ТЕОРИЯ ТАНЦА

ТЕОРИЯ ТАНЦА

  

  

  

  ОТ РЕДАКТОРА

  

  Лето 2007 года - а вернее, его начало - выдалось жарким...

  Подобным образом начинаются романы и повести, и даже некоторые длинные рассказы. Но здесь не тот случай. Я просто привел температурный факт, чтобы читатель представил не только микро, но и макроклимат моего существования на момент получения мною пакета с рукописью...

  Что до микроклимата, то летом 2007 года, в самом его, лета, начале, я жил один. Почти один - впервые за всю мою жизнь, если не считать отдельных дней и недель, беспорядочно раскиданных по моей, прежде такой упорядоченной, плотно упакованной положительными зарядами жизни - зарядами заботы о ближнем или видимости этой заботы (с какой стороны посмотреть).

  Однако сейчас период отрицательной заряженности, а, значит, и отталкивания затянулся и даже упрочился. Я, как ядро ореха, был заключен в маленькую - 3х4 метра - комнатку, в которой умещалось все необходимое для бытия (как в рассказе "Перед снегом"): стол, стул, кровать и книжная полка. Да еще на стене над кроватью - заглядывающий в комнату из рамы как из окна робкий Христос - след пребывания в комнате моей сестры, которая, несмотря на всю свою восторженную эзотеричность, сбежала ото всех в Италию и теперь шлет из вечного города смски и деньги своим взрослым детям, находясь в состоянии перманентного замужества с девяностолетним профессором, который и умереть не решается, и жениться на русской сиделке тоже не спешит. А тем временем жара в Италии подбирается к пятидесяти, и я даже боюсь писать, как такой климат неблагоприятен для старых и больных - не дай бог с моим вороньим пером... Но продолжим о бытии редактора.

  В мае вышла моя книжка.

  Выдержав паузу и подумав, добавлю: которая похожа на случайное дитя...

  Нет, сравнение неверное, получите выговор, те, кто подбирал его.

  Ребенок растет и меняется, а книга, которую ты взрастил и долго жил с ней, умирает, когда выходит в тираж. Книга - это гроб, в который кладут и закрывают кусок твоей жизни.

  ...А в книжном магазине она стоит на полке под рубрикой "Российский детектив". Бред. Брось ее сейчас же. И вообще, если бы это не смахивало на обычный фарс, я должен был бы сжечь весь тираж - выкупить и сжечь. Не потому что плохо, а потому что не нужно сейчас. Пусть другие, вон их сколько. Но даже гонорара не хватит, чтобы выкупить. Пусть будет. А деньги мы потратим - об этом чуть ниже.

  И вообще,выход книги настолько мало повлиял на мою жизнь, что говорить о ней в этот момент не стоило вовсе, если бы у меня нашлась более важная тема.

  Впрочем, такая тема есть. Поговорим о ней.

  Да, это намного важнее. Хотя бы потому, что бумагу марать я начал давно, а вот лишние деньги в связи с неожиданной свободой и гонораром за книгу появились впервые за двадцать лет. И вдруг, на переходе из весны в лето, сбрасывая теплую шкуру и обнаруживая, что другой нет, поскольку свобода была, повторюсь, неожиданна (бежать пришлось, в чем был, даже без шапки - мела новогодняя метель, мягкая, теплая, вся в огнях и надеждах)... О чем это я? Ах да, - и вдруг...

  Мы переходим от несостоявшейся души к телу.

  Мы начинаем банально одевать нашего героя, рожденного к новой жизни. Точнее, он, не обращая внимания на наши гримасы, сначала робко, потом все смелее заходит в закуточки, увешанные штанами и рубашками, перебирает, щупает, нюхает (почему бы и нет?).

  Сейчас смешно вспоминать, с чего начинал, и во что превратились через неделю эти польские, бежевые, пся крев, сандалии. Зато две оливковых футболки и сейчас вполне приличны ("Вы не знаете, что такое Savage? - наигранное удивление бровками верх. - Это означает "дикий", стыдно не знать!" Ах ты, сучка (в мыслях, как вы заметили, я совершенно свободен в выражениях!), как ты смеешь умалять твоего короля и благодетеля - его величество покупателя, у которого в кармане шуршат зеленые тысячи (ну, не совсем зеленые, а морской волны)? Но я молчу, только усмехаюсь - учите меня, учите, юные голопупые животные, обитающие в тесных каморках и огромных залах, освещенных ледяным светом ламп. Такова теперь участь престарелого Кая, сложившего заветное слово, но все еще не переписавшего его на чистовик, - вот и бродит он, перебирая тряпки, уже брезгливо морщась и цедя в ответ на удивление: "Разве это штаны? В них долго штукатурили, потом застирнули. Покажите мне нормальные! Нет, посмотрите на крой, они на табуретку сшиты!". И то ему не так, и это не этак, - а ведь раньше вообще все равно было, что носить, лишь бы подешевле.

  Постепенно, обойдя все магазины большого города, он выходит из них без денег, с новым знанием женщины, которой всегда нечего надеть, и полностью (пока по-летнему) обмундированный. Девушки со спины провожают его одобрительными взглядами, а те, что на улице, встречные, заглядывают в черные зеркала очков, как-то нерешительно склоняя головы, и от этой странной нерешительности сердце его замирает...

  Но он не останавливается. Он идет вперед, - и в этот момент ему наперерез возле крыльца гостиницы "Б..." что на улице Л. кидаются какие-то люди в черном, они открывают тяжелые двери, а из пролетки таксо выскакивает негатив с веревочными косичками, и в окружении белых девочек-припевочек пересекает тротуар (по совпадению на данный момент - мой путь), заставляя меня замедлить шаг и всмотреться в негра...

  Ба, - думает пешеход, - да это тот, кто меня вовсе и не волнует. Вот сейчас, когда пишутся эти строки, я слушаю в ночи хит действительно всех времен и народов - Angels At My Gate - и мне нет никакого дела до этого хваленого доктора. Он великий и ужасный, супермегазвезда ушедшего десятилетия, о которой шумят все радиоканалы крайнюю неделю, почетный гость нашего города. Но я узнаю его только потому, что в городе все еще ничтожно мало негров, а особенно в белой панаме и со свитой. Это может быть только обещанный нам доктор Албан.

  - It"s my live... - говорю я, продолжая идти, и доктор и вся его свита замирает, поворачивая головы к единственному пешеходу на раскаленном тротуаре улицы Л. возле крыльца отеля "Б...". Что думает он, услышав свои слова и увидев того, чьи уста их произнесли - коротко стриженого человека в якобы швейцарских поляроидах, в небесно-голубых расклешенных джинсах, мягких шузах-рейкерах, в батничке навыпуск цвета ветхого доллара и той же благородной измятости, - может, француз, а может дикий русс, жаждущий черного автографа, - а то и маньяк, после автографа достающий из своего италокитайского шоколадного Bolinni что-нибудь 45-го калибра и превращающий афрочудо в окровавленный кусок горилльего мяса...

  Ты бредишь, доктор, посторонись, я просто пройду - я и так уже отнял много времени у читателя, который ждет то, ради чего он вообще заглянул сюда.

  Хотя... Сюда заглянул читатель, знакомый с моими текстами, а я собираюсь предложить ему чужие. Вот и тяну, думая, как бы представить. Между прочим, мог бы вообще ничего не выпускать в свет, - пообещать как всегда: рассмотрим, ждите ответа, - и забыть. А забыть на моем рабочем месте легко, бумаги прирастают с быстротой бамбука, и вчерашний пакет погружается в глубину отложений.

  Да, как раз вчера, когда я, включив свой рабочий компьютер и налив стакан чаю, приготовился работать, - а за окном сияло июньское солнце, оно звало надеть темные очки и выйти на голоногую улицу - о, наконец-то вернулись короткие юбки, как мы соскучились! - вот в этот острый момент фельдъегерь, в смысле, вахтер, и принес пакет.

  Редактор вскрыл его, вынул пачку листов и пробежал, щурясь, первую страницу. Нацепил свои желтые антифары, всмотрелся. Даже не понимая, что там было написано, решил, что это стоит публиковать.

  Только потому, что написано было пером и фиолетовыми чернилами, а кое-где на бумаге виднелись следы от восковых капель.

  Он вдруг увидел, как скользит тень от руки пишущего по бревенчатой стене, почувствовал, как холодна левая сторона листа - та, что была ближе к заледенелому окну...

  - В набор, - сказал он, передавая пакет. - Потом рукопись и файло - мне...

  Так вот и появился этот электронный вид рукописи, подписанной псевдонимом. Так пожелал автор.

  ...Ну а то, что редактор уделил место в предисловии себе - так это исключительно для того, чтобы читатель представил, в каких условиях эта рукопись попала к редактору, и почему он пропустил ее в печать, почти не читая. Цензора отвлекли собственные обстоятельства.

  И добавим к этому - он давно и хорошо знаком с автором рукописи. Который в своем предисловии обращается непосредственно к редактору. Но это вовсе не значит, что публикую сей труд по блату. Я даю его авансом, потому как, дочитав, понял, что это - всего лишь вступление. Главное будет во второй части. Которую автор пришлет только после публикации первой.

  

  

  

  ОТ АВТОРА

  

  Дорогой друг!

  Чтобы не повторяться полностью, вместо "никогда" скажу "очень давно". Это вместо эпиграфа. Надеюсь, узнаваемо. Если нет, еще немного:

  Очень давно бедняга писатель не возлагал так мало надежд на предисловие, как возлагаю я. И не потому, что ты слишком оторвался от друзей и не захочешь сделать для меня услугу, которая в твоей власти. Знаю, - сделаешь все возможное. Но знаю так же, что возможностей у тебя очень мало. В этом виноват я, как автор этих записок, - никому, кроме тебя, они не нужны.

  Да, забыл, как и подобает, упомянуть, что пишу я эти строки не в самом сердце нашего королевства, - доме с гремучей крышей, которую мы чистили с тобой от снега не одну весну, и с этой крыши, между прочим, герой одного из твоих рассказов услышал, как уходит из города последний поезд. Ты думал, я так и живу в этом доме, отслеживая его и свою жизнь, воспроизводя ее снова и снова? Так знай, - когда Записки сии попадут тебе в руки, это будет означать, что нет ни дома, ни меня в нем. Или наоборот - нас нет, но мы остаемся вместе, только где-то рядом, за углом твоего времени. А может быть, дом превратился в один из бесчисленных вагонов, в котором я еду сейчас - обязательно на закате, когда солнце тает, проваливаясь за горизонт казахской степи, и ни одного домика еще сто лет пути, да и тот мелькнет, не останавливаясь, - с одинокой собакой во дворе, с ее длинной тенью...

  А может быть, это едешь ты, тем более что почти собрался - дело за хорошей дорожной сумкой - купи Nike - видел приличную рядом в спортивном.

  (От редактора: Щупал я эту сумку. Дрянь лощеная. Лучше куплю рюкзачок - пусть некоторые смеются, и даже ржут, а мы продолжим выработку собственного стиля.)

  ...Слишком жарко сейчас в степях, слишком. Поэтому я тем временем - вот в этот момент, когда ты, читатель, кто бы и когда бы ты ни был, читаешь эти слова, - я сижу на самом краю земли.

  Это похоже на берег одного из морей Ледовитого океана, - я сижу в маленькой избушке, грею руки о железную кружку с крепко заваренным чаем, смотрю в окно на летящий весенний снег, совершенно особенный снег, потому что кругом уже проталины, и чернеет далекая вода залива, и чьи-то следы на свежем снегу набухают как капли чернил сквозь промокашку, - этот вид так умиротворяет, что я вижу его, даже закрывая глаза, сквозь веки.

  Разве ты еще не убедился, что смотреть в этом мире не на что, кроме апрельского снега, который белыми хлопьями на черную гарь весны? Я сижу на краю земли и смотрю в окно, выходящее на этот самый край. Здесь я полностью свободен, могу писать все, что хочу и как хочу. Но на пути в твой мир рукопись моя должна испытать преломление при пересечении границы двух сред. Роль границы играет редактор, поэтому ты и можешь делать с моим текстом все, что тебе покажется необходимым: менять имена, обстоятельства, дописывать, изменять, - словом, все, что предусматривают сегодняшние односторонние договоры издательств с авторами.

  Но я согласен на все, потому что прекрасно знаю - ничего кроме ущерба от общения с моими Записками ты не вынесешь. Читатель будет думать, что все непотребства героя придумал, или даже, что еще хуже, осуществил автор. Автором, по законам мениппеи, в которой ты кое-что понимаешь, назначат тебя, и возложат на твои плечи ответственность за все, что творил герой. Особенно удивятся близкие и друзья, - неужели это все он? Тот, который рассказал о войне с доброй усмешкой, прославляя подвиги, но и выбивая из этого старого ковра пыль пафоса, - и вдруг он - вот так?! Ужос! Гнать его сцаными тапками из пантеона мужественных и смелых! Нет, вернее, отважных, - как там написали на обложке твоей книги - "отважный офицер"...

  Здесь, на краю Земли хорошая большая библиотека. Она располагается в отдельной избе. Там есть все для чтения - кресло, печка, чайник. Но вот беда, я уже не хочу читать. Разве что если нужна справка или цитата. Уже некогда читать длинное. Некогда читать плохое. Все определяется краткостью. Если в первой строке или в первой попавшейся нет краткости и нового, откладываю как плохое. Это совершенно нечестно по отношению к автору. Но ничего не поделаешь. Самое лучшее все время повторяется. Самое лучшее проявляет себя, когда исчезает из поля твоего зрения навсегда.

  Мне хочется писать кратко и хорошо. Но где взять такую смесь в собственной голове? Раньше ты находил спасение в словоплетении, а сейчас тебе даже некогда подбирать слова. И неохота ставить точки и запятые, искать аллегории, и прочие тропы. Да и вообще, писать неохота.

  Хочется сидеть вот так и смотреть в окно. Просто смотреть на мир, состоящий из покоя - пасмурное небо, сопка над городом, ползущие по ней домишки... Смотритель на краю света. На самом его краю.

  А вместо этого - вдруг записки. Зачем они? Не знаю. Оказывается, невозможно все время смотреть в окно. Ты смотришь, смотришь, и вдруг замечаешь, что это уже другое окно. И вид из него другой, и дом... Остается взять ручку - деревянную, с пером, которые еще лет двадцать назад были на почтах для написания телеграмм, - подвинуть чернильницу, положить чистый лист, и написать: "...А началось все совсем недавно...".

  А перо-то - царапает...

  Это не литература. Это - запоздалый дневник, который я взялся вести спустя энное количество лет. И ничего героического, что оправдывало бы их написание, кроме попытки проявить и зафиксировать эти фотографии моей жизни. Просто эпизоды, из которых складывается моя память о тех годах. Дни, ночи, мужчины как друзья и враги, женщины - как женщины...

  Поэтому сразу предупреждаю читателя - дальше можно не ходить, ограничьтесь предисловиями. Кстати, наш народ суров, но справедлив, оценки при чтении в узком кругу были очень низки - за аморальность или еще за что - я так и не понял. Наверное, далеко мне уже до народной нравственности, потому что я - негодяй, и записки эти - записки негодяя. Так бы назвал я их, и предлагаю то же сделать редактору.

  А теперь те, кто не боится пить из козлиного копытца, - вперед! За мной, читатель! - как воскликнул один писатель... Нет, этот бодрый клич нам не подходит. Здесь, на краю Земли, уместно сказать - располагайтесь поудобнее, уже вечереет, я зажгу керосиновую лампу, чай заварен, можете наливать. И слушайте.

  

  (От редактора: Минуточку, я только должен сразу внести правку. Авторское название мне не нравится, я его меняю после первого прочтения, не задумываясь. Пусть будет иное.)

  

  Ну, пусть будет. Начнем же.

  А началось, собственно, все совсем недавно - этой затяжной осенью. С лица города (да что там города - с лица Земли!) исчез Дом. Именно так, с большой буквы. Пафос здесь уместен, несмотря на то, что Дом был маленьким двухэтажным особнячком сталинского времени. Как положено - высокие потолки, лепнина, рыхлая штукатурка, рассохшиеся оконные рамы... Здесь прошли несколько лет жизни нашего героя, здесь он закончил одно тысячелетие и вступил в новое.

  Теперь же, когда Дом снесли, и это место придавлено строительными вагончиками, - пришло время вспоминать. И грусть, которая предваряет, не противоречит веселью, царившему в темных коридорах Дома, в его светлых комнатах, в маленьком дворе - то заснеженном, то усыпанном хрустящими листьями, - грусть по той эпохе, которая, как казалось обитателям и гостям, никогда не закончится... А она и не закончилось, - успокаиваю я всех, кто собрался - даже тех, кого нет уже на Земле, как моего Дома, - она только начинается. Прямо сейчас.

  (От забегающего вперед редактора: хотите представить настроение и ритм той жизни, прослушайте песенку некоего Моряка "Девочки, девочки, девочки". Все, к счастью, на английском, ныне понятном всем...)

  

  ВСЕМ СПАСИБО, ВОЙНА ОКОНЧЕНА

  

  Однако не лепо, братия, начинать с места в карьер, - нужна же какая-то, пусть и формальная, связка между двумя циклами. Не можем же мы вот так запросто, забыв о преемственности, взять, да и начать с чистого листа.

  И то верно. Отложив на день это самое начало, вернемся и заново войдем в дверь, соединяющую и разделяющую две эпохи одного героя.

  Сентябрь 1987 года. Перед нами - не по-советски загорелый старший лейтенант Военно-воздушных сил. Он возвращается. Точнее, он уже вернулся, и настоящее открывается дверью самолета, первым глотком забытого воздуха, запахом дождя и листвы, мокрого асфальта, - получи, распишись и пользуйся. Автобус-экспресс поглощает дорожную ленту, впереди разворачивается город на высоком берегу, и встающее солнце бежит, вспыхивая в тысячах его окон, стекает в свинцовую реку, плавит ее, - и сразу за мостом тень домов накрывает тебя...

  Как вы заметили, герой пока без имени, - автор уже знает, как обозвать его на новом этапе, но в этой истории он заново родился, и не будем торопиться задавать ему судьбу. Он сам ее найдет - вернувшись туда, откуда ушел два с половиной года назад. Чтобы продолжить.

  Война была позади, жизнь - впереди, она предлагала широкий ассортимент удовольствий, но сейчас главным был роман, призванный вытолкнуть начинающего писателя на высокую орбиту, закинуть его из своей мощной пушки если не на Луну, то хотя бы в Переделкино.

  Однако, прошло два года, пошел третий, и ничего не изменилось. Единственное, - у нашего героя (обозначим эту переменную через Х.) иссякли заработанные войной деньги. За два года тунеядства он совсем расстался с мыслью о постоянной работе. Нужно было место, где платят, но не заставляют работать.

  И слепая удача вскоре наткнулась на него. Предложение судьбы огласил друг нашего героя (назовем его Шамиль, и для смягчения непопулярности этого имени добавим инициал У.), чья мама заведовала поликлиникой, при которой открылся дневной стационар, требующий ночных сторожей. Так появился тот самый Дом, приютивший нашего героя на несколько лет.

  Это была настоящая находка. Двухэтажный уютный особнячок в центре города, но спрятанный во дворах, укрытый от глаз густой листвой дворового сквера, на окнах первого этажа - решетки, кабинеты с кроватями, ординаторская с диваном, телевизором, электроплиткой и самое главное - хорошей пишущей машинкой. И ко всему этому за дежурство через день бездельнику полагалось 90 советских рублей - плюс еще 30 за расчистку дорожки у крыльца от снега зимой и подметание летом!

  Правда, было одно неудобство, но об этом - позже. Пока же охранная деятельность протекала относительно благополучно, - а немногие неприятности вроде ночующих на чердаке бомжей только подчеркивали невыносимую легкость бытия сторожа Х.

  Тут впервые он и распробовал вкус ночи: сидеть в комфорте при бубнящем телевизоре, закипающем на плитке чайнике, печатать или писать перьевой ручкой, вставать, ходить туда-сюда по длинному коридору, думать, возвращаться, снова писать, курить (утром откроем окно и проветрим - никто и не учует), - а то и привести случайную гостью (разложенный диван широк и удобен, как спина кита, держащего Землю, и его ножки подломятся спустя многие циклы) - и снова назад, к рукописи, в которой всегда стоит жара, и гарнизон накрывает пыльная буря...

  Какая гадость эта ваша повесть, - бормочет автор, вспоминая. - Разве можно писать по горячим следам? Нужно, чтобы все ушло и кануло, - вот тогда все и засверкает...

  Так все и началось - хорошо. Поскольку рассказывать про первые дни - то есть ночи - вроде и нечего, то обратимся к тем, кто сопровождал нашего героя в его счастливом уединении.

  

  В АВГУСТЕ 91-ГО

  

  В окружающем особняк мире раскручивалось новое непривычное бытие. Под стукоток пишущей машинки наступили смутные 90-е. Мы не будем впускать в наш двухэтажный мирок все, что бурлило на улицах, разбивалось и теряло силу у подворотни - арки между поликлиникой и гостиницей, - докатываясь до крыльца нашего особняка мелким прибоем. Но кое-что из этой мелочи до сих пор позвякивает в кармане памяти...

  Был август 1991 года. А точнее - то самое его число, когда в телевизоре стучали пуантами маленькие лебеди. Почти каждый из нас помнит этот день, поэтому о его сути мы рассказывать не будем, а просто напишем на голой стене сзади эту дату - и символическая декорация готова. Хотел я рассказать, как наш герой, услышав по радио призыв сдать оружие и боеприпасы, закопал коробочку с патронами от ПМ, - и про то, как эти патроны к нему попали, - но передумал. Лучше сразу перейти к послеобеденному времени

  Обсуждая методы народного сопротивления, оба сторожа, забравшись на крышу своего особняка, шарили по листам кровельного железа, ища щель, через которую недавний дождь залил один из кабинетов. Они сидели на теплой крыше, прихлебывая пиво. Наступал вечер, краснели облака, ветерок шевелил кроны дерев у их ног.

  - Хорошо! - вздохнул сторож У. - Но что теперь со свободой-то будет? Заставят на работу устраиваться, опять эти комскомитеты, месткомы, овощные базы...

  - Ну! - поддержал Х. - А главное, нахрена я все это писал? Теперь точно не напечатают! А с другой стороны - сами виноваты, сидим тут, вместо того, чтобы под танки бросаться с привязанными гранатами...

  - С криками: "За родину!"...

  За смехом они не услышали, как заскрипела лестница, но когда по крыше загремели шаги, замолчали и переглянулись:

  - Уже идут...

  Это и в самом деле был гэбэшник. Но бывший - да еще из той категории, что любима народом, - тянул службу на Амуре пограничником. Он был миниатюрен, красив, шутлив, доверчив и добр, - сейчас бы я сравнил его с капитаном Воробьем, - и, как это часто наблюдается в природе с мелкими самцами, любил общаться с большими самками. Вдобавок, он был напичкан самой разнообразной информацией - где, что и почем можно достать, - даже вертолет (понижая голос: несколько машин в Сумгаит прошли через наши руки). А еще он любил рассказывать о своих предпринимательских планах - скоро мы развернемся, я построю дом для своих сотрудников, там будет подземный гараж, бассейн на крыше, на первом этаже - весь бытовой сервис - люди должны работать и жить в кайф... Дело пока было в самом начале, и фирма не имела даже своего офиса. Вот по этому делу Камиль (назовем его так) и вскарабкался на крышу в столь суровый день.

  - Привет, еле вас нашел, - начал он, выползая из-за печной трубы на четвереньках (крыша была крутой и скользкой). - Ну как, Шамиль, говорил с мамой? Дает она мне в аренду комнату под офис?

  - Камиль, глотни пива, хватит метаться, - сказал сторож Х. - Какая аренда, забудь это слово уже!

  - Не разрешили? - приуныл Камиль.

  - Да при чем тут... Не видишь, что в стране творится? Усе пропало, гипс снимают, клиент уезжает...

  - Ничего не понимаю - что случилось-то?

  Сторожа переглянулись.

  - Ты откуда упал на нашу крышу? Танки в Москве! Максим Соколов сейчас кричал - танки, танки, прощайте, господа! Комендантский час, Горбачев арестован, - реакционный переворот, Вандея, блин!

  И глядя на недоверчиво улыбающееся лицо товарища, они рассказали о событиях. Сторож Х. добавил: