Тихая вода

— Хорошо.

Быстро зайдя в кабинет, Минаев бухнулся в старое кресло, нервно постучал пальцами по столу и, наконец, обратил на меня жутко недовольный взгляд. Признаюсь, мне бы в пору было сбежать, вот так, ничего не объясняя и не спрашивая. Но я остался. Наверное, лишь потому, что ноги меня не слушались.

— Как это понимать? — Минаев округлил глаза.

— О чем вы? — чуть ли не заикаясь, парировал я.

— Не перестаю удивляться наглости вашего брата! Вам бы побольше крови, соплей и несправедливости, да неплохо бы еще повесить все это на нерадивых ментов! А чтобы помочь следствию — об этом и речи быть не может! Между прочим, ты сам не хотел бы приобщиться к уголовной ответственности? Так сказать, примкнуть к прохлаждающимся на нарах?

— Что? — еле выдавил я.

— Ты за дурака меня держишь? Ты расспрашивал меня с видом невинной овечки об этом… человеке, а сам прекрасно знал, кто он. Хотел посмотреть, как мы справимся со своей работой? Так вот из-за таких… как ты, у нас в стране толпы маньяков по улицам ходят!

* * *

Я всегда жил по своим правилам. Даже если они тупы, всегда приятно вжиться в эту тупость, зная, что она твоя и ничья больше. Зная, что только в ней я буду настолько туп, насколько позволят границы моей собственной тупости, за которые я никогда не выйду. Притом я всегда знал, что тупость эта существует, но не переставал жить по ее правилам. Я жил по ним, кажется, всю жизнь, с самого рождения.

На лбу, прямо посередине у самых волос я ношу нелепое воспоминание о прожитом детстве. Не помню как, где и когда, но отчетливо вижу, как будто это случилось только вчера, как давным-давно покрашенные в темно-красный цвет, но облезлые уже качели летят мне прямо в лицо. Через мгновение хлынула алая кровь. И вот я у доброго дяденьки-доктора, и он напряженно улыбаясь, зашивает мою рану, а дедушка крепко держит меня за руки. Шрам был в центре лба, я это помню, а сегодня он намного выше. Прошло немало лет, и он проклятый все полз и полз под волосы, чтоб скрыться навсегда от посторонних глаз. Но голова моя не в силах расти бесконечно, и потому шрам остановился в миллиметрах от желаемой цели. Теперь никто не скажет, что у меня не было детства. Оно и сейчас мозолит мне глаза.

А еще зеленые стоптанные тапочки детского размера в виде морды какого-то короткоухого пьяного зайца. Помню, что надевать их не любил, потому что моя собака, которая подохла через год после покупки этих злосчастных тапок, набрасывалась на них в тот же миг. Поминутно отбрасывать ее, разъяренную и развеселившуюся, мне быстро надоедало, и я ставил тапки обратно на полку в прихожей. Стоптать их все же я успел, когда собака оставила их в покое, впрочем, как и все вокруг, отправившись в свой собачий рай.

В школе у меня всегда была небольшая компания друзей, с кем на переменах или во время скучных уроков было весело подурачиться. С годами они менялись, кто-то примыкал к нам, кто-то отваливался. С кем-то я был равен, кому-то позволял советовать, а кому-то советовал сам. Мы всегда сидели вместе, на одном ряду, и если смех не получалось сдержать, выгоняли нас партией, и уж тогда по пустым коридорам школы проносился чуть сдавленный веселый шум, пока врачиха со смешной прической не выскакивала из кабинета и не затыкала нам рты. Теперь, вспоминая имена друзей, их перекошенные смехом рожи, перемазанные зеленкой коленки или вываленные в пыли рюкзаки, я все реже понимаю их и себя. Его больше нет, того, кто учил биологию и физику и, списывая, косил глазом, так что было больно. Нет того, кто в дружеской перепалке оторвал девчонке рукав, а та в ответ изорвала в клочья его толстую тетрадь по литературе. Нет того, кому стыдно было прогулять, а если такое случалось, тот прятался от учителей, внезапно появляющихся на пути. И когда я думаю об этом, сердце наяву начинает болеть, но не оттого, что хочется вернуться. Просто я не понимаю теперь его, того, кого нет.

Я вырвался из школы, словно та тюрьма. Нет, меня не били там, не унижали, считали приличным и воспитанным. Но стоило мне ответить на пять, глаза у учителей становились огромными от удивления. С тех самых пор я не могу поверить, что на кое-что все же годен. Я могу прослыть самоуверенным нахалом, знающим себе цену, но если кто-то скажет мне, что я добьюсь успеха, он получит в ответ гримасу типа: «Конечно, сам знаю». Но внутри-то я скажу: «А почему я, а не тот Вася или Петя?..»

Летом меня отправляли в деревню, где собирались в кучу все мои двоюродные братья и сестры. Я ел ягоду, поливал огурцы и помидоры, ходил босяком. Вечером пропадал из виду, а возвращался только к полуночи. Именно в деревне я в первый раз попробовал водку, поцеловался и вывихнул ногу, так, что не ходил целую неделю. Однажды я обидел бабушку, не помню чем и как. Сидя у себя в комнате, я жутко переживал. Помню, в тот день я даже не пошел играть в футбол с деревенскими друзьями. Под конец, захлебываясь слезами, я написал бабушке записку, где просил прощения. Ее вернула мне двоюродная сестра, и, смеясь, сказала, что бабушка нашла там пять ошибок. С тех пор никогда не прошу прощения, тем более, когда жутко виноват.

Но, бывало, родители доставали на работе путевку в какой-нибудь лагерь, и тогда я за неделю до отъезда начинал собирать сумку, а когда приезжал, то обнаруживал, что забыл что-нибудь очень нужное, к примеру, зубную щетку или ветровку. Весь сезон я ходил в одном и том же, в одних шортах и футболке, изредка причесывался и мыл ноги через день. В кровати вечно мешались то крошки, то песок. И мама не узнавала меня, приезжая навестить. В лагере я влюбился, в девочку старше меня, красивую и недоступную. Вся наша палата по уши втрескалась в нее. Когда закончилась смена, и мы разъехались, я даже всплакнул, а теперь не помню ни ее имени, ни лица. В тот день, когда приехал фотограф, мать отвезла ее в город на папин день рождения. Теперь, думая о тех днях, я первым делом вспоминаю сырость одежды и постели, а еще шум попсовой музыки в вечерних сумерках и полчище громадных комаров. Пожалуй, это были самые счастливые времена, и, расслышав где-нибудь на рынке старую песню, что крутили на дискотеках в моем детстве, я останавливаюсь и уношусь туда, где в порванном сланце и с обгрызенными ногтями, я был свободен.

Потом я поступил в университет на филологическое отделение. На первом курсе я прилежно учился, делал все семинары и готовился к экзаменам, как полоумный. Я очень хотел стать журналистом. На пятом я еле как закончил дипломную работу, а принеся домой корочку, и вовсе позабыл, зачем когда-то так неистово хотел попасть туда, откуда так трудно было уйти, хоть что-то при этом получив. Я совсем потерялся. У меня не было ни денег, ни опыта, ни постоянной девушки. После какой-то моей пьянки мама отыскала в газете объявление по работе и сунула мне со словами, что кормить меня более не намерена. Я не поверил, но из любопытства уже через две недели сидел за компьютером в душном офисе, оформляя страховки, перед этим несколько дней пронаблюдав, как делают это другие, и тем самым научившись ремеслу. Мне надоело это очень скоро, но есть мне хотелось больше, а мать напрягать уже было стыдно. Мне стукнуло двадцать семь. Представив, что всю жизнь придется провести так, я решил, что еще достаточно молод, чтобы все поменять. Чтоб вернуть то, к чему готовился, когда еще помнил о свободе, когда понимал того, кого теперь нет.

* * *

Евгений Скворцов. 34 года. Не женат. Не был и никогда не будет. Насчет детей неизвестно, но официально — нет. Я почему-то хотел бы, чтоб у него был сын, где-нибудь далеко, и чтоб жил он с матерью, которой нет никакого дела до этого Скворцова, но чтоб чертами лица и телом, а, может, и характером сын походил на отца, не существующего теперь человека. Тогда получилось бы, что не совсем тот мертв. А я — не вполне убийца. А значит, не очень виноват.

Лет пять назад он прибыл в наш город, до этого сменив десятки поселений, квартир, быть может, десятки женщин, потому мое желание не так безосновательно. Точный список мест, имен, работ и дел мне не достался, да и думать об этом нет нужды. Все, что происходило с ним когда-то, теперь переброшено в странный мир, в мою память. Как можно помнить то, чего со мною не было, и чего я попросту не знал, не видел, не ощущал? Не знаю, только я, не имея и малейшего представления о его жизни, но видя его смерть, вдруг стал понимать то, что было раньше, но не принимать то, что случилось на моих глазах. Чего не было в моей голове, возникло, а что было, пропало. Или я так того хотел.

Он пять лет проработал журналистом. Мелким, не добившемся успехов, не прославившем имя, и только после смерти заставившем написать о себе, обратить внимание, большими буквами напечатать о себе заголовок. Ведь раньше только иногда его имя пристраивалось где-нибудь под крошечной статейкой таким же крошечным шрифтом. Теперь под статьей, тоже небольшой, но о нем самом, должно появиться мое имя. Впервые. Я сам себе придумал дебют.

Минаев напугал меня, когда заявил, что я был знаком с тем беднягой, которого убили в кафе. Нет, в действительности, я не знал его, но, по размышлениям следователя, должен был. Он работал в той газете, куда так хотел попасть и я. Его непременно должен был знать Корпевский. И он знал его. Но я-то — нет. Я подозреваю, что Корпевский не был осведомлен о том, что тот малый, чьими мозгами забрызгало пластиковую стенку туалета, служил днем ранее в его офисе и, может, строчил очередную банальщину, мучаясь от безденежья и скуки. А в этом нет сомнений, об этом я узнал от двух его сослуживцев. И если было все так, то в руках моих находка. Радуясь, я представлял удивления на лице редактора, узнающего из моей статьи, что убитый при странных обстоятельствах человек работал под его началом. Тогда мой труд не так уж пуст и неинтересен. Поэтому писал я с вдохновением. Всю ночь. В то время как револьвер, скрытый от меня под бумагой пакета, тихо лежал в углу.

Я узнал о нем так мало, что сначала не мог найти слов для статьи. У него не было семьи, он не любил дружить, не слыл профессионалом, ни с кем не сходился, а если такое и было, то где-то не здесь. Поговорив несколько минут с его коллегами, коих я застал возле офиса Корпевского, курящими и болтающими, я вдруг понял, что Скворцов был тем человеком, о которых порой думается, что те занимают не свои места. Я не стал так писать. Кто я такой в его жизни, чтобы судить о его предназначении. Кто я? Сравнился бы с матерью, которая дала ему жизнь, ведь я ее отнял.

Я написал только, кем был он, с кем работал, не давая никаких оценок, и что нашли его мертвым в туалете подвального кафе с дырой в голове и сидящим на унитазе. И страшный смысл вдруг сам собой выплыл на экран, хоть я и не имел такой цели — в его жизни лишь смерть интересна. Интересна для других, ведь я и они, мы ничего не знаем о его жизни.

Убийство — что могло быть важнее и притягательней для читателей? Загадочное и бесповоротное. Так мне думалось, и чтоб напугать еще больше, я подкинул несколько версий, которые могли вполне сойти за правду. Их подсказал мне Минаев. Скворцов мог быть убит за то, что много знал, на почве ревности, за долги или шантаж. Но ничего я не утверждал. Все это сухо, но похоже на реальность. В конце долго колеблясь и стирая поминутно черные буквы с белого электронного листа, я пытался написать наиболее невероятный вариант. Только под утро, когда на улице светло и тихо, будто никого кроме меня нет, я выдавил пару строчек о том, что убийство могло быть случайным, невероятным, но случайным, а потому почти божественным, почти нечеловечьим. Сохранив и щелкнув на крестик в углу, я тут же ногой нажал красную кнопку на сетевом фильтре и обесточил компьютер. Знаю, ему это вредно, но сил не было больше терпеть. Закрыл глаза и отключился. Так крепко я не спал давно. И мне ничего не снилось.

* * *

Корпевский не звонил мне три дня. А статья тем временем лежала на краю его стола, пылилась и теряла актуальность. От этого я жутко мучился, и то и дело поглядывая на телефон, сам себя уговаривал не впадать в отчаянье. Никто не говорил мне, что статья пойдет в печать, но мне так этого хотелось, что каждый день начинался с приятной отрешенности от реальности, где я ничего пока не значу. Но Корпевский все не звонил, заставляя меня молчать о том, что я все же существую. Он строго запретил мне надоедать звонками. И, странное дело, в эти три дня я позабыл о Скворцове. Теперь в той статье был только я один.

Наконец это случилось. Я поднял трубку и задышал чаще обычного, а, положив ее, кинулся к вешалке в прихожей и, схватив куртку, бросился бежать. Мне была назначена встреча — сам Корпевский ожидал меня в своем кабинете, закуривая очередную дорогую сигару. Я все же думаю, у него имеется дополнительный источник доходов, иначе он не был бы так утончен во вкусах.

Он сидел в дыму, приятном, не едком, ароматном. Обожаю этот запах, ведь сам курю плохие сигареты, но даже их люблю. В руках он держал мою статью и взглядом водил по строчкам, словно только сейчас решил разобраться в той писанине, что бросили ему на стол три дня назад. Наконец он посмотрел на меня, беспокойного, сидящего в кресле напротив, теребящего зажигалку в кармане куртки. Я позабыл ее снять.

— Так себе статейка… — неохотно проговорил Корпевский и легонько отшвырнул листок обратно на край стола. Я промолчал — не успел сообразить ничего, не успел прочувствовать провал, как он невозмутимо добавил, — но я беру тебя, у меня есть место.

— Я рад, спасибо, — ответил я с облегчением. — Очень рад.

— Понятное дело.

— А как же статья?

— А что с ней?

— Вы ее напечатаете?

— Нет, — отрезал Корпевский. — Она неинтересная. Написана хорошо, правильно, но неинтересно.

— Зачем же меня берете? — я успел полюбить статью, но в чем-то Корпевский был прав. Только мне она могла быть интересна, ведь я знал чуточку больше всех остальных. Осознав это в одну секунду, я вдруг почувствовал будто огромный слиток золота, спрятанный за пазухой, очень дорогой и притягательный, но обжигающий и тяжелый.

— Я могу и не брать тебя, — Корпевский пожал плечами.

— Нет-нет, я согласен…

— Мне нужен человек. Ты сам писал статью, сам должен знать, что мой журналист… один из журналистов погиб. Я беру тебя с испытательным сроком, в любой момент могу вышвырнуть. Чего мне боятся? Ты пишешь толково, но скучно, несколько скучно. Пару месяцев есть, чтоб реабилитироваться. Сам понимаю, про Синицына писать — дело пустое… Возьмешь что-нибудь получше, сам ищи…

— Какого Синицына?

— Ну, Скворцова. Я плохо знал его… Да он мне и не нравился.

— Почему?

— Почему… какая тебе разница? — он вдруг уставился на меня, с минуту поразглядывал, а потом добавил. — Ты тоже мне не нравишься пока, надеюсь, ты не станешь наподобие всяких Скворцовых высасывать из пальца невообразимую чушь и с кислой рожой подавать мне на рассмотрение…

— Вы совсем не знали его… — сам себе не радуясь, пробурчал я с таким горьким привкусом во рту, что захотелось тут же выпить большой стакан воды.

— Ты был знаком с ним? — удивился Корпевский.

— Нет.

— Но на лице твоем такая обида, будто Скворцов был твоим братом! — рассмеялся он.

— Вы берете меня на его место? — продолжал я мучаться.

— Да, не его. С завтрашнего утра ты сядешь в его кресло.

— В его кресло?..

— Что с тобой, Царьков? Ты сам не свой, — Корпевский недовольно затушил сигару о пепельницу и посмотрел на меня едким взглядом сквозь теплый дым.

— Нет, ничего. Жалко, что статья пропадет, она мне нравилась… Ну что ж, я напишу другую. Так значит, завтра приходить? — лепетал я, не глядя ему в лицо, и не заметив, что тот назвал меня неправильно. Я хотел провалиться под землю от стыда и гнева на себя. Я не должен был соглашаться, не должен был, но сделал это.

— Да, завтра. И тебе придется написать другую статью, много других статей…

«Вот только не были бы они так же трудны, как первая…»

Я шел коридором мимо кабинетов или комнат, в них люди сидели на удобных креслах, разговаривали, смеялись, заваривали чай или с умным видом глядели в монитор. Остановившись возле одной из комнат, я присмотрелся к столу, примостившемуся в углу, у батареи и окна. Возле него стояло кресло, повернутое к выходу, будто тот, кто сидел на нем в последний раз, встал и вышел отсюда лишь на некоторое время. За соседним столом сидела девушка и болтала с кем-то по телефону. Подойдя к ней, я оперся о краешек ее стола, а она внимательно посмотрев на меня, в ожидании вопроса закрыла ладонью трубку.

— Это место Скворцова? — все еще глядя в тот угол, проговорил я.

— Да. Вы новый сотрудник?

— Да, — отрешенно бросил я. Его компьютер был выключен, стенка шкафа, стоящего рядом, залеплена разноцветными бумажками, возле стопок бумаг и папок лежал карандаш, со следами его зубов на кончике. Я сдвинул брови. Смотреть на это было невыносимо, и мне стало жутко жаль себя за то, что теперь каждый мой день превратиться в странную пытку памятью, которой у меня нет и быть не может. Я стану выдумывать, как он сидел тут и мечтал о жизни, надеялся на чью-то любовь и думал о будущем… Может быть, он был совсем пропащим человеком и только и хотел погибнуть, но мне этого никогда не узнать.

* * *

Вода лилась по прозрачному стеклу. За ним виднелись размытые тени домов, деревьев, суматошных прохожих. В моей крошечной спальне столько места, что кровать упирается в окно. Сев на ней и прижав колени к батарее, я поставил локти на подоконник, подложив под них подушку, прислонил лоб к прохладному стеклу и всматривался в улицу, залитую дождем. Оттуда сквозь щели меж рам тянуло осенью. Я продрог, а потому накинул на себя одеяло. За окном стоял тихий ровный шум. Я всегда грущу при виде воды. Говорят, она хранит чьи-то воспоминания.

В такие дни всегда вспоминают тех, кого любили когда-то, и от осознания того, что связь безвозвратно потеряна, становится неимоверно грустно. А главное, никому больше она не нужна, тебе в первую очередь. Времена как вода — в них не ступишь два раза. Но я вспоминал не любимых, не бывших друзей, не потерянных дальних и близких. Я вспоминал человека, меньше всех остальных прошедшегося по моей жизни.

Несколько лет я хранил в старом мобильнике одну эсемеску: «Я не могу писать, тут люди сплют J». Не раз я перетаскивал ее из старого телефона в новый, но потом она куда-то исчезла. Недоглядел. Впрочем, какая разница, я и так помню ее, как и многие другие. Но раньше, то и дело натыкаясь на нее, я возвращался к странному безвольному чувству, которое подарила мне одна девушка, из далекой французской жизни с привычным теплым именем Наташа.

Не знаю, зачем она приезжала к нам в холод и зимнюю темень, кого или что хотела найти. Как могла прийти в ее трезвую европейскую голову мысль о ссылке самой себя, за что она так наказана? Признаюсь, мне было жаль ее. Но больше я удивлялся забавности ее искренних и непонимающих глаз. И в то же время я сам не понимал ее. Тогда как мы знали друг о друге что-то другое, то, чему человечество еще не придумало названия.

Она словно прилетела с другой планеты, и, увидев ее впервые, я жутко испугался, так как лица иностранцев иногда совсем не похожи на наши выражением и свечением глаз. И там, на другой планете, люди совсем по-другому говорят, по-другому мыслят, у них другие мечты и видения, они думают, что нам нужно жить иначе и удивляются простым вещам нашего быта, к которым мы привыкли давно. Все это так рознит нас, но только в первые мгновения знакомства. Прошло полгода, и ей нужно было улетать. Тогда я заметил, как мы близки, и ее внешность и речь не казались больше чуждыми.

Я не знаю, в чем тут дело, и почему именно я и именно она. Только когда она уехала, мы стали дружить по переписке. И каждым письмом я сообщал ей, как живу. Это ей я признался как-то раз, что влюбился, это ей я доверил тайну о том, что мечтаю стать большим журналистом. Это она поддержала меня, ответив своими мечтами и намерениями. Существует ли информационная дружба? Теперь я думаю, что да. Но я потерял ее физически, я не ощущаю ее присутствия, и иногда мне кажется, что мои письма летят в темноту, а ответы на них приносит призрак. И когда по стеклам бьет дождь, я вспоминаю ее, или уже не ее, но то чувство, что она мне подарила. И что это за чувство, я также не могу понять. Но жутко скучаю по нему, и вряд ли когда-нибудь найду его снова с кем-то другим. А видя спящих людей, я часто думаю, что те не спят, а сплют. Тогда мне и смешно, и грустно.

Порой мне кажется, что Бог сталкивает нас с людьми, иногда совсем не схожими с нами, для того, чтобы мы научились стирать границы. Научившись хоть раз, мы понимаем, что нет в нас различий, а если и есть, то это лишь к добру. Я провел ладонью по запотевшему стеклу. Почему-то мы часто проходим мимо тех, с кем сталкивает нас он. Не задерживаемся, словно боимся потерять частичку свободы. Но вот я без нее, я вовсе не свободен, но и никого не вижу рядом. Почему-то Бог сам отбирает у нас тех, с кем мы нашли связь, и терять оную уж очень не хочется. Я не знаю, продержится ли она еще хоть пару лет, ведь в расстоянии на ветру и под снегом она истирается в пыль. Только и это чему-то учит нас. Чему-то важному и сложному, что понять возможно лишь по прошествии многих лет.

Когда я думаю о людях, и боюсь, что те позабыли обо мне, я явно чувствую, что могу и не существовать вовсе, что я просто выдумал себя, а заодно и тех, кто любил бы меня и помнил. Наверное, так и есть. Если все вокруг забудут меня, я лопну как мыльный пузырь.

А дождь все бил и бил по стеклам, и хоть делал он это нежно и тихо, те все равно дребезжали. Словно сквозь них холод дул на меня, кожа, особенно на щеках и кончике носа, приятно свежела, а в глазах застряли проклятые слезы. И ни туда ни сюда. Просидев так возле недоступной мне стихии с полчаса, я резко встал и, проходя в кухню мимо прихожей, вдруг остановился. Там, на столике, среди всякой мелочи, нужной и ненужной, уже несколько дней незамеченный мною валялся крошечный клочок бумажки. Только теперь я понял наверняка, что случаи бывают всякие. Мне необходимо было увидеть ее, чье имя уже, признаться, позабыл.

* * *

Со мной давно такого не случалось. Я оставил в нескольких месяцах позади это трепетно романтическое чувство. Когда ходишь, а кажется, что летишь. Вот и теперь я не шел, а летел к месту назначенной встречи, задыхаясь от приятной боли, от наслаждения, припудренного горьким.

Час назад дождь примолк. Я достал из шкафа черное пальто, или лучше сказать, полупальто, теплое и дорогое. Самое дорогое, что можно отыскать в моем почти пустом шкафу. Цветом чернее ночи. Осенние ботинки, скорее туфли, с длинным носом, из тонкой черной кожи и с тонкой подошвой — я начистил их так, что те блестели, ослепляя глаза. Но прикасаться к ним казалось опасным, потому я отставил их в сторону и любовался краешком взгляда, отглаживая стрелку на брюках, тоже черных. Порывшись в комоде, облазив все полки шкафа, я обнаружил, что и рубашка, еще ни разу ненадеванная, а потому чистая, была иссиня черного цвета. Отбросив всякие суеверия, я нацепил все это на себя и встал перед большим зеркалом. Не глядя в глаза, я оценил наряд. Весь в черном, я всегда находил в себе восточные черты. Зато голубые глаза становились ярче и пронзительней, только теперь я совсем не гляделся в них. Не припомню, чтобы хоть раз в жизни я наряжался с таким энтузиазмом.

На столике в прихожей меня дожидался черный зонтик, но, проходя мимо и открывая скрипучий замок, я забыл захватить его. Только когда дверь с грохотом захлопнулась за спиной, он всплыл в моей памяти мокрым холодным дождем. Но возвращаться — плохая примета. Совсем избирательно я верю в них, или кто-то другой совершает этот странный выбор…

Воздух, заполнивший улицу, погладил мои щеки удивительно теплым ветром, и я поспешил обрадоваться. Пройдя совсем чуть-чуть, я ощутил, как тот схватился за мои бока и уши колючим холодком. И даже пальто не спасало меня, но ведь и не в погоде тут дело. Дождь тихо и вяло капал по лужам, кажется, вовсе меня не задевая. Мне некогда было обращать внимания на всю эту ерунду, я опаздывал, как девушка, забывшая о времени, прихорашиваясь и теребя душу.

Присел на скамейку, третью по счету от входа в парк, в левом ряду, возле большого дуба. Именно тут я должен был появиться еще десять минут назад. Запыхавшийся, я достал из кармана телефон, посмотрел время — все верно, я чуть опоздал, но всего на пару минут. Ее еще не было, она так же неточна. С облегчением выдохнул и, пытаясь выровнять дыхание, принялся всматриваться в прохожих, появляющихся то и дело в арке, служившей входом в парк.

Их было не так много. Мужчина, в темной куртке с пакетом в руке, шагал размеренно и прямо, выпятив пузо. Рядом с ним смешной мальчишка лет десяти пробежал по лужам, с рюкзаком на одном плече, в теплой кепке набекрень, и мужчина неслышно сматерился, когда тот прошлепал мимо, едва не забрызгав ему брюки. Дождь прекратился. Я поднял к серому небу глаза — там птица, взъерошенная от холода, стремглав неслась к голому дереву. Куцые грязные облака обрывками нависали над домами. Сквозь них щуплые лучи уставшего тусклого солнца пробивались к земле, к прохожим, ко мне… Но кто-то не пускал их. Вдруг с макушки неба, с самой светлой и высокой его точки, где почти неслышно отсвечивало желтым, посыпались огромные белые хлопья, и я все смотрел и смотрел туда, не отрываясь… Только когда первая снежинка коснулась моего жаркого лица, я вновь взглянул в арку. И там я увидел девушку.

Она шла будто по одной линии, ставя ноги слегка косолапо и не выпрямляя до конца. Все потому что сапоги были на шпильках. Снег белыми недолговечными пятнами облеплял ее темно-коричневое пальто. Да, она тоже была в пальто. В двубортном, с большими пуговицами, с воротником-стойкой. В разрезе виднелась пола юбки, темно-серой в мелкий рубчик. Я разглядел это, когда она подошла ко мне совсем близко. В одной руке она держала обе перчатки. Она замедлила ход, и я приготовился встать, приветствуя ее, как подобает джентльмену. Но вдруг огромная снежинка приземлилась мне прямо в глаз, и я зажмурился непроизвольно, а через мгновение, когда открыл глаза, понял, что девушка прошла мимо. Провожая ее взглядом, я понял, что ошибся. В той, что оставила мне бумажку с телефоном, не было столько сантиметров. Я это помню. И даже шпильки не помогли бы ей встать со мной наравне.

Арка снова приковала все мое внимание, и безнадежность постепенно перемешивалась со странным азартом. Я давно не удил рыбу. Каждого, кто появлялся в отдалении, я подвергал визуальному анализу. Но время шло, и я начинал мечтать о валенках и шапке-ушанке.

Прошло минут сорок, большие пальцы на ногах окоченели, и я перестал уже время от времени шевелить ими. Все равно. Прохожие пробегали мимо, не оставляя следов, потому что их тут же покрывал белый мокнущий снег. А я оставил всякие надежды разглядеть среди потока лиц одно знакомое, то, что мечтал увидеть, уж не знаю зачем. Нехотя я привстал с теплой скамьи, и ветер ударил в вспотевшую спину. Хотел было уже податься вон отсюда, но рука будто сама собой засунулась в карман и вынула телефон. Набрав номер, я стал считать гудки, чувствуя, как сердце разгоняет с бешеной скоростью кровь до самых пяток… один, два, три… На шестом трубку сняли и, не дав сказать и слова, я, сам того не ожидая, рявкнул:

— Где ты?

— Андрей?

— Да, это Андрей, — чуть остудившись, проговорил я, натянув на озябшие пальцы колючие рукава пальто.

— Извини, я заболела, а на улице такой холод…

— А ты не могла предупредить раньше? — взорвался я. — Я тут как идиот под снегом…

— Будешь кричать, я брошу трубку, — спокойно перебила она. — Я же сказала, извини. Так получилось…

— У вас вечно так получается… И не надо врать, что ты заболела, просто решила отомстить, так?

— За что? — в трубке послышался сдавленный смешок. — Я, правда, простудилась, горло горит…

— Да? А по голосу этого не видно, — продолжал я, злясь, конечно, на собственную грубость и ненужный сегодня напор. Кто я такой, чтоб допрашивать ее? Она вполне могла бы не прийти и не почувствовать и капли вины. И она была бы права. Жутко права, так права, что могла и стереть мой номер и никогда не ответить на звонки. Но я продолжал, не имея сил остановиться.

— Послушай, ты что, врач?

— Тут и врачом не надо быть, все ясно.

— Нет, ты не врач, ты сыщик, — рассмеялась она. — Может, еще напросишься ко мне в гости, чтоб проверить, что я не вру?

— Напрошусь, — бросил я, не раздумывая, и услышал, как на том конце трубке затаили дыхание. Через несколько секунд неловкого молчания она ответила:

— Хорошо, запоминай адрес…

* * *

Ирина, я вспомнил, ее зовут Ирина. Стоя у серого панельного дома, у подъезда с черной дверью, возле которой желто-красная листва перемешалась с мокрым снегом, я курил. Как в последний раз. Я вдыхал дым, кажется, до самого желудка, и не выпускал его вовсе. Все потому что там, внутри, засел то ли страх, то ли радость, но жестокая и бесчестная. В эту минуту я жутко ненавидел себя, но за что, почему?..

Почти половину жизни назад, в тринадцать или четырнадцать, я готовился к смерти. К нелепой мучительной смерти. Я нашел ее для себя сам, начитавшись страшных книжек о различных заболеваниях. Картинки из раздела о венерических впечатлили меня больше остальных, и то, что сифилисом заразиться возможно и в бане, и в бассейне, я понял лучше всего. Однажды прямо там, внизу живота и еще ниже, я обнаружил щедрую россыпь красных точек. Со временем они разрастались, иногда чесались, иногда раздражались до мерзкой боли. Я никому не сказал. Ведь это стыдная болезнь, такая, что легче повеситься. Потом сыпь пропала — значит, наступила третья стадия, а первую я как-то профукал. Значит, ничто не поможет, значит, мне суждено умереть. От сифилиса в двенадцать лет. Шли дни, недели, месяцы… я знал о сифилисе все. Я с диким упоением читал о жуткой болезни, о том, как в давние времена от нее умирали сотнями, а может, и тысячами. Как ноги шоркали по полу, как проваливались носы. Теперь каждый день я проверял, не сломан ли мой. И он становился все ниже и ниже. В такие мгновения мне было страшно, как никогда ни раньше, ни позже. И боялся я ни боли, ни смерти, ни даже позора, а того, что умру, и пальца о палец не ударив, чтоб спастись. А ведь никто не ставил мне диагноза — я сам его придумал. Другой бы позавидовал такому безоговорочному доверию собственным мыслям — я же невероятно мучился от него. Но как не верить, если со временем мне становилось все хуже? Раз уж смерть у порога, подумал я, то стоит посетить церковь. Впервые я пришел туда совсем один. И когда, смотря сквозь желтый свет десятков свечек, я обратил взор к распятому Иисусу, внутренний голос вдруг затвердил без передышки, что хочет жить. И слезы текли так, что вытирать их не было смысла. Жить, жить, жить, только жить… Я вышел оттуда с полной уверенностью того, что совершенно здоров.

Не сразу, но я изменился. Я не полюбил жизнь до одурения, нет. Я не перестал бояться смерти, не понял ее неизбежность, а потому нормальность. Я не стал чаще ходить к врачам, не стал меньше читать о болезнях. Я ипохондрик, но дело тут вовсе не в том. Теперь мне было только смешно, когда я вспоминал о тех днях. Только смешно, ни капли ни больно, ни страшно. Но все равно я отчетливо помню, как ненавидел себя тогда за неспособность противостоять самому себе, за странное нежелание разувериться в страшном, поверить в лучшее. Я ненавидел в себе беспомощность. Не сразу, но я научился быть сильным, научился бороться с собой, научился смеяться над прошлым, если от того становилось легче… Я думал, что научился, а теперь, стоя у подъезда и рассматривая яркие листья вперемешку с мокрым снегом, я понимал, что учиться еще нужно, и очень долго. И сигареты плохие учителя. Разница лишь в том, что теперь я не могу допустить мысли, будто Скворцов вдруг остался жив. А смеяться над таким прошлым грешно. Сигареты… от них только дыму больше.

Я докурил. Бросил бычок в листья, испортив красоту. Но ничего, совсем скоро снег накроет и его, тщедушного, толстым слоем, и тогда все будет белым бело. А я останусь в черном. В кармане вдруг зажужжал мобильник. Я достал его, нажал на кнопку.

— Андрей, ты долго еще под окнами стоять будешь?

— Ты меня видишь?.. — я поднял взгляд к соседним окнам, но никого не разглядел.

— Вижу. Поднимайся, на улице холодно.