Помоги проекту - поделись книгой:
Когда начало смеркаться, артиллерийская канонада чуть утихла. Вероятно, русские подумали, что, дескать, всех нас перемолотили. Поэтому нашим танкам и нескольким орудиям удалось через неширокую просеку все же пробиться поближе к рокадному шоссе. И когда мы уже подумали, что вырвались, неожиданно из кустов справа загремел пулемет. На моих глазах несколько моих товарищей упали и больше не поднялись. Одного унтер-офицера из нашей группы пули в считаные секунды превратили в решето. Я, обезумев от ужаса, стал подгонять лошадей. Как мы вырвались из этого ада тогда, мне до сих пор непонятно.
В конце концов мы вышли к шоссе и почти до полуночи вместе с другими отбившимися от своих частей пробивались к Минску. На какой-то длинной-предлинной просеке решено было сделать привал. Выставив посты боевого охранения, мы впервые за несколько ночей немного поспали и даже поели из прихваченных с собой запасов провианта.
На следующее утро отход продолжился. Мы шли лесами, полями, оставляя в стороне горящие села. Время от времени случались стычки с врагом. Больше всего потерь происходило от атаковавших нас на бреющем штурмовиков и истребителей. Эти всегда выныривали откуда-то и посыпали нас бомбами и обстреливали из пулеметов и пушек. После таких атак мы всегда недосчитывались повозок или грузовиков, не говоря уже о наших товарищах. От тех, кто получал пулю в голову, говорили, что им, мол, «повезло» — потому что другие бойцы погибали в страшных муках от полученных тяжелых ранений, призывая смерть как избавление.
29 июня 1944 года мы, едва забрезжил рассвет, добрались до реки у Борисова. Метрах в двухстах от деревянного моста мы остановились. Через равные интервалы мост подвергался атакам русских с воздуха — штурмовики противника без устали бомбили его. Бойцы саперного батальона к полудню каким-то образом ухитрились кое-как восстановить его, и мы сломя голову переправились на другой берег. Едва оказавшись там, мы замаскировали орудия в прибрежных кустах. Восточный берег уже вовсю обстреливали русские. Окопавшись на берегу, мы рассчитывали, что нас никто не заметит. Несмотря на страшную усталость, спать никто не мог. Только к ночи мы смогли продолжить отступление.
На следующий день утром, увидев недалеко от дороги кукурузное поле, мы решили укрыться на нем и отдохнуть. Внезапно с того места, где мы оставили третье и четвертое орудия, защелкали выстрелы, послышались крики. Над нашими головами засвистели пули. Русские, заметив нас, неслышно подкрались и, обстреляв несколько наших орудийных расчетов, наповал убили нескольких наших солдат. Счастье, что я находился у первого и второго орудия, которые попались на глаза русским уже потом. Но тут мы не выдержали. Взявшись за оружие, мы стали обороняться. Русские были удивлены не на шутку. Поскольку на подкрепление им, судя по всему, рассчитывать не приходилось, они были вынуждены отступить. В этом бою 16-летний кандидат в офицеры получил ранение в живот. Мы с несколькими товарищами оттащили его к шоссе, а там погрузили на чудом подвернувшийся санитарный грузовик. Но мальчишка вряд ли выжил. И не только по причине серьезности ранения, но еще и потому, что и грузовик этот мог спокойно не доехать до места назначения. А остальные шестеро так и остались лежать на том кукурузном поле. Пришлось оставить и два орудия.
Наше отступление продолжалось, нам ничего не оставалось, как отходить. Мы как могли пытались срезать путь, потому что продвигаться непосредственно по шоссе было весьма рискованно — русские не оставляли его в покое. Иногда, чтобы укрыться от вездесущих штурмовиков, мы выбирали полуразрушенные деревни. Но они настигали нас и там. Жуть, да и только — повсюду у обочин трупы, часть из них обезображены до неузнаваемости. Никто из водителей даже не соглашался увезти их. Впрочем, и наши командиры руки опустили, короче говоря, мы медленно скатывались к хаосу, анархии. Каждый спасал только себя, и нечего было рассчитывать на чью-то помощь. Царило всеобщее отчаяние.
Вот я пишу сейчас об этом, восстанавливая в памяти пережитое, и у меня не укладывается в голове, как подобное безумие вообще стало возможным. Мы в буквальном смысле слова оказались брошенными на произвол судьбы. И кошмарные события тех дней запечатлелись в памяти на всю оставшуюся жизнь. Это был такой кошмар, что я до сих пор не могу понять, как я вообще остался жив. Скольких же ангелов-хранителей нужно иметь, чтобы вырваться из такого ада? А тысячи моих товарищей, похоже, и одного-то не имели. Нет, словами этого не описать. Да и никакому кинофильму не под силу передать тех ужасов.
Под вечер, добравшись до какой-то полянки, мы решили стать на привал. Легкие орудия мы уничтожили — они только обуза при отступлении. Боеприпасы пришлось зарыть в землю — чтоб враг не воспользовался.
Внезапно появился лейтенант, командир батареи. Последние два дня о нем не было ни слуху ни духу. Он явился с приказом, поступившим по радио: «Пробиваться на запад на свой страх и риск». Этот приказ и послужил окончательным подтверждением тому, что группа армий «Центр» перестала существовать.
Мы быстро разобрали целый грузовик с провиантом. Я тоже запасся впрок консервами и хлебом. Прихватил и патронов. Теперь у каждого оставалось лишь одно оружие — винтовка.
От нашей батареи осталось всего 50 с небольшим человек. Где были остальные, обозные, например, или из подразделения боепитания — то ли погибли, то ли отправились другим путем, мы не знали.
Решено было разделиться на группы по шесть человек с унтер-офицером во главе. «Когда стемнеет, выходим, если кого-то ранит, его обязательно забрать с собой, а группу ни в коем случае не разбивать» — таков был приказ. Мы прихватили с собой пулемет и трассирующие пули. Через лес мы к десяти часам вечера благополучно добрались до шоссе.
Там нашим взорам предстала ставшая обычной картина разрушения и уничтожения. На многие километры протянулись подожженные или сгоревшие грузовики. Исправные машины приходилось все равно бросать — большинство были с пустыми баками, но будь даже они с полными, толку от этой техники было мало: дорога была сплошь изрыта воронками, да и партизаны не дремали — заваливали шоссе спиленными деревьями. Вдруг непонятно откуда ударил пулемет. Мы бросились врассыпную, пытаясь укрыться за полусгоревшими машинами. «Нет, лучше уж отсидеться и не терять надежды!» — сказал я себе, а другие попытались пробежать дальше. Наша крохотная группа моментально рассеялась. Когда стрельба прекратилась, я решил бежать дальше. К четырем утра я вышел к речке и там наткнулся на наших. Мост через эту речку оказался взорван, но мы по оставшимся балкам кое-как перебрались на противоположный берег. Там мы первым делом вдоволь напились и наполнили фляжки, в которых уже ни капли не осталось. Потом все утро топали через равнину, пока не добрались до железнодорожного полотна. Это была линия Борисов — Минск. Пару дней назад здесь кипел бой — повсюду валялись трупы, в том числе и русских.
Едва мы перешли через насыпь, как на нас вновь обрушились снаряды неприятеля. Один из них разорвался метрах в десяти позади меня. Взрывной волной меня отбросило в сторону, осколки провизжали у самого уха. У меня дыхание перехватило. Липкая от крови спина словно огнем горела — меня полоснуло осколками. Но времени опомниться не было. Нужно было уходить из опасной зоны. И мы снова побрели на запад.
День уже клонился к вечеру, когда мы, теперь уже семеро, причем никого из этой группы я не знал, остановились заночевать в небольшом лесочке. Один из бойцов наскоро обработал мои раны и перевязал их. Слава богу, они оказались неопасными. Я разделил остававшиеся у меня хлеб и консервы на всех. Мы валились с ног от усталости и выпавших на нашу долю нечеловеческих испытаний и не надеялись на лучшее. Никто представления не имел, как действовать дальше. Мы были на пределе сил, натертые сапогами ноги распухли — вот мы и свалились там, где стояли. Но я все же решил предупредить: давайте хоть одного выставим в охранение. Выставили. И каждый час сменялись. Вот так мы сумели урвать несколько часов на отдых.
В 3 часа утра мы поднялись и снова зашагали вперед. Добрались до пригородов Минска. Оказывается, русские еще дня два назад захватили город. Мы решили обогнуть Минск с юга через кустарник. Но тут снова раздался ставший хорошо знакомым вой самолетов. Русские подвергали участок, где мы оказались, постоянной бомбежке. Небо заволокли клубы черного дыма. Повсюду убитые лошади, расщепленные снарядами и бомбами деревья. В знойном воздухе стоял смрад разлагающейся плоти. При угрозе с воздуха приходилось укрываться за корневищами выкорчеванных взрывами деревьев. На нас градом сыпались осколки. И никто тогда не решался загадывать дальше, чем на минуту вперед.
Страх не покидал нас ни на минуту. Страх оказаться раненым и мучительно умирать. Страх быть убитым или плененным. Один кошмарный день сменялся другим таким же, я даже не утруждал себя тем, чтобы спросить, какое сегодня число. Время утратило значение.
В неглубоком овражке собралось около полутора сотен наших бойцов. Присутствовали и офицеры. В распоряжении этой группы имелось даже вполне исправное штурмовое орудие. И, к моему изумлению, я обнаружил вахмистра Шмидта и Александра Кляйна. Шмидт тут же ввел меня в курс обстановки: «Русские заняли всю западную часть города, мы с Кляйном тихонько проберемся туда и узнаем, в чем дело». Вероятно, это было ошибкой, при условии, что к подобным ситуациям вообще применимо такое понятие, как ошибка — тут уж приходится целиком и полностью полагаться на чутье. Я долго прождал их обоих на опушке леса. Но тщетно. Больше я ни Шмидта, ни Кляйна не видел.
Некоторое время спустя послышался зловещий гул танковых двигателей. И вот показался первый. Мы в панике стали разбегаться. Кто-то из офицеров крикнул: «Ложись!» А один лейтенант все же подбил танк из фаустпатрона.
Когда стемнело, на нас стала надвигаться еще парочка танков. Они как раз и занимались поиском и отстрелом вот таких отбившихся от своих частей горемык, как мы. Расчет штурмового орудия тут же занял оборону. Последовала непродолжительная схватка. Скорее всего, русские никак не рассчитывали, что им дадут отпор, в противном случае они действовали бы по-другому. Нашим удалось поджечь обе вражеских машины. Никто из экипажей и сопровождавших танки русских пехотинцев не выжил.
Мы возобновили путь на запад. Но далеко уйти не удалось — вдруг мы набрели на вражеские позиции, преодолеть которые не было никакой возможности. В общем и целом нас обложили со всех сторон, так что нечего было и думать выбраться из кольца окружения незамеченными.
В конце концов офицеры, посовещавшись, решили: «Если хотим все же выйти к нашим позициям на западе, русских все равно не обойти, так что ночью придется прорываться с боем. Иного выхода нет». Война есть война, а приказ есть приказ. Все понимали, что они — реальные кандидаты в покойники. Записали для порядка номера наших прежних дивизий, а для нас, 150 человек, это означало, что ночью, улучив момент, предстоит вступить в открытую схватку с врагом. Плен? Да подобные вещи просто никому не приходили в голову, потому что русского плена страшились куда сильнее, чем гибели в бою.
Под покровом темноты мы почти вплотную подползли к позициям русских. Как только противник обнаружил нас, мы, стреляя на ходу, с криками «ура!» устремились вперед. Вспышки выстрелов, свист пуль над головой, крики раненых — словом, снова все та же бессмысленная, кровавая бойня. Никто ничего не видит, тьма кромешная. Меня пока что даже не зацепило. Я укрылся за толстым стволом дерева и, трясясь от страха, выжидал. И даже когда стрельба утихла, я не решался сдвинуться с места, хотя и понимал, что долго засиживаться здесь рискованно. Я был один и не знал, кто из наших погиб, а кто остался жив. Какое-то время спустя, глубокой ночью я попытался определить, где запад. Каким-то образом я сумел проскользнуть незамеченным через позиции врага. Похоже, русские особо не тревожились, считая, что с нами покончено, и не желали лишний раз подвергать себя опасности. Тем лучше для меня.
Оставшиеся ночные часы прошли спокойно. Вдали то и дело мелькали сигнальные ракеты — ориентир для рассеявшихся бойцов, малыми и большими группами со всех сторон устремлявшихся сейчас к западу через территорию, занятую врагом.
Едва рассвело мы, отступающие, поняли, что мы для неприятеля как на ладони — мы очутились на бескрайней равнине.
И верно, не прошло и нескольких минут, как вдали показались русские танки. Они явно ехали прямо на нас. А позади под защитой бронированных колоссов двигались и пехотинцы. Наши группы тут же рассыпались — самое главное не попасть под обстрел, выйти из зоны досягаемости огня. Никаких возможностей противостоять такому натиску у нас не было. Только бежать прочь. Неважно куда. Куда угодно, но бежать. И вновь бежал, спасая жизнь. Нас оттеснили к низине, где протекала речка, берега поросли кустарником, за которым можно было укрыться. Течение было довольно бурным, но, невзирая на это, мы должны были во что бы то ни стало перебраться на другой берег — только так можно было уйти от танков противника. Недолго думая, мы бросились в воду и попытались вплавь преодолеть водную преграду. Кое-кто из бойцов попытался сделать это верхом на лошадях. Я уцепился за хвост одной из них. Промокнув до костей, я выбрался на берег. Сам бог велел передохнуть. Тут мы и попались на глаза местным крестьянам, которые, глядя на нас, сочувственно качали головами и говорили: «Вот те на! Вчера наши на постой пришли, а сегодня, выходит, опять немцы! Ну и ну!»
Несмотря на жару, я жутко продрог. И тут на меня черт знает, что нашло — я стал кричать: «Какого черта! Нам все равно не добраться до своих!» А потом улегся на землю, заявив, что дальше никуда не пойду.
Да, все эти ужасы, тяготы, голод, неотступно преследующая тебя смерть кого угодно с ума сведут. Вот и я дошел до точки — мне вдруг стало на все наплевать.
Какое-то время спустя ко мне подошел один из наших. Поскольку враг себя пока что не обнаруживал, я понемногу пришел в себя. Поднялся, и мы, не торопясь, одолели пару километров и подошли к засеянному полю. И решили здесь отдохнуть. На этом поле нашли временное пристанище еще с полсотни наших отступающих. Я и не заметил, как провалился в глубокий сон. Самое главное было сейчас поспать, а то я и не знаю, что стало бы со мной.
Когда я несколько часов спустя проснулся, тут же заметил, что офицеры, тоже отдыхавшие поблизости, уже успели улепетнуть.
Вот я и предложил своему товарищу, тому самому, который привел меня в чувство и с которым мы сюда пришли: «Давай-ка тоже делать отсюда ноги, лучше все же не идти скопом, так безопаснее».
Нас собралось пять человек, и мы проскользнули к краю поля. И тут где-то неподалеку раздался шум моторов. Почти рядом пролегала дорога, по которой двигалась колонна грузовиков русских. Мы замерли. Когда машины прошли, мы по одному перебежали дорогу. Так мы шли весь день, потом набрели на какое-то болото.
Трудно было идти по трясине и, самое главное, медленно. А тут еще и эти проклятущие комары. Но зато множество кустов, за которыми не составляет труда укрыться. И вот у одного из них мы решили сделать привал. Солнце палило как в тропиках. И пить хотелось страшно. Пришлось довольствоваться затхлой водой из луж. Едва утолили жажду, как дал о себе знать голод. И мы решили передвигаться только в темное время суток, а днем где-нибудь отсиживаться.
Но все вышло не так, как мы задумали. Едва мы скинули сапоги, чтобы дать отдых натруженным ногам, как услышали гул разведывательного бронетранспортера. Машина перла прямо на нас, наверняка русские заметили нас и торопились разделаться с нами. Не доехав пару десятков метров, бронетранспортер замер на месте. Двое русских сидели впереди, а трое стояли за пулеметом. Ствол медленно повернулся к нам. «Ну, все, — подумал я, — вот и пришел твой конец». Мы все едва не наложили в штаны от страха и неожиданности. Русские жестами дали понять, чтобы мы сдавались. А мы понятия не имели, как в данной ситуации поступить. И вот в одну секунду мы бросились врассыпную, как перепуганные куры. И тут же за спиной затрещал пулемет. Но пули на удивление прошли поверх голов.
Ведь им ничего не стоило перестрелять нас, как зайцев. Как мне представляется, они не пошли на это потому, что мы побросали наши винтовки. Как, разумеется, и сапоги. Отмахав несколько метров, я сообразил, что и носки тоже потерял. Добежав до кустарника, мы залегли и прислушались. Русские не бросились за нами вдогонку.
Потом мы пробирались полями. В небольшой балке стояло несколько домов. В километре от нас на возвышении расположилось село. Подойдя поближе, мы увидели, как из домов вышли несколько старушек. Мы попросили дать нам напиться. Они сразу же поняли, что мы удираем, и видом своим выразили сочувствие. Нам вынесли большой деревянный таз с кружкой. Прохладная вода показалась нам удивительно вкусной. Дали нам и по ломтю хлеба. Мы были очень благодарны этим людям.
Неподалеку на холме мы заметили группу мужчин, правда, так и не разобрались, кто это — немцы или русские. Решили расспросить местных женщин, но те в ответ пожимали плечами и говорили, что, мол, не понимают, чего мы от них хотим.
Мы все-таки направились к этому селу. Село было маленькое, несколько хат. И в этих хатах разместилось около трех десятков немцев. На противоположной стороне в окопах залегли русские. Ни стрельбы, ни криков оттуда не доносилось. Вдруг я почувствовал страшную усталость, да и остальные едва ноги волочили. Усевшись за каким-то сараем, я тут же уснул.
Еще не наступил вечер, как я проснулся от грохота. Русские открыли огонь по селу. Домишки тут же занялись огнем — ведь в России в сельской местности каменных домов практически не встретишь, только деревянные с крытыми соломой крышами.
Мы решили отступить, спускаясь вниз по обрыву, но не учли, что тут же станем для русских мишенями. И поплатились за свою беспечность — несколько наших погибло. Прямо у моих ног замелькали фонтанчики земли. И как это уже не раз случалось, мне и сейчас повезло — ни одна из русских пуль меня не задела.
Мне начинало казаться, что идет нескончаемая охота, а я выступаю в роли дичи. И все же мне и еще десяти нашим солдатам удалось уйти. Мы двинулись за заходившим солнцем на запад. И всю ночь так и прошагали вместе.
Снова перед нами лежала охваченная огнем деревня. В воздухе отчетливо пахло горелым мясом, тленом, повсюду валялись винтовки, автоматы. Тем из нас, кто потерял личное оружие, было что прихватить с собой. Мы до сих пор надеялись пробиться к своим. Зная, что русские оттесняют их на запад, мы понимали и другое — что расстояние до нашей линии обороны с каждым днем увеличивается.
Весь этот район находился под полным контролем Красной Армии, русские были повсюду: в лесах, полях, селах, подкарауливая заблудившихся немецких солдат, чтобы тут же без долгих разговоров расправиться с ними.
Днем мы обычно отсыпались в укромных местах, а ночами продолжали идти. Ведь речь шла о жизни и смерти. Кроме постоянного страха нас донимали голод и жажда. Иногда нам везло — удавалось накопать немного картошки на крестьянских огородах или полях, пришлось попробовать и зерно прямо в колосьях. Пить приходилось из луж или речек. Так что понос и рези в животе стали для нас делом обычным.
Наступил последний день свободы, при условии, что выпавшие на нашу долю адские муки можно считать свободой. Незаметно передвигаться с каждым днем становилось все труднее и труднее.
Зайдя в лес, мы все расположились в куче хвороста. Однако сидеть в ней в такую жару было невмоготу. Ни еды ни питья. Приходилось переговариваться шепотом, потому что вокруг ежеминутно шныряли русские солдаты.
С наступлением темноты мы снова отправились в путь. Ноги мои были изодраны в кровь, ведь уже несколько дней я шел без сапог.
После странствования по полям и лугам часа в три утра вдалеке мы разглядели кусты и деревья. Там мы и решили укрыться на день. Кое-кто из нас, те, кто окончательно выбился из сил, стали поговаривать о том, чтобы сдаться русским в плен. Мол, все равно, шансов добраться до своих практически никаких.
Добравшись до этого небольшого лесного массива, мы вдруг услышали русскую речь. Русские солдаты уже давно наблюдали за нами. Мы тут же бросились на землю, но стрельбы не последовало. Тогда мы бросились в кусты и затаились там — жест чистого отчаяния. Русские, а их тут было не меньше роты, окружили нас на бронетранспортерах. Все, нас взяли в клещи. Ситуация создалась безвыходная.
Русский лейтенант, немного говоривший по-немецки, выкрикнул: «Товарищи! Выходите! Вам ничего не будет!» Выбора не было. Положив оружие на землю, мы все лихорадочно стали срывать с себя награды и знаки различия. Я с поднятыми вверх руками вышел первым, за мной и остальные.
Офицеры и солдаты навели на нас автоматы, и мы уже подумали, что сейчас они просто прищелкнут нас без долгой кутерьмы. Нас обуял такой страх, что ноги отказывались повиноваться. Нам ведь без конца твердили о жестокостях, творимых в отношении немецких пленных. У нас сразу же отобрали часы и сапоги. Впрочем, что касалось меня, отбирать было особенно нечего — сапоги мои остались бог знает где, а вот часики у меня изъяли. После этого нам позволили сесть на полянке. Мы попросили поесть и попить. Воду нам принесли, а вот насчет еды было сказано: «Нет!» Надо сказать, лейтенант был настроен вполне дружелюбно. Он даже пытался успокоить нас. «В советском плену вам будет хорошо».
Теперь на наших попытках прорваться к своим можно было ставить крест. Мы поняли это не сразу, а когда поняли, нас охватило безграничное отчаяние — наши судьбы теперь полностью зависели от наших «врагов».
Стоит мне сегодня вспомнить все свои три отступления — Курск — Орел в августе — октябре 1943 года, прорыв из кольца окружения под Черкассами в феврале 1944 года и наконец Оршу — Минск в апреле — июле 1944 года, постоянные бомбежки, обстрелы, не дававшие нам покоя танки, голод, грязь, вшей, истощение и то, что я в такой обстановке, невзирая ни на что, выжил, все кажется мне просто чудом.
А тогда мне предстоял путь в советский плен, неведомый, который, вполне вероятно, мог стать и моим последним. Ведь не столько бои, сколько именно русский плен внушал нам, солдатам, безотчетный страх.
Из исторических материалов более позднего периода я узнал, что из группы армий «Центр» в июне — июле 1944 года погибло 200 тысяч солдат и офицеров, включая и 10 генералов. Другие 85 тысяч, включая 21 генерала, оказались в плену, том самом русском плену, которым нас столько лет пугали.
И ничтожной доле, а именно семистам нашим бойцам, удалось перейти линию фронта в районе Бреста у польской границы.
Было 7 часов утра 10 июля 1944 года. Нас, 12 взятых в плен солдат, шестеро советских солдат с автоматами отконвоировали в более крупный населенный пункт, расположенный примерно в 20 километрах. Солнце немилосердно пекло, грозя превратить нас в мумии. По пути русские давали нам пить, но воды катастрофически не хватало. От голода у нас сводило животы — ведь мы на протяжении нескольких дней толком не ели. Я опасался, что и впредь в этом смысле мало что изменится. Так мы добрались до поля, окруженного колючей проволокой. На этом отграниченном от остального мира участке находилось несколько сотен наших пленных. Но из нашей части не было никого, У входа дежурили молодые, нагловатые солдаты — охранники. Нам было приказано сдать все личные вещи, включая подтяжки, поясные ремни. Когда мы попытались возражать, нам крепко поддали и в конце концов заставили. Нас буквально выпотрошили. Вечером нас пригнали в какой-то колхозный сарай. Народу набилось битком, только и оставалось места, чтобы сидеть. Ни о каком сне в такой давке не приходилось и мечтать.
В этом сарае мы пробыли трое суток. Раз в день нам давали жидкую бурду — капустный суп, и больше ничего. Отправлять естественные надобности приходилось не сходя с места. Нетрудно было представить, что ждет нас впереди.
На четвертый день нам сказали, что предстоит пеший марш через Минск в направлении Могилева, то есть нам предстояло на своих двоих, да еще в таком состоянии отмахать около 300 километров. За девять дней мы их одолели. В дорогу каждому вручили пакет (250 г) пшенной крупы. Представьте себе — крохотный пакетик крупы на 9 дней пешего пути в пару сотен километров. Сначала мне показалось, что я чего-то не понял. Ведь кроме разницы мировоззрений существовал и постоянно давал о себе знать и языковой барьер. В состоянии крайнего физического истощения, в котором пребывали пленные, никто не решился бы предсказать дальнейшую их участь.
Под сильной охраной и начался наш тяжкий путь, никто не знал, когда, как и где ему суждено завершиться. В полдень всегда следовал привал, мы раскладывали костерок, на огне которого мы варили кашу. Я заваривал и чай из листа малины, который собирал тут же. Чай придавал сил.
Нашу колонну охраняли конные конвоиры. Вечером охранники всегда выбирали хорошо обозримое поле. Там мы усаживались на голую землю и пытались заснуть. По ночам было холодно, чуть ли не до нуля. Прибившись друг к другу, как овцы, мы пытались отогреться. Территория освещалась мощными прожекторами, куда ни глянь, повсюду на нас смотрели дула пулеметов. Ни о каком побеге и речи не могло быть, не будь даже охраны — сил не было никаких.
Каждое утро мы двигались дальше. Я уже не чувствовал в кровь сбитых ног — ведь я с первого дня плена так и ходил босиком. Из-за жары, голода и жажды я страдал от приступов головокружения. Все труднее и труднее было устоять на ногах. Некоторых приходилось поддерживать, если они падали, то уже не поднимались. Таких обычно отправляли в хвост колонны, ну а какова была их дальнейшая судьба, остается лишь догадываться. Мы, по крайней мере, запрещали себе даже думать об этом. Иногда раздавались выстрелы, вероятно, так избавлялись от лишней обузы в пути. С нами обращались как со скотиной, когда скотина заболевает, ее просто из милости пристреливают. Как же низко способен пасть человек!
Как правило, раз в день на нашем пути оказывалась речка. Нам разрешалось помыться и вдоволь напиться воды. Но это мало улучшало наше физическое состояние, что же касается психического, тут уж каждый дошел, как говорится, до точки. От многих наших приходилось слышать: «А мне наплевать, когда меня пристрелят, сейчас или потом»,
23 июля, после девяти дней пешего марша мы на излете физических сил добрели наконец до Могилева. Но не все добрели. Тех, которые были не в состоянии идти, либо пристрелили, либо они сами умерли от истощения. Их могилы так и канули в неизвестность.
В Могилев прибыли колонны пленных со всех направлений. Нас, 7 тысяч человек, разместили в здании полуразрушенной фабрики, обнесенной колючей проволокой.
Следующие две недели прошли в томительном нервозном ожидании. К голоду и жажде, ставшим нашими постоянными спутниками, прибавилось и тоскливое чувство неопределенности. Раз в день нам давали котелок водянистой похлебки и кусок хлеба. Спали мы на голом бетонном полу или же на листах железа, как кому выпадет.
Потом половину пленных отправили по железной дороге куда-то в сторону Москвы. Об их судьбе мне ничего неизвестно.
Меня же вместе с русскими саперами отрядили в рабочую группу восстанавливать разрушенный мост через Днепр.
Русские имели обыкновение повторять нам: «Гитлер капут!» Речь шла об известном покушении на Гитлера 20 июля 1944 года, совершенном группой фон Штауфенберга в ставке фюрера «Волчье логово». Мы надеялись, что и войне конец, и что всех нас отпустят домой, как обещал взявший нас в плен русский офицер. Да не тут-то было — Гитлер чудом остался жив.
После двух недель работ у реки всех пленных согнали вместе, а нас было около 3 тысяч, и приказали следовать на товарную станцию, где распределили по вагонам для перевозки скота. Если охранникам казалось, что погрузка идет слишком медленно, они прикладами автоматов и пинками подгоняли нас. Стояла августовская жара. Вагоны были переполнены — в каждый нас впихивали человек по 60. Потом задвигали дверь и запирали ее на засов. Было тесно, вонь стояла страшная, хоть нос затыкай. В центре пола было проделано отверстие, служившее уборной. Но все равно пол был жутко загажен, вероятно, следы пребывания здесь прошлой группы пленных. Словом, кошмар. Я отыскал себе местечко у двери, стараясь держаться как можно дальше от зловонной дыры в полу. Раз в день нам передавали хлеба и воды, но это были просто крохи. Особенно страдали мы в те дни от жажды. Поезд шел медленно, нередко наш состав отгоняли на запасные пути для пропуска воинских эшелонов. Нас везли в Киев. И потребовалась целая неделя, чтобы мы туда добрались.
Настал день, когда мы могли покинуть нашу тюрягу на колесах. Ноги не хотели повиноваться, я до сих пор разгуливал босиком. Нас погнали к месту сбора, где уже находилось 40 тысяч пленных. Охраняли нас бронетранспортеры. Среди заключенных поползли слухи, естественно, обманчивые, поскольку к тому времени группы армий «Центр» уже не существовало, но многим отчаявшимся эти слухи придали мужества: «Передовые части германских танковых частей уже на подступах к Киеву, и наши парашютисты вот-вот вызволят всех пленных». Я тогда еще подумал: «Если это произойдет, я тогда перестреляю всех русских, которые мне на глаза попадутся. От них все наши нынешние беды, и голод, и жажда».
В течение нескольких следующих дней были сформированы колонны пленных. Нас в пропагандистских целях прогнали через весь Киев. Из толпы зевак в нас летели камни и другие увесистые предметы, в наш адрес раздавалась брань. Женщины вопили: «Ты, это ты убил моего мужа!» Не позаботься военные о цепи ограждения, нас бы разорвали на куски.
После этих унизительных представлений нас пригнали к вокзалу, где уже стояли поезда для отправки нас в разные концы России.
Меня вместе с еще 1 300 немцами и австрийцами и 700 румынами поместили в один из таких поездов. Нам объявили, что везут нас на юго-восток за 600 километров в город Донецк, расположенный неподалеку от Азовского моря. То есть нам предстояла уже знакомая процедура — скотские вагоны и все остальное. И снова поездка заняла примерно неделю.
Мы оказались в гигантском угледобывающем регионе, называемом Донецкий угольный бассейн или сокращенно Донбасс. Лагерь располагался на окраине, довольно далеко от города, и был обнесен проволочным ограждением. Состоял он из трех дощатых бараков. В общем, впечатление было тягостное. Я невольно поежился, представив себе, каково здесь будет зимой — ведь сквозь эти щели будет страшно дуть. Внутри были сооружены деревянные нары, ни клочка соломы, ни одеял, ни уборной — ее пришлось нам самим выкапывать рядом с бараком. Вскоре к ней было нельзя подойти — все мы страдали страшным поносом, поскольку дизентерия была повальным явлением. Короче говоря, условия были нечеловеческие. Постройки, в которых располагалась кухня и помещение для дезинсекции, были обложены кирпичом.
Комендант лагеря мрачно пробурчал: «Неделю вам на отдых, а потом будем формировать рабочие группы». Как и где предстояло нам отдыхать? Многие пленные после дорожных мытарств, страшного недоедания, жажды представляли собой полутрупы. Почти у всех была дизентерия, да и другие заболевания. И чтобы хоть немного опомниться, прийти в себя, нам требовалась медицинская помощь, сносное питание, причем недели явно не хватило бы.
В день мы получали котел похлебки из кукурузных отрубей на 15 человек. Выдавали и хлеб, но крайне нерегулярно. Впрочем, можно ли было считать хлебом омерзительную намокшую массу явно сомнительной питательной ценности? В этой местности возделывалась исключительно кукуруза, вот поэтому и нам приходилось хлебать бурду из ее отходов. Но как бы то ни было, за правильной раскладкой следили — каждый получал свою норму, и никак не меньше.
Разумеется, и в этих условиях смерть оставалась нашим постоянным спутником. Наиболее слабые и больные мерли как мухи. Трупы их собирали в особом бункере. С наступлением темноты пока еще остававшиеся в живых кое-как присыпали их землей за пределами лагеря.
Постепенно нас разбили на рабочие группы. Каждая группа состояла из 35 человек. Четыре-пять групп составляли сотню, руководить которой поручалось сотнику — кому-нибудь из привилегированной касты пленных, назначаемых администрацией лагеря. Среди нас было около 60 офицеров, те могли претендовать на приличное место, например переводчика, рабочего кухни или сотника.
В Донбассе было множество угольных шахт. И нам выпало на них работать. Истощенным, страдающим дизентерией и водянкой, нам предстояло еще и вкалывать под землей.
Эта болезнь носит медицинское название дистрофия, Возникает она вследствие острой нехватки питательных веществ и, выражаясь научным языком, вызывает дисфункцию клеток организма. Пленные в последней стадии дистрофии представляли собой скелеты, обтянутые кожей. А грудь, брюшина и суставы — мешки с водой. Вследствие постоянных поносов происходило обезвоживание организма, тело уподоблялось мумии. Больных дистрофией отличала полнейшая апатия — предвестник скорой смерти.
Переход от барака до забоя занимал 45 минут. Мы работали в три смены — утреннюю, дневную и ночную, поочередно сменяясь. По восемь часов. Каждому, кто спускался в шахту, полагалась рабочая роба из грубого материала и пара резиновых сапог. Так я впервые за несколько недель получил возможность обуть ноги в сапоги, пусть даже в тяжеленные и неудобные.
Шахта, где я работал, первые недели частично была взорвана, штольни завалены пустой породой. Ни о какой технике безопасности и говорить не приходилось — в любую минуту скопления породы могли рухнуть и заживо похоронить тебя. Все это приходилось откатывать. Восемь часов, без перерыва. И в постоянном страхе погибнуть под обвалом. По окончании смены мы маршем возвращались в лагерь. Многие из наших ослабли настолько, что падали, и их приходилось нести до самых нар. Люди один за другим умирали, и никто не мог ничего с этим поделать. Дни были неотличимы один от другого, с той лишь разницей, что нас становилось меньше.
Поделиться книгой: