Тихая вода

— Что? — не понял я.

— Можешь подержать это пока у себя?

— Надолго?

— Несколько дней, — быстро проговорил он, всунул мне в руки сверток и приготовился уже уходить.

Я совершенно остолбенел от непонятности происходящего. Может, потому он так легко всучил мне этот чертов сверток и без труда ускользнул от весьма законных вопросов. Я очнулся, когда его спина уже едва виднелась среди толпы. Пощупав со всех сторон бумажный пакет, я распознал в нем что-то твердое, но обернутое в мягкое. Нетрудно догадаться, что то была ткань. Меня вдруг стало распирать любопытство, но тут, на виду у всех, под открытым небом, я не рискнул раскрыть пакет. Я зажал его подмышкой, огляделся по сторонам и увидел неподалеку маленькую подвальную кафешку, где наверняка в такое утро было мало народа. Я поспешил туда.

* * *

В кафе хозяйничала громкая музыка. В разных углах на маленьких диванчиках сидели люди небольшими компаниями, смеялись и пили кофе. За стойкой скучал бармен. Я огляделся и в углу нашел нужную мне букву «М». Направившись туда, я вряд ли заставил кого-то обратить на себя внимание. По себе знаю — когда ритм гулко бьет по голове, внимание рассеивается, а мысли сжимаются в центре ошарашенного мозга. Сегодня в некоторых кафе злоупотребляют децибелами, и это меня всегда раздражало.

В туалете по кафельным стенкам все так же тарабанила музыка. Я забрался в одну из кабинок, где пахло наиболее незаметно, и присев на краешек унитаза, проверив предварительно его чистоту, запустил руку в сверток. Как нелепо было мое положение! Как странно я превращался в человека, хранящего страшную тайну, по мере того, как мои пальцы все отчетливее нащупывали в пакете еще теплый, смазанный маслом, большой и еще никогда не бывавший в моих руках пистолет. Я вытащил его наружу.

— Неплохо… — прошептал я.

Пистолет, старый, возможно, еще видавший немцев, смотрел на меня пустым черным дулом. Не разбираюсь в оружии, но даже дурак узнает револьвер. Когда-то было жутко полезно для собственной чести поиграть со смертью в рулетку. Будто только избежав ее, подпустив при этом ближе некуда, возможно зауважать себя, как никогда раньше. Мне стало смешно от моих размышлений. Я и не думал о таком сумасбродстве, но смертельный металл как-то особенно ощущался на кончиках пальцев.

Я вертел в руках тяжелый револьвер и думал, каким таким интересным способом он мог попасть к Плюхе. Он так тих и неприметен, что и не заподозришь в нем преступника, но впрочем, как раз такие и оказываются самыми отчаянными головорезами. Не думаю, правда, что Плюха способен на что-то эдакое, нет, скорей револьвер достался ему по воле случая, а он настолько перепугался, что при первой же возможности сунул его другому. Вот только что за случай?

Прокрутив барабан, я вдруг почувствовал, как револьвер, из дула которого наверняка вылетела сотня другая пуль, начал очаровывать меня. Сколько жизней он загубил, сколько смертей на его счету? В действительности, эти две цифры могли разниться. Одна невинная смерть — и десяток загубленных почем зря, если то был отец или мать, любимый или любимая, или вовсе чей-то ребенок. Может быть и так, что одна заслуженная смерть дает сотни спасенных. Тут нельзя все заранее подсчитать, здесь властвует ее Величество судьба. Но я сомневаюсь, что именно она спускает курок.

Барабан был потертый — не знаю, одни и те же или всегда разные пальцы прикасались к нему, но только барабан пострадал от них неимоверно. Я тоже крутанул его. Чувство неопределенное, будто отвлеченное безразличие ко всем тем, чьим жизням он отсчитал последние секунды. Никогда не думал, что вещь, пустая и бездушная, может решать чьи-то судьбы, рушить или воскрешать, а сегодня, сейчас, сидя на краешке унитаза, я вдруг это понял. Это просто — до того просто, что невозможно поверить, а поверив, невозможно отделаться от такой веры, которая может стать навязчивой идеей.

Не зная зачем, я положил указательный палец на спусковой крючок — рука напряглась в странном желании нажать на него поскорее. Я сжал револьвер в ладони другой руки. Когда сердце учащенно стучит, так странно чувствовать в теле приторное спокойствие, подобно кошке перед прыжком. Еще секунда, и мозги совсем отключились. Я с силой согнул палец, нажал на крючок и, как в замедленных кадрах, оглушительный выстрел раздался только через несколько секунд. И я ошеломленно чуть не провалился в унитаз.

Спустя несколько долей секунд, когда шум в голове слегка улегся, я обнаружил в стенке справа отверстие, не слишком большое, но и не маленькое, расплавленное и раскуроченное по краям, от которого дурно пахло, и шел едкий дымок. Дотронувшись пальцем до краешка зияющей дыры, я обжегся. Посмотрел на него — какая-то противная липкая краснота… Взглянув вновь в дырку, я попытался поменять фокус зрения, и там вдали мне удалось разглядеть кое-что странное, красное и неопределенное. Никогда не думал, что волосы действительно способны вставать дыбом, а сейчас так явственно почувствовал, как под кожей головы вдруг проснулся какой-то уж очень беспокойный муравейник. Грудную клетку стал неожиданно наполнять горячий воздух, от которого внутри все жгло, и казалось, что грудь сейчас лопнет. Рука затряслась, как у припадочного, и я провел ей по холодному лбу. Еще секунда, и я как ошпаренный, но все же на ватных тающих ногах, выскочил из кабинки, дернул за дверь соседней, и та с грохотом отлетела. В углу, едва держась на унитазе, сидел или лучше сказать лежал, свесившись уже почти до пола, мужчина с огромной дырой в голове, в районе левого виска. Тут же боль и усталость сбили меня наповал, и я закрыл глаза.

* * *

Город кружился до тошноты бесконечно, и глазам делалось сухо. Он кружился вокруг меня настолько быстро, что теперь казалось, будто птицы в небе застряли, а асфальт вдруг ожил и принялся увиливать из-под моих ног. Будто пьяный, будто вымотанный в суточном марафоне или скошенный болезнью, я шел, но идти было до одурения трудно. Переставлял ноги я только по инерции или по выработанной с детства привычке. Кое-как я добрался до дома, бросил в угол сверток с пистолетом внутри и упал в кровать, засунув голову под подушку.

Что случилось? Я не мог поверить ни во что. Но как не верить, если я видел все собственными глазами? Я никогда не хотел убивать, но почему-то этот жалкий револьвер выбрал именно меня на роль убийцы, какого-то глупого, трясущегося от страха, беспричинного убийцы. А в том, что тот малый был мертв, я не сомневался. Он был настолько мертв, насколько я сейчас жив. Удивительно, как тонка эта грань. Еще более удивительно, что я так нелепо, совершенно не имея в виду ничего подобного, размазал ее по кафельной стене красным выпуклым соленым пятном.

Я помнил все. Тогда я, кажется, ничего не заметил. Я не ухватился и за краешек реальности и не мог все так запомнить, в малейших подробностях и в целостной картине. Но сейчас, когда я лежал у себя дома, и никого не было рядом, я вдруг почувствовал, как в голове стала складываться страшная мозаика.

Он находился в углу, в правом с его стороны, и не двигался. Одна рука свободно висела, вторая лежала на коленке, будто поддерживая спущенные брюки. На лице — отрешение, одиночество и самодостаточность, ничего особенного, никакого страха, агрессии или удивления. Лицо из воска, не живое, но еще и не мертвое, словно застрявшее между сном и странным пробуждением. Его глаза были открыты, но пусты, и зрачки глубокие, но на их стеклянной поверхности отражался весь периметр помещения. Стенка, к которой была прислонена, а точнее припечатана шальной пулей, голова, была невыносимого красного цвета, местами малинового и даже бордового. Мозги вперемешку с кровью. Висок пробит насквозь и окрашен так же в черно-красное. На голубой рубашке разбросаны хаотичным узором небольшие пятнышки крови. А дешевые часы на его руке наверняка продолжали идти, будто ничего и не произошло. И это верно, ведь времени безразлично, мертв ты или еще держишься.

Еще нет сорока, но перевалило за тридцать. Щетина на щеках, а на руках и груди — немного волос. Скорее брюнет, короткая стрижка, и если б он продолжил жить, года через три был бы почти сед. Возле уголков губ такие приятные распологающие к беседе складки, и через весь лоб глубокая мягкая морщина — значит он любил думать, и делал это с удовольствием. Среднего роста, среднего размера, но скорее худ и жилист. Он воплотился у меня в голове так явно и пронзительно, что я невольно вздрогнул — он будет сниться мне, и я не смогу с этим ничего поделать, даже если стану пить водку литрами и каждый день.

Как смог я запомнить так подробно то, что видел всего несколько секунд? Три или четыре. Спустя пять я уже выламал подвальное окно, выбрался на улицу, отряхнул брюки, огляделся — во внутреннем дворике будто никого не оказалось. Потом я долго шел в полном помутнении рассудка, и теперь вот валяюсь в теплой кровати, положив подушку на голову, как будто она могла спрятать меня от реальности.

Через некоторое время странного спокойствия я вдруг начал ощущать как кожа, воспаленная и горячая, стала будто отторгаться мышцами, и я в беспамятстве принялся то и дело натягивать простыню на голову и тело. Мною овладел страх, отчаянье и невозможность всего того, что со мною происходило. Я тяжело дышал и был на грани того, как бы не вывернуться наизнанку. А этого жутко хотелось, и, казалось, еще чуть-чуть, и я примусь колотиться о стену головой, пока не пробью себе лоб безвозвратно. Но я не произнес ни единого звука. Как бы страшно мне не было, я решил оставить это в себе. Еще ни разу я не задыхался так. И все, что коверкало меня, было лишь досадой, но огромной, жуткой, невыносимой досадой, от которой хотелось рыдать, пока не кончатся слезы, и мышцы лица не заболят от усталости.

Я заснул, но сон был настолько тревожен, что я проснулся через пять минут. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я вернулся домой, но в окне висело солнце ужасного красно-оранжевого цвета, а значит скоро оно провалится по ту сторону планеты. Потерев брови, уши и щеки, я прерывисто выдохнул. Потом судорожно начал перетряхивать постель, шарить по карманам и сбрасывать разное барахло с полок — найдя, наконец, мобильник, я попытался успокоиться и найти среди сотни ненужных номеров один — Плюхина. Он долго не брал трубку, но я настойчиво перезванивал, пока не услышал, как будто издали, его глухой сонный голос:

— Алло.

— Плюха! — крикнул я и тут же замолчал. Что мне сказать ему?

— Да, Андрей, я слушаю… — замявшись, проговорил он, а я почувствовал, как голова беспричинно стала кружиться, и мне не терпелось бросить трубку, так как говорить оказалось словно нечего. — Ты долго будешь молчать?..

— Плюха, где ты взял этот пистолет? — выпалил я.

— Револьвер? — он как будто ждал этого идиотского вопроса.

— Я не вижу большой разницы!

— Ну… дал мне один товарищ на время…

— А какого черта ты мне его отдал? Что это за револьвер, почему его передают всем подряд, как знамя? Что ты замышляешь?

— Я? Ничего. А что с тобой произошло? — спокойно проговорил он, и я подумал, что зря так выставляю чувства напоказ.

— Забери его, — через минуту идиотского молчания, бросил я.

— Я же просил, подержи его пока у себя. Мне это очень нужно.

— Если ты не заберешь его сегодня же, я выброшу его в помойку, понял?

— Ладно… — он вновь замялся и неохотно согласился. — Я его заберу, но завтра. Сегодня не смогу. Только не выкинь его.

— Не обещаю, — сухо пробасил я и бросил трубку.

В горле встал горький комок. Я швырнул телефон в кресло. Ничего не хотелось чувствовать — снаружи все было как внутри. Я совсем не ощущал кожи. И Плюха показался мне виновником всего. Ведь это он всунул мне револьвер, он подстегнул любопытство, он заставил влипнуть в столь скверную историю. А теперь он так спокоен и холоден, что я растормошил бы его при встрече.

Стоп. Я прокрутил в голове наш телефонный разговор от начала до конца. Я пропал — он не заберет пистолет, а мне же выкидывать его казалось опасным. С чего я так решил? Все очень просто. Тогда на улице, когда он так некстати встретился мне на пути, он был беспокоен и испуган. Я придал этому значение, я заметил изменения в его поведении с тех пор, как видел в последний раз за рабочим столом, но эти замечания не имели никакого фундамента. Теперь же я вижу: в его свертке был револьвер. Сегодня я так же взволнован и разбит, и мне не терпится избавиться от того, что валяется в углу моей квартиры. А он? Он бодр, спокоен, немного подавлен все же, но уверен в себе и в своих действиях. Он не вернет себе револьвер, нет, лишь потому что помнит, как будоражило его тогда, как колотило и било в лихорадке.

В ванной, в приглушенном свете, в запотевшем слегка зеркале я увидел себя. И не узнал. Это был другой человек — с моей внешностью, моей мимикой и морщинами, но совсем другой. Как будто то, что жило под кожей, умерло, а новое пока не родилось. Глаза покрылись влажной пеленой. Мне стало не по себе от собственного взгляда. Пустой, задушенный, утомленный, нервный. Губы ни с того ни с сего вдруг потрескались, вспухли. Кожа обмякла, посерела, потеряла былую свежесть и молодость. Я набрал полные ладони холодной воды и как можно резче бросил в лицо. Затем снова и снова, пока макушка не стала мокрой и по шее не потекли ледяные струйки. Я нервно скинул рубашку и принялся что есть мочи тереть лицо, затем затылок, потом шею, плечи. Покраснев от нахлынувшей крови, я взъерошил волосы. Рожа, измученно смотревшая на меня, казалась мне противной, и я силился не плюнуть в ее отражение, да только тщетно. Я сделал это. Потом размазал слюну по зеркалу и поплыл. Я сполз на холодный пол ванной и зарыдал. Только сейчас я понял, что мучительно одинок. Моя ванная — единственное в мире мое пристанище, но даже тут мне страшно. Вмиг не стало никого. И я представил, как лечу в бесконечном космосе, спрятавшись в маленькую темную комнатку, и если опрометчиво выйду наружу, то уши заложит от гулкого звука беспросветной пустоты.

* * *

Оставил ли я улики? Или хоть что-то, за что можно теперь уцепиться. Или вовсе вцепиться мертвой хваткой, что уж и не вырваться вовеки. Наследил ли, остался ли в памяти посетителей того злосчастного кафе? Сразу ли они услышали выстрел или нашли беднягу лишь тогда, когда по нужде пришлось зайти в туалет? Представляю, как чуть не разорвалось в одночасье сердце у того, кто сделал это. Оно так же бешено колотилось от суматошного приступа негодования и возмущения, как и мое сейчас. И мне никуда теперь не деться от этой бесконечной вереницы тревожных мыслей, разом поселившихся в туманной голове.

Я так и не смог уснуть. Мне мерещился тот, чью жизнь я нечаянно прервал. И странное дело: жалеть его или тем более раскаиваться в чем-то я не спешил. Моя судьба стояла на карте — с каждой секундой ночи я все более погружался в дикое осознание того, что моя жизнь никогда не будет прежней, полной надежд и желаний. И что там будет впереди? Каков тот удел, что приготовил мне Бог?

Утро наступило, и я встал с жаркой постели, просто чтоб размяться и вымыть лицо. Просто так, не смотря в зеркало, не вытирая полотенцем. Не знаю, на что надеялся, но холодная вода не придала мне ни свежести, ни разума. Время было уж очень раннее, только-только замаячило солнце, и я премного удивился, когда услышал телефонный звонок. Затем я испугался. Но что бы там ни было, я схватил трубку и нервно нажал на кнопку:

— Плюха?

В ответ последовала натянутая тишина.

— Андрей Царьков? — наконец, проговорил он. — Надо полагать, я правильно попал?

— Да, правильно.

— Это Корпевский беспокоит.

Я чуть не подавился. Его твердый голос отчеканил последнюю фразу так внятно и спокойно, что всяческие мысли о произошедшем событии я тут же отмел в сторону: кажется, Корпевский подыскал мне дельце, и я приготовился потереть руки. Не знаю, каким местом я думал тогда, но его нарочито расслабленный и в то же время требовательный голос заставил меня сделать это. И я сделал.

— Здравствуйте… — нелепо обрадовался я.

— Андрей, ты свободен сегодня?

— Да-да, конечно. Более чем.

— То есть ты маешься от безделья, так можно расценить твое «более чем»?

— Нет, — сказал я, соврав отчасти, — а, впрочем, да, вы правы, — соврал я вновь, не зная, какую из этих правд удобнее выбрать.

— Ну, не для этого я позвонил. Случился инцидент, одного парня пристрелили тут недалеко, в кафе около нашего офиса…

— Около офиса? — нервно бросил я, и снова понесся по нескончаемым просторам вселенной, так и подыхая от надоедливого гула холодной тишины. И мне стало страшно. Через секунду я странно вздрогнул, и мне вдруг оказалось все равно. Совершенно все равно.

— Да, тут рядом. Возьмешь дело? Напиши об убитом. Это не так интересно, но поможет мне понять, на что ты годен. Так возьмешь или нет?

— Возьму, — твердо сказал я, чувствуя, как непонятная злоба поднимается с самых ног.

— Ну что ж, задание ты получил — работай. Не помню, как кафе называется…

— Я знаю это место, — буркнул я, а злоба уже подползала к животу и жгла неимоверно.

— Ну, вот и хорошо. Сроки не ограничиваю, но и не тяни. Все, пока.

— До свидания, — чуть ли не сквозь зубы прошипел я, ведь злоба намертво схватилась и за горло. Я сбросил, швырнул телефон в сторону и стиснул зубы так, что челюсть затрещала. Тут, сию минуту и ни шагу не отступая от скверного места, где я дал согласие на нечто отвратительное, было решено не сходить с пути к тому, что нужно было мне еще день назад. И если все пойдет гладко, то жизнь вновь впряжется в привычную телегу, и я повезу себя без задних мыслей к светлому будущему. Не дать обстоятельствам взять надо мною верх и заставить изменить намерения — вот мой план военных действий.

Я это все хорошо придумал, но через несколько часов, когда я, одевшись и обувшись, стоял в прихожей, готовясь открыть дверь, ноги вдруг отчего-то ослабели. Как мне стереть весь этот жуткий грим, замазавший лицо в ту самую минуту, когда краем глаза я увидел кровь на стенке туалета? Я могу мыть его до красноты, брить до ссадин, но оно не станет и чуточку чище. А это выдаст меня, выдаст во мне страх и обреченность, которую я гнал поганой метлой, да только та не спешила уходить. Но отступать было некуда — впереди пугающая неизвестность, а сзади и вовсе гулкая пропасть. Что здесь возможно выбрать?

* * *

— Дай закурить.

— Пожалуйста, — быстрым движением я достал из кармана зажигалку и поднес пламя к концу его дешевой сигареты. Он довольно запыхтел и улыбнулся.

— Странно, с чего это журналюги заинтересовались этим делом? — он хитро прищурил глаз и протянул мне руку. — Павел Минаев.

— Андрей Цариков, — тоже нелепо улыбнувшись, представился я и пожал его холодную руку. Я не думал, что следователь, считавший, конечно, за подставу это глухое дело, будет со мною так вежлив и приветлив. Но этот держался прямо и дружелюбно, хоть и проскальзывал порой в глазах нахальный ветерок.

— Кстати, что-то не припомню, ты показывал мне свое удостоверение? — вдруг спросил он, будто нечаянно вспомнив, а у меня отчего-то уши запылали. И я соврал.

— Да, — потом добавил все же, испугавшись собственной дерзости, — кажется, но если вы забыли, я могу снова показать… — я полез в карман, где, конечно, никакого удостоверения не было. Теперь я ощутил себя в логове врага, и хоть этот молодой следователь, по лицу которого было четко видно, что все здесь происходящее не имеет для него особой важности, был невероятно расплывчат в этом разговоре, я не расслабился, а напротив жутко напрягся.

— Ладно, — устав ждать, буркнул он, и я с облегчением выдохнул:

— Засунул куда-то…

— Говори, что тебя интересует? — затянувшись, прохрипел он.

— Личность, — подумав несколько секунд, выпалил я.

— Личность? — Минаев ухмыльнулся. — Чья личность? Того несчастного, которого пристрелили в вонючем туалете? Ты думаешь, он мафиози? Или местный криминальный авторитет?.. — он нахально рассмеялся.

— А каково ваше мнение? — мне все же удалось не выдать растерянности. — Я понятия не имею, кто этот человек, я даже не видел его трупа. Мой главный дал мне задание, а я, как и вы, человек подневольный. Поэтому спрашиваю то, что требуется. Так, как вы думаете? Дело стоит труда?

— Не знаю, — перестав показывать мне зубы, проговорил он. — Я ничего не понимаю в ваших делах. Но этот случай и правда какой-то странный…

— А почему странный?

— В отличие от тебя я видел труп, более того, я разглядывал его, очень пристально. Он обычен, настолько обычен, что в толпе с тысячу таких парней встретить можно. Поэтому я предположил, что дело тут не в криминальных разборках. У него не было ни наркоты, ни пушки, ни даже цепочки золотой или бумажника. Впрочем, его могли украсть. По словам барменов, он частенько приходил в кафе, выпивал чашку дешевого кофе, нечасто бывал с подружкой или приятелями. Иногда даже покупал кружку темного пива. Вот скажи, что такому человеку делать в криминале? — он улыбнулся. — Но это только на первый взгляд так кажется. На самом же деле этот парень мог задолжать кому-то кругленькую сумму, в конце концов, шантажировать какого-нибудь толстосума… Но тогда мы нашли бы его со следом утюга на пузе, понимаешь, о чем я?

— Да, понимаю.

— Остается другое: пьяная драка, перебранка, выстрел, труп. Но персонал кафе это отрицает. Тогда, быть может, он пришел сюда прямиком оттуда, где произошел инцидент, обиженный догнал его и в состоянии аффекта вышиб бедняги мозги. А эти бармены его просто не заметили.

— Да, такое вполне возможно, — похвалил я Минаева за удобную мне версию.

— Это возможно, — задумчиво повторил тот, и потянулся. — Только мне в это не верится.

— Почему?

— Убийца стрелял из соседней кабинки сквозь стенку, и притом попал точно в висок. Неужели, если б это был, к примеру, разъяренный ревнивец, он не вышиб бы дверь, не окунул бы беднягу пару раз головой в унитаз? Он вышиб дверь, но уже после того, как грохнул его.

— Хотел убедиться, что тот мертв…

— Да, без сомнения, — Минаев смял окурок в пепельнице. — Есть сигареты? Мои закончились.

— Конечно, вот, возьмите, — я протянул ему пачку, и через пару мгновений он снова запыхтел. Зачем же он так усердно думает, ведь если так пойдет дальше, чего доброго, он может додуматься до идиотской страшной истины.

Он сидел боком к окну, и свет падал на одну его небритую щеку, а вторая скрывалась в тени, и оттого лицо казалось немного перекошенным. К тому же, то и дело отправляя в рот скрюченную дерзкими пальцами сигарку, он скашивал рот в сторону, при этом глаза опуская в пол. Ну и скользкий же тип — единственное, что приходило на ум. Минаев не был красавцем, и потому смею подумать, что твердость характера и хитрость ума были основным его оружием в отношениях с женщинами, да и с мужчинами, к коим относился я. Говорил он внятно, правильно, а значит был образован. Но вот старомодная прическа, противно зачесанная и прилизанная длинная челка, выдавала в нем человека поверженного раз и навсегда привычками, возможно, выращенными в нем еще старым дедушкой. Нет, если он не в силах избавиться от того, что явно портит его внешний вид, и думать нечего, он не в ладах и с внутренним.

— Сказать конкретно, кто он и чем занимается, я пока не могу, — сказал он. — Еще неизвестно. Он жил или работал где-то поблизости, потому что часто бывал в кафе, но со вчерашнего утра мы еще не установили ничего точного.

— А когда это будет известно?

— Надеюсь, сегодня, — он встал и подошел к окну. — Можешь оставить номер. Когда будет известно, я могу позвонить.

— Хорошо, — согласился я и начертил на бумажке свой номер. — Вот.

— Только ничего не обещаю, — сказал он как-то неохотно и взял бумажку.

— До свидания, — он ничего не ответил, а только кивнул. Я вышел из кабинета и уже хотел направиться к выходу, как заметил в конце коридора юношу, который спешил мне навстречу. Я остановился и принялся разглядывать висевшие на стенах стенды с информацией. Юноша проскочил мимо меня и юркнул в кабинет к Минаеву. Тогда я решил подождать еще чуть-чуть, ведь это мог быть тот, кто мне нужен, кто принес следователю сведения об убитом. И я оказался прав. Через минуту Минаев выскочил из кабинета, но, увидев меня, остановился.

— Еще не ушел?

— Нет, — ответил я, а под коленками задрожали жилы. С чего это он так на меня выпучился?

— Зайди в кабинет, поговорим.