Помоги проекту - поделись книгой:
Не все курсанты из Фиминого набора одинаково воспринимали условия жизни в училище. Для некоторых тупая бессмысленность военной муштры оказалась невыносимой. Как ни странно, особенно страдали выходцы из семей среднеазиатских русских старожилов. Один из них был в отделении Фимы. Это был красивый и рослый парень, но в душе его с первых дней «строевых занятий» поселилась беспросветная тоска, и однажды, оказавшись на дежурстве с заряженной винтовкой, он застрелился. Двое других, пользуясь отсутствием постов охраны в периферийной части территории училища, дезертировали и решили дождаться сумерек, спрятавшись неподалеку в камышах у реки. Однако их отсутствие обнаружилось. Они были задержаны, судимы и направлены в штрафбат.
Фима оказался более устойчивым по отношению к трудностям их полувоенного быта. Он, конечно, понимал, что почти все, чему их здесь так усердно учили, никогда в жизни ему не пригодится, кроме, разве что, способности переносить эти трудности, матерщины и умения по возможности игнорировать глупые приказы начальства. Так оно и случилось, и на фронте ему пришлось почти всему переучиваться заново. Но тогда он воспринимал свою «боевую» жизнь как данность и как явление временное. Тем более, что даже в густой тьме того тупика, в котором он оказался, время от времени мог блеснуть лучик света, напоминавший о том, что даже в самом безнадежном существовании могут быть свои радости бытия.
К таким лучам света в темном царстве относилась работы в хозяйственной части, куда Фимино отделение иногда попадало вместо учебных занятий. В погребах, где счастливые курсанты перебирали продукты длительного хранения, царила вечная прохлада, и кроме того там была квашеная капуста, которую они поедали ведрами, компенсируя неизбежное обессоливание организма во время пребывания на стрельбище.
Не менее заманчивой была и работа на кухне, завершавшаяся обычно чисткой огромных котлов. Во время этой процедуры можно было наесться до отвала такой вкуснятины, как поджаренная каша, пристававшая к стенкам котлов, в которые «чистильщики» помещались с головой.
Однако самой приятной для Фимы была «нагрузка», не связанная с возможностями набить желудок, — в день, когда по разнарядке его включали в состав военного патруля, расхаживавшего по городу. Цель патруля состояла в проверке документов у всех встречных военнослужащих и наличия у них документов, разрешающих находиться вне части. Следовало также изымать оружие у тех, кто не имел на это права. Под понятие «оружие» по указанию военной комендатуры попадали и ножи, которые узбеки носили в красивых футлярах на поясах. Несмотря на то что эти ножи были частью национального костюма, они подлежали изъятию. Все это происходило, конечно, только в черте города, а в сельской местности никто к «вооруженным» узбекам не приставал. Маршруты движения патрулей не оговаривались, не требовалось и обязательное перемещение строем, и патрульные курсанты ходили куда и сколько хотели, наслаждаясь прелестями почти гражданской жизни. Можно было побывать на базаре, зайти в магазин, а однажды Фима даже заглянул к фотографу и сфотографировался «на память». Эта фотография так и осталась его единственным снимком, на котором он был в военной форме.
При относительно хорошей кормежке в училище, Фиме, как и многим другим, все же временами хотелось отведать «гражданской» еды, вспомнить свою свободную жизнь. Небольшой запас денег, образовавшийся, в основном, в результате продажи одежды перед первой баней, был почти у каждого, и это позволяло чем-нибудь побаловать себя во время патрульных прогулок. Впрочем, была и другая возможность угоститься вкусной лепешкой, если повезет чуть-чуть и попадешь в команду, направляемую на рытье огромной выгребной ямы под многоместный «воинский» сортир. Разработка этого почти платоновского котлована в удаленной части плаца под самой крепостной стеной была, по-видимому, общепризнанным долгостроем, потому что, придя в училище, Фима уже застал там глубокую яму, а когда покидал Наманганскую крепость, конца этому славному строительству еще не предвиделось. Сама по себе работа в яме, конечно, была не столь приятной, как патрульная прогулка или поглощение квашеной капусты в прохладном погребе, но все же предпочтительнее, чем муштра и «тактические занятия» на далеком стрельбище. А главное, что предыдущие поколения землекопов проделали в стене крепости на уровне верха ямы в не просматривающейся издали ее части сквозной круглый проход, в который свободно могла войти рука с каким-нибудь небольшим предметом. В рабочее время у наружного отверстия этого прохода, в парке, почти всегда сидели девочки-узбечки с лепешками. Если в проходе появлялась курсантская рука с красненькой «десяткой», именовавшейся по старинке «червонцем», одна из девочек (у них там, вероятно, соблюдалась очередь) брала денежку и просовывала в проход свежую лепешку величиной с большое блюдце, тонкую посередине, где при изготовлении тесто протыкалось круглой редкой щеткой, и пухлой по краю. Несмотря на то что обмен шел «в темную», никакого надувательства не наблюдалось, и обе стороны были предельно честны.
Однажды над самой возможностью обретения этих мелких утех возникла серьезная угроза: поползли слухи, что всю наличность у курсантов выгребут на «государственный заем» — одно из любимых ежегодных мероприятий советских финансистов. Но потом поступило разъяснение, что заем будет взыскиваться уже с офицерских зарплат после окончания училища, и на радостях каждый курсант подписался на свою будущую годовую зарплату, надеясь, что проживет на довольствие и сможет обойтись без денег.
В общем для Фимы, кое-как приспособившегося к военной жизни, все складывалось не так уж плохо, и учебные тяготы жаркого лета сорок третьего года в далекой от фронта Ферганской долине скрашивались добрыми вестями с «театра» военных действий, особенно в конце июля — начале августа, когда голос Левитана, сообщавший об освобождении больших и малых городов, приобрел особую торжественность, а в Москве загремели победные салюты. По всем общедоступным информационным признакам создавалось впечатление, что немец побежал, и казалось, что чаяниям курсантов Харьковского пехотного училища в Намангане суждено сбыться, и офицерские погоны они наденут как раз к параду окончательной победы. Может быть так оно и случилось бы, если бы не генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн, которому удалось стабилизировать фронт, противостоящий направлению главного удара Красной Армии, и превратить бегство вермахта в стратегическое отступление с относительно небольшими потерями. С этой его деятельностью и был, отчасти, связан «гром небесный», неожиданно раздавшийся среди ясного неба над Фиминым училищем в виде директивы, предписывавшей отправить всех курсантов 1925 года рождения в действующую армию в том качестве, в каком их застало это событие, то есть — рядовыми пехотинцами.
Глава третья
Дан приказ: ему на запад…
Вслед за этой грозной вестью, о которой каким-то образом почти сразу узнали родные курсантов, в училище началась бурная невидимая подковерная работа. Родителям очень не хотелось, чтобы их чада покинули хоть и не вполне благоустроенную, но очень удаленную от войны прекрасную Ферганскую долину и геройски полегли на полях сражений. Не будем их за это осуждать. Директива содержала несколько лазеек. Одна из них была связана с тем, что ее авторы полагали, что все мужчины 1924-го и более ранних годов уже находятся на фронте, и выполняя ее, училищное начальство могло по формальным соображениям в случае «настойчивых» просьб особо «активных» родителей исключить из «фронтовых списков» всех переростков. Фиме запомнился один из них: еврейский парень из другого отделения, считавшийся непутевым: форма на нем висела, как на огородном чучеле, его обмотки разматывались на марше, на них наступал идущий следом, и строй сбивался, его уделом были бесконечные «наряды вне очереди». Он был объектом насмешек, но контингент училища отличался высоким моральным здоровьем, и шутки, отпускаемые курсантами по адресу неумехи, никогда не задевали его национальное достоинство, даже тогда, когда он, ухитрившийся родиться в конце декабря 1924 года, оказался среди тех, кто провожал эшелон будущих фронтовиков, и как потом случайно узнал Фима, впоследствии все-таки получил офицерское звание.
Проводы проходили под музыку — училищный оркестр радостно играл военные марши. Радостно, потому что начальнику училища было предоставлено право не включать в фронтовые списки курсантов, входивших в музыкальный взвод, независимо от их года рождения. У Фимы же не было ни родителей, способных «нажать» и «помочь», ни музыкального образования: от положенной каждому еврейскому ребенку скрипки он отбился после одного года занятий, преодолев сопротивление родителей, желавших иметь сына-музыканта, а его «должность» ротного запевалы не могла в этом случае служить ему охранной грамотой.
В последний день в училище всем отбывающим выдали новое обмундирование — гимнастерки и брюки из толстого сатина (ластика) и ботинки. Фиме достались очень некрасивые ботинки из «выворотки». Заметив его расстройство, его бывалый взводный сказал, что ему повезло и что эти ботинки его не подведут, в чем Фима впоследствии имел возможность убедиться. В состав амуниции входили также все те же пилотки и солдатские алюминиевые двухлитровые котелки и тяжелые фляги из толстого зеленого стекла.
Переодевшись и укомплектовав свои вещевые мешки, будущие фронтовики последний раз прошлись с маршем и с песнями по улицам Намангана. Запевалой, как всегда, был Фима. Потом состоялась шумная и веселая погрузка в эшелон, состоявший из теплушек. Фима в одной из них не без труда захватил и отстоял свое место на верхних нарах у узкого окошка, и поезд тронулся.
Путь их лежал через Коканд, где на перроне вокзала собралось множество родителей, но эшелон по всем правилам советского гуманизма при приближении к станции только прибавил ходу и на большой скорости промчался мимо тех, кто надеялся, может быть, в последний раз, увидеть своих детей. Еще на подъезде к Коканду стемнело, на землю спустилась непроглядная южная безлунная ночь, и Фима в своем окошке видел лишь яркие звезды и огни города, постепенно тающие во тьме. «Кокандский фронт» в его жизни остался позади, и Фима навсегда покинул эти края, где пока еще оставалась его семья.
А на следующий день был Ташкент.
В Ташкенте наманганской команде прямо в эшелоне заменили курсантские погоны на солдатские, и эта «полувоенная операция» сразу же отразилась на их уровне жизни: относительно сытое курсантское пищевое довольствие сменил полуголодный солдатский паек. После недолгой стоянки эшелон двинулся дальше на север, а навстречу ему один за другим шли поезда эвакуационных госпиталей. По-видимому, лечебные процедуры в этих поездах не прекращались ни на минуту, и вдоль всей дороги у насыпей валялись гипсовые «руки» и «ноги». Такой Фима впервые увидел войну, но это было только начало.
Поезд шел по краю пустыни по древней выгоревшей земле. Фима сидел в дверях теплушки, пытаясь разглядеть в ней хоть какие-нибудь признаки жизни. Трудно было себе представить, что и за эту бесплодную степь может идти война. Потом поезд обогнал одинокого путника в войлочной шляпе, трусившего на ишаке. Появление в этом красноватом пейзаже человека свидетельствовало о том, что вскоре будет станция.
Станция под названием Кызыл-Орда оказалась большой, и их паровоз отсоединился от состава и покатился куда-то по своим паровозным делам. В это время одному из новоиспеченных солдат удалось открутить какой-то кран, и из трубы, предназначенной для заполнения паровозных баков, хлынула струя тепловатой воды. Было очень жарко, и все кинулись, не раздеваясь, принимать этот импровизированный душ, пока появившийся невесть откуда железнодорожник не прекратил это безобразие, поскольку вода здесь ценилась.
Среди купавшихся затесался выздоравливающий солдат из встречного санитарного поезда. Когда струя иссякла, его окружили наманганцы и стали наперебой расспрашивать:
— Как оно там?
Солдат только посмеивался в ответ:
— Как «оно там» словами не перескажешь, да вы и сами все узнаете, и очень скоро, а вот как «оно здесь» я вам не только скажу, но и дам важный совет, — заявил он и продолжил: — Скоро будет такая станция — Аральское море. Море там почти что к рельсам подходит, но не в этом суть. А суть в том, чтобы вы приготовили мешки и купили, кто сколько может, соли. Вот тогда на Урале и Волге сыты будете, а так загнетесь до боев на ваших б…ских харчах!
Казенные харчи действительно вполне соответствовали точному определению этого повидавшего жизнь бойца, и Фима всерьез задумался над его советом. Деньги кое-какие у него были, а вот с тарой дело обстояло хуже. Освободить вещмешок было рискованно: и вещи могут разбежаться, и вообще, вдруг тревога, пересадка или еще бог знает что. Наконец в его мозгу мелькнула спасительная мысль: кальсоны! Кальсоны входили в состав выданного им обмундирования, но в жарком среднеазиатском климате они были не нужны — пока все обходились «штатскими трусами». И Фима туго связал штанины и к моменту приближения поезда к Аралу был уже во всеоружии. Свой кальсонный мешок он набил до отвала и пристроил его у себя в теплушке. Освободившись от забот, он увидел, что голые местные мальчишки, коричневые то ли по природе, то ли от загара, ныряют в белую пену набегающих волн недалеко от основания насыпи, на которой застыла его теплушка. Фима, занимаясь по хозяйству, от жары давно уже разделся до трусов и, не сумев устоять перед соблазном, тоже бултыхнулся в воду. Правда, успел он окунуться лишь разок — раздался гудок паровоза, поезд тронулся, и ему пришлось садиться на ходу.
Все остальные в его теплушке тоже обзавелись запасами соли, и когда эшелон оказался в Поволжье, на казенные харчи никто уже не хотел смотреть: у всех было вдоволь человеческой еды. Правда, однажды, когда они захотели пополнить свои запасы на ближайшей станции, подъезжая к перрону, увидели убегающих людей. Перрон опустел, и они тщетно искали местных продавцов для привычного «продукто-солевого» обмена, пока им не объяснили, что солдаты из эшелона, прошедшего перед ними, ограбили весь привокзальный базар, и люди здесь теперь боятся военных. Пришлось отовариваться на следующей станции.
Дорога казалась бесконечной, но бывшие курсанты, предчувствовавшие, что их ожидают не лучшие времена, этой бесконечностью не тяготились. Где они находились, никто из них точно не знал, но военными действиями пока не пахло. Наконец кто-то по названиям станций высказал предположение, что они объезжают Москву. Все несколько приуныли, предположив, что их везут на северный фронт, и что их, привыкших к среднеазиатской жаре, ожидает еще и испытание лютым холодом. Однако вскоре после этой «рекогносцировки» эшелон посреди ночи остановился, и раздалась команда на построение с вещами. Все выстроились вдоль своих вагонов. К Фиминой команде подошел офицер, представился командиром их взвода и тут же объявил, что командиры отделений, назначенные в училище, остаются в этом качестве, а соответствующие документы на присвоение им младших командирских званий будут оформлены позднее. Эта новость очень огорчила Фиму: он надеялся, что его «командирское прошлое» будет навсегда забыто, и на фронт он отправится простым солдатом, отвечающим только за себя и свои действия.
Тем временем выяснилось, что они находятся в Подмосковье, в городке под названием Солнечногорск, расположенном километрах в сорока на северо-запад от Москвы, и что им предстоит пеший переход в расположение части. Шли вольным строем лесными дорогами и в конце концов оказались на большой поляне посреди темного леса. Командиры, сопровождавшие их колонну, приказали им расположиться на ночлег и сами мгновенно куда-то исчезли, словно растворившись в темноте. Поскольку Фима уже был объявлен командиром отделения, его немногочисленный «народ» столпился вокруг него, ожидая решения «начальника», но он растерялся: он, как и все прочие, впервые в своей короткой жизни оказался ночью без крыши над головой. Тем временем его глаза понемногу начали привыкать к темноте, и он сумел разглядеть на дальнем краю поляны силуэты грузовиков. Никакого движения вокруг машин не было, и Фима, как положено командиру в сложной обстановке, принял самостоятельное решение, приказав своему отделению разместиться в кузове одной из них. Забрались. Ночь была холодной, поэтому, раскатав скатки, на одну попарно легли, другой укрылись. Проснулся Фима на рассвете от холода, проникавшего сквозь застеленную шинель, и это обстоятельство очень его удивило, поскольку он до этого видел только машины с деревянным кузовом и в темноте не заметил, что у той, которую он выбрал для ночлега, все оказалось металлическим. Да и сама форма кабины, радиатора и разных автомобильных приспособлений, как и размеры кузова, оказались необычными. Так Фима впервые встретился с американским «Студебеккером».
До общего подъема Фима уже более не ложился и до самого построения быстро ходил по поляне, чтобы согреться. В отличие от училища построение здесь состоялось только после весьма скудного завтрака и закончилось «боевыми» поручениями. Фиминому отделению взводный поручил заготовить для будущей взводной то ли палатки, то ли землянки бревно, для чего следовало срубить одну из высоких сосен, стоявших на дальнем краю поляны, обрубить ветки и доставить ее к тому месту, где другое отделение начало копать неглубокий котлован. Старшина выдал Фиме пилу и топор, и он вольным шагом повел своих ребят к месту действия. Как валить сосну никто из них не знал. Более того, весь состав его отделения был укомплектован детьми русских старожилов среднеазиатских городов, и никто из них до этого не только не держал в руках поперечную пилу, но и не знал, что это такое. Самым грамотным оказался Фима: в его харьковской жизни ему приходилось с отцом распиливать бревна для дров на растопку домашней угольной печи. Но то было совсем другое дело: бревно укладывалось на «козлы», и пильщики, стоя друг против друга, поочередно тянули на себя звонкую пилу, состоявшую из двух вертикальных ручек и тонкого стального полотна с зубьями. Зубья все глубже и глубже погружались в древесину, выталкивая приятно пахнущие опилки. Нужно было только следить, чтобы на пути пилы в дереве не оказался твердейший сучок, который мог не только притупить, но и сломать зубья.
Здесь же сосна стояла вертикально, и приспособиться водить пилу было нелегко, а когда ствол все-таки удалось подпилить настолько, чтобы сосна потеряла свою устойчивость, она вдруг упала в сторону густого молодого леска, выходившего к опушке леса, легла на верхушки этих еще не высоких деревьев, и вытащить ее не было никакой возможности. Драгоценные утренние часы были потрачены напрасно, приближалось время возвращения в расположение взвода, а вернуться без сосны означало покрыть себя позором, стать объектом шуток, да и «заработать» какие-нибудь взыскания. Конечно, Фима был не против того, чтобы его разжаловали в рядовые, но не такой же ценой!
Рядом с ними стояла еще одна пригодная сосна, но если и она упадет в лес, будет совсем плохо. Чтобы самому как-то обдумать сложившуюся ситуацию, Фима объявил перекур. Все радостно попадали в траву. Фима тоже улегся на землю, но в сторонке: ему хотелось сосредоточиться, но спасительные мысли почему-то не приходили в голову, и он погрузился в созерцание обычной и такой далекой от войны жизни, кипевшей в траве. Он не знал, что сорок пять лет назад, в те годы, о которых его родители говорили «в мирное время», по этой же самой поляне пробежал другой легконогий и взволнованный восемнадцатилетний юноша, а потом, присев к столу в некогда стоявшем здесь барском доме, записал рожденные его сердцем строки:
Поставив под этими стихами дату — 21 июля 1898 года, — их автор не знал, что ему еще предстоит, правда недолго, поучаствовать в первой мировой бойне, потом узнать, что боготворимый им народ, ласково и гордо именовавшийся им «скифами», весело и без малейшего еврейского подстрекательства сжег дедовский дом, дом ученого, «сороковых годов соратника» Федора Достоевского, так же боготворившего этих поджигателей, что сам он еще напишет оду красной банде из двенадцати (по числу святых апостолов) головорезов, во главе которых он поставит Иисуса Христа в белом венчике из роз, и в конце концов умрет от голода в «свободном» Петрограде. Это мы теперь знаем, а он тогда, наблюдая вечную жизнь, кипящую под каждой былинкой, еще ничего не знал. Не знал о его судьбе и Фима, хотя упомянутую здесь славную «первую» пролетарскую поэму в школе «проходил», и сейчас он рассеянно наблюдал ту же самую, не прекращающуюся ни на миг жизнь: ползают всякие букашки, красивые красные жучки с черными крапинками, жучки его харьковского детства, в котором они именовались то пожарниками, то солдатиками. Потом его внимание привлек крупный лесной муравей, пытавшийся забраться на стебель травы, но ветерок, набегавший с Сенежа, то и дело сбивал его.
Давным-давно на краю пустыни, мимо которой Фима проезжал всего лишь неделю назад, один молодой человек, на мгновение прервав свой долгий и утомительный путь, слез с коня и лег передохнуть на твердую землю, местами покрытую полуиссохшей травой. Взгляд его упал на крупного хромого муравья, пытавшегося взобраться на травинку. Ветер, горячими волнами набегавший из пустыни, сбрасывал его на землю, но хромой и слепой муравей упорно повторял свои попытки и, в конце концов, между двумя порывами ветра все-таки успел подняться на вершину стебля и закрепиться там, и тогда молодой человек сказал своим немногочисленным спутникам:
— Это маленькое насекомое, — он показал на муравья и продолжил: — должно служить примером терпения и настойчивости. Несмотря на все превратности судьбы, мы не должны унывать и падать духом; нужно всегда надеяться, что с терпением, а наш Бог любит терпеливых, и постоянным стремлением к хорошо обдуманной, намеченной цели мы непременно достигнем ее.
Сказав это, молодой человек поднялся с земли, хромая подошел к коню, вскочил в седло и продолжил путь. Его звали Тимур.
Лежавший в траве Фима был так же слеп перед Судьбой, как Тимур, но сейчас от далекой цели как-нибудь выжить в этой войне отвлекала необходимость доставить в расположение части ствол сосны, и, глядя на муравья, он был рассеян, но не мог не обратить внимания на головокружительные кренделя, выделываемые муравьем на качающемся стебле. Увиденное напомнило ему цирк, а слово «цирк» вызвало довоенные воспоминания о фокуснике Кио. И тут перед его мысленным взором возник его харьковский учитель русского языка и литературы Климентий Иванович Оконевский, раздававший им на контрольных заранее заготовленные тетрадные листики; на каждом из них вверху были размашисто начерчены его инициалы — КИО. Но страстью учителя была русская поэзия, а не скучные контрольные работы, и он всегда находил время, чтобы почитать ребятам стихи, бездна которых каким-то образом умещалась в его памяти. Вспомнив об этом, Фима вдруг явственно услышал его голос, декламирующий отрывок из Некрасова:
В этих стихах было решение мучившей его задачи.
«Перекуру конец!» — крикнул Фима, рывком поднявшись с земли, и дальше все сделал «по Некрасову»: сосну подрубили с той стороны, куда она должна была упасть и стали пилить с противоположной стороны, а двое ребят, связав несколько поясов, тянули ствол в сторону подруба. И вскоре сосна аккуратно упала на открытую поляну. Плясать на ней не стали, а просто обрубили ветви и верхушку и, взвалив бревно на плечи, как на знаменитом субботнике, двинулись «домой». Там уже заканчивалось рытье котлована, и ствол Фиминой сосны стал ригелем, на него навалили веток, и получилось укрытие, в котором, когда собирался весь взвод прохладными августовскими ночами, было все-таки теплее, чем на открытом воздухе.
Через несколько дней на другой, очень большой лесной поляне состоялся сбор всех солдат, расположившихся в таких же шалашах в разных частях леса. Неизвестно откуда появилось и множество офицеров всех рангов. Вероятно, они квартировали в каких-то деревнях вблизи этого леса или в самом Солнечногорске. Было объявлено, что все собравшиеся входят в воинское соединение, именуемое Седьмым механизированным корпусом. Корпус воссоздавался заново, так как в своем прежнем составе он был полностью разгромлен на Орловско-Курской дуге и даже потерял знамя, что теперь требовалось «искупить».
Фима не совсем понял, почему ему следует участвовать в «искуплении» чьих-то неудач и потерь, но принял к сведению, что отныне ему предстоит воевать в минометном батальоне 64-й механизированной бригады 7-го механизированного корпуса, куда входили также танковый полк и артиллерийский дивизион. Самым положительным событием этого дня было, конечно, не предстоящее «искупление» — оно пока казалось очень далеким, — а то, что солдатам сообщили номер их «полевой почты», и можно было возобновлять переписку с домом, с близкими. В этот же день Фима отправил в Коканд свой первый после отъезда из Намангана фронтовой треугольничек с сообщением, что он жив и здоров.
Потом начались обычные солдатские будни: «политзанятия», маршировка, «марш-броски» и прочие развлечения, придуманные томившимися от безделья командирами. Хозяйственными делами в этом временном военном лагере, по-видимому, занимались воры, и не исключено, что к повальному воровству было причастно и «строевое» офицерье, не евшее из солдатских котлов, а в котлах этих три раза в день варилась капуста прошлогоднего или позапрошлогоднего урожая с соответствующим запахом. Для повышения калорийности этого «питания» в огромный котел с бурдой вываливали содержимое нескольких банок американских мясных консервов типа тушенки. Такие «завтраки» и «обеды» солдатня еще кое-как терпела, а вот ходить за «ужином» все поголовно отказались. После двух-трех отказов Фиму и других начальников отделений собрал взводный и, угрожая всякими наказаниями, потребовал прекратить «безобразие». Фима первым вышел из создавшегося положения: он взял длинную и прочную палку и, повесив на нее девять котелков, стал ходить за этой баландой для всего отделения. Наполнив котелки, он по пути к своему отделению отклонялся в лес, на опушке которого заприметил яму, и выливал в эту яму вонючее содержимое всех котелков. Недостаток еды его отделение во главе со своим командиром компенсировало набегами на огороды москвичей. Нагло их грабить солдатам не позволяла совесть, и они, подкапывая кусты, извлекали из-под каждого из них одну-две картофелины. Однако картофель нужно было еще как-то приготовить. Пробовали бросать его в костер, но при этом половина или две трети плода обугливались, а «белая» часть нередко оставалась твердой, и тогда Фима придумал оригинальную технологию: у полевой кухни и особенно на задворках офицерской столовой валялось много пустых жестяных банок из-под американских консервов, и Фима предложил класть картофелину в одну банку и закрывать ее другой, с обжатыми краями. Этот «снаряд» бросали в костер, и буквально через несколько минут картофель в банке спекался. Его ели вместе с кожурой. Когда не было под рукой консервных банок, картофель пекли, укладывая его на грунт, и, накрыв немецкими касками, поверх них разжигали костер. Года полтора назад недалеко от их лагеря проходила линия фронта, и касок здесь валялось много. Дурачась, иногда надевали немецкие каски на себя и кричали: «Хайль», как глупые немцы в советских патриотических фильмах. Надевал немецкую каску и Фима: говорили, что она ему шла. Все смеялись, смеялся и он, не представляя себе, как она ему будет потом нужна.
Впрочем, фокусы с картофелем получались не всегда — часто не было свободного времени на налета на огороды. Тогда пытались добывать еду у местных, выменивая ее на мыло и махорку из солдатского пайка или на какие-нибудь «штатские» шмотки, чудом сохранившиеся в солдатских вещевых мешках, как память о «другой» жизни. У некоторых еще были остатки денег. Если же приобрести каким-нибудь путем человеческую еду не удавалось, ложились спать голодными.
Фима понемногу привыкал к ответственности за тех, кто оказался в его отделении. Правда, отношение к нему не всегда было столь уважительным, как во времена «заготовки» сосны и при внедрении эффективного метода печения картофеля. И когда по приказу санинструктора роты он принялся стричь своих подопечных хорошо знакомым ему по кокандским швейным делам инструментом — портняжными ножницами, отхватывая у них кусочки кожи в основании волос, он наслушался в свой адрес такой матерщины, которую усвоил и которая в дальнейшем послужила ему эффективным средством управления своим небольшим коллективом.
А в это время в далеком от Солнечногорска Запорожье генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн фон Левински в своей ставке — ставке группы войск «Юг», которой он командовал, — принимал дорогого гостя — своего любимого фюрера. Манштейн потратил немало дипломатических усилий, чтобы заполучить этого дорогого гостя. Следует отметить, что, в отличие от большинства диктаторов, Адольф, хоть и был бесноватым, но труса никогда не праздновал, и в завоеванной, как ему казалось, навечно Украине он бывал неоднократно. Да и в манштейновскую ставку в Запорожье, находившемся в опасной близости от откатывающегося на запад фронта, 8 сентября 1943 года он прибыл во второй раз. Он искренне верил в свою судьбу, пока еще ему не изменявшую. Манштейн принял своего хозяина по-царски: стол был изысканно сервирован майсенским фарфором, хрусталем, серебряными приборами, включая кольца для салфеток. Дело в том, что среди расстрелянных в Запорожье четырех тысяч евреев были не только женщины и дети, но и богатые пожилые люди, обладавшие различными раритетами «с раньшего времени», и часть их выморочного, как говорят юристы, добра, уворованного немецкими «рыцарями» и вывозившегося в рейх в 43-м, когда стало ясно, что дело — швах, Манштейн с легкой душой оставил для таких торжественных случаев (сам он старался быть аскетом) при ставке, поскольку считал, что, как бы то ни было, но все эти ценности награблены исключительно благодаря успехам славного вермахта.
Манштейн искренне считал, что все захваченные немцами территории в Донбассе, на Кубани и в Крыму должны быть оставлены, а боеспособные армии следовало бы сосредоточить на правом берегу Днепра, создав непреодолимую линию укреплений вдоль этой реки. Но свои военные решения фюрер обычно принимал не по стратегическим, а по политическим соображениям. Так было и на сей раз: Адольф стоял над картой и кричал о престиже Германии, об угрозе пораженческих настроений, об экономическом значении Донбасса и Приазовья. И все усилия Манштейна, его апелляции к здравому смыслу оказались бесполезны: интеллект фюрера и здравый смысл не имел ничего общего. Адольф высказал свою глубокую убежденность в том, что присутствие немцев на юго-востоке Украины будет вечным, и улетел восвояси, а Манштейн сразу же дал указание готовить переезд своей ставки из Запорожья за Днепр — в Кировоград — и принялся устраивать «выжженную землю» вдоль Днепра на правом берегу реки, чтобы затруднить продвижение красных. Вот как он опишет это «цивилизаторское» мероприятие десять лет спустя в своих воспоминаниях:
«Чрезвычайно трудные условия, в которых осуществлялся этот маневр, вынудили немецкое командование прибегнуть к любым мероприятиям, которые осложнили бы противнику преследование наших войск. Необходимо было помешать противнику немедленно после выхода на Днепр безостановочно продолжать свое наступление, перейдя к нему непосредственно после преследования. По этой причине немецкая сторона вынуждена была прибегнуть к тактике „выжженной земли“.
В зоне 20–30 км перед Днепром было разрушено, уничтожено или вывезено в тыл все, что могло помочь противнику немедленно продолжать свое наступление на широком фронте по ту сторону реки, то есть все, что могло явиться для него при сосредоточении сил перед нашими днепровскими позициями укрытием или местом расквартирования, и все, что могло облегчить ему снабжение, в особенности продовольственное снабжение его войск.
Одновременно, по специальному приказу экономического штаба Геринга, из района, который мы оставляли, группой армий были вывезены запасы, хозяйственное имущество и машины, которые могли использоваться для военного производства. Это мероприятие, однако, проводилось только в отношении военных машин, цветных металлов, зерна и технических культур, а также лошадей и скота. О „разграблении“ этих областей, естественно, не могло быть и речи. В немецкой армии — в противовес остальным — грабеж не допускался. Был установлен строгий контроль, чтобы исключить возможность вывоза какоголибо незаконного груза. Вывезенное нами с заводов, складов, из совхозов и т. п. имущество или запасы, между прочим, представляли собой государственную, а не частную, собственность.
Так как Советы в отбитых ими у нас областях немедленно мобилизовывали всех годных к службе мужчин до 60 лет в армию и использовали все население без исключения, даже и в районе боев, на работах военного характера, Главное командование германской армии приказало переправить через Днепр и местное население. В действительности эта принудительная мера распространялась, однако, только на военнообязанных, которые были бы немедленно призваны. Но значительная часть населения добровольно последовала за нашими отступающими частями, чтобы уйти от Советов, которых они опасались. Образовались длинные колонны, которые нам позже пришлось увидеть также и в восточной Германии. Армии оказывали им всяческую помощь. Их не „угоняли“, а направляли в районы западнее Днепра, где немецкие штабы заботились об их размещении и снабжении. Бежавшее население имело право взять с собой и лошадей, и скот — все, что только можно было вывезти. Мы предоставляли населению также, поскольку это было возможно, и транспорт. То, что война принесла им много страданий н неизбежных лишений, нельзя оспаривать. Но их же нельзя было сравнить с тем, что претерпело гражданское население в Германии от террористических бомбардировок, а также с тем, что позже произошло на востоке Германии. Во всяком случае, все принятые немецкой стороной меры объяснялись военной необходимостью.
Каким исключительным техническим достижением был этот отступательный маневр, могут проиллюстрировать несколько цифр. Мы должны были переправить только около 200 000 раненых. Общее число железнодорожных составов, которые перевозили военное и эвакуируемое имущество, составило около 2500. Количество присоединившихся к нам гражданских лиц составило, вероятно, несколько сот тысяч человек. Этот отход был произведен за сравнительно короткий промежуток времени и, если учесть очень ограниченное количество переправ через Днепр, в особо трудных условиях».
Как видим, генерал-фельдмаршалу Эриху фон Манштейну очень не хотелось бы прослыть вором и бандитом, каким он, даже судя по его воспоминаниям, был на самом деле. Его сентиментальная немецкая (как и австрийская у его фюрера) душа не терпит нехороших слов. Поэтому, описывая повальный разбой, чинимый вермахтом на выжженной украинской земле, он сообщает, что о разграблении в данном случае, «естественно не могло быть и речи», и что в немецкой армии в отличие от прочих (?) армий, грабеж не допускался. Шутник был этот генерал-фельдмаршал! Далее он превращает выжигание украинской земли и вовсе в гуманитарную операцию по спасению местного населения «от Советов». Этому населению, как пишет Манштейн, даже представлялся транспорт, чтобы они могли убежать побыстрее и подальше. Правда, при этом мужчин вывозили принудительно и т. д. и т. п. Добавим, что рабский труд вывезенного добровольно-принудительно населения выжженной земли благородный фон генерал-фельдмаршал широко использовал на строительстве военных укреплений на правом берегу Днепра.
Вернемся, однако, в Солнечногорск к бравому командиру отделения Фиме Ферману, который ничего не знал ни о Манштейне, ни о пребывании Гитлера в Запорожье, и никак не мог предположить, что его военная судьба будет на первых порах связана с планами генерал-фельдмаршала.
Глава четвертая
На фронт
И вот настал день, когда Фиме и его соратникам было объявлено, что они отправляются на фронт. Никакого страха у Фимы и его друзей это сообщение не вызвало. Все они были молоды, и мысль о смерти казалась им нелепой. Зато было то, что политруки называли «советским патриотизмом»: было горячее желание принять личное участие в великой войне, в преследовании и уничтожении отступавшего врага, а о том, что враг этот еще очень опасен, как-то не думалось. Не нюхавшим фронта бойцам было выдано боевое оружие, и Фима получил в свое полное распоряжение автомат ППШ. Вообще его отделение должно было обслуживать миномет 82-го калибра, который им предстояло получить по прибытии к месту назначения, автоматы же его команде были выделены, как говорится, для личного пользования, если контакт с врагом окажется слишком тесным.
И снова была тихая и мирная железнодорожная станция Солнечногорск, и снова построение перед посадкой в эшелон. Перед тем как разместиться в теплушках, бойцы получили «неприкосновенный запас» продовольствия, состоявший из нескольких твердых сухарей из черного хлеба-кирпичика, куска свиного сала весом грамм пятьсот и стакана сахара. Все это отпускалось прямо в руки — в куски газет, в пилотки и всякие подручные емкости, что очень трудно представить себе в наше полиэтиленовое время.
Несмотря на предупреждение командования корпуса о том, что «неприкосновенный запас» может быть съеден только по специальному приказу в случае длительного перебоя с организованным питанием, ребята, измученные многодневным потреблением баланды из вонючей капусты, оказавшись в теплушках, принялись за него немедленно.
Эшелон тронулся с места и направился на юг, хотя враг вроде бы был на западе. Куда он шел, никто в Фиминой теплушке не знал. Под мерный стук колес народ высказывал самые фантастические предположения. Некоторые говорили, что их направляют на Турецкий фронт, который вот-вот будто бы должен был открыться в Закавказье. Постепенно разговоры утихли, «неприкосновенный запас» всеми был почти полностью съеден, и все задремали.
Фима проснулся, когда эшелон, не останавливаясь, проходил Харьков, снова временно ставший столицей освобожденной части Украины. Фима увидел в окошко силуэт знаменитого здания Госпрома, ставшего символом города, и зияющий незастекленными оконными проемами Дом проектов — первое в Украине высотное по тогдашним меркам здание, построенное в стиле американских небоскребов. Эти здания стояли на небольшой возвышенности, под западным склоном которой находилась одноэтажная слободка Павловка, и Фима явственно увидел тот павловский дворик, где прошло его детство, увидел отца, мать, брата в летний солнечный день, зелень садов, окружавших небольшие домишки. Потом видение исчезло, и Фиму охватила грусть: он понял, что возврата в эту показанную ему на мгновение жизнь больше не будет. Все будет другим, если оно для него вообще будет, а лучшим или худшим — покажет время. А пока его поезд промчался мимо разрушенного привокзального моста через весь веер железнодорожных путей, соединявшего центр города с западным пригородом — Холодной Горой, и вскоре повернул на юго-запад к Полтаве и Днепру. Так что ни о каком Турецком фронте не могло быть и речи.
Недавно, «листая старую тетрадь» нерасстрелянного генерала, командовавшего воинскими соединениями, освободившими Харьков за месяц до того момента, когда его проезжал в своем эшелоне Фима (я не называю имен красных генералов, потому что они уже очень много написали сами о себе в свое оправдание и восхваление, да и «военные писатели» внесли свой весомый вклад в генеральские мифы. Я же рассказываю о солдате, не нуждающемся ни в оправдании, ни в восхвалении, ни в мифах, а только в правде и доброй памяти), я прочитал в этой «тетради» о том, что в городе к моменту его освобождения осталось всего 190 тысяч человек, погибло же «по далеко не полным данным в концлагерях свыше 60 тысяч харьковчан, более 150 тысяч были вывезены в Германию» и что «немцы дочиста ограбили город».
Я попытаюсь дополнить информацию, содержащуюся в записках генерала, такой вот исторической справкой: Харьков был первым крупным городом, в котором эвакуация предприятий и «особо ценных» людей была завершена полностью до сдачи города немцам, и партийные и прочие «органы» города и области имели указание превратить эту часть Слобожанщины в «выжженную землю», что эти подонки и осуществили. Один из них — главный местный партийный бонза — радостно доносил в Москву, что из Харькова полностью вывезены все продовольственные запасы, но в городе оставалось 450 тысяч мирных жителей. Именно красными были взорваны и сожжены многие заводские и гражданские здания, мосты, коммуникации. Чудом уцелел Госпром — заложенной в него взрывчатки оказалось недостаточно, чтобы разрушить сверхпрочный железобетон. Город остался без еды и воды. Среди «забытых» в нем «советских людей» были и обитатели психоневрологических клиник и прочие тяжелобольные, дети-сироты в детских интернатах и т. п. Больных европейские цивилизаторы расстреляли вместе с еврейскими женщинами, детьми и стариками (мужчины-евреи призывного возраста были призваны в армию и в большинстве своем погибли весной 42-го в Харьковском котле), а из детского интерната устроили цех по добыче детской крови для спасения жизней раненых доблестных солдат гуманного вермахта. «Стратегия» выжженной земли в 41-м была ярким проявлением советского казенно-патриотического идиотизма. Дело в том, что немецкая армия с 41-го года и по день освобождения Харькова ни в каком местном продовольствии не нуждалась — на нее работало сельское хозяйство всей оккупированной Европы, а образованный советскими «органами» очередной голодомор на оставляемых врагу украинских землях привел к тому, что массы голодающего населения стремились любым способом служить немцам за скудную пайку, и мобилизация молодежи на рабский труд в Германию зачастую не вызывала протеста у населения, так как в этом случае, во-первых, родители надеялись, что их дети не умрут в «культурной» Германии от голода, а во-вторых, остающиеся в Харькове семьи молодых остарбайтеров обоего пола получали продуктовый паек.
Ну а что касается «прощального» тотального разграбления Харькова отступающими немцами, то тут наш генерал, может быть, и прав, судя по гимну выжженной земле и организованному воровству, прозвучавшему в мемуарах Манштейна. Одним словом, повторялась в Украине ситуация, описанная известной формулой времени Гражданской войны: «Красные пришли — грабят, белые пришли — грабят», только вместо «белых» на сей раз были тевтонские сверхчеловеки. В общем выжигали Украину все, кому не лень!
Эшелон же довез Фиму и его боевых друзей только до Полтавы, а дальше им было приказано следовать пешком в сторону Днепра. Вдумайтесь в эти слова: механизированный корпус на боевые позиции, чтобы нанести по вермахту Второй Сталинский удар, шел в пешем строю более ста двадцати километров. Где еще можно было наблюдать такие чудеса?! Не было у этих солдат и полевой кухни. После голодно-гнилокапустных дней под Солнечногорском и нескольких дней, проведенных без движения в спертом воздухе в перенаселенных товарных вагонах, они были так слабы, что с трудом преодолевали час пути. Хорошо еще, что конец сентября 43-го года в этих краях оказался сухим, и на кратких стоянках можно было лечь и вытянуть ноги. Одна была у Фимы радость — его не заставляли «запевать».
Останавливались они «на перекур» и в тени прямо у дороги, и, конечно, в селах. Запомнились Фиме глаза женщин в этих селах, грустным взглядом провожавших их изможденное войско. Когда через несколько недель Фима достаточно близко увидел сытых и ухоженных даже в отступлении немецких солдат, ему показалось, что он понял причину грусти смотревших им вслед украинок: это была грусть сравнения и жалости.
Более длительными были их стоянки, когда раздавался приказ «переобуться». Приказ этот означал лишь требование перемотки портянок, сбивавшихся при ходьбе в носки, в результате чего ботинки натирали до крови обнаженную кожу ног. С операцией по перемотке портянок Фима справлялся быстрее всех, и благодаря этому мог выкроить время, чтобы просто поваляться на полусухой осенней траве.
Весь изнурительный путь до Днепра они прошли голодными. Никто из командиров и не задумался о том, как организовать питание, хотя все они знали, что пресловутый неприкосновенный запас был давно уже съеден. Этот голодный марш скорее всего не был следствием злого умысла. Просто эшелон с техникой и колонна «студебеккеров» — один из них был с полевой кухней на прицепе — где-то застряли, и ни одна машина за все время пешего передвижения по Полтавщине их так и не обогнала. Источником их питания стала кукуруза, в изобилии росшая на полях, подходящих к дорогам. На стоянках кукурузу пекли в кострах, зерна ее лопались и становились съедобными.
Только много лет спустя, попав в Соединенные Штаты, Фима узнал, что он и его команда питались, оказывается, американским лакомством — «попкорном». Кое-где находили подсолнухи, не растерявшие семечек. Кое-что выносили им из своих скудных запасов женщины, когда на их пути попадались села. Вот так и существовало это воинство.
Вскоре им сообщили, что Днепр уже близко, и возможно завтра им придется вступить в бой. На том участке, где они оказались, Манштейн не успел организовать выжженную землю, и ночь им предстояло провести в «живом» селе под названием Мишурин Рог. Тут их, наконец, догнала полевая кухня, и впервые за шесть дней пути солдат более или менее сытно накормили. Потом приказали удалить смазку из оружия в порядке обеспечения боевой готовности. Когда с этим было покончено, Фима стал искать место ночлега для своего отделения, но все хаты уже оказались забиты солдатами. С большим трудом ему удалось найти какой-то свинарник, где по недоработке Манштейна сохранилось несколько свиней, но половина этого свинарника была свободна и завалена сеном. Там Фима со своей командой и расположился, и вскоре они заснули под посапывание и похрюкивание.
Проснувшись, Фима схватился за свой автомат и ужаснулся: оружие снаружи было покрыто пятнами ржавчины, а когда заглянул внутрь ствола, увидел, что там вообще было черным-черно. Он вспомнил, что накануне, когда после удаления смазки они мотались по селу в поисках ночлега, шел небольшой дождик, и вся эта ржавчина явилась его следствием. Фима обомлел, так как вроде бы ожидался бой с немцами, а у него оружие в таком состоянии! И он помчался за околицу села и там в неглубоком овраге выпустил в землю небольшую очередь, чтобы прочистить хотя бы ствол и убедиться, что можно стрелять и из ржавого автомата. Об этом своем усердии он вспомнил через полгода — весной 44-го, — когда подобрал немецкую винтовку, пролежавшую больше месяца в луже от растаявшего снега, и не обнаружил на ней ни единого ржавого пятнышка.
Бой же в то утро так и не состоялся. Переправой под Кременчугом овладели без них за несколько дней до их подхода к Днепру. За это время правобережный плацдарм расширился, и Фимин механизированный корпус среди бела дня, не маскируясь, спокойно преодолел реку по понтонному мосту.
А там, за днепровскими кручами, Фима увидел картину, запомнившуюся ему на всю оставшуюся жизнь: он увидел тех, о ком торжественным и проникновенным голосом Левитана говорилось в конце зачитываемых по радио приказов Верховного Главнокомандующего: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! Смерть немецким захватчикам!» Какой была на Днепровском плацдарме «смерть немецких захватчиков» — Фима с днепровских круч не увидел. Он увидел лишь бескрайнее поле, покрытое, сколько хватало глаз, телами павших солдат, молодых, как и он сам. Страшен был этот урожай осени 43-го на полях колхоза Героя Социалистического труда Марка Озерного! Один хороший писатель нашел для таких зрелищ более точные слова, чем концовка сталинских приказов: «Прокляты и убиты», — так написал он. Фиме такие слова тогда не пришли в голову, и он молча стоял плечом к плечу со своими однополчанами в оцепенении над этой бескрайней открытой могилой, представшей перед ними в нежарких и каких-то тусклых лучах осеннего солнца, солнца мертвых. Наверное именно тогда, над этим полем, они впервые ощутили вполне реальную близость смерти.
Страшное поле обошли стороной и продолжили путь на юго-запад. Через несколько часов механизированный корпус вышел на край другого поля, изрытого воронками взрывов. Но оно не было полем сражения. Это было поле неубранного картофеля. Тут был объявлен привал, но никто и не собирался отдыхать: все бросились копать картошку. Картофель был крупный, белый, и Фима, как и все другие, набил им свой вещмешок. После того как этот запас был сделан, на земле еще оставались горки накопанного картофеля, и народ занялся приготовлением пищи. Фима тоже сварил на костре сначала один котелок картофеля и съел его без хлеба и соли. Потом сварил второй котелок и съел его содержимое, и только после этого впервые после отъезда из Намангана почувствовал себя полностью сытым.
На подходе к фронту всем выдали противогазы, состоявшие из трех частей — коробки с фильтром, резиновой маски и гофрированной трубки. все это укладывалось в холщовую сумку, которую следовало носить на лямке на плече. Уже первый переход после получения этого примитивного аппарата показал, что с ним даже идти было неудобно, представить же себе перемещение с противогазом бегом или ползком и вовсе было невозможно. Поэтому Фима, как и все прочие, потихоньку выбросил противогаз, оставив в своем походном хозяйстве противогазную сумку в дополнение к вещмешку и набив ее более легкой и мягкой, нужной в походе кладью.
Через некоторое время после расправы с противогазом Фиму разыскал солдат из другого отделения и вручил ему почтовый треугольничек. Это было письмо из Коканда от родных. Фима был потрясен: он никак не мог понять, как это письмо могло найти его на марше. Он стал его читать и вскоре понял, что письмо это он уже читал раньше, и вскоре догадался, что он засунул его в сумку с противогазом и случайно выбросил, когда избавлялся от содержимого этой сумки.
Глава пятая
Фронтовые будни
Хотя 7-й механизированный корпус с Фиминым отделением в своем составе перешел Днепр без боя и в почти спокойной, даже мирной обстановке, битва за эту великую реку еще продолжалась. Степной фронт, освободивший 29 сентября Кременчуг и овладевший здесь переправой, продолжал теснить противника и на правом берегу в направлении Кривого Рога и Кировограда. Именно к этим боям и подоспел 7-й механизированный корпус и находившееся в его составе Фимино минометное отделение. Механизированный корпус лишь иногда располагался на каких-нибудь постоянных позициях, «затыкая дыры», образовавшиеся в линии фронта. Гораздо чаще, по воспоминаниям Фимы, им приходилось совершать «рейды» в тылы противника, вглубь его обороны. Говоря современным военным языком, механизированный корпус являлся крупным отрядом «коммандос» с той лишь разницей, что он состоял не из специально обученных бойцов, владеющих всеми видами оружия и приемами различных боевых искусств, каких мы видим сегодня во многочисленных «патриотических» сериалах, выходящих почти без потерь из самых безвыходных положений, а из неопытных юнцов, почти детей, и из людей более взрослых, но не имевших никакого боевого опыта.
Рейд, как правило, начинался с наступлением темноты, и время его начала, чтобы избежать утечки информации, держалось в секрете. Бойцов по тревоге сажали в грузовики-«студебеккеры». Главная особенность этих машин состояла в том, что они могли мчаться по полям со сложным рельефом и, в отличие от немецких и советских грузовиков, не нуждались в дорогах с твердым покрытием или со специально подготовленной грунтовой поверхностью. Этим грузовикам-внедорожникам, позднее отнесенным советской пропагандой, вкупе со всей прочей неоценимой помощью союзников, к «незначительному вкладу» их в дело победы над Германией, Красная Армия в значительной мере обязана своими успехами в наступательной фазе боев.
Затем весь корпус приходил в движение: нескончаемым потоком шли танки, артиллерия, грузовики с пехотой. Один «студебеккер» приходился на два отделения. Солдаты в нем располагались на откидных сидениях вдоль бортов, а на дне кузова лежали разобранные минометы, лотки с минами и созданный по личной инициативе солдат небольшой запас продовольствия, поскольку по опыту первого рейда они знали, что в походе возможны ситуации, когда та или иная рота отсекается от полевой кухни и остается без питания.
В назначенном месте все спешивались и по команде взводного занимали огневую позицию. Если до начала перестрелки оставалось время, копали окопы тупыми саперными лопатками, если «мирного» времени не было, то минометы ставили в открытую. Стрельба начиналась по команде, но целей своих Фима и его подручные не видели. Не видели и результатов своих стрельб. О том, насколько эффективен был их огонь, сообщал в своих донесениях взводному солдат — корректировщик огня. Если поставленная корпусу задача — например, разгромить железнодорожную станцию в глубоком немецком тылу, чтобы нарушить снабжение передовой линии немецкой обороны, — выполнялась за ночь, то можно было на рассвете вернуться назад на машинах. Если это не удавалось, то с наступлением дня опомнившийся от неожиданности противник приходил в себя и начинал артиллерийский обстрел Фиминого корпуса. Обстрел этот, как правило, бывал всегда эффективным, так как его обычно корректировал самолет-разведчик, похожий на летящую в небе оконную раму. Крик: «Рама летит!» предвещал, что артиллерия немцев будет бить точно, иногда же этот обстрел дополнялся бомбежкой.
Одна такая бомбежка запомнилась Фиме на всю жизнь: тогда им приказали спешиться и укрыться кто где может. Они еще не успели попрятаться в лесу, как налетела стая «юнкерсов». Все они кружили над полем, где находились танки, тяжелая артиллерия и грузовики, и казалось, что их несчетное количество. На бегущих людей они внимания не обращали и их не обстреливали. Выкрашенные в черный цвет, с белыми крестами на крыльях они, как огромные вороны, кружились над степью, и каждый из них, оказавшись над целью, как бы падал на нее, и освободившись от груза бомб в нижней точке своего падения, взмывал вверх, а его бомбы ложились точно в цель. Солдаты же издали лишь наблюдали, как взрывались и горели их танки и прочая техника. И тут случилось маленькое чудо: стоявший рядом с Фимой солдат, попавший в его отделение под Кировоградом, — Миша Голод, в досаде от собственного бессилия, подняв автомат, дал очередь в сторону бесновавшихся стервятников и… сбил «юнкерс». Куда угодили его пули, никто не знал, но каких только случайностей не бывает на войне!
В результате даже не столь интенсивных бомбежек большая часть грузовиков корпуса выходила из строя. В кузова сохранившихся машин Фима и другие командиры отделений сбрасывали подотчетные им минометы. Машины с этим грузом немедленно исчезали, а солдаты уходили своим ходом. Эти «уходы» сильно напоминали бегство и в просторечье именовались «драпами»: попасть в окружение или, более того, в плен никому не хотелось. Как-то в одном из рейдов все грузовики Фиминой части оказались уничтоженными, и взводный приказал всем сбросить минометы в окно сельской школы в расчете, что в намечавшемся после их рейда скором и широкомасштабном наступлении оружие удастся вернуть, однако наступление это замешкалось, и своих минометов они больше не увидели. Впрочем, неизбежная потеря техники никого не пугала: и оружия было вдоволь, и американские «студебеккеры» шли из-за океана сплошным потоком.
После каждого рейда и очередного драпа корпус «отдыхал», и время этого «отдыха», именовавшегося у солдат «формировкой», использовалось для пополнения корпуса личным составом, военной техникой и боевым снаряжением. Впрочем, столь щедрым было только внешнее, плановое снабжение, а материальную часть, уже попавшую в распоряжение взвода, следовало беречь как зеницу ока, и сохранности полученного оружия уделялось куда большее внимание, чем сбережению личного состава. Поэтому, когда Фимин наводчик потерял коробку с прицелом, он впал в панику. Однако в составе его отделения был если и не пройдоха, то весьма ловкий парень по фамилии Маркузов. Он-то где-то и раздобыл другой прицел, скорее всего украв его из запасника.
Свои первые рейды Фимин корпус совершал в направлении Никополя и Кривого Рога. Манштейн, будь его воля, давно бы организованно отвел войска на запад и создал бы прочную оборону по Южному Бугу, но его бесноватый фюрер приходил в ярость от одной мысли, что ему придется оставить рудные места, особенно марганцевые рудники, и генерал-фельдмаршал вынужден был, растягивая фронт, держаться здесь до последнего.
Немец был настороже, и некоторые рейды складывались неудачно: корпус нес потери еще на пути к цели. В одном из таких рейдов в самом начале движения входящее в корпус танковое соединение было выведено из строя: танки наехали на заминированное поле. Минируя его, немцы использовали не только свои традиционные синие металлические «лепешки» весом килограммов пятнадцать и размером с блюдо — так выглядели их противотанковые мины, — но и противотанковые фугасы весом более двухсот килограммов. На таком фугасе подорвался один из танков, замыкавший танковый строй, и следовавшие за ним машины с минометными расчетами резко затормозили. Земля перед ними вдруг взмыла вверх огромным фонтаном. Фиме этот фонтан напомнил извержение вулкана, увиденное им в каком-то предвоенном фильме. Но сейчас это «извержение» сопровождалось взрывом такой силы, что все на время оглохли: это от взрыва фугаса сдетонировал боезапас танка, а затем рванул запас горючего.
Когда все затихло, машины стали медленно объезжать глубокую воронку, образовавшуюся на месте взрыва. В воронке догорал могучий танк Т-34. Многотонная башня этой машины валялась в метрах пятнадцати от основного ее корпуса, а на деревьях висели клочья разорванных тел танкистов. Эта страшная картина возникала в представлении Фимы всякий раз, когда он видел издали взметнувшийся к небу гейзер черной земли.
Иногда из-за неопытности молодых бойцов трагедии случались совсем рядом: однажды Фимина минометная рота вела беглый огонь. В этом случае выстрелы производятся не по команде, и темп стрельбы определяется физическими возможностями каждого расчета. И заряжающий минометного отделения, располагавшегося по соседству с Фиминой позицией, в спешке опустил в ствол следующую мину, не дав вылететь предыдущей. Обе мины тут же взорвались и разнесли весь расчет. Так дорого приходилось тогда им платить за учебу.
Впрочем, мир трагических случайностей всегда находился совсем рядом: на одной из «формировок» после первых рейдов амуницию Фимы и его соратников дополнили ручными гранатами — «лимонками». «Лимонки» были многим известны по фильмам о Гражданской войне, но как ими пользоваться никто точно не знал. Раздачу гранат старшина сопровождал общими словами, и чтобы не носить эту тяжесть в кармане, местные умельцы подвесили их к своим поясам за скобу, не думая о том, что если кто-нибудь случайно зацепится обо что-нибудь колечком и выдернется скоба, то неминуемо раздастся взрыв, который разнесет обладателя этой «бомбы» на куски, а может быть, и не только его. Таким образом, каждый из них носил на поясе свою смерть. Но Бог миловал, да и применить этот вид оружия Фиме так ни разу и не пришлось. Это тоже было везением, так как о том, что бросать «лимонку» нужно только из укрытия, старшина им забыл сказать, и узнал об этом Фима уже после войны.
Раз уж был упомянут Бог, то следует отметить, что Его присутствие где-то рядом с собой Фима ощущал в течение всего своего пребывания на фронте. Случалось и такое, что могло произойти только по Его воле.
Тогда шел второй месяц пребывания Фимы на фронте, и он в первый раз оказался в тылу у немцев. Корпус рассеялся по большой территории. Фимина рота расположилась у двух больших стогов соломы. Думать о том, что будет завтра, не хотелось. Хотелось просто забыться и отдохнуть, забравшись в стог, еще сохранявший, казалось, летнее тепло. Но посреди ночи Фиму вызвали к взводному, и он получил приказ сопровождать старшину роты, направлявшегося в близлежащее село, чтобы привести оттуда вторую роту. Старшина этот был человеком самоуверенным, любившим поучать солдат. Основания к этому у него имелись: он действительно знал все тонкости военной службы и по жизни был, как говорится, тертый калач. Фиму и других малоопытных молокососов покоряла его уверенность, и они старались ему подражать. Его уроки усваивались легко и надолго. Фиму он, например, научил крепкому мужскому рукопожатию, которое для него стало привычкой на всю жизнь так, что несколько лет спустя в институте от его мужской хватки девчонки стонали и старались избежать его «дружеских» приветствий такого рода.
Ночь была очень темной — ни луны, ни звезд, и Фима, в полном доверии к старшине, шагал за ним, не запоминая дороги. Ему запомнилось лишь то, что они один раз повернули направо, а потом один раз налево и все. Кроме того Фиме очень хотелось спать, и он дремал на ходу, шагая за старшиной. Шли долго. Один раз справа от дороги появились какие-то тени, в темноте своими очертаниями напоминавшие хаты. Фима очнулся от своей дремы, и ему показалось, что они уже на окраине села, но старшина проследовал дальше по пустынной дороге, не обратив на них никакого внимания. Наконец они оказались на сельской улице. В некоторых хатах горел слабый свет, лаяли собаки. Старшина, не блуждая по селу, сразу же подошел к хате, где расположился ротный, и передал ему распоряжение командования соединиться с первой ротой. Рота была поднята по тихой тревоге, и когда все построились, старшина сказал Фиме:
— Поведешь роту! У меня тут дела, я задержусь до рассвета.
Фима был в ужасе: он совершенно не запомнил ни дорогу, ни хоть какие-нибудь вехи или приметы, потому что старшина шел сюда молча, даже не пытаясь обратить Фимино внимание на дорожные ориентиры. Может быть он перед этим походом ознакомился с картой, но, скорее всего, он уже здесь бывал, иначе откуда у него здесь могли возникнуть какие-то «дела».
Поделиться книгой: