Гувернантка

Ребята под соснами, укручивали провода, аппаратуру, упаковывали в РАФик с названием ансамбля по борту.

Жюли совсем было прокатила мимо, но Никита успел заступить машине дорогу, открыл дверцу, нырнул головою в салон.

— Вы, что ли? — ткнул в Жюли пальцем.

— Bon soir, bon soir, — заулыбалась Жюли.

— Да будь я и негром преклонных годов, — назидательно продекламировал Никита, — и то без унынья и лени я русский бы выучил только зато… Parler vous Français? — добавил с чудовищным акцентом.

— Mais certainement! — ответила обрадованная Жюли и затараторила по-французски: — Я так давно мечтала побывать в России! Glasnost! Pyeryestroyka! Gorbatchov! Я уже видела Москву издали — это производит неизгладимое впечатление…

Никита, отчаявшись переждать, закрыл ей рот ладонью, чмокнул в щеку, произнес:

— Любте Машеньку!

А Кузьма Егорович, плюнув на последнего ленина, стирал с него рукавом следы помады, когда в кабинете возник Равиль, кашлянул, привлекая внимание, скосил взгляд на часы.

— Ничего, — буркнул Кузьма Егорович. — Подождет, — и уж совсем неслышно добавил: — Не барин…

— Что-что? — спросил Седовласый у молодого своего помощника.

— Боюсь ошибиться. Щас, повторим, — и молодой заиграл на клавишах.

Завизжал звук, задергались фигурки на экране в обратном движении, плюнуло, щелкнуло, остановилось и снова поехало вперед с повышенным усилением звука.

— Не барин, — сказал Кузьма Егорович с экрана.

— Ага, — кивнул Седовласый. — Вот теперь — расслышал.

Равиль нетерпеливо переминался у открытой дверцы лимузина. Жюли стояла посереди двора, окруженная сумками, чемоданами, коробками.

— Надеюсь, — произнес Кузьма Егорович по складам на чудовищном французском, вычитав его из разговорника под мощным светом дворового фонаря, -что вам удастся найти деловой контакт, — и чуть подал вперед Машеньку, держащую деда за руку.

— Нам, — поправила Жюли и, показав на себя и Кузьму Егоровича, соблазнительно улыбнулась.

— Вам! — возразил Кузьма Егорович по-русски, подталкивая к Жюли Машеньку.

— Но мсье! — возмутилась Жюли. — При чем здесь она?! Я терпеть не могу маленьких детей! Я не знаю как с ними обращаться!.. — однако, Кузьма Егорович уже шел к машине:

— Совещание окончено!

Хлопнула дверца, лимузин исчез, двое разного роста стояли на заснеженном пространстве.

Жюли обдала Машеньку пренебрежительным презрением и принялась пересчитывать свои места — Машенька же составила крепкий снежок и послала в тетю. Жюли сверкнула гневным взором и пошла на девочку, которая подпустила ее поближе и только тогда побежала. Жюли не удержалась, бросилась вдогонку, но Машенька была вертче. Тогда Жюли тоже слепила снежок и кинула.

Со звоном осыпалось стекло. В дверях караулки вырос мент.

— Е-е-е! — высунула язык Машенька. — А я от тебя все равно сбегу: к папе на гастроль!

Намаявшись за день, Машенька заснула в своей кроватке, под плакатом, рекламирующим никитин ансамбль.

Жюли потихоньку притворила дверь детской и пошла на осмотр особняка. Комната открывалась за комнатою, лестница за лестницею… Повсюду висели и лежали дорогие ковры, стояла мебель, место которой, по-хорошему — в музее. Все убрано, вычищено, однако, странным образом ощущается отсутствие руки хозяйки.

В маленьком кабинетике второго этажа (Кузьма Егорович впопыхах оставил в скважине спец-ключик) стол был уставлен разноцветными, разноформенными телефонами.

Жюли сняла одну трубку — раздался гудок одного тона, другую — другого. Соблазнительнее прочих выглядел аппарат с гербом на диске. Жюли сняла трубку и с него. Гудка не было вообще — какие-то слова.

— Можно заказать Париж? — осведомилась Жюли.

Ответили неразборчиво и во всяком случае не по-французски. Жюли решила, что стоит подождать — так, с трубкою у уха, и присела на кожаный подлокотник.

И тут в дверях появился загадочный молодой человек с пистолетом. Жюли взвизгнула, выронила трубку, подняла руки:

— У меня нету денег! Только франки!

Молодой человек пошел на Жюли, не сводя с нее ни взгляда, ни дула. Одной рукою осторожненько положил трубку на аппарат, потом крадучись приблизился к Жюли со спины и снизу доверху ощупал.

Жюли, хоть и перепуганная, профессионально заиграла телом под его пальцами:

— Пожалуйста, мсье. Сколько хотите. Если вам это приятно.

Молодой человек кивнул стволом пистолета на дверь.

Жюли улыбнулась:

— С удовольствием. И можете убрать… это.

Выведя Жюли из комнаты, молодой человек погасил свет, щелкнул спецключиком, аккуратненько положил его в карман и растворился во тьме.

— Мсье! Мсье! — тщетно взывала француженка. — Конечно, господин Кропачев может сделаться недоволен, но если мы сохраним в тайне наше с вами свидание…

Над темной парижской улочкою сеялся дождь. Вероника выбралась из малолитражки и направилась к маленькому кафе: там, в полутемном, полупустом зальчике за чашкою кофе устроился Эжен и украдкой поглядывал из-за развернутой маскировочной газеты. Увидев Веронику, привысунулся, подмигнул. Она села за столик.

— Ну, — сказала, — слушаю.

— Кропачев, — таинственно прошипел Эжен, — вывез в Москву проститутку.

Это не было новостью для Вероники, поэтому она подогнала:

— Дальше!

Изумленный посольский повторил громче и членораздельнее:

— Кропачев вывез в Москву проститутку.

— Знаю: мою мать, — несколько раздражилась Вероника. — Дальше!

— Нич-че-го не понимают! — развел посольский руками.

Кузьма Егорович выбрался из лимузина во дворе резиденции и, взглянув на часы, плюнул в сердцах.

Вошел в темный, спящий дом. Снял пальто, шляпу, переобулся в тапочки, тихонько, на цыпочках, двинулся по коридору, заглянул в детскую, в спальню. Разделся до трусов и направился в ванную, где шумно умылся, плеснул холодной воды под мышки. Щелкнув резинкою на трусах, вернулся в полумрак спальни, забрался в постель.

— Милый! — жарко прошептала Жюли в самое его ухо. — Наконец-то! — и страстно обняла.

Кузьма Егорович вскочил как ужаленный и зажег свет: Жюли сидела в прелестном négligé и с растерянным выражением; осознав, что посторонняя женщина видит его в одних трусах, Кузьма Егорович тут же свет вырубил.

— Но это же я, Кузьма! — нежно пропела Жюли, проясняя недоразумение, и профессионально соблазнительно раскинулась на постели, похлопала ладошкою рядом. (Кузьма Егорович меж тем неслышно, на цыпочках, крался к выходу). — Пусть вы не понимаете по-французски, но язык любви вы не можете не понять. — И, поскольку Кузьма Егорович себя не проявлял, выложила главный козырь: — Kra-syi-vy.

Скрипнула дверь. Жюли подождала минутку и щелкнула выключателем. Вся изумление, осмотрела пустую спальню.

А Кузьма Егорович, живой баррикадою привалясь к двери снаружи, бурчал под нос:

— Говорили же мне, что француженки — сплошь бляди!

Жюли подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела:

— Чего ему еще надо?!

За окном стояло утро и уже не раннее. Кузьма Егорович, укрытый пальто, скрючившийся на кожаном диване, под ленинами, неволею разлепил глаза от пушечного грома захлопнутой где-то неподалеку двери. Подчеркнуто громко, как бы специально усиленно, низверглась в унитаз вода. Хлопнула еще одна дверь, еще — все ближе и ближе. Основательные басы дверных ударов связывало стаккато звонких каблучков. Когда, наконец, распахнулась дверь кабинета, Кузьма Егорович пугливо прижмурил глаза и изо всех сил притворился спящим.

Вошла Жюли, великолепная в праведном негодовании, и, презрительно оглядев Кузьму Егоровича, бросила на него исписанный лист бумаги, повернулась, простучала каблучками, вышла и так хлопнула за собою, что посыпалась штукатурка.

Кузьма Егорович приоткрыл глаза на полмиллиметрика, потом шире, шире… Убедясь, что Жюли нету, опасливо взял лист:

— Бусурманка! Написать даже не может по-русски!

Поскольку был час пик, народу в метро набилось под завязку. Входя на станцию, поезд буквально продирался сквозь людскую толпу. Поэтому особенно странным казалось, что средний вагон практически пуст: усталый женский силуэт рисовался за занавескою, да человек с пышными буденовскими усами, одетый в метроформу, расхаживал по проходу, заглядывал под сиденья. Прочие вагоны, не успев выплюнуть-выдавить очередные человеческие порции, подвергались небезуспешным атакам перронных масс, двери же среднего были как чугунные, окна — как стальные. Так, с пустотою посередине, оставив по себе вой, скрежет и пол-платформы народу, поезд и скрылся во тьме…

На какой-то другой станции работали все четыре эскалатора, но публикою было забито только три: четвертый двигался вниз налегке, неся Кузьму Егоровича с Машенькою за ручку, да двоих в штатском пятью ступенями ниже и двоих — пятью выше. Штатские усиленно читали газеты, Кузьма Егорович тоже просматривал «Правду».

— Гляди-ка! — ткнул локтем один из публики другого и весь вывернулся.

— Ну?! — сказал изумленный другой.

— Точно! — утвердил первый.

И только когда частокол фонарей скрыл Кузьму Егоровича окончательно, повернулся лицом вперед и добавил озадаченно, чуть не в затылке почесав:

— Де-мо-кра-ти-за-ци-я…

Метропоезд притормозил прямо посреди тоннеля. Из боковой дверцы вошли в пустой вагон Кузьма Егорович и Машенька. Поезд понесся дальше. Машинист в кабине включил микрофон:

— Через следующие станции…

— …поезд по техническим причинам проследует без остановок, — услышали машинистов голос битком набитые в вагон пассажиры, и лица их исказились ужасом, но грохот колес заглушил визги отчаянья и возмущения…

Бешеный состав пронесся через переполненную народом станцию…

Машенька стояла в торце вагона, упрямо уставясь в занавешенное стекло. Очень по-русски красивая женщина лет двадцати восьми прятала в сумку скомканный платочек.

— Подойди к матери, Маша! — жестко приказал Кузьма Егорович, но в ответ получил только передерг плечиками.

— Оставьте ее, — сказала Аглая сквозь всхлип.

— Она от любви, — пояснил Кузьма Егорович. — От обиды.

— Бумагу вашу давайте, — сухо оборвала Аглая.

— Я предупреждал, когда ты собиралась за Никиту. И все сделал, чтоб не случилось развода.

— Или вы сейчас же дадите вашу бумагу, или…

— Или что? — осведомился Кузьма Егорович.

Человек в метроформе и усах насторожился, явив тождество с Равилем.

— Или, спрашиваю, что? — повторил Кузьма Егорович, но не стал мучить Аглаю дальше сознанием полной ее беспомощности, а протянул полученный утром от Жюли лист.

Аглая надела очки. Машенька украдкою посмотрела на маму.

— Меморандум, — прочла Аглая. — Ну, этою — взялась было пояснить, но Кузьма Егорович перебил:

— Не дурак! Читай дальше.

— Я как честная проститутка… — перевела Аглая первую фразу меморандума и, глазам не поверя, перечитала: — Ну да: как честная проститутка. Вы ей проститутку в няньки подсунули?

Поезд вынесло из тоннеля под тяжелое пасмурное небо. Приоткрыв занавеску, Машенька увидела: по шоссе, рядом с поездом, плавно покачивается серый лимузин Кузьмы Егоровича.

— Как проститутка?! — переспросил Кузьма Егорович, отобрал у Аглаи лист, словно имел возможность убедиться сам, и добавил едва ли не с восхищением: — Подлови-и-или…

По-королевски: небрежно и гордо, — раскинулась Машенька на переднем сиденьи «ЗИЛа» и снисходительно инспектировала Москву. Сзади сидели Кузьма Егорович и переодевшийся в штатское Равиль: у каждого в руках — по бумажке.

— Давай-давай, ничего! — подмигнул Кузьма Егорович и просуфлировал: — Ввиду недоразумения, произошедшего как не по вашей, так и не по нашей вине… ну!