Бездомные

– Почему нельзя?

– Нет места. А потом, где же нам взять денег, чтобы платить за нее?

– А зачем вы ее так приковываете?

– Ну вот еще… Зачем? А затем, что она схватит топор, нож, колун и поубивает детей, отца, маменьку. Это такая шельма злющая, что мое почтение!

– И давно она больна?

– Да разве она больна? Помешана, а не больна. Мне бы ее здоровье! Когда отцу приходится ее вязать, так оба они так замучаются, что только ну! Отец тоже не слабенький, да и то едва может эту холеру объездить…

Юдым махнул рукой и сбежал по лестнице; очутясь во дворе, он заметил в другой его горловине, у фабричной стены, множество детей, скачущих, бегающих, играющих. На груде осмоленных бревен сидела тетка Пелагия, пожилая женщина, уже давно живущая из милости у своего племянника Виктора, брата Юдыма. Это была тощая, болезненная и ворчливая особа. Редко кто и редко когда слышал от нее доброе слово, а детей она кормила тумаками досыта. Юдым медленно направился к ней, кривя губы под усами и изо всех сил борясь с собой. Ему неприятно было здороваться с нею на людях, перед множеством жильцов и зевак. Он испытывал неприятное чувство полуотвращения, пробужденного и всплывшего на поверхность вследствие какой-то специфической жалости, составляющей основу родственных чувств. Тетка Пелагия повернула голову и заметила его, но не тронулась с места. Когда он подошел и коснулся носом ее грязноватого рукава где-то поближе к руке, она быстро наклонилась и чмокнула его губами возле волос.

– Когда ж это ты, Томцик, приехал? Мы и не знали ничего… – сказала она, как всегда, сухо.

– Только вчера вечером. Как ваше здоровье, тетушка?

– Э… какое там мое здоровье… Так, скриплю. Теперь вот тепло, так сижу здесь днем, а заявится зима, так, может, и конец придет.

– Эх, не люблю я всех этих…

– Да знаю, знаю…

– Вы недурно выглядите, тетушка. А что слышно у Виктора? Как они там?

– Да что… Виктор как Виктор.

– Ну?

– Да работает на этом заводе.

– У Миллера?

– Куда там, на железоделательном, в сталелитейной.

– В сталелитейной! – удивился Юдым.

– Да вот, в сталелитейной.

– А почему?

– Переметнулся. Говорит, что захотелось так. Ну и легче, мол, ему будет… Но это уж, Томцик, ты виноват, а никто другой… – сказала она равнодушно, разглаживая сборки своей юбки.

– Я виноват, что Виктор переметнулся?

– Что он мечется, вот в чем ты виноват. Пока он был глупым обломом, так и работал сколько влезет. А ты давай набивать ему голову всякими премудростями, вот ему теперь и расхотелось работать. Взялся не за свое дело. Книжки читает. А как же… ученый человек! – насмешливо улыбнулась она, показав белые зубы.

Юдым равнодушно слушал. Потом спросил:

– Много зарабатывает?

– Нет, немного. Пришлось и ей взяться за работу, потому что нужда заставила.

– Где же она?

– На сигарной фабрике. Расходятся в разные стороны с самого утра, а мне приходится за детьми смотреть, еду готовить, весь дом держать в порядке. А ты где будешь жить? Постоянно то есть? Здесь или где-нибудь от нас далеко? – спросила она с притворным безразличием.

– Сам еще не знаю, ведь я только что приехал.

Разговор оборвался. Юдым искоса смотрел на клочок асфальта, заброшенный сюда будто случайно и лежащий среди глыб булыжника, на деревце, поднимающееся прямо из асфальтовой скорлупы. Вблизи тонкого ствола находилась решетка сточной канавы, усеянная всяческими отбросами. Солнце припекало. В тени высокой фабричной стены играла стайка детей. Одни из них были так бледны, что на прозрачных личиках была ясно видна сеть голубых жилок, у других загорели на солнце не только мордашки, руки и шеи, но даже выглядывающие из огромных дыр колени. Среди носящейся по двору толпы ребят ползал крохотный ребенок, рахитичный, с постыдно искривленными ножками и следами оспы на худых голых руках и ногах. Вся эта шайка производила впечатление уличного мусора или опавшей листвы, которую гонит с места на место ветер. Верховодил шумной компанией восьмилетний мальчонка, стройный, без шапки, одетый в отцовские брюки и материнские башмаки. Этот молодой человек орал не своим голосом, на что, впрочем, имел право, потому что командовал остальными в какой-то баталии, которую они вели. Когда он мчался, как олень, на середину двора, Юдым узнал его:

– Да ведь это Франек!

– Франек… – сказала тетка.

Доктор Томаш остановил племянника и вызвал этим на его физиономии выражение искреннего неудовольствия. Из толпы выдвинулась девочка, помоложе Франека, и подошла к тетке. Это была Каролина, Юдымова племянница. На сером, истощенном личике, из-под закрывающей глаза и свисающей до носа челки, глаза горели как угли. У ребенка было старческое хитрое лицо, упорный испытующий взгляд, как у человека, который пережил горечь сотен разочарований и который уже не поддается иллюзиям. Юдым привлек девочку к себе и поцеловал ее. Она не сопротивлялась. Только смотрела ему в глаза своим тяжелым взглядом, словно спрашивая, что можно от этого выгадать. Франек на лету чмокнул «дядюшку» в манжету и, пробормотав что-то невнятное в ответ на несколько вопросов, удалился с ватагой своих приятелей.

Разговор с теткой не клеился, но зато, как это часто бывает в таких случаях, доктору приходили в голову мысли, новые, совершенно непригодные для этого разговора. Эти дети, бегающие в тесном закоулке, неизвестно почему напоминали ему стаю запертых в клетку белок. Их стремительные движения, непрестанные прыжки требовали широкого простора, деревьев, травы, воды…

– Томцик, ты, наверно, хотел бы поскорей увидеться с Виктором? – сказала тетка, никогда не любившая проявлять теплые чувства, которых она не испытывала.

– Ну конечно.

– С ним теперь трудно встретиться. Иной раз по три дня, по три ночи его дома нет.

– А где же он пропадает?

– А кто его знает. Может, впрочем, как раз сегодня и придет…

– Так я забегу вечерком, а сейчас мне бы хотелось с невесткой поздороваться. Можно зайти к ней на фабрику, впустят меня туда?

– Иной раз и впускают. Ты попробуй. Вам, господам докторам, ведь все легче, чем нам, бедноте.

– Где же она, эта фабрика? – спросил Юдым, которого этот разговор уже начинал тяготить.

Тетка указала ему дорогу и сказала адрес.

Вырвавшись из этого дома, доктор повесив голову шел по улицам к предместью, машинально ища глазами сигарную фабрику. Здесь уже не было однообразного ряда больших каменных домов, реже попадались и двухэтажные. Вместо них вдаль уходили низкие обшарпанные деревянные строения, не похожие ни на хозяйственные постройки, ни на деревенские избы, но смутно вызывающие в памяти и то и другое.

Эти домишки были увешаны яркими вывесками и забрызганы грязью. Грязь на окнах защищала внутренность квартир от взглядов прохожих и вполне успешно заменяла жалюзи. Впрочем, с фасада там помещались главным образом лавчонки. В одной продавалась жалкая колбаса, в другой, еще более захудалой, – дрянные гробы.

Кое-где из ряда этих городских избушек, покрытых старой черепицей или толем, по которому то тут, то там уже ползла зеленая плесень, устремлялся вверх новый каменный домик, построенный наскоро, будто здесь песок вздулся. Такого рода геометрическая фигура, с невидимой крышей, с тремя глухими стенами и четвертой, снабженной рядом окон, вздымалась среди старинного, почти средневекового облика домишек, как указатель того нового направления, которое примет отныне порядок вещей, и возвещала аннексию этих окрестностей в пользу растущего большого города, с его суровыми, безжалостными линиями, с его мостовыми и голыми, тюремными, шершавыми стенами. Еще чаще линию низеньких домиков прерывал огромный толстостенный корпус фабрики с широкими воротами и батареей труб. Вдали эти бесконечные трубы, трубы над линией крыш, виднелись уже повсюду.

Серединой улицы, по разбитой мостовой, тащились один за другим возы с кирпичом, рассеивая во все стороны розовую пыль. Их сопровождали засыпанные этой пылью с головы до каблуков возчики, и на их лицах было столько же мысли, как на кирпичах. Или грохотала огромная телега, груженная зашитыми в рогожу тюками. На верхней палубе такого корабля обычно сидел чудовищного вида еврей в красном бумазейном кафтане, размахивая кнутом, и орал на пару лошадей, которые переставляли ноги со страшным усилием. Одна из телег, въезжая в ворота большого строения, преградила Юдыму дорогу. Номер дома указывал, что это и есть фабрика, разыскиваемая доктором Томашем. То же подтверждал и приторный, неприятный запах табака, который окутывал постройки и распространялся далеко по улице. Юдым вошел в ворота и обратился к привратнику с вопросом – нельзя ли увидеть работницу по фамилии Юдымова. Сторож и слушать его не хотел, пока не почувствовал в руке двугривенный. Под воздействием этой монеты он принялся усиленно размышлять, потом на миг исчез и привел какого-то покрытого пылью беднягу. После долгих разговоров тот поманил Юдыма пальцем и ввел его в боковой флигель. Табачная пыль забивалась здесь в нос, горло и легкие пришельца, учащала дыхание. Во втором этаже он увидел большой зал, прямо-таки битком набитый женщинами, их было человек сто, склонившихся над длинными узкими столами. Женщины эти, полуобнаженные, без малейших притязаний на приличие, свертывали сигары быстрыми движениями, на первый взгляд производящими впечатление каких-то мучительных судорог. Одни наклоняли головы и трясли плечами, как кухарки, раскатывающие тесто, – они занимались тем, что завертывали крупно нарезанный табак в листья, быстро и искусно скроенные заранее. Другие складывали свернутые уже сигары под деревянные прессы. Удушающая атмосфера, насыщенная смрадом тел, работающих в жарком, низком помещении, и пылью тертого табака, казалось, разрывала легкие, ела глаза и горло. За первым залом виднелся другой, гораздо более вместительный, где ту же работу делали по меньшей мере триста женщин. Проводник не дал Юдыму задерживаться здесь и повел его дальше по узкой лесенке и коридорчику, мимо машин, сушащих табачные листья, мимо мельницы, перемалывающей нюхательный табак, и табакорезки, нарезающей разные сорта табака, – туда, в помещения, где упаковывали готовый товар. Там кипел бешеный труд. Юдым мимоходом заметил девушку, оклеивавшую пачки сигар бандеролями Быстрота, с которой двигались ее руки, его изумила. Ему казалось, то работница непрерывно тянет из стола и наматывает себе на пальцы белую тесьму. Готовые пачки летели из ее рук в корзину под столом так быстро, словно их выбрасывала машина. Чтобы понять, как она это делает, нужно было усиленно всматриваться, стараясь уловить, когда начинается оклеивание каждой пачки.

За этим залом открывалась темная комната, где, по словам проводника, работала невестка Юдыма. Окна этой комнаты были затянуты проволочной сеткой, ее частые ячейки, забитые рыжей городской пылью, пропускали мало света снаружи, но зато задерживали эмиграцию миазмов изнутри. По углам здесь лежали вороха крупно нарезанного табаку. Посреди зала стояло несколько столов, на которых упаковывался товар. От каждого стола отходила загнутая трубка, из которой с шипением вырывался длинный горизонтальный язык горящего газа. За каждым столом работало четверо. У первого же Юдым увидел свою невестку, место которой было на углу, возле самого газового пламени. По другую сторону стоял, верней покачивался на ногах, высокий человек с лицом трупа. Далее, на другом конце, сидел старый еврей в шапке, нахлобученной так низко, что видны были лишь длинная борода и впалый рот. По левую сторону, рядом с Юдымовой, стояла девушка, которая непрестанно брала из вороха пригоршню крупного табака, бросала ее на чашку весов и, отвесив четверть фунта, подавала покачивающемуся человеку. Доктор остановился у дверей и долго стоял, пытаясь понять манипуляции этой четверки. У них был вид людей, мечущихся в судорогах, в припадке, и тем не менее во всем этом были ненарушаемая симметрия, методичность и ритм. По столу, у которого работали эти люди, между Юдымовой и ее соседом непрестанно двигались два жестяных сосуда, с одной стороны расширяющиеся в форму четырехугольных бокалов, с другой стороны параллельностенные. Эти формы были пусты. Юдымова хватала одну из них в левую руку, поворачивала широким концом книзу и упирала ее в колено. Правой рукой она брала из пачки листок с напечатанной на нем этикеткой фирмы, обертывала им конец жестяной формы, загибала уголки бумаги и склеивала их сургучом, который молниеносным движением растапливала на пламени газа. Едва она успевала прижать пальцем склеенные концы, форму брал из ее – рук сосед, а она в то же время брала стоящую перед ним другую, уже освободившуюся форму, чтобы вновь выполнить ту же работу. Мужчина поворачивал форму отверстием вверх, а конец, оклеенный этикеткой, вставлял в соответственное углубление в доске стола. Затем принимал из рук взвешивающей девушки чашечку весов, всыпал в отверстие сосуда четверку табаку и двумя ритмичными движениями утрамбовывал его пестиком, сделанным по форме жестянки. Потом он вынимал жестяную форму из наполненного уже табаком бумажного пакетика и протягивал руку за следующим, который за это время успевала склеить Юдымова. Третий работник вынимал из отверстия в столе оставленную там пачечку табаку и заклеивал ее с другой стороны, топя сургуч в огне по примеру своей товарки, стоящей на противоположном конце стола.

Работники одного стола упаковывали в четвертифунтовые пачки тысячу фунтов табаку за рабочий день. То есть они выделывали четыре тысячи пачек. На упаковку одной штуки они тратили не больше десяти секунд. Движения их рук были согласованы, стремительны и неутомимы и, как луч света, всегда направлены к определенной точке, откуда они отскакивали, как пружины. Здесь Юдым видел как на ладони то, что крестьяне зовут «сноровкой», – испытанный в кровавом труде способ, являющийся кратчайшим и самым легким путем между двумя крайними точками работы. Ему вспомнилась его собственная «сноровка» в клинике, в операционном зале, и это еще более приковало его внимание к труду существ, находящихся сейчас перед его глазами. В глубине комнаты стоял точно такой же стол, как первый с краю. Возле газового огонька работала женщина в красном платке на голове. Эта тряпица плотно закрывала ее волосы, но оставляла открытым большой выпуклый лоб. Вены на висках и шее женщины набухли. Ее закрытые глаза после каждого обезьяньего движения головы открывались, когда приходилось приклеивать сургучом угол бумаги. Эти устремленные на газовый огонек глаза однообразно поблескивали. Лицо у женщины было вытянутое и землистое, как и у всех на этой фабрике. Запекшиеся, некрасивые еврейские губы время от времени кривила молчаливая улыбка, в которую, вероятно, выливался, в которую по необходимости вырождался вздох впалой, вечно жаждущей воздуха чахоточной груди. Поблескивание участвующих в труде глаз и эта улыбка, согласованные с ее действиями, напоминали стремительный бег колеса машины, на ободе которого в одной точке что-то поблескивает, словно светящийся огонек.

Когда Юдымова увидела деверя, руки ее дрогнули и сургуч не попал в огонь, а две крупные слезы скатились из ее глаз еще раньше, чем из уст вырвались слова радостного приветствия. Она прервала работу и полными слез глазами смотрела на гостя.

Человек, набивавший табак в пакетики, не видел Юдыма. Не получив в надлежащий момент форму, он бросил на Юдымову взгляд, каким разве машинное колесо могло бы взглянуть на другое, если бы то вдруг остановилось.

Юдым подошел к невестке, кивком головы поздоровался с нею и сказал, что будет ожидать ее на фабричном дворе в двенадцать часов. До полудня оставалось не более четверти часа, и он вышел из папиросных цехов, чтобы подождать в сенях у выхода. Внизу в черных норах сидели старые бабы, сортирующие табачные листья. Засыпанные табаком, костлявые, жалкие, седые, уродливые, с красными глазами, они были как Парки, совершающие свои таинственные мистерии. На стоящего в дверях в ожидании невестки Юдыма из глазных впадин этих созданий смотрели глаза с выражением столь свирепым и мстительным, что он не мог не отвернуться, чтобы избежать их взгляда.

Едва пробил обеденный час, Юдымова первая сбежала с лестницы. За ней высыпала целая толпа женщин. Невестке доктора, по-видимому, доставляло огромное удовольствие, что она могла похвастаться перед всеми таким деверем. Она то и дело громко говорила:

– Когда же вы, братец, приехали? Что у вас, братец, слышно? Вы, братец, были у нас на Теплой?

Ее грязное измученное лицо сияло радостью и гордостью. Открывающиеся в радостной улыбке губы показывали редкие зеленые зубы. Глаза горели как угли. В сопровождении Юдыма она вышла из фабричных ворот и, идя обедать, по привычке во весь дух мчалась по улице. Доктор не удерживал ее и сам подобно ей бежал по мостовой. Только уже в воротах дома на Теплой она остановилась и хлопнула себя по лбу.

– Иисусе! Чего ж это я бегу, как ослица? Такую даль заставила вас, братец, чуть не бегом бежать.

– Ничего, ничего, больше времени останется поговорить. А Виктор будет?

Ее лицо омрачилось.

– Куда там! Он обедает у Вайсов, у одних там с завода. Они живут на Черняковской.

– Ну и правильно. Смешно было бы требовать, чтобы он ходил обедать в такую даль.

– Да и он так говорит… – быстро ответила она.

Когда они поднимались по лестнице, до Юдыма донесся знакомый еще с детских лет запах поджариваемого на жиру мяса. Из открытых в коридор дверей кухоньки пахнуло жаром и духотой, которые казались невыносимыми. Виктора Юдыма не было дома. Обед готовила тетка. Теперь она уже почти не замечала доктора Томаша. Ему тоже не хотелось мозолить ей глаза, и он с удовольствием проскользнул из первой комнатки, которая служила кухней и жильем для тетки, во вторую комнату – спальню Юдымов. Это была низкая мансарда в рост человека. Здесь стояли две кровати, заваленные постелями, а между кроватями комод, покрытый вязаной скатертью. На стенах висели фотографии родственников в пиджаках (в центре – фотография доктора в студенческом мундире), все в выпиленных лобзиком рамках. В углу тикали ходики с длинными гирьками. Окинув взглядом всю эту утварь, доктор вспомнил: кое-что стояло в подвале у родителей.

Брат Виктор так и не пришел, а в квартире была такая адская жара, что Юдым ушел, пообещав зайти вечером. В поисках, где бы укрыться от жары, он вошел в Саксонский сад, присел в боковой аллее и незаметно погрузился в мечты. Издавна, еще со времен, когда он принялся за науку ради самой науки, в голове его бродили неопределенные идеи из области химии и физиологии… И всегда он воображал себе какой-то мощный источник света, в тысячу раз сильней электрического, который откроет глазам врача легкие чахоточного до самой глубины. Мечтая, он делал чудесные открытия в области излечения туберкулеза, строил больницы, каких свет не видывал. Второй преследовавшей его утопией было использование городских нечистот. Третьей – изобретение какого-то нового средства передвижения, которое прекратило бы неудержимое разрастание фабричных городов и рассеяло бы эти скопления людей и кирпича по всей стране. Школярские эти мечты превратились впоследствии в сильные скрытые страсти. Сколько часов провел он над новым двигателем! На его студенческой квартире был угол, заставленный бутылями и ретортами, которые, казалось, заключали в себе чудесные тайны. С течением времени этот мощный свет, словно ореолом осиявший юность бедного студента, потускнел под дуновением критицизма, но его мистическая заря вспыхивала при каждом случае. Местом, которое эти великие изобретения должны были осчастливить, всегда была «старушка Варшава». С момента введения новых, юдымовских, железных дорог должно было начаться ее небывалое развитие. Варшава-гигант, раскинувшаяся на огромном пространстве, Варшава с сосновыми парками, утопающая в зелени, Варшава, где уничтожены подвалы и мансарды, где истреблены туберкулез, оспа и тиф…

И вот теперь ему снова явились прежние видения. Концепции неуловимых идей, пути к самой сути изобретения врывались во мрак, словно длинные полосы света, и открывали очертания скрывающихся во тьме таинственных вещей.

В саду было полным-полно народу. Юдым и оглянуться не успел, как пролетели послеобеденные часы. К вечеру в сад стали стягиваться сущие орды евреев. Человеческий поток залил и главную и боковые аллеи и все дорожки. Гулять было уже негде, и целые компании торчали на дорожках или делали несколько шагов вправо и влево. Толпа была ярко одета. На женщинах были наряды самых модных цветов. Вся масса так и переливалась пунцовыми и ярко-голубыми кофточками, фиолетовыми и красными шляпами с птичьими крыльями или цветами, покачивающимися над головами женщин при каждом движении.

Мужчины доводили фасон модных костюмов до полной безвкусицы, преувеличения и абсурда. В чудесном саду стало душно. Казалось, повисшие листья вянут, гибнет трава и ласковый аромат левкоев умирает, не в силах одолеть душный запах человеческих тел.

В сумерках Юдым ушел из сада в сторону Театральной площади. Когда зажглись фонари, он был на Банковой площади. Яркий блеск фонаря как раз упал на тротуар, ведущий к Электоральной улице. В его свете видны были людские волны, неустанно текущие за темный силуэт банка, словно вливающиеся в горлышко кувшина. Юдым остановился. Эти черные массы голов и туловищ, быстро, точно муравьи, движущиеся вперед, пробудили в нем чувство физического отвращения. Ему казалось, что он видит ползущие массы насекомых. Замешаться в толпу черни, живущей там, за этой площадью? Никогда! О, никогда!

Он повернул обратно, твердо решив увидеться с братом в другой раз, и вошел в дорогой ресторан.

Наутро он встал в пять часов и пошел к брату. Когда он входил в ворота, солнце освещало верхи флигелей и уделило даже этим убогим грязно-розовым стенам от красоты своего пришествия. Казалось, эти жалкие окна, за которыми скрывается нищета, эти как бы утомленные глаза больного дома, источенного изнутри бедами, навеки лишенные блеска веселья, вот сейчас, в это единственное мгновение, открываются и молятся солнцу. Когда доктор Томаш постучался в дверь квартиры, в ней появился уже одетый Виктор. Это был статный мужчина. Он носил большую запущенную бороду лопатой, которая окаймляла лицо наподобие рамы. Лицо у него было бледное, незагоревшее, с кожей, словно иссеченной чем-то черным. Он взглянул на брата, и глаза его засмеялись, как у ребенка, хотя слова, которые он произнес при встрече, были холодны, почти официальны:

– Как поживаешь, Томек?

– Ну, что у тебя слышно?… – сказал доктор, также без оттенка нежности в голосе.

– Да так… живу…

– Знаешь, я тебя провожу.

– Ладно… – сказал Виктор, беря жестянку с завтраком.

Очутясь на улице, они некоторое время молча шли рядом, просто не зная, с чего начать разговор. Наконец, Виктор произнес:

– В Париже был?

– Был.

– Теперь здесь останешься?

– Наверно. Надо будет осесть здесь. Посмотрим. Я еще ничего не знаю. Хотелось бы пожить здесь, но смогу ли прожить…

– Вот те на! После стольких лет учения, да не прожить! – Он недозерчиво и чуть иронически усмехнулся.

– Тебе так кажется?

– А конечно, мне так кажется. Что такой, как я, могёт знать?

Юдым обратил внимание на это «могёт», и простонародный говор брата сразу начал его раздражать. Они пошли снова молча. Улицы были почти пусты. Изредка проезжала телега с зеленью или свежим хлебом. Со страшным шумом и грохотом промчалась извозчичья пролетка, везущая сонного человека с какого-то раннего поезда. Среди каменных стен гулко отдавались шаги людей, идущих на работу с жестянками в руках.

Ловстречался им старый еврей, несущий в огромной корзине за спиной груду мяса на продажу. По всей улице дворники вздымали метлами сухую пыль и разметали вчерашнюю грязь.

– Говорила мне тетка, что ты опять перебросился на новую работу… – начал доктор.

– А, да. Поругался с Рачеком – один там мастер такой был. Да ну его!..

– Из-за чего?

– А из-за чего? Терпеть мы друг друга не могли, вот и все. Говорит, что я, дескать, не гожусь' в рабочие, что в штиблетах, в пиджаке хожу, в галстуке… Это, говорит, не того… А ему, сволочи, что до моих штиблет? Раз я иду на работу как всякий другой парень, в этакой вот рубашке и в этаких портках…

– Конечно. Но зачем ссориться из-за пустяков?

– Э, из-за пустяков! Мы-то знали, из-за чего ссоримся… – сказал, сплевывая, Виктор. – Он только придирался ко мне, сволочь, я знаю. Потому, что ему до меня? Хоть я в праздник в городе бумажный колпак надень да так гуляй по аллеям, все равно не его, холуя, дело. Взял я, обругал его как следует раз, другой – вот и пришлось выметаться из той лавочки.

– А как тебе живется теперь?

– Ну, сперва было паршиво, а как ввели эту бессемеровскую, или как ее там, грушу, я и пригодился. Работа тяжелая, глаза ест, но мне тут больше нравится.

– Видишь ли, я вот что хотел сказать. Тебе-то, может, и больше нравится, но вот Теосе пришлось пойти на работу. Я был вчера в этой дыре, куда она ходит.

– Я ее не принуждал.

– Ты-то не принуждал, да недостатки принудили. И я тебе должен сказать, что с этим табаком ей нельзя долго иметь дело. Это слишком тяжелая работа.

– Теперь легкой работы мало на свете, – сказал Виктор равнодушно. – Что ж мне было делать? Я же не бездельничаю.

– Да я тебя и не упрекаю, мне только жаль твою жену.

– И мне ее жаль, да что ж тут поделаешь… – иронически сказал Виктор, искоса поглядев на брата. – Ты вышел в люди, а мы остались в своем сословии. Ты вот жалеешь мою жену… И я то же самое… Да хоть жалей-пережалей – поможет это ей, что мертвому припарки. Уж, кажется, как я стараюсь выбиться…

– Думаешь, для тебя унизительно то, что говорит какой-то Рачек?