Любовь к ближнему

– И ты смеешь говорить мне такое?

– Да, любовь моя, я испытываю неодолимое желание сеять вокруг себя добро. У меня страсть к столпотворению, мне необходимо, чтобы каждую неделю передо мной оголялось как можно больше женщин.

– Так ты спишь со мной, а потом трахаешь другую?

– Бывает и наоборот. Все другие приводят меня к тебе, а ты толкаешь меня к ним.

– Быть этого не может!

– Может! Я давно хотел тебе об этом рассказать. Но ты такая скованная! Попытайся встать выше своих предрассудков, понять красоту того, что я совершаю.

Пользуясь ее смятением, я обстоятельно рассказал ей о приключении того дня, показал слабые следы от трости, свой безжизненный член.

– Так что, как видишь, я выведен из строя, на восстановление уйдет несколько часов.

Ей пришлось сесть и налить себе рюмку водки.

– Скажи, ты, по крайней мере, предохраняешься или на все махнул рукой?

– В принципе я осторожен, но ты же знаешь, как это бывает, иногда и забываю в пылу…

Дора поежилась и залпом выпила рюмку.

– А ты подумал о своей жене, о семье? Ты хоть знаешь, сколько бактерий можно подцепить от одного поцелуя?

Ее тяжелые груди ходили волнами от возмущения. Она принялась сосать горький грифель черного карандаша, валявшегося на столе, и случайно разгрызла его своими острыми зубами в пыль. Я с трудом поборол желание ткнуть ей карандашом в глаз, когда ее губы, черные от грифеля, произнесли:

– Я тебе не верю. Ты меня дурачишь.

Она облегченно улыбалась, словно пережила ложный испуг.

– Подумать только, я чуть было не поверила!

Утомленный ее скепсисом, я решил предъявить доказательства Пусть убедится, с каким типом имела дело целый год.

– Сомневаешься? Ну, так гляди!

Я отодвинул дверцу шкафа и одежду на плечиках, открыв доступ к внутреннему шкафу и комоду. Любому труженику на ниве секса приходится рано или поздно обзавестись набором приспособлений; странно, если бы он действовал голыми руками, нельзя же представить каменщика без молотка, архитектора без чертежной доски, врача без стетоскопа. Я хранил свой инструментарий в коробках из красного дерева, каждый вечер чистил его, заменял пришедшее в негодность. Я проявлял чрезвычайную тщательность. Дора вытаращила глаза на несчетные кожаные мини-юбки, платья с глубокими вырезами, корсеты, штанишки с разрезами, колготки в крупную сетку, высокие бюстгальтеры, прозрачную кисею. Все это хозяйство, оставляемое у меня клиентками, я раскладывал по алфавиту – так в семейных пансионах хранят столовые салфетки. Я стал хранителем женских сокровищ, содержателем гарема атласа, латекса, браслетов. Другие ящики были набиты подарками моих куколок: одноразовыми зажигалками, футлярами для ключей, непристойными статуэтками, бездарными холстами с Монмартра; все это я из суеверия не осмеливался выбросить. Здесь же хранились наручники, кольца для пениса, плетки-многохвостки, спринцовки и прочая ерунда, разложенная по размерам, как дешевая обувь на базарном прилавке, побрякушки, заставляющие думать одновременно о мелочной лавке, пыточной камере и врачебном кабинете. Моя квартирка кишела тайниками, раздвижными дверцами, виртуозно исполненными нишами в стенах. Дора нервно хохотнула и воскликнула тоном особы, которую невозможно провести:

– Ну и спектакль!

От злости я чуть было не схватил ее за шиворот.

– Приходи завтра ровно в три пятнадцать дня. В три тридцать я принимаю Мари-Жанну, лаборантку. Ты спрячешься вот за этим шкафом. Сама убедишься, вру я или нет.

– Как ты боишься, что я тебе не поверю!

– Ты сможешь присоединиться к нам, если захочешь. Лаборанточка обожает женщин.

Но на следующий день, постучавшись в мою дверь и притаившись в чулане, среди коробок и пакетов, Дора почти сразу выскочила оттуда, сославшись на приступ клаустрофобии. Она сбежала, как разбойница, не дождавшись Мари-Жанну. Я испытал в связи с этим чувство сексуальной неудовлетворенности.

Оползень

Мы снова виделись, снова проваливались в экстаз. Но теперь Дора, падая ко мне в объятия, дрожала, и я не знал, чем это вызвано, возбуждением или отвращением. Каждое наше свидание получалось хуже предыдущего. В постели наши тела занимались любовью, но наши тени рисовали совсем другую сцену: огромная женщина душила крохотного мужчину, тщетно бившегося под ней. Это были скрежещущие движения двух механизмов, которые сцепляются, разъединяются, расходятся, снова сближаются, не находя правильной дистанции. Она больше не заговаривала о моих признаниях. Я не знал, как относиться к ее молчанию: как к дурному предзнаменованию или как к исчерпывающему доказательству ее слабохарактерности? Но я недолго пребывал в растерянности. Она постепенно охладевала, наши объятия утрачивали былой жар. Она позволяла собой овладеть, спрашивала «Готово?» и одевалась. Только что она была разнузданной вакханкой – и вот она уже бесчувственная железка; в воздержанности она так же не соблюдала умеренности, как и в наслаждении. Своей способностью к сознательной удрученности она подминала меня под себя.

Так продолжалось до тех пор, пока она окончательно мне не отказала. Ни с того ни с сего она заявила, что принимает обет целомудрия, чтобы искупить мою развращенность. Считая это очередным бредом, я стал бесстыдно тискать ее. Но она меня оттолкнула. Взбешенный отказом, я спустил штаны и принялся мастурбировать перед ней, воинственно поднося ей член под самый нос. Мне хотелось донять ее своей похотью, забрызгать ее своим семенем, испачкать ее одежду.

– Хочешь секса? Ладно. Смотри на меня внимательно.

Холодно, со спокойствием, не предвещавшим ничего хорошего, с глазами цвета серой пемзы, она сняла юбку и трусы. Я и представить не мог, что сейчас последует. Она достала из сумки нитку и иголку, растопырила ноги и стала спокойно, действуя на ощупь, сшивать себе вагину, как швея, взявшаяся за штопку. Стальная игла проткнула губу, хлынула кровь, я вскрикнул. Восхитительный орган превращался у меня на глазах в кровавый кусок мяса, в зияющую рану. Она предлагала мне это зрелище с таким видом, словно хотела сказать: «Гляди, что ты со мной сделал! Я дойду до конца!»

Она не плакала, сосредоточившись на своем занятии. От этого тошнотворного зрелища я окаменел. Только когда игла воткнулась в другую губу, я наконец не выдержал:

– Ты что, совсем больная? Что ты делаешь?!

– Сам видишь. Запираюсь от тебя, чтобы лишить тебя доступа.

– Умоляю, прекрати!

– Ты больше ко мне не прикоснешься? Поклянись!

– Клянусь! Прекрати этот ужас, прошу тебя!

Она встала с залитыми алой кровью ногами и заперлась в ванной. Вышла она оттуда мертвенно-бледная. Я предложил вызвать врача, отвезти ее в больницу.

– Мне очень жаль, Себ, но я потерпела провал.

– Что ты болтаешь? – У меня дрожал голос, я совсем потерял самообладание.

– Мне не удалось справиться с твоим заблуждением, вернуть тебя Богу.

– Хватит про Бога, черт возьми! Чтобы я больше не слышал этого непристойного слова!

В ожесточении я вырвал из ее рук сумку, вытряхнул оттуда все ее дурацкое благочестивое содержимое и выкинул его на балкон, где оно угодило в цветочные лотки. Она спокойно все собрала и вытерла. Я попытался прижать ее к себе.

– Я немедленно везу тебя в больницу. Такие раны могут воспалиться.

Она аккуратно высвободилась, отодвинула меня локтем, пробормотала еле слышно:

– Я все попробовала, все…

Она попятилась к двери и захлопнула ее за собой. Я не стал ее останавливать. Жестокость зрелища слишком потрясла меня. Можно сказать, счастливо отделался! Бедная дурочка! Никуда не денется, рано или поздно позвонит. Несколько дней я наслаждался вновь обретенной свободой, вернувшись к своей прежней рутине: работа, семья, обслуживание охочих бабенок.

Так продолжалось до тех пор, пока я, проснувшись однажды утром, не понял – слишком поздно! – что Дора так и не появилась. Я воображал, что разлюбил свою талмудисточку с фигурой богини сладострастия, а на самом деле она сама бросила меня. Свою временную усталость я принял за утрату привязанности. Я поспешил послать ей большой букет цветов с милой открыткой, в которой просил прощения и во всем винил себя. Потом принялся бомбардировать ее телефонными звонками, умоляющими письмами, даже обещал обращение в ее веру. Я готов был заделаться иудеем! Она уже несколько месяцев не работала в кафе и, наверно, сотрудничала сдельно в каких-нибудь иностранных газетах. Я вздрагивал при каждом телефонном звонке, хватал трубку, но это всегда оказывалась другая, не она. Своим исполненным надежды тоном, сменявшимся разочарованием, когда я слышал голос звонившей, я отпугнул не одну клиентку. Я обслуживал своих ангелов без всякой страсти, работал спустя рукава, и коллеги не могли этого не замечать. Я дошел в своем бесстыдстве до того, что воспользовался «счетом сбережения времени», открытым министром для своих служащих в рамках исполнения закона о 35-часовой рабочей неделе. По этой системе я имел право на дополнительные отгулы как отец семейства, на профессиональную и профсоюзную подготовку, на уход за тяжелобольными, на сопровождение престарелых. Я уже похоронил двух тетушек и двух бабушек; хорошо, что суеверие мешало мне написать заявление о похоронах моих собственных родителей… Я уж не говорю о дополнительных днях отдыха и о религиозных праздниках, не фигурирующих в официальном календаре, но подлежащих соблюдению во имя культурной диверсификации. Я превратился в опытного арифметического канатоходца, так что даже мой покровитель Жан-Жак Бремон, раньше позволявший мне многое, насторожился и пригласил меня пообедать, чтобы разобраться в происходящем. Он недавно получил назначение послом Франции в Мадриде. Я усиленно интриговал, чтобы его любовница, работавшая на том же этаже, получила пост директора филиала Французской академии в Барселоне. Мы много лет помогали друг другу, и взаимные услуги превратили нас в сообщников. Но теперь положение изменилось.

– Что происходит, Себастьян? Я вас не узнаю. Предупреждаю, со следующей недели я больше не смогу вам помогать. В принципе вы недосягаемы для критики, но в кулуарах о вас ходят недобрые слухи. Мой преемник не будет к вам так же снисходителен. Возьмите себя в руки, старина. И сделайте милость, найдите другой предлог для ваших шалостей: курсы арабского и хинди больше не проходят.

Его преемник, Жан-Иняс де Гиоле, несмотря на свое архаичное имя, оказался хлыщом двадцати семи лет, изображавшим каменное спокойствие. Первое же рукопожатие с ним стало свидетельством того, что моим союзником ему не бывать. В довершение всего мне еще раз предложили поехать за границу: Лесото, Никарагуа, Бирма, Бангладеш… Почему не Гренландия и не острова Кергелен? Мне не пришлось развивать активность ради отклонения этого предложения. К счастью, ни в одной из этих стран не оказалось французского лицея, подходящего для моих детей. Сюзан волей-неволей была вынуждена признать это, что не помешало ей объявить меня виноватым и осыпать упреками. Начальник управления кадров предупредил меня, что отказом от работы за рубежом я подрываю свою карьеру. Мне это было все равно, как и то, что коллеги шепчутся у меня за спиной, превратно толкуя мою деятельность.

Важным для меня оставалось только одно: чтобы на мой автоответчик выпал, как роса, голос Доры с сообщением о помиловании. Я вдруг осознал, что, желая проучить ее, я наказал сам себя. А еще я понял, что человек, покидая нас, приобретает новую сущность. Находясь рядом, он кажется обузой, но, уйдя, становится необходимым. Любовь искупает грех нашего существования, но крушение любви снова сталкивает нас лицом к лицу с бессмысленностью жизни. Вопреки собственным принципам, я открывал для себя, что люди по-разному ценны для нас, что среди них есть даже незаменимые. Дора позвонила мне один-единственный раз, только чтобы попросить перестать тревожить ее. Перед тем как повесить трубку, она бросила:

– Ты больше не дотронешься до своей кошерной негритяночки…

Я был так счастлив слышать ее голос, что до меня не сразу дошел смысл послания. Я тут же перезвонил, но ответом мне были лишь длинные гудки. Наверное, она звонила из телефона-автомата Я помчался к ней и одним махом взбежал на шестой этаж. Милая студентка-африканка с красивыми голыми плечами сообщила мне, что Дора Анс-Коломб уехала, не оставив своих координат. Она пригласила меня полюбоваться, как она прибралась в квартире: это было рке не знакомое мне греховное гнездышко, а чистое, нарядное жилище, выкрашенное желтой краской и украшенное наивными гравюрами с видами улицы Сен-Луи. При всей растерянности я поймал себя на желании покусать новой съемщице плечи и зарыться носом ей в подмышку. Консьержка в ответ на мой вопрос заявила: «Мадемуазель из шестой квартиры съехала, не заплатив и не оставив своего нового адреса. Никто в доме не вспомнит эту чертовку добрым словом!»

Незнакомка в четверть шестого

Как-то днем я валялся на диване в своей квартирке, не имея охоты к основному связанному с ней занятию. Папаша рассказывал мне по телефону о своей последней причуде – мочиться сидя, что, по его утверждению, обладало двойным преимуществом: клало конец мужской гордыне, заставляющей выпрямляться для мочеиспускания, и хорошо действовало на простату, не подвергавшуюся излишнему давлению. Забота о здоровье вкупе с политической моралью! Вдруг раздался звонок. У меня усиленно забилось сердце. Я никого не ждал, это могла быть только Дора, она меня простила. Провидение спасло меня еще раз. Я бросил трубку и стал метать на стол приметы своего духовного возрождения: книгу о Каббале, еще одну об иудейской мистике. Купленные после ее ухода, они олицетворяли мое желание приблизиться к ней. Истины ради должен сказать, что я их не искал, они сами попали мне в руки. Звонок не умолкал, одновременно плаксивый и требовательный. Мне потребовалось усилие, чтобы для ускорения спуска не скатиться кубарем по лестнице. Я нажал на кнопку замка, не спрашивая, кто там, и стал ждать, привалившись к дверному косяку, стараясь унять сердцебиение. Человек, поднимавшийся по лестнице, счел лишним назвать в домофон свое имя. Какой чудесный сюрприз! Мерные шаги стихли на последнем этаже, словно посетительница растерялась, не зная, что надо подняться по боковой лесенке, ведущей на мой насест! Тишину нарушило шуршание бумаги, потом раздались два робких удара: так может стучаться только женщина. Я набрал в легкие побольше воздуху и отпер дверь, широко улыбаясь. Это происходит помимо меня, я в этой ситуации всегда улыбаюсь, строю располагающую гримасу продавца. Но в этот раз челюсть у меня так и осталась висеть. Я узнал темный профиль на фоне освещенного коридора. Это была Сюзан собственной персоной.

У меня отхлынула от лица вся кровь. Я чуть не упал, сраженный неожиданностью. Она стояла, закутавшись в черный матерчатый плащ, сопя носом, с лихорадочно пылающим лицом. В это время года, когда женщины простужаются, они начинают благоухать эвкалиптом, мятными конфетками. Она выглядела чрезвычайно смущенной.

– Ты ждал не меня?

Голос у нее дрожал, как она ни старалась придать своим словам сердечность. У меня в мозгу творился ужасный переполох: я должен был как-то защититься, причем быстро, ни в коем случае не выглядеть застигнутым врасплох. Я знал, что человек, мучающийся недоверием, охотнее хватается за вымысел, чем смотрит в лицо истине. Сюзан вошла сама, не дожидаясь приглашения.

– Надо же, как тут у тебя мило, даже со вкусом! Вот, значит, куда ты приходишь каждый день. Ты не спрашиваешь, как я узнала?

– Ты меня выследила?

– Ничего подобного!

К ней возвращалась уверенность. Она достала из сумочки фиолетовый конверт из качественной веленевой бумаги, толстой и мягкой, в таких шлют друг другу весточки влюбленные.

– Ты не догадываешься?

– Нет.

Она вынула из конверта листок, исписанный тем же почерком, каким был написал адрес.

– Читай. Это анонимное письмо. Автор – твой доброжелатель. Наверняка одна из твоих приятельниц, которых ты тут принимаешь, пока учишь арабский язык.

От этих слов у меня все поплыло перед глазами. Я с трудом удержался на ногах, я не мог поверить в услышанное. Кто сыграл со мной эту подлую шутку? Мне бы повалить Сюзан на кровать и заняться с ней любовью – прекрасное отвлекающее средство. Но секса мне хотелось не больше, чем повеситься. Я постарался придать лицу надлежащее ситуации выражение.

– Действительно, надо было раньше тебе сказать. Я снял эту конуру, чтобы в спокойной обстановке зубрить после работы языки.

– Да уж, языки не знают здесь покоя, кто бы сомневался!

– Лучше взгляни, прежде чем острить.

По случайности на столике, рядом с книгой о Каббале, лежали открытыми тетрадка и хинди-французский словарь; здесь же присутствовал, благо, заглавием вниз, еще один томик – ежегодник «Шаловливый Париж». Все вместе могло ее отвлечь, послужить хоть каким-то доказательством того, что мой бордель является на самом деле степенной библиотекой.

– Пойми, Сюзан, мне тридцать пять лет, у меня трое детей, работы по горло. Мне нужна своя комната, что-то вроде тайного садика, чтобы приходить в себя. Знаю, это ошибка, но рано или поздно я бы тебе об этом рассказал.

Я чувствовал, что жена готова проглотить эту наживку, отбросить мучительные подозрения.

– Об этом никто не знает, ни Жюльен, ни Жан-Марк…

– Наконец-то правдивые слова. Это я подтверждаю, они совершенно не в курсе дела.

Во мне проснулась безумная надежда. Часы показывали двадцать минут шестого. Моему следующему ангелу, в действительности сущему мастодонту, было назначено только на шесть часов. Немного везения и побольше расторопности – и я успею успокоить Сюзан, даже проводить ее до машины.

– Пойдем выпьем чего-нибудь в бистро на углу.

– Нет, я предпочитаю твой тайный садик, хочу посмотреть, какие растения здесь произрастают, какие плоды здесь возделываются.

К ней вернулась язвительность. Ясное дело, кровать под балдахином, белые атласные простыни и вышитые на подушках сердечки с монограммами «Полюбим друг друга друг на друге» (согласен, сомнительное предложение!) расходились с моей версией. Она озадаченно осмотрела мое рабочее место, присела, попрыгала, проверяя упругость матраса.

– Наверное, на этой кровати и происходит изучение восточных языков. Чувствую, стоит мне растянуться – и я заболтаю на арабском.

Она опрокинулась на спину, растопырила ноги, завиляла тазом, заверещала, замотала из стороны в сторону головой.

– Как тебе мой выговор?

Я и забыл, что моей супруге было присуще чувство юмора. Положение ухудшалось. Надо было без промедления уводить ее. Спуститься вниз, убраться от этого знойного места подальше.

– Тебе это кажется странным, знаю. Но мы переживаем кризис, я опасался, что ты плохо это воспримешь. Пойдем выпьем пива, нам обоим это будет полезно.

Сюзан указала пальцем на этажерку, уставленную бутылками водки, коньяка, фруктовых ликеров. Все до одной были початые.

– Как я погляжу, от иностранных языков пробуждается жажда. Надеюсь, ты, по крайней мере, не стал алкоголиком?

– Это старые бутылки, я собрал их из-за этикеток.

– До чего же приятное у тебя любовное гнездышко! Надо было пригласить меня сюда раньше. А что, я бы пришла!

– Я так и собирался поступить, поверь, я готовил тебе сюрприз.

Вранье изливалось из меня, как тошнотворный сироп. Она напряглась.

– Ты жалок, Себастьян. Скажи мне, кто эта женщина?

И она протянула, вернее, швырнула мне в лицо фиолетовый листок. Я взял его, содрогаясь от страха. Почерк оказался знакомым. Она не стала маскироваться. Письмо писалось не второпях, строчки были ровные, выдавая продуманный замысел. Вот что было написано на одной стороне листа красивым почерком, синими чернилами:

«Твой муж – проститутка. Он принимает женщин во второй половине дня в доме № 19 по улице Край Света, 75004, Париж, 5-й этаж, вверх по лестнице. Код 07852, домофон на имя Виржиля Кутанса». В скобках были указаны станции метро «Сен-Поль» и «Отель-де-Виль» – сразу угадывалась студентка, пользующаяся общественным транспортом. Наверное, я ужасно побледнел, иначе Сюзан не спросила бы меня, как я себя чувствую. У меня ослабели ноги, мозг утратил способность воспринимать окружающее. Язык не мог выговорить ни слова, я судорожно подыскивал хотя бы одно, которое рассеяло бы колдовство. Но у меня не было даже сил объявить это письмо бессовестной клеветой. Я не знал, что хуже: быть пойманным с поличным Сюзан или преданным Дорой. Лишь одно было совершенно ясно: нет ничего хуже сочетания того и другого. Я не мог поверить, что моя возлюбленная оказалась способна на такое, ведь она только и болтала что о милосердии!

– Кто она, Себастьян? Расскажи мне о ней. И откуда этот псевдоним – Виржиль? Удовлетвори мое любопытство. Кажется, у тебя передо мной должок.

Безжалостное закабаление

Я никак не мог собраться с мыслями. На лбу у меня выступили крупные капли холодного пота. Мной овладело сумасшедшее желание ударить Сюзан, стукнуть ее затылком о стену, наказать ее за то, что она выкурила меня из норы. С обеих сторон накопилось слишком много озлобления, наша совместная жизнь превратилась в омут горечи.

– Жюльен заметил с некоторых пор, что ты стал странным. Он даже спрашивал меня, не попал ли ты под влияние какой-нибудь секты. Я непременно его успокою: ты возделываешь садик.

Я остался нем, не мог поднять голову, как разбойник, пойманный на месте преступления.

– Себастьян, я хочу, чтобы ты признался. Скажи правду.

Внезапно раздался звонок домофона. Новый удар кинжала мне в грудь. Сердце запрыгало, как безумное. Было ровно шесть вечера, время пролетело слишком быстро. Все потеряно. Клиентка вопреки правилам не позвонила мне на мобильный телефон. Я установил в своей работе непреложное правило: никогда не впускать новую женщину, пока предыдущая не свернет за угол улицы. Этого требовала простая благопристойность: в проституции, как в туалете, лучше не знать, кто был вашим предшественником.