодно какую-либо меру представить идущей от общественного мнения, ее выносят на утверждение президиума. Если управление догадывается, что общественники способны воспротивиться и проголосовать «против», такую меру принимают «в рабочем порядке». Я не за противопоставление, я за разграничение сфер и обязанностей.

Смею утверждать, что основательное знание футбольного дела у нас не в чести. Знающие люди по логике вещей стремятся к порядку, к постоянству, к системе. Люди не знающие, но норовящие таковыми себя выставить, ратуют за «смелость и новизну» и под этим девизом готовы на любые вмешательства в жизнь футбола, у них так и чешутся руки что-нибудь изобрести, переиначить, сломать, хоть на короткое время, но приобрести, славу решительного реформатора, борца с «тихой заводью». Они наломают дров и бесследно исчезают. А футболу еще долго вздрагивается от их предприимчивости.

Много-много лет и управление и федерацию возглавлял заслуженный мастер спорта Валентин Александрович Гранаткин. В юности вратарь команды Могэс, «Локомотива», в зрелые годы – первый вице-президент ФИФА, Гранаткин был своим человеком на любой высоте футбольной пирамиды. Был он умен, остроумен, если требовалось – дипломатичен, а когда футбол задевали за живое – резок и упрям.

Однажды в моем присутствии он слушал тренера оплошавшей команды. Тот разливался соловьем, желая показать, с какими немыслимыми трудностями столкнулся. Гранаткин его не прерывал, сидел, низко опустив голову.

– Все? – Гранаткин вскинул голову.- Ну вот что. Ты, как видно, забыл, где находишься, здесь не клуб любителей футбола. Пойди погуляй в коридоре полчасика, подумай, а потом снова приходи. Доложишь все, как есть на самом деле. Для краснобаев у нас вакансий нет. Пойди, пойди…

Перед этой беседой я спросил Гранаткина, не оставить ли мне их вдвоем.

– Сиди, тебе пригодится.

Когда тренер вышел «погулять», Гранаткин хитро на меня взглянул:

– Ну как, напечатал бы, что он тут намолол? Ох и наловчились пыль в глаза пускать! Ты представить не можешь, как надоела брехня. А он тренер, между прочим, толковый. Но я его разговорю…

Гранаткин при всей своей ироничности глубоко верил в большие возможности советского футбола. Вера эта была у него в крови, в крови спортсмена, он проникся ею еще на футбольных полях. Как-то раз я обратил внимание на малоподвижные, искривленные пальцы его рук.

– А ты как думал? Нахватался я этого мяча…

В 1960 году, в Париже, когда наша сборная выиграла Кубок Европы, я прямо в раздевалке взял короткие интервью у всех игроков, тренеров и у Гранаткина. Он попросил меня отметить, что успех – ответ тем, кто не верит в силу советского футбола. Я так и передал в редакцию.

А по возвращении Гранаткин мне позвонил: «Слушай, мне тут некоторые начальники прохода не дают с твоим интервью, как это я посмел кого-то считать маловерами, дескать, я зазнался…

– Я вас подвел?

– Нет, ты правильно изложил. Я – на всякий случай, как бы и тебе не досталось. Они, чтобы перестраховаться, сулили нам проигрыш. А теперь боятся, что их в неверии упрекнут, вот и жмут на меня.

И грянул день, когда Гранаткина, не предупредив, отстранили от футбольных дел. Только что на большом заседании он сидел на председательском месте, а в конце заседания представили нового начальника управления, которого никто не знал. О нем нам сказали: «Имеет большой опыт административной и спортивной работы в Ворошиловградской области». Имеет ли он отношение к футболу, осталось неизвестным.

В годы правления нового начальника управления ворошиловградская «Заря» стала чемпионом страны, и, как мне казалось, он считал это своим главным успехом, словно заплатил долги. В эти же годы у нас расцвел соглашательский футбол, всевозможных грязноватых слухов стало больше, чем разговоров об игре. Потом этого человека, «имеющего большой опыт», сняли с должности. Он устроился начальником команды «Карпаты», но не уцелел и там, уличенный в неблаговидных поступках. Дальнейшая его судьба ни у кого не вызывала любопытства.

Так заменили Гранаткина. Человека, необычайно авторитетного в мире футбола. И главной причиной замены, как я уверен, было то, что он горой стоял за интересы футбола и делал все возможное, чтобы отвести вмешательства разбитных реформаторов, добивался порядка и постоянства.

У футбола в мире спорта двойственное, двусмысленное положение. С одной стороны, он среди всех остальных видов на букву «ф», рядом с фехтованием и фигурным катанием, не лучше и не хуже других. И отношение к нему соответствующее – один из многих. Но ведь не скроешь, что на самом-то деле он – Гулливер, и как его ни подравнивай, ничего не получается, выпирает, возвышается. А ревнителей равенства сколько угодно. В том числе завистников и неблагожелателей, которым кажется, что нечего с футболом нянчиться, и медалей-то от него не дождешься, не то что от фехтовальщиков или фигуристов.

Даже в моем родном «Советском спорте» время от времени вспыхивает недовольство, что футбольной теме отдается слишком много газетной площади, что надо бы подсократить, а то и вовсе аннулировать отчеты о матчах, что они мешают равномерному освещению всех видов спорта. И сотрудникам отдела футбола приходится доказывать аксиомы, вроде тех, что большинство подписчиков – болельщики футбола, что «Советский спорт», монопольно публикующий подробности матчей, благодаря этому имеет свое лицо и свой пятимиллионный тираж. Атаки удается отбивать, но нет уверенности, что их не затеют снова.

Еженедельник был задуман и вышел в свет под названием «Футбол». Спустя семь лет он вдруг стал «Футболом – Хоккеем». Подселение, хотя с ним и смирились, не оказалось удачным: футбольная информация сжалась, да и хоккей ютится на птичьих правах. Не сомневаюсь, что популярный хоккей (вместе с русским и травяным) заслуживает особого издания. Его бы и следовало открыть, оставив «Футбол» в первозданном виде. Бумагу и тираж легко поделить. К кому бы я ни обращался с этими соображениями, никто их не оспаривал. Но однажды проявленное впопыхах неуважение к интересам футбола (один из многих, может потесниться!) сохраняется, хотя дело и страдает.

Гулливер причиняет большие неприятности. Футбольную неудачу ничем не компенсируешь. И тогда в раздражении футбольному отряду предлагают поучиться у лыжников, штангистов, гандболистов, тех, кто частенько становится на своих чемпионатах первыми, не давая себе труда задуматься, что футбол живет, трудится и борется в исключительных условиях.

Прежде всего раз и навсегда надо отдать себе ясный отчет в том, что наш футбол во всех значительных международных турнирах, включая чемпионаты юниоров, выдерживает конкуренцию с профессиональным футболом капиталистических стран, основанным на принципе доходности и высоких заработков и в силу этого крепко организованным. Такую регулярную конкуренцию не испытывает никто, кроме футболистов.

Полагается считаться и с тем, что футбол развит не в пяти-шести странах, а в сотне стран, причем все более настойчивым становится стремление повсеместно создавать первоклассные команды. За сравнительно недолгий срок в Европе поднялись прежде третьеразрядные сборные Норвегии, Швейцарии, Ирландии, Дании, Греции, Северной Ирландии, Уэльса. Я назвал те сборные, чью выросшую силу смогла оценить аудитория наших стадионов. В 1961 году я ездил в Осло на отборочный матч чемпионата мира. Наша сборная выиграла у норвежской 3:0, а я в отчете ее раскритиковал за то, что она позволила себе играть без напряжения. В 1965 году я был на аналогичном матче в Афинах. Наши победили греков 4:1, и я опять-таки предъявил к ним претензии. Теперь подобные результаты на стадионах этих стран мы приняли бы как безоговорочный успех, зная, как выросли противники, как они умелы и опасны.

То же самое происходит во многих странах других континентов – Америки, Азии, Африки. Вот и здесь, на мексиканской земле, наши юниоры уступили команде Нигерии 0:1. Чудо, нелепица? Не сказал бы. Нигерийские ребята явно знают толк в игре. Все пути в Америку, Индию и вокруг света ныне известны. Тайн больше нет, все знают, куда плыть и как снаряжаться в дорогу. Эпоха великих открытий в футболе тоже миновала. Знания о футболе стали общедоступными, удачные, вдохновляющие примеры множатся, и им следуют. Обширная литература любого рода, от методической до мемуарной, подробные доклады экспертов ФИФА о всех крупных турнирах, мощная пресса, телевидение, кино, обмен тренерами, семинары, симпозиумы и конгрессы – все это вместе положило мировой футбол под увеличительное стекло, в которое может взглянуть любой заинтересованный человек. Он не найдет там того, что именуется принципами, основами, законами, считается – и это так,- что их все знают. Но он сумеет вникнуть в частности, детали, подробности, которые в наше время приобретают решающее значение. Потому и наивно и смешно выяснять, что важнее – физическая или техническая готовность. Когда-то, может быть, были полезны такие диспуты, а сейчас они только выдают невежество и ленивую работу.

У нас, к слову говоря, до сих пор живет себе, поживает опасная, вредная «теория компенсации». Она состоит в том, что какой-то пробел следует восполнять другими достоинствами. Скажем, команда малотехничная, так пусть она быстро бегает, будет выносливой, проявляет самоотверженность. И не болельщики несут эту дичь, а лица, участвующие в управлении футболом. Разве можно чем-либо компенсировать неумение обращаться с мячом?! Пусть такая команда и победит в каком-либо матче, но ее быстренько раскусят и начнут переигрывать. Да и никогда ей не стать командой высокого класса, ей гарантирована постоянная уязвимость. Эта горе-теория – от плохой жизни. Ею могут пробавляться те люди, которым для их личного спасения нужна победа сегодня вечером, а там хоть трава не расти.

У нас для футбола сделано много замечательного. Создана система самого что ни на есть настоящего футбольного образования. Оно начинается в разных специальных школах, в интернатах. Такого «лицея», как «Смена» на улице Верности в Ленинграде, я не встречал ни в одном государстве. «Зенит» в значительной мере порожден этой школой, оттуда его крепенькие корешки. Там есть все, о чем можно мечтать – залы, манежи, учебные кабинеты, гостиница, рядышком поля. В Высшей школе тренеров обучаются мастера, закончившие играть, оттуда вышли Э. Малофеев, П. Садырин, В. Арзамасцев, В. Прокопенко, в высшей лиге ныне состоящие на первых ролях. Для команд понастроены тренировочные базы, тренеры имеют возможность приглашать себе в помощь научных работников, специализирующихся в области спорта. Гарантировано первоклассное медицинское обслуживание.

Это прекрасно. Но в коня ли корм? Как распоряжаются богатством? Его требовали, на его обязательности годами настаивали и до поры до времени нехватками объясняли неудачи в матчах и невысокий класс игры. Все вроде бы теперь есть, а мы по-прежнему не уверены в своем футболе.

Меньше всего я хотел бы выглядеть похожим на тех реформаторов, которые у меня самого вызывают подозрение. Нет, я не собираюсь, как они, самонадеянной рукой вычертить спасительную, единственно возможную схему. Вдобавок я понимаю, что без законоведа и экономиста мое предположение силы иметь не может. Но все то, что я видел, работая в футболе, на что натыкался, обо что спотыкался, из-за чего пожимал плечами, над чем горько смеялся, вынуждает прийти к выводу, что футболу требуется самостоятельное руководство. Небольшое отдельное учреждение под названием, скажем, госфутбол. Или – федерация.

Нашим футболом руководят по совместительству. Совместителям не обязательно вникать в глубины предмета, тем более что он взрывоопасен и на нем можно сломать если не голову, то карьеру. Им удобнее сосредоточиться на чем-либо ином, приносящем прочные дивиденды успеха, а по поводу футбола сетовать и открыто и конфиденциально: «Навязали на мою голову, сам черт ногу сломит». В Управлении футбола есть люди, которые знают немало, но им не дано решать: субординация!

Те, кому доверят госфутбол, даже если они поначалу не будут знатоками, станут ими по необходимости, деваться некуда. Там неминуемо сколотился бы крепенький, авторитетный, ответственный аппарат, которому в радость было бы тащить груз, как всем людям, кого не оттянуть от любимого дела, пусть и лягающегося и строптивого. Доброхотов, готовых отдавать футболу время, помыслы и хлопоты, множество.

Сложности сохранятся. Наверняка мы бы поругивали госфутбол в дни досадных поражений. Но по крайней мере будет надежда, что прекратится дилетантское своевольничание, и мы проникнемся уверенностью, что госфутболу футбол не пасынок, не обуза, не один из многих, а родной Гулливер, которому позволят выпрямиться во весь рост и заговорить на своем, родном футбольном языке. Само собой, по долгу службы, у Госфутбола появится стремление к порядку, постоянству, системе, чего более всего недостает. И мы перестали бы удивляться странным, нечаянным мерам и реформам.

Это не прожект. Это – ощущение подступившей необходимости. Оно возникло вслед за бурным развитием футбола в наши годы, за его вторжением в нашу жизнь. И тем оно подкреплено, что слишком долго футбольные дела не идут на лад.

* * *

И пошел мелькать за стеклами «шевроле» Мехико. То жилой, низенький, бедноватый, то торговый со стеклянными кубами разряженных рекламами универсамов, в кольце пестрых автомашин, то трудовой, пропыленный, грязноватый, с заводскими решетчатыми воротами, с грузовиками, присевшими от натуги, то парковый, зеленый, мне, приезжему издалека, кажущийся не иначе как ботаническим садом, где напрашивается возле каждого дерева и куста табличка с названием, то парадный, с площадями, с белыми и красными дворцами, с памятниками и монументами. Одно остается всюду – дневной Мехико переполнен людьми, и перестаешь отличать узкие улицы от широких, бульвары от площадей, видишь движение тесной толпы, легкой, по-летнему в белом. Если уж привыкать к этому городу, одному из самых больших городов мира, то надо почувствовать себя своим в потоке толпы, в потоке машин, тут как-то не до прогулок, не до фланирования, тебя поймут и примут, если у тебя есть дело и улица к нему несет.

Горанский по-орлиному взглянул на часы и, прикинув в уме, сказал:

– Мы сэкономили, у нас осталось время. Сейчас заедем на стоянку, а за углом – Министерство финансов, забежим туда.

– Финансов?

– Не удивляйтесь, вы не где-нибудь, а в Мексике. Мы входим в читальный зал министерства. Он огромен, высок и прохладен, как собор, массивные черные столы и скамьи, за которыми сидят люди, кажутся игрушечными. И что за стены в зале! Свежие краски – синяя, лиловая, красная, желтая, зеленая, без полутонов, раздольно и озорно, с вызовом, напропалую живут и цветут по всем четырем сторонам, куда ни повернись. Только насмотревшись на эту красоту, вобрав ее в себя, начинаешь вглядываться и видишь, что за красками – нагромождение сюжетов и исторических, с пещерных веков, и политических, словно бы из вчерашних газет.

– Что это? – спрашиваю у Горанского.

– Роспись. Совсем недавно закончена. Теперь я вам назову художника: здесь он известен как Влади. А есть у него и другое имя – Владимир Кибальчич. Да, да, идите сюда, здесь, в уголке, его автограф. Он – внук нашего Кибальчича, народовольца и ученого. Мексиканский художник. Судьба, правда? Я с ним знаком. Он недавно ездил в Москву, потянуло…

Я попробовал вникнуть в сюжеты, но они быстро наскучили: назидательные картинки. Да и надо подходить вплотную; утыкаться носом, что разрушало краски. И снова ушел на середину зала. И подумал: «Спасибо футболу!»

Такую же признательность футболу я испытал в семьдесят восьмом в Буэнос-Айресе. В пресс-центре на доске объявлений мы с Борисом Федосовым вычитали, что автобус повезет желающих в Музей изобразительного искусства. И мы сели в этот полупустой автобус.

В музее было так же пусто, как и в автобусе. Да и, признаться, шедевров мы не обнаружили, откуда им тут было взяться, более чем скромная, разрозненная провинциальная коллекция. Мы шли, скучая, высматривая, где выход.

Еще одна дверь. И что это, где мы, в Третьяковке, в Русском музее? Портреты Елизаветы, Павла I, столы с миниатюрами, русские лица, русские фамилии, ленточкиуказатели – художники Боровиковский, Левицкий… И мы надолго застряли в тех двух комнатках. Пришлось искать экскурсовода, чтобы объяснил, откуда все это. Оказалось – собрание графа Зубова, уплывшее с его потомками в Аргентину. Им дорожат – это чувствуется. Ну а нам, москвичам, и отрадно и горько. В экую даль залетело милое русское искусство! Многих ли оно радует здесь так, как нас, нечаянных посетителей?

* * *

Горанский снова взглянул на часы.

– Если в темпе, мы успеем заехать в пресс-центр. Не вредно показаться, да и что-нибудь разведаем.

Мы снова в «шевроле», едем и сворачиваем по прямым улицам, как по кроссворду. Адрес – «пресс-центр», обычный, знакомый, сразу оборвал наше экзотическое путешествие, словно его и не было. Мы – на работе.

Громадный отельный лифт, в котором умещается персон двадцать, внес нас на верхний этаж. Все бесшумно, и лифт и шаги по густому твердому ковру. У входа в пресс-центр наливаем себе кофе и со стаканчиками в руках входим в зал. Это амфитеатр, здесь, наверное, показывают кино и проводят заседания. У каждого кресла откидной столик. Респектабельная отельная тишина оборвалась, пресс-центр, как ему и полагается, жужжит по-пчелиному: разговоры вполголоса и стрекот портативных машинок. Милый журналистский быт.

Мы с Горанским расходимся, он отправился искать начальников из мексиканцев, а я знакомых по прошлым чемпионатам. И сразу встреча – бельгиец, давно известный мне как представитель ФИФА по линии прессы. Мы с размаху ударяем друг друга по протянутым ладоням и слегка обнимаемся. Последний раз я видел бельгийца в семьдесят седьмом, в Тунисе, на самом первом чемпионате мира юниоров, оба мы в тех же ролях, представляться не надо. Он подводит меня к своей супруге, она сидит в уголочке и вяжет. И тогда, шесть лет назад, она сидела и вязала, и он меня к ней подводил.

Мне припомнился далекий тридцать шестой год. Международный шахматный турнир в Колонном зале, Эммануил Ласкер на сцене за столиком, домашний, обмякший, с сигарой, и его жена в первом ряду партера, тоже домашняя, обмякшая, с вязанием. Тогда я был подростком, и видеть этих старых людей было занятной, даже смешной странностью. Особенно по контрасту со жгучим красавцем Капабланкой, прекрасно знавшим, что он, Капабланка, красавец, наклонившимся над доской вместе со стулом, так что тот опирался на две передниеножки, и я, забывая о партии, смотрел на этот стул и беспокоился, как бы экс-чемпион не свалился, с непроницаемым Ботвинником, изредка указательным пальцем толкавшим вверх переносье очков, и в зале гадали, к добру это или к худу, с маленьким легким Флором, ироничным от уверенности в беспроигрышности своего стиля, с байронически прихрамывающим Лилиенталем, который, судя по его сверкающим глазам, тоже мог бы писать поэмы. А сейчас я с симпатией жму слабенькую ручку жены бельгийца, отвечаю поклоном на ее улыбку и радуюсь за этих старых, не разлучающихся людей.

Бельгиец уводит меня, обняв за плечи. Как многие старые люди, он часто прикасается к собеседнику, как бы ища тепла и понимания.

– Чем я могу быть тебе здесь полезен? – Вопрос едва ли не обязательный, но словечко «здесь» выдает его скептическое отношение к местным администраторам. Мы одинаково плохо говорим по-немецки, у нас одинаково бедный запас слов, одинаковые ошибки в склонениях и в спряжениях, и мы превосходно понимаем друг друга.

Я пожимаю плечами, но спохватываюсь и говорю: «Как бы получить протоколы всех матчей чемпионата?»

Бельгиец тычет кулаком в бок:

– Русские всегда серьезны. Протоколы будут. А сувенирную сумку получил? Нет? Я так и знал, что они постараются скрыть.

Он подозвал молодого человека со значком административной службы на белой рубашке и стал что-то сурово ему втолковывать по-испански. Парень, пританцовывая, сбежал по ступеням амфитеатра и исчез за кулисами.

– Ты со мной возишься, а мы все проиграли.

– А,- пренебрежительно отмахнулся он.- Я не забыл, как ваши ребята в Тунисе стали чемпионами. Им же девятнадцать, с ними не угадаешь. Пустяки… А потом, милый мой,- и он взял меня за локоть,- я помню, ты мне говорил, что в войну был солдатом. Правда? Ну, вот видишь. И я был солдатом, для нас с тобой победа – это другое. Я смотрел по телевизору, как ваши играли в Гвадалахаре с бразильцами. Мне не показалось, что плохо. Только долго боялись…

– Я тоже так думаю. Но утешение слабое.

– Будешь их ругать? Я знаю, мне переводят из «Советского спорта»: у вас все серьезно.

Пока я подбирал нужные слова, он сказал: