Помоги проекту - поделись книгой:
1958-й. Швеция. Четвертьфинальный матч со шведами через день после дополнительного матча с англичанами, тогда как шведы отдыхали неделю. И проигрыш. Верно, регламент был жесток, потом его изменили. Но разве в этом урок первого выхода на мировую арену, знакомства с лучшими силами? Даже система четырех защитников, предъявленная уникальной бразильской сборной, не привлекла к себе внимания. Досада съела стучавшиеся в дверь выводы и повлияла в дальнейшем на опоздание с тактической перестройкой.
1962-й. Чили. Гол издалека, пропущенный Яшиным в четвертьфинальном матче с чилийцами, после чего счет стал 1:2, разбирался и так и эдак: «Можно ли было дотянуться»?
1966-й. Англия. Удаление с поля Численко в полуфинале со сборной ФРГ (по моему мнению, бесспорное) и безотчетное движение защитника Хурцилавы, задержавшего рукой мяч, наказанное назначением пенальти, в матче за 3-4-е места с Португалией стали надолго притчей во языцех.
1970-й. Мексика. Побывал или не побывал мяч за линией поля перед тем, как его подали к воротам нашей сборной и он был послан в сетку? Единственный гол в дополнительное время в скучнейшем, тягомотном матче с командой Уругвая. Слабая, опасливая игра наших надолго спряталась за это происшествие. Даже протест подавали, зная, что его не примут.
1982-й. Испания. Ничейное оцепенение нашей команды в матче с поляками вызвало ворох объяснений вплоть до фантастических. По сути же дела на том чемпионате наша сборная складно провела лишь первый тайм первого матча, с бразильцами. Но ей все прощалось, пока она с грехом пополам продвигалась по турнирной дорожке. Частность вылезла на первый план, отодвинув наиболее существенный вопрос: «Как могло случиться, что сборная, осенью игравшая незаурядно, оставшись в том же составе, все забыла и растеряла к лету?»
Дать власть мелочам равносильно тому, чтобы съехать на обочину. У нас делали это слишком часто, и пребывание на обочине мстило. Чем же? Все тем же – уходом от игры. Обстоятельства в футболе подчас складываются причудливо, от их вмешательств не отмахнешься. И все же мы унизим футбол, если переведем его в разряд азартных игр, где буйствуют случай и фарт, которым нет разумных объяснений. Все команды – чемпионы мира, которые мне доводилось видеть, брали основательностью, законченностью, совершенством своей игры. Сборные Бразилии, Англии, ФРГ, Аргентины, Италии. Сейчас не вспомнить мгновений, когда им подваливало счастье. Наверное, они были. Впрочем, не сомневаюсь, что на длинном пути в чем-то не везло и им. Но все это смыто, а их игра не забывается. Она, игра, и есть достижение. И заодно вернейшее средство от нечаянных оказий.
Мелочи, как трясина, засасывают. Существует одна мера – мера игры. Остальное – от лукавого, от душевной слабости. И от вульгарности. Команда, классно играющая, может потерпеть поражение. Но ее образ сохранится, другие пойдут вслед за ней. Средняя крепкая команда способна при благоприятных обстоятельствах одержать победу. Ее поздравят и наградят. Но те, кто поверят в закономерность ее успеха и захотят его повторить, обязательно попадутся, нарвутся, и все придется начинать сызнова. А время будет упущено. Успех и достижение – далеко не одно и то же. Неизбежен выбор: чего хотим? Неразборчивая гонка за успехами исключает достижения, а стремление к достижению само собой подразумевает успехи.
Я с осторожностью выслушиваю отзывы о том или ином тренере – «квалифицированный». И научила меня этому родная журналистика. Квалифицированных собратьев по перу на своем веку встречал я немало. Однако профессиональное лицо некоторых людей из этого разряда, пусть у них и с жанрами и со словами более чем благополучно, доверия не вызывало. Кто-то из квалифицированных обзаведется приятелями в сфере, о которой пишет, и для него имена героев становятся выше интересов дела; другому «неохота совать палку в муравейник», и он выбирает обтекаемое существование; третий гоняется за милыми пустячками, которые пройдут в воскресных номерах; кто-то откровенно норовит «зашибить деньгу» и изготавливает «верняк» на любую тему.
Когда я размышляю о работе и жизни тренеров – Б. Аркадьева, В. Маслова, М. Якушина, Г. Качалина, К. Бескова, мне в голову не приходит отозваться о них как о квалифицированных. Не это в них ценно. Я представляю их себе прежде всего людьми увлеченными, идейными, для которых футбол – чистое ядро, без скорлупы. Потому и были у них успехи, что они мечтали о достижениях, творили боевой, естественный, натуральный футбол. Ясность и честность конечных замыслов (квалификация подразумевалась) выделяли их в футбольной среде как людей, для которых органически неприемлема вульгарность. И это благо, что есть такие люди. Я горжусь, что наблюдал за их деятельностью, водил с ними компанию, мог их слушать, порой и спорил с ними, ибо все они еще и разные, со своими склонностями, методами, приемами, симпатиями, живые, уязвимые, не из камня и не из бронзы.
Нет, ни за что не соглашусь, что футбол подобен ящику с инструментами, что он исчерпывается служебными вопросами – тактическими, тренировочными, судейскими, организационными. Как бы все эти важнейшие вопросы ни решались, какие бы знания ни шли в ход, футбол, классный футбол, тот, который мы держим в воображении как заветную искомую величину, не сотворить одними квалифицированными руками. Ему неотступно нужны идейные сердца, чтобы противостоять словесному мусору, дилетантству, приспособленчеству, вульгаризаторству. Как это ни странно, но игре, той, что с большой буквы, приходится себя отстаивать. А людям, ее ищущим, защищаться от обвинений в непрактичности, чудачестве, фантазерстве…
…Горанский машет мне, зовет. В поднятой руке у него пачка газет, время даром он не терял, вернется домой, как полагается местному корреспонденту, во всеоружии сегодняшних новостей. Эко дело, пробежать в пути газеты, а я знаю, что это одна из профессиональных обязанностей, и не в первый раз испытываю удовольствие, глядя на Горанского. И в журналистике, как в футболе, есть понятие класса. Нас ничто не должно заставать врасплох, с открытым от удивления ртом. Мы обязаны быть готовыми к любым поворотам. Наверное, и у заправщиков Горанский вызнал что-то для себя полезное. Для журналиста «быть на работе» вовсе не значит сидеть за редакционным столом от сих до сих. Он на работе, где бы ни был: в дороге, в гостях, на прогулке, в санатории. Я никогда не знал, где меня зацепят мысль, факт, выдумка. Если, как принято считать, отдых – это отключение от работы, то мне трудно вспомнить хотя бы день, когда я отдыхал. Много раз слышал от своих коллег сетования на трудности нашего ремесла, и сам готов о них рассказывать часами. Но только эти наши россказни ничего не стоят, они своеобразное хвастовство, наоборот, нас не оттащишь, не избавишь от наших трудностей, мы ими гордимся.
Как знать, быть может, и мы с Горанским когда-нибудь припомним долгую по изнурительной жаре дорогу из Гвадалахары в Мехико, да после бессонной ночи, да после проигранного нашими юниорами матча как пример журналистской маеты и, глядишь, вызовем сочувствие у слушающих. Но не верьте: нам хорошо было в этой дороге.
– Садитесь, нужно поспеть к обеду. Женя просила не опаздывать, что-то она затеяла мексиканское, фирменное…
«Почему вы пишете о футболе?»
Вопрос этот я услышал здесь, в Мексике, от жены Горанского, Жени. Она задала его на третий день моего появления в их доме. А сначала, пока не вышел срок выведывательного знакомства, я был в ее глазах неизбежным злом, московской штучкой, которую ее сверх головы занятому мужу предстоит, сцепя зубы, ублажать и сопровождать. Предубеждение у Жени не могло не вызвать и то, что я прибыл по футбольным делам, людей такого сорта она не встречала и могла их рисовать себе как было угодно ее женской интеллигентной душе.
Мало-помалу мы разговорились, вспомнили Москву, я был прозван «старым москвичом с Арбата» за то, что приходил к обеду с пирожными, открыли, как водится, общих знакомых, с особенным удовольствием, памятуя, в какой мы дали от всего русского, преподнесли друг другу строчки из Тютчева, Ахматовой, Пастернака. Потом я был допущен к обсуждению семейных коллизий, из чего вытекало, что моя сомнительная футбольная специальность в расчет уже не принимается.
И после всего этого прозвучало: «Почему вы пишете о футболе?» Полагалось бы попривыкнуть к этому вопросу, он преследует меня, можно сказать, всю жизнь. А я всякий раз затруднялся с ответом, мямлил, говорил и так и этак и не изобрел ничего, чтобы твердо противопоставить звучавшему в тоне вопроса недоуменному сожалению. Может быть, это потому, что спрашивали обычно женщины, а я как огня боюсь входить с ними в рассуждения о футболе. Мужчины, пусть им чужд футбол, привыкли к болельщикам из числа начальников, сослуживцев, родственников, соседей, привыкли считаться с существованием футбола и под сомнение его не берут, даже скучая и томясь. Женщинам несвойственно верить в реальность того, что вне их расположения и симпатий. «Футбол? Ну, играют. Но как можно брать его в голову? Дурь, блажь, пустая трата времени, он же бездуховен, он для тех, кому нечем себя занять…» Да и засело в них, что футбол отбирает мужское внимание и часы, которые полагалось бы провести вдвоем либо в кругу семьи.
Давным-давно в машинном бюро «Советского спорта» диктовал я одно из первых своих футбольных сочинений Татьяне Сергеевне Малиновской, той самой, о которой написал стихотворение Евгений Евтушенко. Эту женщину ничто не портило и не обесценивало. Ни морщинки на заносчиво-умном личике с мелкими чертами, некогда хорошеньком, ни сильные стекла очков, делавшие ее лупоглазой, ни небрежность в одежде, ни хриповатость от беспрестанного курения, ни ее резкости в глаза, ходившие в редакции как анекдоты. Она не боялась ни редакторов, ни месткома, ни спортивных знаменитостей, ни «первых перьев», которые в каждой газете свои. «Плевать я хотела»,- бросала она предостерегавшим, и это были не слова. Да и кто бы ее тронул, когда на ее безупречных пулеметных очередях все держалось.
Так вот я, тогда ей едва знакомый, начинающий, диктую, и вдруг она снимает руки с клавиш, остро косится на меня вполоборота и подозрительно спрашивает: «Почему вы пишете о футболе?» – «А что не так?» – выговариваю я, чувствуя стеснение в голосе и готовясь услышать словцо, которое потом не даст мне житья. «Слушайте, чтобы писать о футболе, достаточно ста слов, у нас тут все их заучили и шпарят, а вы…» Она недоговорила, вернула руки на клавиши и скомандовала: «Поехали!»
Кажется, Татьяна Сергеевна первая задала мне этот вопрос. Потом я его слышал в других редакциях, в гостях, в библиотеках, в санаториях, на парковых скамейках. Вопрошали и мужчины, но они меня не затрудняли, достаточно было упомянуть о сравнительно вольной жизни без «от сих до сих», неиссякаемости спроса на футбольную тему, заграничные командировки, и этой информации, попавшей на точные, испытанные весы, хватало, чтобы удовлетворить мужские служивые души.
Женщины имели в виду совсем другое. Быть может, им, привыкшим постоянно пользоваться беллетристикой, казалось неразумным, что человек, по их ощущению способный на что-то иное, посвятил себя сущей безделице. Или сердцем они чувствовали, что собеседник о чем-то умалчивает и потому, пренебрегая его доводами, доискивались до скрытой сути.
А разве я сам не думал о том же? Да, работал в «Советском спорте», постоянно писал, не было случая, чтобы хоть одна страничка полетела в корзинку, все печаталось. Объездил города и веси, мог выбирать маршруты, к которым лежала душа, путешествовал по разным странам Европы, Южной Америки, был и в Африке. Слыл удачливым, знал, что читаем, получал письма, выступал по радио и телевидению. Встречался лицом к лицу с аудиторией, и на афишах фамилия набиралась таким крупным шрифтом, что становилось неловко, не тенор же и не академик. Раздавал автографы, водил знакомство с людьми, которых принято величать интересными, имел кое-какие житейские льготы, если люди, от кого они зависели, оказывались болельщиками.
Однажды прибежал я со страшной зубной болью в поликлинику. Хирург, молодой парень со скучающим выражением лица, сделал укол. Я понял, что зуб будет еырван. Он мельком, от нечего делать, глянул в мою карточку. И вдруг: «А вы не тот?…» Я кивнул, даже «да» не выговаривалось. Скука сползла с его лица, как тень от уплывшего облака, и открылись загоревшиеся любопытством глаза и улыбка предвкушения. Он пододвинул стул, ободряюще похлопал меня по колену и спросил: «Интересно, за какую команду вы болеете?» Хоть и туго мне было, но я смекнул, что лучше не рисковать, и еле-еле произнес: «А вы?» – «Я-то, разумеется за «Спартак». И тут я смалодушничал: «И я». Хирург снова, увереннее и дольше охлопал мои колени, давая понять, что рад встрече со своим. И посыпались вопросы, он намеревался выжать все, что можно. Из онемевшего рта я выдавливал междометия, кивками изображал «да» и «нет». Наконец, показал на часы: «Не пора ли?» – «Не беспокойтесь, все будет сделано по оптимальной норме». И опять вопросы. Необходимость отвечать держала меня в напряжении, и страх исчез. Потом он встал, склонился надо мной и одним движением вынул зуб. И снова сел рядом и снова посыпались вопросы. Тут уж я был рад, что своими ответами могу расплатиться за безукоризненную операцию. Мы расстались довольными друг другом.
И здесь это было, в Мехико. Так вышло, что меня не встречали. Брел с чемоданом по аэропорту и грустно соображал: «По-испански – ни слова, адресов посольства и квартиры Горанского не знаю, как и номера автобуса, на котором можно доехать. Что делать?» На указателе мелькнула надпись – «Аэрофлот». Побрел вслед стрелке на второй этаж, понимая, что могу встретить холодные глаза, в которых прочту: «Возник, как снег на голову, думает, что нам нечего больше делать, надоело…» В офисе двое в аэрофлотской форме. Поставив чемодан у порога, представился и стал несвязно объяснять положение. В ответ услышал свое имя-отчество, которое не называл. «Сейчас мы вас на машине подбросим в посольство, по дороге вы расскажете нам новенькое о футболе. А оттуда ребята, болельщиков там много, доставят вас куда скажете. Все будет в лучшем виде…»
Футбольным репортерам не на что жаловаться. Журналист ведь не тот, кто пишет, а кого читают. Нас читают. И знают. И отличают одного от другого. И тиражи наши – миллионные. Мы на виду. Известными сделаться нам легко, две-три заметки – и уже приметили, запомнили фамилию.
Не помню, по какой причине одну статью я подписал псевдонимом – Л. Лучников. И забыл о том. Спустя какое-то время получил письмо от читателя, отставного полковника из Саратова, прочитавшего другую статью, подписанную моей фамилией. «Как вам, опытному журналисту, да еще редактору, не совестно заимствовать мысли у начинающего и способного Л. Лучникова?»
Так какого еще рожна? С какой стати женский вопрос «Почему вы пишете о футболе?» смущает и беспокоит?
Женщины не ошибались, в самом деле тут промельк судьбы. Я бы не стал прикасаться к этой самой судьбе, если бы она не смыкалась с делом, которым занимаюсь и которое, пока будет идти футбол, продолжат новые авторы, бегающие ныне в школу или еще не родившиеся.
Потрафлю женской интуиции: начинал я не с футбола. Сначала были рассказики, имевшие хождение среди студентов моего литературного факультета, рассказики с чувствами и настроениями, что подтверждают названия: «Осенние переулки», «Художник», «Свет в окне» и прочее. Мы собирались, как в пушкинскую пору, чтобы послушать, кто что сочинил. Даже рукописный журнал выпускали. Потом, после войны, сделался журналистом, год провел в журнале «Советское студенчество», который и просуществовал всего год и был закрыт, перешел в «Комсомольскую правду», где состоял сначала в отделе пропаганды, примениться к которому так и не сумел, позже – в отделе учащейся молодежи, где начал публиковать «подвалы», очерки из школьной и студенческой жизни. Молодой, подающий надежды очеркист.
Время стояло сложное, а анкета моя имела изъян: отец находился очень и очень далеко от дома. И в один прекрасный день молодой очеркист остался за штатом. Кроме как писать я ничего не умел и сел за книгу. Какую, о чем? Все, что было тогда за душой – четыре года войны в зенитных частях, охранявших Москву. Я и задался целью поведать миру все, как было, ничего не присочиняя, не приукрашивая, служба как служба, жизнь как жизнь, люди как люди. Знакомств я не имел, снес рукопись в Союз писателей, а там меня отправили в комиссию по работе с молодыми. Повесть «Вторая рота», как я сейчас понимаю, получилась не бог весть какая. Но без вранья. Правдивость всегда трогательна, и рукопись направили в журнал «Знамя» с рекомендацией чрезвычайно авторитетного тогда писателя Петра Андреевича Павленко.
Напомню: шел год пятидесятый. Кто-то из редакционных служащих, тертый калач, объявил, что повесть моя «об идиотизме окопной жизни». Тогда важнее всего было изыскать формулировку. Не знаю, согласились ли с ним в душе остальные служащие, но формулировочки заставляли умолкать хоть кого. Дальше все мне помнится как во сне. Со всех сторон принялись меня теснить. Подвернулся случай, когда любой получал возможность себя показать и навести критику. Временами мне хотелось все бросить и уйти куда глаза глядят. Но служил там добрый человек, Василий Васильевич Катинов, который шептал мне: «Терпите, делайте, что велят, вы – мальчишка, вы – никто, надо напечататься, а потом, бог даст, встанете на ноги». Я диву давался запасам своего терпения. Сначала обижался, краснел и холодел, переписывал, стараясь сохранить достоинство. Но меня доконали. И я перестал рыпаться, сделался безразличным и сам набивался: «Какие еще будут указания?» В редакции считали, что на меня положительно влияют, что я перевоспитываюсь, а я, видя, что разумная грань пройдена, валял дурака с сухими глазами. Подсчитали персонажей повести, с проницательностью товароведов поделили их на положительных и отрицательных, соотношение признали не характерным и велели скольких-то отрицательных переделать в положительных. Настаивали на обязательности развернутой сцены политзанятий. Любовную линию было велено свести к минимуму – «не тем жил народ». Как я понимал, все указчики служили в моей роте, были, как я, начальниками станции и парторгами, все знали доподлинно, а я эти четыре года обретался неведомо где и живых зенитчиков в глаза не видел.
Повесть напечатали в пятьдесят первом. В журнале, а потом отдельной книгой. С той поры я ее в руки не брал и ни одному знакомому, даже дочерям, не давал читать.
Я «ходил в писателях» и был несчастен. И тут мой друг, Николай Тарасов, работавший в «Советском спорте» (позже он издал несколько сборников хороших стихов), знавший меня как болельщика, предложил написать чтонибудь о футболе. Ему хотелось отвлечь меня и утешить. Я написал. Напечатали без придирок. Снова написал. Заниматься этим было приятно: футбол с детских лет доставлял удовольствие в чистом виде, а тут сбылось то, о чем мечтает каждый из посещающих стадион,- я получил доступ за кулисы, завел знакомства среди тренеров, игроков, судей, начал ездить по футбольным маршрутам – в Сочи, Кишинев, Закарпатье, куда глядели жадные до впечатлений глаза. Меня поощряли, дали волю, и я ею наслаждался, быстро, благодаря натренированному перышку, выходил в люди.
«Ага, ясно,- заметит внимательный читатель: попробовал в серьезной литературе, не вышло, подался в футбольные репортеры, где полегче и не пыльно».
Это разоблачение тогда мне отвести было бы трудно. Но времена переменились. Анкета моя приобрела безупречный вид, отец вернулся домой, оправданный «за отсутствием состава преступления». Я подучился, стал разборчивее обращаться со словом, что-то повидал, пережил. Можно было снова попытать счастья в художественном жанре, пережитое в пятидесятом не угрожало. Но не потянуло, остался с футболом. Я не отдавал себе отчета, почему остался. Много лет спустя натолкнулся на слова Карамзина, начинавшего с «Бедной Лизы», со стихов и очерков и ушедшего с головой в «Историю государства Российского». Так вот он однажды обмолвился: «История в некоторых летах занимает нас гораздо более романов; для зрелого ума истина имеет особенную прелесть, которой нет в вымыслах». Не исключено, что Карамзин чувствовал потребность объяснить, оправдать свою перемену. Не посмею настаивать на аналогии, разные и разного значения предметы и обстоятельства. Но откровение знаменитого историка мне близко.
Нам суждено писать о том, что знаем коротко и что нас волнует. Беллетристика на футбольной канве – рассказы, повести, романы, киносценарии – то и дело появляется. Я ее прилежно читаю, она отличается в лучшую или худшую сторону сноровкой авторов, но неизменно, каюсь, кажется мне мертворожденной. Конфликты и ситуации повторяли то, что известно не только осведомленным газетчикам, но и постоянным болельщикам. Предлагались вариации по поводу некогда случавшегося. А истинно волновали не эти вариации, а то, что происходило на самом деле с реально существующими командами, тренерами и игроками. Жизнь «Спартака» и «Динамо» выглядела неизмеримо острее, занимательнее, проблемнее, чем отзвуки и повторы их жизни в вымышленных «Дизеле» или «Циклопе». Чего теперь стесняться, думаю, что футбольную повестушку осилил бы. Но для меня это было бы шагом в сторону от живого и сложного к придуманным, а потому и легким удобствам. И я писал другие книги о футболе. Как очевидец. Эта – седьмая.
Впрочем, до книг было еще далеко.
Я продолжал безбоязненно браться за все, что поручали. А почему бы не браться, если инсайда с хавбеком не путал, перышко само бежало, дерзость выходца с горластой, авторитетов не признающей Восточной трибуны стадиона «Динамо», тогда, до Лужников, центра всего нашего футбола, веселила и подзуживала. Да и печатали ведь…
Только много позже я понял, что писал, используя, если и больше, чем сто слов, но ощупью, приблизительно, следуя по тем же прямым и кривым, по которым летал мяч. Грамотно, сносно, но узко, приземленно, словно заранее было обусловлено, чего касаться, а чего – нет. Если что и позволял себе, так словесные вспышки, которые горят холодным бенгальским огнем, а ум и сердце читателя, да и автора, не греют. Но в те годы я был собой доволен, чего после уже никогда не ощущал.
Трем людям я обязан тем, что они вовремя поселили в моей душе сомнения, чем приостановили лихое, удачливое шествие по газетным страницам.
Один из них – Валентин Александрович Гранаткин, много лет руководивший нашим футболом и знавший его от корней до кроны. Он, как и полагалось ему по должности, постоянно имел дело с нашим братом, спорил, опровергал, отчитывал, ворчал. Защиту он вел хоть и резко, но остроумно и тактично, не опускаясь до глуповатой грубости. Однажды была напечатана статья драматурга Алексея Арбузова, выразившего свои соображения о непорядках в футболе. Гранаткин сказал мне следующее: «Слушай, передай Алексею Николаевичу, что я его поклонник, все пьесы перевидал. Но что-то давненько нет новой. Не отвлекается ли? Передашь? Буду очень обязан».
После того как напечатали какую-то задиристую мою заметку, позвонил Гранаткин по телефону. Он был старше годами, говорил мне «ты», что мне нравилось, а тут вдруг разговор пошел на «вы». «Чеховский рассказ про Ваньку Жукова, вы, конечно, помните. Думаете, написали: «дедушке Гранаткину» – и дойдет? Те, кто виноваты, хихикают, руки потирают, вы им подыграли. Знать дело – это значит знать адреса».
Я глухо молчал, возразить было нечего, и в самом деле, претензии в той заметке были предъявлены наобум, о чем я не подумал, увлеченный ловко пригнанными фразами.
Другой такой человек – Александр Семенович Перель, оставивший после себя несколько ежегодников, которые и поныне считаются образцовыми. Он писал в «Красной звезде» и в «Комсомольской правде», понемногу, суховато, самую суть. И внимательнейшим образом читал все, что пишут другие. Старый холостяк, человек замкнутый, никогда не улыбавшийся, он мог показаться злым отшельником, настолько был ироничен и строг к печатным и устным высказываниям коллег. Ему ничего не стоило заявить, что автору статьи он больше не подаст руки. И не подавал. Кажется, не было человека из писавших о футболе, который не побывал у Переля в немилости. Но ни одному из «опальных» он не сделал ничего худого, даже не сообщал никому, в чем тот виновен, личное недоверие, и ничего больше. Перель был безукоризненно порядочен, помоему, еще и особо берег свою порядочность, зная, что ее ценят.
Этот человек, встретивший мое появление среди футбольных журналистов милостиво, однажды перестал со мной здороваться. Меня это огорчило, я спрашивал у журналистов постарше, что мне делать. Мне отвечали: «Подожди, у него это пройдет». Я ждал не один месяц. А статью, которая вызвала его неудовольствие, едва не выучил наизусть. И открыл в ней неточности, и чисто болелыцические дифирамбы, и пустячные шпильки, и поверхностные суждения, которые, когда сочинял, прощал себе ради красного словца. Перель сам подал мне руку без каких-либо объяснений, и думаю, это было связано с какой-то из моих статей, его устроивших.
Третий – Марк Борисович Розин, долгие годы в единственном числе заправлявший во всесоюзном масштабе детским футболом. В нем, добрейшем, простодушном, низеньком толстяке, который не мыслит себе жизни без того, чтобы знать решительно все о футбольных делах и каждую новость встречает то с возмущением, то с восторгом, не угадать было разведчика, воевавшего по ту сторону линии фронта, награжденного многими боевыми орденами. Но так было. Розин полутонов не признает, люди для него либо стоящие, дельные, симпатичные, либо бесполезные, плутующие, краснобаи, словом, неприемлемые. И никому он спуску не дает, этот неугомонный хлопотун, строжайший моралист и честнейший человек.
Я попал ему на глаза и, как могу предположить, оказался среди «стоящих». Для Розина симпатия – чувство активное, и он за меня взялся.
«Ну вот что, бросьте-ка писать о мастерах. Не с этого полагается начинать. Поедете со мной в Ленинград, я там буду проверять городскую федерацию».
Я послушался, и мы поехали. Розин меня как бы подпирал плечом, и я благодаря ему побывал на всех «этажах» футбола: на заводских стадиончиках, на заседаниях секций, на совещаниях судей, на уроках в детских школах. Перезнакомился с уймой людей, отнюдь не знаменитых, но составляющих опору футбола.
И я вошел во вкус сбора знаний о футбольной жизни во всех ее видах.
Тут снова полагается упомянуть людей, в общении с которыми я набирался ума-разума, помогших мне проникнуть и в закономерности футбола, и в его неприметные тонкости.
Борис Андреевич Аркадьев, основоположник тренерской профессии, интеллигент, мыслитель, на много лет вперед предугадавший, в каком направлении пойдет эволюция игры. Виктор Александрович Маслов, дважды создававший эталонные команды – «Торпедо» 1960 года и киевское «Динамо» 1966-1968 годов,- наделенный от природы интуицией и здравомыслием, что позволяло ему всю жизнь быть созвучным духу времени. Гавриил Дмитриевич Качалин, руководивший нашей сборной, когда она выиграла Кубок Европы и Олимпийский турнир, безукоризненная честность которого перед футболом стала примером, оптимист, в чем-то Дон Кихот. Михаил Иосифович Якушин, проницательный, замкнутый, суровый практик, от внимания которого не укрывалась ни одна мелочь, ибо он, как никто другой, умел мелочи обращать себе на пользу. Николай Петрович Старостин, знаток человеческих душ, высоко ставящий личность игрока, изучивший едва ли не все, что может влиять на жизнеспособность команды. Николай Гаврилович Латышев, наш верховный судья, безошибочно оценивающий любую игровую ситуацию, у которого я проверял все свои сомнения. Уже упоминавшийся Валентин Александрович Гранаткин, знавший лучше, чем кто-либо, что футбол – игра всемирного значения не терпит суеты, торопливого реформаторства, бойких наскоков высокопоставленных дилетантов, и немало вынесший, стоя на охране его интересов. Лев Яшин, Валерий Воронин, Альберт Шестернев, Михаил Месхи, Сергей Сальников – «звезды» футбола, умевшие каждый по-своему поведать о том, что происходило на поле, что они там испытали и вытерпели…
Перечисление это обрывать жалко. Любой человек из мира футбола, с которым меня сводила работа, приоткрывал краешек занавеса, и там оказывалась сценка, когда красочная, а когда и двусмысленная, то правда, то ложь.
Я сделался внимательнейшим слушателем и гордился, если написанное выглядело достоверным. Осведомленность ставила меня с людьми футбола на равную ногу, защищала от возможных попреков за то, что сам не играл, не тренировал, не судил, не руководил.
Сейчас вижу: наука давалась легко, была бы охота. И потому легко, что люди футбола простодушны, как само их занятие. Если же кто-то из них ловчила, плут, высокомерный молчальник, он обязательно разоблачит себя, разоблачит по контрасту с людьми открытыми, благожелательными, бесхитростными. Достаточно стать собеседником внимательным, тактичным, не употреблять во зло тебе доверенное, не перебивать поучениями, и жизнь футбола откроется, можно черпать сколько душе угодно. Только невод надо закидывать пошире, выслушивать полагается многих, а не приникать к кому-то одному, пусть и знаменитому. Никто, ни Пеле, ни Яшин, ни Блохин, не знает всего, и они заблуждаются, чего-то не понимают. Футбол лишь в схеме своей – точное занятие, живет же он в борьбе взглядов, вкусов, представлений. Учеба не в повторениях за кем-то, а в отборе.
И вдруг один крупный разговор. Произошел он в ту пору, когда я воображал, что знаю о футболе «почти все», достаточно, чтобы писать, не ведая сомнений.
Мартын Иванович Мержанов, первый редактор еженедельника «Футбол», относившийся ко мне как к журналисту с отцовским пристрастием, однажды устроил мне сцену. Он оказался нечаянным свидетелем моей беседы с тренером, пространно рассказывавшим о причинах злоключений его команды. Как только мы остались одни, Мержанов напустился на меня: «И вы ему поверили? И напишете? Мы с вашей помощью его пожалеем, а каково зрителям? Он довел команду до ручки, на нее тошно смотреть, а его отговорки – сплошное жульничество. Имейте в виду, тренеры живут, уткнувшись в пресловутую специфику, а журналист обязан быть выше. Тот из нас, кто станет их рупором, превратится во вредного человека!»
С Мержановым мне было не привыкать спорить, наши перепалки были частью общей любимой работы. На этот раз спора не получилось: мой дорогой старший товарищ выпалил то, что во мне копилось и вызревало.
Знания необходимы. Не владея предметом, начнешь бряцать общими местами, и правота твоя быстро наскучит. Однако ценность знаний для нас в том, что они заставляют выбрать точку зрения и отстаивать ее. А в футболе, этой удивительной игре для всех, совершенно необходимо руководствоваться категориями идейности, нравственности, понятиями о хорошей и плохой работе, о честности и ответственности – словом, всем тем, с чем встречаешься в любой сфере жизни. Таинственность, непознаваемость специфики футбола – это от лукавого. Когда какой-либо «спец» заводит речь о том, что он знает футбол «от ноги», желая тем самым себя выделить, это уловка наивная и хвастливая. Знать
И явилось время, когда я, как журналист, осознанно испытал потребность быть свободным и независимым в обращении с футболом, высказывать о нем то, что думаю, не по-футбольному, а просто по-человечески. И когда это время пришло, возникли замыслы книг, и стало возможным вкладывать в писания не какую-то частичку самого себя, а все, что повелевают вложить жизненный опыт, здравый смысл, образование, воспитание. Словом, писать так, как хотелось, как мог. Другое дело – насколько это удается.
Но во всяком случае вопрос «Почему вы пишете о футболе?» перестал царапать. А если и зададут, то незачем мямлить и отшучиваться. Ответ прост. Пишу потому, что это меня занимает, потому, что интересно, нет конца открытиям, футбольная жизнь – просто жизнь, все в ней подлинно и всерьез. И годится, идет в дело все, что есть за душой – привычка размышлять о жизни и о людях, пережитое и прочитанное, путешествия и встречи, пристрастие к стихам, живописи, музыке. Невозможно же допустить, что миллионы людей приникают к футболу из желания постичь искусственный офсайд, удар щечкой или розыгрыш штрафного. Большой, удавшийся матч они не смотрят, а переживают. Скорее всего, мы, журналисты, пока не знаем, как все это наивернейшим образом выразить. Но этого не миновать, не сегодня, так завтра…
…Нескончаемый город – Мехико. Тринадцать лет назад мы с корреспондентом «Правды» Львом Лебедевым жили в дешевеньком частном пансионате «Каза Адамс», наши комнатки были на втором этаже, а телефон – на первом, и мы на звонки из Мос'квы летели стремглав вниз по скрипучей шаткой деревянной лестнице, как матросы, так что весь домишко подрагивал. «Каза Адамс» находилась за пределами центра, и я тогда вдоволь побродил по улицам, которые куда более рисуют Мехико, чем проспекты Инсургентес и Реформа, запечатленные на всех цветных глянцевых открытках. Эти улицы прямые и длинные, завернешь за угол – и опять точно такая же. Дома легкие, тонкостенные, рассчитанные на вечное лето, малоэтажные, выкрашенные скромными приглушенными красками – серые, розовые, светло-коричневые, бледноголубые, вывески и витрины всюду одни и те же, ориентиров нет, и легко заблудиться.
Вот и сейчас по сторонам такие же улицы, и я не знаю, Мехико ли это, пригород или какой-то другой городок. Задавать Горанскому бесцельный вопрос не хочется.
…Я отвлекаюсь, готов и рад думать о чем угодно. Но тихонечко зудит воспоминание о проигрыше наших юниоров. Горанский в газете отыскал таблицу чемпионата, там наша команда на предпоследнем, пятнадцатом, месте. Все три матча проиграны – голландцам, нигерийцам и бразильцам. По приезде в Москву придется обо всем этом писать, отчитываться. Что не сразу – это удачно, все уляжется, помягчают иглы, уйдут накипевшие, дерзкие слова, скорые на расправу, и явятся другие, справедливые, уравновешенные. Пока не хочу думать о том, что и как напишу. Не первый случай, бывало и раньше. Но привыкнуть к этому невозможно.
Вообще ни к чему нельзя привыкнуть, когда имеешь дело с футболом. Правда, оговорюсь – с хорошим, классным. К. плохому футболу привыкаешь настолько, что перестаешь его замечать, не знаешь, был он или нет, видел ты его или он мелькнул в дурном сне. Но поражения своих команд, как принято говорить, на высшем уровне каждый раз обрушиваются камнепадом, и не верю, что можно набить себе руку на их описании.
Я горжусь, что отдав футбольным наблюдениям не годы, а десятилетия, имея широкий круг знакомств, написав столько, сколько требовалось и хотелось, долго редактируя специальный журнал, могу сознаться, что знаю о своем предмете далеко не все. Для меня это означает, что предмет, избранный для приложения сил, оказался не пустячным.
Есть молодые журналисты, которым я симпатизирую. Бывало, и не раз, они писали то, что некогда писал и я. Я подавлял в себе соблазн намекнуть им об этом: пусть совершают собственные открытия. И прикидывал про себя, что они пришли к ним пораньше, чем я в свое время, и, следовательно, должны будут с годами продвинуться дальше, чем удалось мне. И лучше, чтобы занимались они этим без подсказки, без упреков в повторениях, чтобы всю дорогу познания ощутили как свою.
И все же есть вопрос, от которого мне грешно уходить в сторону, перекладывать на плечи молодых, даже понимая, что когда-нибудь они будут знать больше. Вопрос этот из постоянных: «Почему нашему футболу так редко даются большие, полновесные победы?»
Не обольщаюсь, что ответ мне известен. Над ним же бьются и печатно и устно несчетное число людей. И я над ним думаю постоянно, по сути дела все, что когдалибо писал, было старанием приблизиться к ответу. Заходишь с одного боку, с другого, то идешь напрямик, а то кружишь петлями, то «горячо», то «холодно», как в жмурках. И вроде бы и то верно, и другое, и третье… Иногда кажется, что ни скажи – угодишь в цель, настолько правдоподобны любые версии. Заявит кто-нибудь – «беда в том, что футболисты не читают Жюля Верна», и, глядишь, найдутся такие, что поверят: «А что, правильно, приключения и фантастика должны их научить бить по воротам!»
Доискиваться надо. И порознь и всем миром. Досадно, правда, что путаницы через край, что перемывается уйма пустой породы. Пора бы расчистить район поисков, чтобы иметь дело с одними непреложными фактами.
Ни в коем случае, это было бы расточительно и неблагородно, не намерен упростить, поставить под сомнение прошлое нашего футбола. И все же, когда прошлое полувековой или сорокалетней давности начинает фигурировать как образец для нынешних мастеров, невольно думаешь, как же легко сместить понятия, пусть и из лучших побуждений. Прекрасно, что в двадцатые и тридцатые годы наша сборная побеждала турок, единственных своих противников. Или, что в сороковые годы московское «Динамо» на стадионах Великобритании сыграло вничью с «Челси» и «Глазго Рейнджерсом» и выиграло у «Арсенала» 4:3 и у «Кардиф-сити» – 10:1, а ЦДКА с успехом проехался по Югославии. Все это было необходимо, чтобы наш, тогда, в сущности, юный, футбол примерился к командам других стран и не чувствовал себя на отшибе. То было время сбора сведений, разведки, примерки, но вовсе не эра сплошных побед, как ее иногда представляют в назидание. «Спартак» в 1937 году одолел сборную Басконии 6:2, этому событию посвящены сотни страниц. Но чтобы не терять чувства реальности, полагается не забывать, что баски в том турне потерпели всего одно поражение, а побед одержали семь при одной ничьей.
Тем более прошлое нам не указ, что мы знаем сейчас совершенно точно, что турецкие футболисты как были, так и остались посредственными, что наши клубы в розыгрыше европейских кубков побеждали в последние годы британцев – «Селтик», «Ливерпуль», «Арсенал», «Астон Виллу», «Вест-Хэм», но мы не бросали в воздух чепчики, а всего лишь убеждались – и не в первый раз – в том, что умение наших мастеров, когда они постараются, проявляется достаточно выразительно.
Футбол во всем мире шагнул далеко вперед. Система регулярных международных турниров не просто придала ему стройность, она создала стимулы, повысила престижность, подтолкнула его повсеместное развитие, развязала скрытые прежде силы – словом, подняла его на высоту, о которой прежде нельзя было и мечтать. Соревнуются ныне не клубы и сборные разных стран, а в широком смысле слова школы футбола. Матчи на поверхности, а есть еще и подспудная, внутренняя футбольная жизнь. Кивать на прошлое, как нередко делают до сих пор,- «могли же раньше, а почему сейчас не могут?!» – это и, мягко говоря, фактически неточно, да и неубедительно, поскольку неузнаваемо изменились все условия существования футбола.
Мы обязаны отдавать должное поколению дедов, они торили понемногу дорожку, играя изредка товарищеские матчи с далеко не самыми сильными противниками. А мы сейчас хладнокровно принимаем известия об удачах своей сборной в товарищеских матчах даже со сборными Бразилии и Англии и откладываем окончательно суждения до первенств мира и Европы, зная, что только в них все и прояснится окончательно.
Чтобы не впасть в мистический экстаз, не сваливать в кучу несоизмеримое, необходимо сузить объект исследования, пользоваться реальными ориентирами.
Советский футбол дебютировал на международной арене в ранге сборной в 1952 году на Олимпиаде в Хельсинки, а наши клубы – в 1965 году в розыгрыше европейских кубков. Это и должно быть отправной точкой, точкой отсчета.
С тех пор были одержаны четыре полные победы.
В 1956 году выиграно сборной звание чемпиона на Олимпиаде в Мельбурне.
В 1960 году сборной взят Кубок Европы.
В 1975 году киевское «Динамо» приобрело Кубок кубков и Суперкубок.
В 1981 году тбилисское «Динамо» – Кубок кубков.
К успехам, хотя и неполным, принято относить второе место сборной в чемпионатах Европы 1964 и 1972 годов, четвертое место на чемпионате мира 1966 года и выход в финал Кубка кубков московского «Динамо» в 1973 году..
Достаточно ли за тридцать с лишним сезонов? Любой болельщик энергично возразит: «Что за вопрос, конечно, мало!» И будет прав.
Не знаю, как другие, а я свое «мало!» произношу, не имея резонов, которые могут быть математически или логически доказаны. Мною руководят накопившиеся и сложившиеся прочно, как в обойму, впечатления о футбольных достоинствах многих наших мастеров разных поколений, ни в чем решительно не уступающих мастерам иностранным. Эти впечатления складывались начиная с года дебюта сборной, с 1952-го. Вышло так, что и первый свой отчет об игре нашей сборной я опубликовал в том же году, а после этого не знаю уж и сколько их написал, вплоть до сегодняшнего дня. Журналистская работа проверяет нас безобманно, ведя ее, не позволишь себе, как при вольготном посиживании на трибуне, ни восторженных преувеличений, ни заушательства, отвечаешь за каждое слово.
Однако мой знак равенства относится к мастерам, если брать их по одному, порознь. Если же иметь в виду команды, то я вынужден отказаться от него.
Четыре полные победы. Я не был очевидцем первой из них, в Мельбурне. Но, зная, что сборная тогда была образована на основе «Спартака», а клуб этот в 1956 году мало того, что был чемпионом страны, еще и играл складно, нетрудно представить, что золотые олимпийские медали были взяты с помощью отлаженной командной игры.
В 1960 году я сопровождал сборную на финальную часть Кубка Европы во Франции. Оба сложных матча со сборной Чехословакии – 3:0 и Югославии – 2:1 она выиграла в хорошем стиле, благодаря ясной, скоординированной игре.
В 1975 году киевскому «Динамо» удавалось решительно все, его взлет в том сезоне был красив, легок, неудержим, оно рвалось вверх, как воздушный шар. Команда играла классно, вдохновенно, игроки понимали друг друга безукоризненно.
Поделиться книгой: