Возвращение на Мару

Мы смогли открыть крышку. Похоже, азарт овладел и моей дочерью. Но не успела Маша принять у меня свечу, как та потухла. Какая досада! Спички лежали в кармане рюкзака, который висел у меня на спине, а фонарик Маша положила на пол. Мы оказались в кромешной тьме.

— Ладно, дочь, влезай впотьмах. Сейчас зажгу свечу — и следом за тобой.

В этот момент я услышал скрип калитки. Ветер? Калитка скрипнула еще раз. Кто-то подошел к дому. В жизни мне приходилось испытать многое. Я ночевал один в лесу, сплавлялся на байдарках по горным рекам, не один раз тонул. Но никогда ни до, ни после не переживал такого страха, как в тот момент, когда звук чьих-то шагов — уверенных, неспешных — раздался в тишине ночи. Но Маша ничего не слышала.

— Папа, что ты замер?

— Тише.

— Что?

— Тише, говорю. Бери у меня рюкзак. Скорее!

— Да что с тобой?

Звук открывающейся входной двери услышала и она.

— Папа, мне показалось?

— Не показалось.

Пытаюсь подтянуться. Одна рука срывается — и я повисаю между потолком и полом. А неизвестный уже вошел в кухню. Руки и ноги сделались ватными. Казалось, вся сила, вся энергия вдруг разом оставили мое тело. Если бы не Маша, я упал бы вниз. Она схватила меня за плечо и что есть силы потащила наверх. Собираю остатки сил — и, слава Богу — оказываюсь на чердаке. Успеваем захлопнуть крышку. В темноте я нашел руку дочери и прошептал:

— Спасибо за помощь. Оставайся на месте — и не двигайся. Малейший скрип выдаст нас.

Те, кто не оказывался в подобной ситуации, могут посмеяться над нами. Поверьте, враг, пусть даже самый страшный, но видимый, осязаемый — это одно. Другое дело — неизвестность, позволяющая твоему воображению рисовать любые образы. К тому же нам с Машей не раз рассказывали о голосах, якобы по ночам доносящихся из этого дома. Сейчас голосов мы не слышали, зато слышали шаги. Кто-то неизвестный, пройдя кухню, вошел в большую комнату. Задержись я на секунду-другую и… Впрочем, может быть, было бы лучше взять фонарик и, осветив вошедшего человека, громко и уверенно крикнуть: «Кто сюда пожаловал?» А если это не человек? Господи, какие глупые мысли могут лезть в голову!

Мы сидели не шелохнувшись. В какой-то момент мне показалось, что неизвестный услышит стук наших сердец. А он, между тем, очень уверенно, но в то же время неспеша обходил одну комнату за другой. Кто это может быть? Это не шаркающие шаги Егора Михайловича и не стремительная походка Федора Ивановича Смирнова. Зегулин? Нет, тоже не он. Чужак? Но откуда он взялся в глухую полночь здесь, в пустом доме? Не верить же в конце концов дурацким россказням старух.

Кто-то внизу остановился прямо под нами, постоял немного, — мне даже показалось, что я вижу, как человек принюхивается, пытаясь по запаху определить, есть кто в доме или нет. Уж лучше бы он чертыхнулся или сказал что-нибудь. Неизвестный повернулся. Кажется, сейчас уйдет. И вдруг… То ли мертвая тишина была тому причиной, то ли мои натянутые нервы, но мне показалось, что раздался жуткий грохот. Мы с Машей одновременно вздрогнули. Он задел фонарик, забытый нами. И опять — никаких звуков. Человек — я это видел будто воочию — нагнулся и поднял его. Незаметно для себя я стал молиться: «Господи, спаси и сохрани». Внизу зажгли фонарь: светили на крышку люка. Но вот снова стало темно, и человек также уверенно и неспеша вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь, скрипнула калитка — и вновь наступила мертвая, давящая на грудь тишина.

— Слушай, дочь, может, нам все это приснилось? Ущипни меня.

— Тогда и меня тоже. Что будем делать?

— Сидеть.

— Думаешь, он следит за домом с улицы?

— Не исключено. Хотя… Если поразмыслить, ему удобнее было бы ждать нас здесь. На улице мы ведь будем…

— На равных.

— Точно. Конечно, заходить в чужие дома ночью нехорошо, но ведь он ничей.

И только тут я вспомнил, ради чего мы пришли сюда.

— Давай, Машенька, доведем дело до конца и пойдем домой.

Увы, чердак тоже был пуст. По крайней мере, обойдя его со свечой в руках, я ничего не увидел, кроме обычного мусора.

— Папа, а почему ты только под ногами ищешь? — спросила Маша. — Посмотри, между крышей и бревнами дыры какие. Может, там что спрятано.

— Думаешь? Хорошо, давай посмотрим и наверху. Правда, там гнезд мышиных полно.

— Гнезда? Пустяки! Кстати, поищи, а я давай свечку подержу. Ты же выше, чем я.

— Сколько раз тебе можно говорить: не выше, а длиннее. Хитрюга. Ладно, держи свечку.

Минут через пять мои руки были уже все в занозах. И только я хотел сказать: «Все, пусто. Пошли домой», как в самом дальнем углу чердака наткнулся на сверток. Точнее, это была сумка из мешковины, которую действительно кто-то засунул в свободное пространство между крышей и одним из бревен.

— Маша, кричи ура, что-то есть, — сказал я, доставая сумку.

— Ура, — шепотом отозвалась дочь. — И не забудь, чья идея — поискать наверху.

— Не забуду. Так, какие-то бумаги. Все, надо уходить. Посмотрим дома. Не ровен час, сюда опять пожалуют гости.

Спускались с потолка не без опаски, но все обошлось. В комнатах — та же пустота и запах плесени. Будто нам все привиделось. Но фонарика мы не нашли — значит, в эту ночь в дом Петра Константиновича кто-то действительно заходил.

Как был сладостен ночной воздух! Мы поспешили домой. Неугомонный коростель продолжал ворчливо скрипеть. Звезды «летнего треугольника» — Денеб, Альтаир и Вега немного опустились к горизонту. Зато с противоположной стороны неба все выше поднимался Орион. Я чувствовал себя счастливым.

— Представляешь, дочь, — говорил я Маше, отряхивая с себя пыль, — зимой все будет наоборот. В первой половине ночи над нашим грешным миром будут сиять звезды Ориона, а под утро им на смену придут Альтаир, Вега и Денеб.

— Папа, пошли скорее, мне не терпится те бумаги посмотреть.

— Нет, мы откроем сумку завтра. Да, да, и не спорь.

— Тебе разве не интересно?

— Интересно, только надо выспаться. Без хорошей, свежей головы, чувствую, нам завтра не обойтись. Но лучше, чтобы таких голов было две. Поняла?

— Как не понять.

Мы подошли к дому.

— Нет, правда, как прекрасен мир. Забавно, но чтобы это острее почувствовать, надо просидеть, дрожа от страха, на чужом пыльном чердаке.

— А ты разве дрожал от страха?

— Ну, не то чтобы дрожал, но было не по себе. Разве не так?

— А я думала, что у меня сердце от страха разорвется, особенно когда входная дверь скрипнула, а потом еще когда фонарик упал.

— Ничего, все позади. И мы с тобой — молодцы. Мне, конечно, надо было себя по-другому вести. Впрочем, это сейчас, стоя под этими звездами легко говорить, а там…

— Папа, что ты все про небо да про небо. Лучше посмотри вон туда. — И Маша показала рукой в сторону озера.

— Посмотрел. Ну и что? В озере отражаются звезды.

— Опять звезды. Больше ничего не видишь?

— Больше ничего. Постой, кажется вижу. У Кобцевой свет горит?

— Наконец-то. Вроде бы корову выгонять рано.

— Нет, дочь, нет. Шаги мужские были.

— Или крупной женщины. Это же элементарно, Ватсон.

— Поучи еще меня. Ладно, пойдем спать, завтра будем во всем разбираться.

Глава 12. 1. Вздох разочарования был настолько сильным, что я проснулся.

— Ничего! Совсем ничего.

За столом в комнате сидела моя дочь, обхватив голову руками. На столе — куча каких-то листков и пожелтевших старых газет. Значит, не утерпела и залезла в сумку. Сколько же она спала? Я притворился обиженным.

— Так, значит, не дождалась родного отца. А ведь просил тебя по-человечески…

— Папа, какая теперь разница? Нет ничего, понимаешь?

— Пока не понимаю. Вот посмотрю внимательно каждую бумажку, тогда или соглашусь с тобой, или нет.

— Да здесь одни газеты. Старье. Посмотри — желтые совсем. Ты что, не веришь мне? Я все посмотрела.

— Почему же, верю. Но ведь я говорил, что нам с тобой нужны свежие головы — есть у газетчиков такое выражение. Не забывай, мы живем в странном месте. Здесь очевидное становится невероятным, а невероятное — очевидным. Хотела найти вторую часть листка с иносказательными стихами?

— А разве ты этого не хочешь?

— Хочу. А вдруг найдем? С помощью, — и я взял со стола несколько газет, — подшивки «Ленинского пути» за 1946 год.

— Шутишь?

— Если и да, то самую малость.

— Понятно, психологически меня поддерживаешь.

— И не думал! Еще неизвестно, кто кого должен поддерживать. Будь добра, займись завтраком, а я пойду по саду пройдусь: там думается хорошо.

— Подумай, подумай. А мне хочется про тетю Валю что-нибудь узнать. Может, у Тимошиных? Нет, лучше к Смирновым схожу.

— Деловая! Тебе не кажется, что нам не надо показывать своего интереса ни к Кобцевой, ни к Егору Михайловичу?

— Не волнуйся, все понимаю и буду очень осторожной.

Разумеется, ничего толкового я надумать не мог ни в тот день, ни неделю спустя. Жизнь наша вошла в привычное русло. Маша так освоилась в деревне, что пару раз одна ходила в Вязовое: надо было сделать кое-какие покупки.

Ночное происшествие в заброшенном доме могло показаться чуть ли не нашей совместной фантазией. Мареевка жила спокойной и размеренной жизнью. Наступил август, и жителей деревни больше всего волновал, в отличие от нас, урожай огурцов. Мы же, не обремененные хозяйственными делами, время от времени выбирались в Любимовск, где в лице сотрудницы местного краеведческого музея Ольги Петровны Никитиной встретили не только прекрасного специалиста по истории края, но и просто хорошего и отзывчивого человека. По-прежнему мы с Машей много ходили пешком, причем теперь маршруты наших походов проходили не только в окрестностях Мары. В противоположной от нас стороне, километрах в сорока находились неприметные с виду деревни, по которым можно было изучать историю русской культуры. Разумеется, добирались мы туда не пешком, но приехав в Бушино или Федяшино, Фуниково или Бараново, долго ходили по окрестным полям и перелескам. Благодаря полученным от Ольги Петровны сведениям мы знали, что в Федяшино жил офицер лейб-гвардии конного полка Леонид Николаевич Гартунг. Именно сюда он привез молодую жену — Марию Александровну, урожденную Пушкину, дочь великого поэта. Ту самую «Машку», «беззубую Пускину», которую так любил отец. Как утверждали современники, Мария Александровна Гартунг стала прототипом Анны Карениной.

А в версте от четы Гартунгов жил Николай Петрович Макаров. Еще задолго до отмены крепостного права он отпустил своих крестьян на волю. Уехав из Петербурга, живя в глуши «в нужде и холоде», Макаров создал «Полный русско-французский словарь». Труд был титанический. В мемуарах Николай Петрович писал, что вставал он в шесть утра, ложился в полночь. Два с половиной часа на отдых, остальное — работа. В конце девятнадцатого века его словарь считался лучшим. Не знаю, какова ценность макаровского труда сейчас и помнили бы потомки этого скромного и честного человека, не люби Николай Петрович играть на гитаре. И, слушая в августовский полдень стрекот кузнечиков, сидя на поляне, где когда-то стоял помещичий дом, мы с Машей представляли, как Николай Петрович, добровольно оторвавший себя от суеты «большого мира», жил здесь и работал, а в короткие часы досуга, глядя из окна на безбрежные русские поля, играл на гитаре. И однажды у него родилась мелодия, а потом и слова, ставшие песней, дорогой каждому русскому сердцу:

Однозвучно гремит колокольчик, И дорога пылится слегка, И уныло по ровному полю, Разливается песнь ямщика… Позже фуниковское имение купила Ольга Алексеевна Челищева, дочь философа, богослова и поэта Хомякова. В гости к ней приезжали такие люди, как Толстой и Шаляпин. Самый большой населенный пункт этой округи — село Бараново. Домов тридцать наберется. На месте, где когда-то стояла церковь, — заброшенный сельский клуб. В церкви венчался Макаров, в ней он же был свидетелем со стороны жениха на свадьбе Гартунгов. Рядом — старое кладбище. Ни одного креста не осталось — только холмики, холмики, холмики. Да чудом сохранившееся мраморное надгробие. Оно свалено в сухой бурьян. С трудом, но можно разобрать фрагмент надписи: «Боярыня Александра Петровна Макарова, урожденная Болтина, родилась…» Признаюсь, мне нравилась та серьезная вдумчивость, с которой Маша слушала мои рассказы о здешних краях. Я искренне радовался, видя, как бережно моя девочка снимала пыль с надгробья боярыни Александры Петровны. Наконец, хоть на время мы с Машей могли забыть о своих подозрениях о том, кто еще, кроме нас, был гостем заброшенного дома. Не гадать, случайно ли через три дня после той ночи к нам пришел Федор Иванович Смирнов и попросил… фонарик. Он ему действительно был нужен или старик проверял, кто был тогда в доме? Хорошо, что у нас был еще один фонарь, который мы отдали Смирнову, но, в любом случае, «подозреваемых» стало больше. Про Бирюкова и говорить не приходилось. От человека с таким прошлым можно было ждать чего угодно. Но вот что интересно, Мара не отпускала нас. И где бы мы ни были — на барановском кладбище или в книжном хранилище музея в Любимовске, гора словно притягивала нас. Однажды мы отсутствовали в Мареевке целую неделю, и уже на третий день Маша вдруг сказала мне: «Папа, интересно, а как там наша Затишь?» Затишь — это было тоже рожденное ею слово. Усадьба Затишь — так Маша назвала наше корниловскую обитель. Аргументация у дочери была железная: «Во-первых, у нас в саду даже в сильный ветер тихо, а во-вторых, разве это не красиво звучит?» А на барановском кладбище, с грустью глядя на могильные холмики, Маша тихо сказала: «Сто лет прошло, и ничего не осталось: ни креста, ни памятника — только имя одного человека, а мы хотим узнать о том, что было девятьсот лет назад. Разве это возможно?» Что я мог ответить дочери? «Человеку не по силам, а Богу все возможно» или «На все воля Божия»? Слова, может, и правильные, но, увы, — для современного человека даже самые верные слова становятся клише, а о Боге мы вспоминаем, лишь когда в затишь нашей души врывается буря. Кто же мог знать, что близок день, когда все, что казалось Маше интересным приключением, обернется для нас цепочкой серьезных испытаний. И каждое новое звено этой цепочки превратится в суровую битву, выиграть которую мы были просто обязаны, ибо на кону в том сражении стояло даже нечто большее, чем наши с Машей жизни. 2. В тот день мы открыли для себя еще одно место — Цыганский лес. Он был знаменит обилием грибов и отсутствием грибников, поскольку лес находился в совершенно безлюдной местности. Обычно бывает все наоборот. Мы ездили туда на стареньком «Москвиче» одного нашего вязовского знакомого. Если честно сказать, заядлым грибником я никогда не был. И оказалось, что сбор грибов, или, как ее называют, «третья охота» — тяжелый труд. Нам удалось набрать две корзины, чему были несказанно рады. К вечеру мы с Машей были без ног. Мысль о кровати была самой желанной, хотя ее отравляла необходимость перебрать сначала грибы. Маша, взяв у меня ключ, пошла открывать дверь: в отличие от меня, дочь имела подопечного, который нуждался в ее заботе. Обычно Соловей-разбойник, а речь идет о нем, заслышав наши голоса, бежал со всех ног к нам навстречу. Итак, пока я тащился сзади с полными корзинами, Маша прошла вперед. До меня донесся ее голос: «Соловей, Соловей, кис-кис. Где ты, бандюга?» И вдруг она закричала. Не знаю, чего больше было в этом крике: ужаса или жалости. У меня все оборвалось внутри. Я бросил корзины и побежал к дому. Моя дочь стояла у крыльца, закрыв лицо руками.

— Машенька, родная, что случилось? Что ты молчишь? Так и инфаркт недолго схва… — я осекся. На меня в упор смотрел наш Соловей. Точнее, одна его голова с огромными зелеными глазами, в которых застыли боль и страх. Прямо напротив дома стоял низенький сарайчик, а потому крыша, на которой лежала кошачья голова, была почти вровень со мной.

— За что же они тебя? Негодяи! — В тот момент я даже забыл о дочери. От этого мертвого взгляда хотелось убежать, но в то же время он, словно гипнотизируя, притягивал к себе. А потом я испугался за дочь. Она стояла застывшая, и не издавала не звука. Я бросился к Маше:

— Пошли скорее в дом, маленькая. Правильно, не смотри туда, не смотри.

Я налил ей воды. Она судорожно глотнула. Поставила стакан.

— Пей еще.

— Не… не… не могу.

— Родная, не пугай меня, пожалуйста. Поплачь, слышишь, поплачь.

Первый Машин всхлип был похож на стон. Затем ее словно прорвало. Я вздохнул с облегчением и, обняв ее, твердил как завороженный:

— Вот и хорошо, вот и хорошо, вот и хорошо.

— Папочка, кто это сделал, он не человек. Понимаешь, не человек, — рыдала она. — Если он хотел сделать нам плохо, зачем убивать Соловья? Он же добрый, беззащитный, никому зла не делал. Раньше он людей боялся, а я его приручила… Получается, это я виновата…

— Ты не виновата, маленькая. Успокойся. Такое могли сделать только очень плохие люди. Они все равно убили бы Соловья.

— Нет, они не люди.

— Наверное, ты права. А кота они убили, чтобы напугать нас. Но мы же с тобой сильные люди, родная? Слышишь, сильные! Они ждут от нас, что мы, придя в ужас, уедем отсюда. Вот для этого им и понадобился Соловей.

— Папа, мы должны похоронить его.

— Обязательно, дочка. Завтра утром встанем и…

— Нет, сегодня, сейчас. Мы не должны бросить его на улице.

— Сейчас темнеет. А тело…

— Что — тело?

— Мы вряд ли его найдем сейчас.

В окно постучали. Раздался голос:

— Простите за ради Бога. — Тетя Валя Кобцева появилась на крыльце. — Ужас какой! Там около нашего дома Соловей ваш лежит. Без головы. Собцы что ли загрызли?

— Собцы? Кто это? — спросил я.