Помоги проекту - поделись книгой:
— С первого взгляда, все ваши предсказания производят кое-какое впечатление. Но приглядитесь. Лихорадочное состояние, вызванное тяжёлой дорогой, объяснит всё. Вы все разные, но почему-то у вас у всех одна установка — на урюк. При чём тут урюк? — думаешь ты тревожно. Вдумаешься. Всё становится по местам. Урюк тут при том, что, вследствие отсутствия сладости, появляется раздражение, сопровождаемое видениями, конец которых упирается в урюк. Так что прицеливание ножом Груши, или попытка к уничтожению дяди, опираясь при этом на авторитет Юлия Цезаря, или же ваш бессмысленный бык, Бринза, который не может существовать в наш век автоматов и гранат, всё это признаки хворого, нездорового состояния… Вы потеряли самое важное для человека: способность идти против ветра, не испытывая тревожного ощущения. Смотрите на меня. Я — бодр, весел, здоров, воодушевлён желанием работы. А разве я не мог бы распуститься, разве у меня не было намёков…
Здесь нас подбросило и стукнуло головами о железную перекладину, поддерживающую брезент. Андрей Вавилыч замолчал, — и к лучшему. Всё-таки он ослабел, иначе чем объяснить, что он пустился в намёки, которые могли навредить ему. Дело в том, что ни Бринза, ни Хоржевский не знали досконально жизнь Андрея Вавилыча, как знал её я. Наша жизнь прекрасна, против этого кто спорит. Но всё же жизнь не поле, возделанное агрикультурой, где нет ни одного репейника. В настоящей жизни репейничек, хоть самый малюсенький, а прильнёт к вам, если вы идете по жизненному полю бесстрашно.
Такие репейнички случалось подцеплять и Андрею Вавилычу. В ранней молодости он покинул жену и — с дочерью. Он потерял их из виду, — и не очень стремился найти. Имел он и брата, который был постарше и служил у графа Румянцева-Задунайского швейцаром, за что и претерпевал и даже, вынужденный скрыться, переменил фамилию, и даже раза два… короче говоря: неприятные и отвратительные намёки! Чем они вызваны? Откуда появились? Кто во что метит, кто чего домогается? Неприятнейший враждебный зачин, — и от кого он идёт… Боль, едкая, как от ногтоеда, терзала Андрея Вавилыча, но он молчал и любезно начальнически улыбался.
Степь волновалась. Туман и снег ходили по её бурому пространству, закрывая от нас полосу могучей реки цвета незрелого винограда. Растительность, окаймлявшая её, придавала движению реки решительное выражение.
Дорога расширилась и улучшилась.
На развилке возвышался искусно разрисованный фанерный щит с-надписью, опережавшей все ваши выводы:
«ДАВНО ЛИ ЭТО МЕСТО БЫЛО БЕЛЫМ ПЯТНОМ НА ГЕОГРАФИЧЕСКИХ КАРТАХ, А ТЕПЕРЬ…»
Дух возбуждённого времени наполнил нас. Мы забыли всё, — дорогу, предзнаменования, вздохи. Не поездка, а проветривание!
Мы с удовольствием глядели, как мимо нас мелькают дома, лазареты, вывески, ворота, беженцы, машины, электропоезда, скверы, где деревья ушли погулять… Машина, радуясь весёлости пассажиров, летела как на крыльях.
Дандуков смотрел так, будто к нему приехал единокровный брат.
— Ну, Аврора, высунься из алькова! — кричал он своей жене, размахивая широкими рукавами брезентового пальто. — Гости приехали. Я готов всеми своими кореньями бухнуться перед вами, — приятно!.. Поди, с ног валитесь от усталости.
Андрей Вавилыч сказал:
— Горим, как факелы, желанием узнать строительство Соединения.
— Приятно, приятно! Насколько злюсь, когда в городе тревожат, настолько радуюсь здесь всем инструкторам и контролёрам. Значит, не отдыхая, проводим прямую черту через всё строительство, — и сразу: итог.
— Одного мнения, — сказал Андрей Вавилыч.
— Люблю резвых и по кружке пива и по вторичному вызову на суд. Ха-ха-ха!.. Аврора, ты с нами. Смотрите, моя газель идёт с нами. Руль под ветер!
И, подбоченясь, живой, весёлый, ветреный, инженер Дандуков повёл нас по строительству. Он, казалось, был наполнен рвением распахнуть перед нами все двери, но я убеждён, что они все оставались полуотворёнными.
Андрей Вавилыч ещё более, чем я, был настороже. Чем крылатее, увлечённее делался Дандуков, тем ниже прижимался к земле Андрей Вавилыч, тем сильнее отчуждался он.
— А, смекаете! Каково это предохранительное средство против фашистского яда! — вопил инженер.
Андрей Вавилыч, сухой и в то же время многозначительный, как безводный спирт, сказал:
— Да, трудновато на невооружённый глаз провести прямую черту через всё строительство Соединения…
— Ну, бросьте! Мы поднимемся на гору, пока её не снесли! Ха-ха-ха! Три горы снесли, четвёртую начали, поднимемся на пятую. Где ваша машина? Впрочем, туда дорогу прокладывают, и надо на тележке. У меня есть великолепнейшая таратайка. В ней Иван Гончаров возил своё белковое вещество и сохранил его! Садитесь. Хорошо? Ну, ещё бы. А ты, Аврора? Садись. Трогай. Ура!..
Мы проехали здание Лаборатории Академии Наук. Здесь, в отдельных комнатах, превращают горные породы в пыль, а затем разглядывают в микроскоп. Что-то они там разглядели, я не знаю, но попытка Андрея Вавилыча узнать о прошлом, — и, конечно, по намёкам и о том, сколько Александр Македонский добывал в этих местах железа — не увенчалась успехом. Служащие показали нам Библиотеку Отчётов, но это были не отчёты, а бесполезные распространители тревожных для нас слухов.
Таратайка поднялась в гору. Раздался выстрел. Дандуков успокоил нас, сказав, что это «вестовой», для того, дабы на соседней горе не очень-то закладывали большие заряды для взрыва породы.
На горе было зябко. Мы подняли воротники пальто.
— Смотрите, как мало людей работает на Соединении!
— И людям бывает холодно, — сказал Хоржевский, стуча зубами.
Дандуков сказал:
— Не в этом дело! Особенность строительства Соединения в том, что и снятие породы, и добыча руды, и плавка её, и обработка металла производятся по самому последнему слову техники! Все технологические процессы от начала до конца механизированы. Хотите увидеть? Сейчас.
Он взглянул на часы.
— На соседней горе обурен забой и в воздух поднимется от 30.000 до 50.000 тонн породы. Внимание, через полминуты…
Хоржевский сказал:
— Вон я вижу навес. Здесь дует. Пойдёмте туда.
— Кто же из-под навеса смотрит взнос породы! — воскликнул пылкий инженер. — Останемся здесь.
Но наш Хоржевский, несмотря на свою щуплость и бледность, умеет отстаивать интересы коллектива. Он упёрся, или, вернее, мы не упирались, когда он, схватив нас за что попало, потащил под навес.
И — надо было идти!
Только мы там остановились, как почва под нами заколебалась, в голове загудело, как в часах с будильником, а на глазах появились бельма. Что-то ударило в нашу крышу, и весь навес словно бы углубился в землю.
Мы вставали, отряхивались.
Таратайку проскользнувшим сюда куском породы превратило в щепки, а лошади как и не было, порода словно проглотила её. Хорошо, что на месте оказались столичные контролёры, которые и удостоверили этот редкостный факт пропажи, а то трудно было б выводить его по акту.
— Прекрасно! — вскричал инженер Дандуков. — Приятное зрелище. Сто тысяч тонн подняли, не меньше. Это по случаю вашего приезда, товарищи!
— Странно, что, встречая, им захотелось одновременно проводить нас туда, откуда не возвращаются… — сказал Андрей Вавилыч.
Для инженера взрыв был какой-то отдушиной, где он глотанул самого живительного кислорода. Он сказал, приплясывая:
— А теперь — смотрите! Экскаватор начал вычерпывать вырванную породу. Гора уменьшается! А кто её уменьшает? Единственный человек на этой машине: машинист. Аварий и перебоев у нас нет! Он уже вычерпал 7.885.964 тонны породы…
У горы бдительно наблюдали за нашими радостями и не желали нас лишать их. Раздался внезапно, без всякого вестового выстрела, новый взрыв. Нас перевернуло в воздухе столько же раз, сколько вычерпал тонн своим ковшом экскаваторщик.
Андрей Вавилыч со стоном приподнялся с земли и поглядел с надеждой на экскаватор. Он удирал от горы!
Андрей Вавилыч сказал:
— Поскольку экскаватор начерпался, мы пойдём обратно.
И у подножия он спросил:
— Если у вас такое тревожное место возле пустой породы, то что же делается у вас возле руды?
Инженер ответил:
— Здесь пока вообще черпают пустую породу, покрывающую богатейшее полиметаллическое тело, которое в состоянии будет обеспечить сырьём полностью всё гигантское Соединение в течение 753 лет.
— Руды еще нет?
— Я повторяю вам: снимают породу! С минуты на минуту мы достигнем основного рудного тела…
— Сколько нужно снять породы?
— Около, порядка 293.000.000 тонн…
— Ориентировочно, в какой срок?
— Порядка от семнадцати до двадцати семи лет. Это — по оптимальному плану. Мы же дали обещание снять всю породу в семь месяцев.
Делалось всё холоднее и холоднее, хотя заметных изменений в природе не наблюдалось. Мы ещё не совсем спустились с горы, задержались на каком-то холме с множеством пробуравленных дырочек. Инженер показывал на постройки, краны, рельсы, а мне хотелось спать и есть, но я чувствовал, что всё это от меня очень далеко.
Инженер с проворством шинкаря указывал всюду.
— Видите, — горы, дороги, курганы. Всюду — полиметалл. Что такое полиметаллические руды? Многометалльные! Свинцовый блеск есть одна единственная руда — руда на свинец. Цинковая обманка — руда на цинк. Медный колчедан — руда на медь. Кварцевая жила — руда на золото. Но есть руды, которые, как любвеобильная женщина, дают все металлы сразу! Так вот, всё, что здесь лежит — руда, в которой одновременно заключается и железо, и олово, и медь, и молибден, и свинец, и платина, и цинк, и вольфрам… Смотрите скорее, спешите, пока не опустился туман!
Он дал Андрею Вавилычу бинокль.
Но Андрей Вавилыч направил его не туда, куда указывал инженер, а в степь, куда медленно опускался иней.
Он смотрел долго.
Когда он опустил бинокль, я бы назвал лицо Андрея Вавилыча поучительным.
— Взгляните, — сказал он мне, подавая бинокль и указывая на один малоприметный пункт в степи.
Инженер заинтересовался:
— Разведывательные партии разглядываете?
Андрей Вавилыч сказал:
— Нет. Он охотник, а там стайка зайчиков резвится… Теперь разрешите задать вам вопрос о домнах. Вот вы предполагаете их строить не ввысь, а вниз, шахтой…
Пока инженер распространялся о новом проекте — домна, она же шахта, — я мог рассмотреть то, на что Андрей Вавилыч рекомендовал мне обратить внимание.
Несколько в сторону от Соединения, ближе к реке, на большом и почти ровном возвышении, я разглядел геометрические фигуры. Что это такое? Волшебный чертёжник, что ли, вычертил их магической линейкой и циркулем белой чертой по коричневому фону равнины…
Раскинутая схема древнего города напоминала мне план Додоны в книге Ш. Диля «По Греции», недавно показанный мне Андреем Вавилычем. Пропилеи? Театр? Акрополь? Просветительные памятники? Строения, предназначенные для Оракула? Храм Зевса? Квадраты белых линий изображают дома? Толстая белая кайма — след крепостной стены?
И разве всё это — не след «Александрии Крайней, Александрии на Танаисе, построенной 2.271 год тому назад войсками Александра Македонского?..»
…Выглянуло солнце. Пригрело. «Это солнце, — подумал я не без гордости, — светило и ему, и светит теперь нам». Мысль взволновала меня. Я закурил папироску. Опять прилип к биноклю.
Что такое? Какой зубоскал, словно проведя огромной губкой по бурой доске степи, некстати стёр меловые фигуры?
Я понял. Город давно уничтожен до основания, но сохранились каменные фундаменты зданий, и, когда иней покрывает равнину, он раньше всего ложится на камни, более холодные, и тогда-то выступает контраст между белым инеем и коричневой землёй! Но стоит лучам растопить иней, как всё исчезает.
— Вечером техническая конференция? — слышится сдержанный голос Андрея Вавилыча. — Хотелось бы нам на ней присутствовать. Если уже знакомиться с техникой строительства и производства, то вплотную…
Вот что значит — великий человек. Он увидал ни более ни менее как мечту. Он увидал Александрию на Танаисе! Для него из тьмы веков поднялась она, сверкая белыми линиями! Кого такое обстоятельство не привело бы в беспорядок? А он? Он не только сдержал себя, а и продолжал выщелачивать в щёлочи своего контрольно-инструкторского поручения то, что ему подобало выщелочить, отделить от посторонних примесей, возвести в степень, или по стремительной кривой низвергнуть в ничтожество.
За обедом мы выпили по двести, да после обеда — по двести граммов водки, так что оно и набежало.
От водки люди впадают в задушевность, разверзаясь во внешнее пространство, как лепестки цветка. Андрей Вавилыч — наоборот. Он если и трепетал лепестками воображения, то завивая их внутрь себя, становясь, во всех смыслах, неуязвимым. Любя просвещать умы, он после водки на вопросы просветительного характера склонен был отвечать с раздражением.
В глубине моей души мне очень хотелось узнать, что думает Андрей Вавилыч по поводу наших встреч и событий с нами с того момента, как мы покинули Город Двух Улиц. Именно поэтому я не стал приставать к нему с расспросами, надеясь, что в своё время беспокойство моё уляжется, разумеется, с его помощью. Я устремил своё любопытство на Бринзу, Хоржевского, Аврору Николаевну и Грушу, которая по просьбе Андрея Вавилыча была приглашена пообедать вместе с нами в столовой ГИТР — главных инженерно-технических работников. Между упомянутыми людьми развивались, на мой взгляд, не радужные, а, наоборот, досадные отношения, способные обеспокоить Андрея Вавилыча, а ему ли надо причинять огорчение сейчас, когда он занят напряжённейшей умственной работой!
Началось с того, что, — тупая на понимание, — Аврора Николаевна, хлобыстнув двести, одернула своё шёлковое, затканное яркими фигурами облачение и устремила, как ей думалось, неотвержимый лучезарный взор на моего начальника. Кроме того, под столом она привела в действие свои ножки, предполагая, очевидно, перемешать их с чёрным шевиотом, в который были облачены ноги Андрея Вавилыча.
Не тут-то было! Андрей Вавилыч немедленно сковал её цепями своей логики, тонкой, но прочной, как полосовое железо. Он сказал:
— Профессор Эдгар Нептун сделал расчёт, что если человечество будет удваиваться каждые пятьдесят лет, как оно удваивается теперь, то через семь тысяч лет от одной пары разведётся людей столько, что, если бы их тесно прижать плечо с плечом по всему земному шару, то поместится на всем земном шаре только одна двадцать седьмая часть всех людей! Чтобы этого не было, похотливое стремление должно быть строго введено в рамки регламента, из расчёта трудолюбия! (Голоса: «Браво, бис!») И недаром профессор Эдгар Нептун утверждает, что неиспорченному человеку всегда бывает и отвратительно и стыдно думать, а тем более говорить о половых отношениях. (Голоса: «Верно!» «Что? Повторите громче!»).
Аврора Николаевна, сверх ожидания, не умилилась этим словам, а разгневалась, отчего и, со всей искренностью, устремилась к Бринзе, мощное и ковкое тело которого, как известно, не обнесено стеной воздержания.
— Аврора Николаевна! Никак вы созвали нынче людей на совещание по вопросам культработы. Андрей Вавилыч, дорогой! Жёнка — лозинка: когда хочешь — похилишь. Не будем срывать её работы, переносить совещание на завтра, но поскольку вы лично не сможете на нём сегодня присутствовать, ибо дали согласие быть на технической конференции, направим к Авроре Николаевне меня, я буду присутствовать…
— Дело — ответственное, коллективное, — сказал Хоржевский. — Одного — мало. Надо направить ещё товарища…
— Вот вы оба и пойдёте, — сказал Андрей Вавилыч.
Так как дальше произошли события, соединившие нас воедино, как электросварка соединяет разнородные части, то я считаю необходимым пояснить кое-какие черты характера Бринзы и Хоржевского. Хоржевский, действительно, умея быстро контролировать наличие материального капитала и обороты его, мог вдобавок учить, как улучшить эти обороты, ибо, повторяю, мы не только контрольные работники, но и инструктора. Скажите же, мало этого? А вот Хоржевский был уверен, что мало. Ему, видите ли, мало учить, ему ещё надо уметь и убеждать, а между учением и способностью убеждать — большая разница. Убедить других можно и в глупости, а учить глупости — труднее. Бринза — работник другого типа. Дарование его посредственно, знания — слабы, способность учить вяло развита. Это весьма обыкновенный человек, возможно, слегка повышенного телосложения. Правда, у него есть одно достоинство — он способен убеждать, но, к сожалению, в данное время это достоинство граничит с недостатком, так как он убеждает действовать людей в той области, которая в силу военных условий требует самого строгого отсутствия действий.
Когда возле них находится Андрей Вавилыч, который именно им доставлял полезные сведения, убеждал в их разумности, учил их, всё шло хорошо, Бринза и Хоржевский были на месте; приросшие, так сказать, к нему, они действовали соразмерно направлению. Но стоило им взять инициативу в свои руки, как все скрепления ослабевали, и дотоле благосклонное лицо жизни искривлялось в непоправимой гримасе.
Так оно случилось и на этот раз. Бринза и Хоржевский, если и не срыли узкий перешеек, отделявший наше существование от материка существования всего коллектива, то, во всяком случае, сильно, почти непоправимо испортили его. Но начну по порядку.
Предчувствуя неприятности, я просил Андрея Вавилыча разрешить мне направиться вместе с Бринзой и Хоржевским на совещание культработников. Однако Андрей Вавилыч, увлечённый и заросший своими идеями, сказал мне, чтобы я не трещал у него под ухом, а шёл вместе с ним, ибо я как историк должен идти туда, куда идёт история.
На исходе дня началась конференция стахановцев и командиров Соединения, то есть: рудников, будущих домен и мартенов, будущих инструментальных, механических, кузнечных, сварочных и прочих цехов, станки которых уже стояли на подставках из бетона, под открытым небом, потому что зачем стены, когда скоро выглянет солнце, блистающее полгода в безоблачном небе. Все слегка опоздали, — из-за обеда и потому, что, придавая значение конференции, переодевались и брились бритвами не безупречной остроты, отчего речи, критические замечания и предложения ораторов шли слегка в замедленном темпе и в заикании, ибо, как известно, бритвенные порезы, особенно, если они глубоки, способствуют уменьшению крови, а значит, и ораторского жара. Впрочем, мы понимали и одобряли то, чего желали ораторы: добиться высокой, подлинно социалистической культуры в работе всех звеньев, всех творческих людей Поли-Соединения.
Я плохо слушал ораторов. Мысли мои витали там, — с Бринзой и Хоржевским.
А там произошло следующее.
Хоржевский пьёт мало, и не знаю, какое возбуждение заставило его, помимо узаконенных четырёхсот, влить в себя ещё двести пятьдесят. Отсюда и все движения его получались без определённого намерения, во всяком случае, когда они вышли из столовой ГИТР. Он, не желая показаться равносильным Бринзе, начал командовать, — Бринза, по всегдашнему чувству надежды, — поверил ему.
— Направо! Ещё раз направо. Куда, Бринза! Зачем вы коверкаете дорогу! Направо. И ещё разик направо-о-о…
Он поднялся из канавы, вытер мокрое лицо и залепетал:
Поделиться книгой: