КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ

И сейчас нет никаких сомнений, что безопасность мамы сильно волновала меня; удивляло, что взрослые совсем ничего не предпринимали, чтобы защитить ее. Именно поэтому я не выпускал маму из поля зрения и никогда бы не утратил бдительности, если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о дяде Филипе.

Было солнечное ветреное утро. Помню, я смотрел из окна своей комнаты, как кружатся на лужайке перед домом листья, засыпая подъездную аллею. Вскоре после завтрака мама уединилась внизу с дядей Филипом, так что я мог ненадолго расслабиться, поскольку был уверен: пока она с ним, ничего плохого случиться не может.

Через некоторое время до меня донесся голос дяди Филипа – он звал меня. Я вышел на лестничную площадку, свесился через перила и увидел внизу маму и дядю Филипа. Впервые за последние несколько недель я почувствовал в их настроении нечто ободряющее, словно они только что услышали веселую шутку. Парадная дверь была приоткрыта, и на пол падала длинная полоска солнечною света. Дядя Филип сказал:

– Послушай, Вьюрок, ты всегда говорил, что хочешь иметь аккордеон. Что ж, я готов купить тебе его. Вчера видел превосходный французский экземпляр в витрине магазина на Ухань-роуд. Хозяин магазина, похоже, понятия не имеет о его истинной ценности. Давай съездим посмотрим. Если инструмент тебе поправится, – он твой. Ну, как тебе такой план?

Я кубарем скатился с лестницы, перепрыгнув разом через четыре последние ступеньки, и завертелся волчком вокруг взрослых, взмахивая руками, словно хищная птица крыльями. Глядя на меня, мама, к моей великой радости, расхохоталась – она смеялась так, как не смеялась уже давно. Не исключено, что именно возникшая в холле атмосфера, ощущение, будто жизнь начинает возвращаться в прежнее русло, и сыграла роковую роль в том, что я «утратил бдительность». Я спросил дядю Филипа, когда мы отправимся в магазин, и он, пожав плечами, ответил:

– Да хоть сейчас. Если не поторопимся, кто-нибудь уведет аккордеон у нас из-под носа. Может, даже сейчас, пока мы тут разговариваем, кто-то уже покупает его!

Я опрометью бросился к дверям, и мама, снова рассмеявшись, напомнила мне, что следует надеть более подходящие туфли и куртку. Помню, я собрался было поспорить насчет куртки, но решил не рисковать, не только чтобы взрослые не передумали покупать мне аккордеон, но и чтобы не испортить общего веселого настроения.

Когда мы с дядей Филипом направлялись к выходу, я, не оборачиваясь, небрежно помахал маме рукой и устремился к ожидавшему нас экипажу. Но на нижней ступеньке крыльца дядя Филип сжал мне плечо и сказал:

– Эй, дружок, попрощайся-ка с мамой! – Словно не заметил, что я уже это сделал.

Впрочем, тогда я ни о чем не задумался, лишь оглянулся, как он велел, и еще раз помахал рукой маме – ее элегантная статная фигура четко вырисовывалась в дверном проеме.

Большую часть пути экипаж следовал по той самой дороге, по которой мы с мамой обычно ездили в центр города. Дядя Филип был молчалив, что немного удивило меня, но прежде мне никогда не приходилось одному кататься с ним в экипаже, и я решил, что, возможно, такова его привычка. Тем более что, стоило мне спросить его о чем-нибудь, мимо чего мы в данный момент проезжали, как он тут же бодро отвечал, но уже в следующий момент снова погружался в молчаливую задумчивость. Широкие тенистые бульвары сменились тесными запруженными людьми улочками, и наш возница стал кричать на пешеходов и рикш, преграждавших дорогу. Когда мы ехали мимо сувенирных лавок на Нанкин-роуд, я, помнится, изогнулся, чтобы заглянуть в витрину магазина игрушек на углу Кванджу-роуд и приготовился к тому, что вот-вот почувствую гнилостный запах, поскольку мы приближались к овощному базару, как вдруг дядя Филип ткнул палкой в спину вознице, чтобы тот остановился.

– Отсюда мы пойдем пешком, – сказал он мне. – Я знаю короткий путь, так будет гораздо быстрее.

Это показалось мне весьма благоразумным, поскольку я по опыту знал: улочки в этом районе часто настолько забиты людьми, что экипажи или автомобили порой минут по пять, даже десять вообще не могут сдвинуться с места. Вот почему я без возражений позволил ему помочь мне выбраться из экипажа. Но помнится, именно в тот момент у меня возникло едва уловимое ощущение: что-то не так. Быть может, было нечто необычное в самом прикосновении дяди Филипа, когда он помогал мне выйти, или в его поведении в целом. Но он тут же улыбнулся мне и сказал что-то, чего я толком не расслышал из-за стоявшего вокруг гвалта. Он указал на ближайший проход, и я последовал за ним, стараясь держаться как можно ближе, пока он протискивался через пеструю толпу. С ярко освещенной солнцем улицы мы попали в густую тень. Здесь, в гуще толкающейся и гомонящей людской массы, дядя Филип остановился и повернулся ко мне. Сжав мое плечо, он спросил:

– Кристофер, ты знаешь, где мы находимся? Можешь угадать?

Я огляделся кругом и, указав на каменную арку, под которой люди теснились у овощных прилавков, ответил:

– Да. Вон там – Кюкиан-роуд.

– Ага. Значит, ты знаешь, где мы. – У него вырвался странный сдавленный смешок. – Ты неплохо ориентируешься.

Утвердительно кивнув, я ждал, что же будет дальше, но постепенно меня стало охватывать тревожное предчувствие чего-то ужасного. Вероятно, дядя Филип хотел добавить что-то – быть может, он вообще планировал все сделать по-иному, – но, думаю, в тот момент, когда мы стояли друг против друга, со всех сторон стиснутые людьми, он прочел в моих глазах понимание того, что игра окончена. Мучительное смущение отразилось на его лице, и в окружающем гуле я едва расслышал, как он произнес:

– Хороший мальчик.

Он опять сжал мое плечо, глядя куда-то поверх моей головы, потом, судя по всему, принял окончательное решение, о котором я уже догадывался.

– Хороший мальчик! – повторил он на сей раз громче – его голос дрожал – и добавил: – Я не хотел причинить тебе зла. Ты это понимаешь? Я не хотел причинить тебе зла.

С этими словами он резко повернулся и растворился в толпе. Я сделал нерешительную попытку догнать его, через несколько мгновений даже заметил мелькнувший где-то впереди его белый пиджак, но, пройдя под аркой, дядя Филип снова исчез из поля моего зрения – теперь уже навсегда.

Несколько минут я неподвижно стоял в толпе, стараясь не думать о том, что случилось. Потом бессознательно начал продвигаться назад, в том направлении, откуда мы пришли, к улице, на которой остался наш экипаж. Пренебрегая всеми правилами приличий, я отчаянно толкался, порой протискиваясь между стоявшими вплотную друг к другу людьми, чем вызывал то смех, то сердитые оклики. Наконец добрался до нужной улицы, чтобы убедиться – экипаж давно уехал. Несколько секунд я в страшном замешательстве стоял посреди улицы, стараясь мысленно представить дорогу домой. Потом изо всех сил побежал.

Миновав Кюкиан-роуд, я пересек вымощенную неровными булыжниками Юньнань-роуд и на Нанкин-роуд снова оказался в тесной толпе. Очутившись наконец на Бабблинг-Вел-роуд, я уже задыхался и, словно выброшенная на берег рыба, хватал воздух ртом. Но теперь меня ободряло сознание, что от дома меня отделяла только эта длинная, прямая, относительно свободная улица.

Быть может, потому, что я отдавал себе отчет в сугубо личной природе своего страха – а возможно, из-за глубинного сдвига, который уже начал происходить в моем сознании, – мне даже в голову не пришло обратиться за помощью к прохожим или попытаться остановить один из проезжавших мимо экипажей или автомобилей. Я бросился бежать по этой длинной улице и, хотя вскоре снова стал отчаянно задыхаться, хотя понимал, какое жуткое впечатление, должно быть, производит мой бешеный аллюр на окружающих, хотя, разгоряченный и усталый, временами едва волочил ноги, точно помню, что не остановился ни разу. Наконец я миновал резиденцию американского консула, дом Робертсонов, свернул с Бабблинг-Вел-роуд на нашу улицу, и мне осталось повернуть лишь еще раз, чтобы оказаться у своих ворот.

Вбежав в них, я сразу понял – хотя не было никаких явных признаков, на это указывавших, – что опоздал. Все давно кончилось. Парадная дверь была заперта. Я рванулся к черному ходу, оставленному открытым для меня, и стал метаться по дому, почему-то окликая не маму, а Мэй Ли. Вероятно, уже тогда я все понимал и, подсознательно желая обмануть дурное предчувствие, не хотел звать маму.

Дом казался совершенно пустым. Потом, стоя посреди холла, я услышал странный звук, напоминавший хихиканье. Он доносился из библиотеки. Подойдя к ней, через приоткрытую дверь я увидел Мэй Ли за моим рабочим столом. Она сидела очень прямо и, когда я вошел, снова издала хихикающий звук, словно, не в силах сдержаться, смеялась над какой-то ей одной известной шуткой. Только тут я догадался, что Мэй Ли плачет, и понял, как понимал, в сущности, в течение всей своей изматывающей пробежки до дома: мамы больше нет. Меня охватила леденящая ярость к Мэй Ли, которая, как я теперь сознавал, все эти годы, несмотря на трепет и уважение, которые во мне вызывала, была не той, за кого я ее принимал: оказывается, она ни в малейшей степени не была способна контролировать происходящие события. Жалкая маленькая женщина, чья значимость в моих глазах покоилась на абсолютно ложных представлениях и которая оказалась ни на что не годной, когда столкнулись между собой по-настоящему могущественные силы. Стоя в дверях, я смотрел на неё с величайшим презрением.

Уже поздно – прошел добрый час с тех пор, как была написана последняя фраза, – а я все еще неподвижно сижу за столом. Эти воспоминания, порой не всплывавшие в памяти многие годы, все во мне перевернули. Но одновременно они заставили меня подумать о будущем, о том Дне, когда я наконец вернусь в Шанхай, о том, что мы с Акирой будем делать там вместе. Разумеется, город сильно изменился. По я знал: не будет для Акиры большей радости, чем повозить меня по Шанхаю, продемонстрировать знание самых примечательных его уголков. Ему наверняка известно, где лучше всего можно поесть, выпить, прогуляться, где приятнее всего провести время после тяжелого дня, допоздна посидеть и поболтать, наперебой забрасывая друг друга рассказами обо всем, что случилось с каждым из нас за все эти годы.

Однако сейчас нужно немного поспать. Утром предстоит много работы, я должен буду наверстать время, потерянное сегодня, пока мы катались с Сарой на верхнем ярусе автобуса.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Лондон, 12 апреля 1937 года

Глава 10

Вчера, к тому времени, когда малышка Дженнифер вернулась вместе с мисс Гайвенс из похода по магазинам, в моем кабинете уже царили сумерки. Окна высокого узкого дома, купленного на деньги из наследства, полученного после тетиной смерти, выходят на площадь, которой достается меньше солнечного света, чем соседним. Я наблюдал из окна, как девочка снует от такси к дому и обратно, оставляя у входной двери пакеты с покупками, пока мисс Гайвенс расплачивается с водителем. Когда они наконец вошли в дом, я услышал, что они спорят, поэтому, поприветствовав их сверху, спускаться не стал. Их пререкания касались покупок, и в тот момент я все еще был взволнован полученным утром письмом и теми выводами, на которые оно меня натолкнуло, поэтому не хотел нарушать своего ликующего настроения.

Когда я спустился вниз, они давно уже перестали спорить, и Дженнифер осторожно передвигалась по гостиной с повязкой на глазах, вытянув руки вперед.

– Привет, Дженни, – сказал я, делая вид, будто не замечаю ничего необычного. – Ты купила все, что нужно к школе?

Она приближалась к выдававшейся вперед горке с посудой, но я подавил в себе порыв предупредить ее об опасности. Девочка сама вовремя остановилась, нащупав горку руками, и засмеялась:

– А, дядя Кристофер! Почему ты меня не предупредил?

– Не предупредил? О чем?

– Я же ничего не нижу! Ты разве не заметил? У меня повязка на глазах! Посмотри!

– Неужели? Действительно.

Оставив ее бродить на ощупь по комнате, я пересек гостиную и направился в кухню, где мисс Гайвенс доставала из сумки и раскладывала на столе покупки. Она вежливо поздоровалась со мной, но взглядом дала понять, что не оставила без внимания грязную посуду, оставленную мной после завтрака на дальнем конце стола. С тех пор как на предыдущей неделе наша служанка Полли нас покинула, мисс Гайвенс решительно отвергала любые попытки даже намекнуть на то, что она хотя бы временно могла исполнять ее обязанности.

– Мисс Гайвенс, – обратился я к ней, – мне нужно кое-что с вами обсудить. – И, оглянувшись, приглушенным голосом добавил: – Кое-что весьма важное для Дженнифер.

– Разумеется, мистер Бэнкс.

– Думаю, нам лучше пройти в оранжерею, мисс Гайвенс. Как я уже сказал, дело весьма серьезное.

Но как раз в тот момент в гостиной послышался грохот. Мисс Гайвенс бросилась туда мимо меня и с порога закричала:

– Дженнифер, прекрати! Я ведь предупреждала, что этим кончится!

– Но я же ничего не вижу, – донесся ответ. – Ничего не могу поделать.

Вспомнив о моей просьбе, мисс Гайвенс заметалась, но в конце концов вернулась на кухню и тихо произнесла:

– Простите, мистер Бэнкс. Вы говорили…

– Ладно, мисс Гайвенс, думаю, нам будет удобнее поговорить вечером, когда Дженнифер ляжет спать.

– Прекрасно. Я зайду к вам.

Если у мисс Гайвенс и возникли какие-нибудь предположения относительно того, о чем я собирался с ней поговорить, то она не подала виду. Одарив меня невозмутимой улыбкой, она направилась в гостиную исполнять свои обязанности.

Минуло уже почти три года с тех пор, как я впервые услышал о Дженнифер. Меня пригласил на званый вечер мой школьный приятель Осборн, с которым мы перед тем долго не виделись. Тогда он еще жил на Глостер-роуд, и там я впервые повстречался в тот вечер с молодой дамой, которая впоследствии стала его женой. Среди прочих гостей была и леди Битон, вдова известного филантропа. Быть может, потому что с остальными гостями не был знаком – большую часть вечера они рассказывали забавные истории о людях, мне совершенно неизвестных, – я провел много времени, беседуя с леди Битон, хотя и опасался наскучить ей. Она рассказала мне печальную историю, связанную с ее деятельностью в качестве казначея благотворительного фонда для сирот. За два года до того при кораблекрушении у берегов Корнуолла погибла супружеская пара, и их единственный ребенок, девочка, которой исполнилось теперь десять лет, жила с тех пор у бабушки в Канаде. Старая дама была весьма слаба здоровьем, почти не выходила из дома и не принимала посетителей.

– В прошлом месяце, оказавшись в Торонто, – продолжала леди Битон, – я решила навестить их. Бедная девочка произвела на меня удручающее впечатление – она так тоскует по Англии! Что же касается старой дамы, та и за собой-то едва способна ухаживать, что уж говорить о ребенке.

– А ваш фонд не может ей помочь?

– Я сделаю для девочки все, что смогу. Но у нас, знаете ли, так много подопечных! И строго говоря, она не в таком уж бедственном положении. В конце концов, у неё есть крыша над головой, и родители оставили ей вполне приличное состояние. В той работе, которой я занимаюсь, самое главное – ничего не принимать слишком близко к сердцу. И тем не менее, увидев бедняжку, я почувствовала глубокое сострадание. Знаете, это такая необычная индивидуальность – даже притом, что девочка несчастна.

Вероятно, по ходу ужина леди Битон рассказала мне о Дженнифер что-то еще. Помню, я вежливо слушал ее, но почти ничего не говорил сам. И только гораздо позже, уже в холле, когда гости разъезжались, я отвел леди Битон в сторону.

– Надеюсь, вы не сочтете это неуместным, – сказал я, – но девочка, о которой вы мне рассказывали… Ну, эта Дженнифер. Я бы хотел чем-нибудь помочь ей. Я даже готов взять ее к себе, леди Битон.

Быть может, мне показалось, но в первый момент она чуть не отшатнулась от меня – во всяком случае, у меня возникло такое ощущение, – однако потом сказала:

– Это очень похвально с вашей стороны, мистер Бэнкс. Если позволите, я свяжусь с вами по этому поводу.

– У меня вполне серьезные намерения, леди Битон. Недавно я получил наследство, поэтому вполне могу обеспечить девочку.

– Не сомневаюсь, мистер Бэнкс. Что ж, давайте поговорим об этом позже. – Сказав это, она отвернулась и стала бурно прощаться с другими гостями.

Но леди Битон действительно связалась со мной менее чем через неделю. Возможно, навела кое-какие справки относительно моего характера; возможно, просто хорошенько все обдумала, – во всяком случае, ее отношение к этому делу заметно переменилось. Во время обеда в кафе «Ройял» и при последующих наших встречах она была исключительно добра со мной, и всего через четыре месяца после ужина у Осборна Дженнифер появилась в моем новом доме.

Ее сопровождала канадская няня мисс Хантер, которая отбыла обратно через неделю, бодро поцеловав девочку и взяв с нее обещание писать бабушке. Дженнифер с большой серьезностью отнеслась к выбору спальни и из трех предложенных мной вариантов остановилась на самой маленькой комнате. Она сказала, что небольшая деревянная полочка, тянувшаяся вдоль одной из стен, идеально подойдет для ее коллекции. Как вскоре выяснилось, коллекция эта состояла из морских раковин, орехов, высушенных листьев, камешков-голышей и других подобных предметов, которые девочка собирала в течение нескольких лет. Аккуратно разместив их на полке, она позвала меня посмотреть на свои сокровища.

– У меня каждая вещичка имеет свое имя, – объяснила Дженнифер. – Понимаю, это глупо, но я их так люблю! Когда-нибудь, дядя Кристофер, когда буду посвободнее, я расскажу тебе о каждой из них. Пожалуйста, попроси Полли, чтобы она была очень осторожна, если станет здесь убирать.

Леди Битон помогала мне проводить собеседования с претендентками на должность няни, но решающее влияние на наш выбор оказала сама Дженнифер, слушавшая наши «интервью» из соседней комнаты. После ухода очередной кандидатки она появлялась на пороге и выносила отрицательный вердикт.

– Дикий ужас,- сказала она об одной женщине. – Наверняка это чушь, что ее последняя подопечная умерла от пневмонии. Она сама ее отравила. – О другой она заключила: – Мы никак не можем ее нанять. Она слишком нервная.

Мисс Гайвенс на меня произвела впечатление унылой и весьма холодной особы, но по непонятной причине именно она моментально заслужила одобрение и доверие Дженнифер и, надо признать, за два с половиной года вполне их оправдала.

Почти все, с кем я знакомил Дженнифер, отмечали сдержанность и благоразумие, удивительные для ребенка, пережившего такую трагедию. Она и впрямь обладала на редкость уверенными манерами. Особенно поразительной была ее способность легко относиться к неприятностям, которые любую другую девочку повергли бы в слезы. Прекрасный тому пример – ее реакция на происшествие с дорожным сундуком.

На протяжении нескольких недель после приезда она беспрестанно говорила о своем сундуке, который должен был вот-вот прибыть морем из Канады. Помню, как однажды она подробно описывала мне деревянную карусель, которую кто-то смастерил для нее и которая находилась в том самом сундуке. В другой раз, когда я сделал комплимент по поводу какого-то костюма, который они с мисс Гайвенс купили в «Селфриджез» [6], она торжественно взглянула на меня и сказала:

– А у меня есть лента для волос, которая идеально подходит к нему. Она прибудет в сундуке.

Между тем в один прекрасный день я получил письмо из компании по грузовым перевозкам с извинениями за утерю сундука. Компания предлагала компенсацию. Когда я сообщил об этом Дженнифер, она посмотрела на меня долгим взглядом, потом беззаботно рассмеялась и сказала:

– Что ж, в таком случае нам с мисс Гайвенс придется отправиться в чрезвычайно разорительный поход по магазинам.

Поскольку два или три дня она по-прежнему не выказывала никаких признаков расстройства из-за потери, я решил, что должен с ней поговорить, и однажды после завтрака, заметив ее в саду, вышел к ней.

Утро выдалось солнечным и морозным. Сад мой невелик даже по городским меркам, но красиво распланирован и, несмотря ни на что, даст приятное ощущение уединения. Когда я вышел из дома, Дженнифер бродила по лужайке с игрушечной лошадкой в руке, изображая, будто та скачет по верхушкам кустов. Помню, я подумал, что роса может испортить лошадку, и хотел было предостеречь Дженнифер, но потом подошел и просто сказал:

– Не повезло нам с твоими вещами. Ты отнеслась к неприятности потрясающе спокойно, но, наверное, для тебя это было большим ударом.

– О!… – воскликнула она, беззаботно продолжая играть с лошадкой. – Это действительно было немного неприятно. Но на деньги, которые выплатят, можно купить много других вещей. Мисс Гайвенс сказала, мы пойдем по магазинам во вторник.

– И все же я считаю тебя исключительно мужественной девочкой. Но знаешь, нет нужды делать вид, будто тебе все равно. Ты понимаешь, о чем я говорю? Если тебе хочется немного расслабиться и погоревать, не стесняйся этого. Ни я, ни, уверен, мисс Гайвенс тебя не выдадим.

– Да все в порядке. Я вовсе не расстроена. В конце концов, это ведь всего лишь вещи. Если теряешь маму и папу, разве стоит огорчаться из-за вещей?- Она коротко рассмеялась.

Насколько я помню, то был один из немногих случаев, когда Дженнифер говорила о родителях.

– Наверное, и впрямь не стоит, – согласился я и пошел обратно в дом, но на полпути обернулся и добавил: – Знаешь, Дженни, я все же не уверен, что это правильно. Ты могла сказать это кому угодно, и тебе поверили бы. Но я, видишь ли, знаю, что это не так. Когда я приехал из Шанхая, веши, которые прибыли вместе со мной в моем сундуке, эти вещи были мне дороги по-особому. И остаются таковыми.

– Ты мне их покажешь?

– Показать их тебе? Но ведь для тебя они ничего не значат.

– Я люблю китайские вещички и хотела бы на них посмотреть!

– По большей части это, собственно, даже и не китайские вещички, – ответил я. – Понимаешь, я всего лишь хочу сказать, что для меня мой сундук был чем-то особенным. Если бы он пропал, мне было бы очень жаль.

Она пожала плечиками и прижала лошадку к щеке.

– Мне тоже было жаль. А теперь вес прошло. В жизни нужно смотреть только в будущее.

– Да. Кто бы это тебе ни сказал, он был в определенном смысле прав. Ладно, как хочешь. Забудь про свой сундук, но помни… – Я внезапно замолчал, не зная, что именно сказать.

– Что – помни?

– Да нет, ничего. Просто помни: если тебе захочется поделиться со мной чем-нибудь, что тебя тревожит, я всегда рядом.

Хорошо, – весело ответила она.

По дороге к дому я оглянулся и увидел, что она снова бродит по саду, заставляя лошадку совершать воображаемые прыжки в воздухе.

Дать Дженнифер подобное обещание отнюдь не было проявлением легкомыслия с моей стороны. В тот момент я был искренне готов исполнить его, к тому же со временем моя привязанность к Дженнифер только возросла. Но вот настал день, когда я собирался ее покинуть, и теперь даже не знаю, насколько долгой окажется наша разлука. Вполне вероятно, я преувеличиваю зависимость Дженнифер от меня. Более того, если все пойдет хорошо, я могу вернуться в Лондон еще до начала ее следующих школьных каникул, так что она не успеет толком заметить моего отсутствия. И тем не менее вынужден был сообщить мисс Гайвенс, когда она вчера вечером без всяких эмоций спросила меня об этом, что моя поездка может продлиться гораздо дольше. Эта неопределенность свидетельствует о моих жизненных предпочтениях, и, уверен, Дженнифер не замедлит сделать выводы. Какую бы бодрую гримаску она ни изобразила, я-то знаю, что она воспримет мое решение как предательство.

Нелегко объяснить, как я к этому пришел. Могу лишь сказать, что это началось несколько лет назад – задолго до появления в моем доме Дженнифер. Меня начало посещать смутное ощущение, будто некоторые люди осуждают меня, но я пытался побороть его. Забавно: эта мысль возникала у меня чаще всего в обществе тех, кто наверняка больше других ценил мои успехи. Скажем, беседуя за ужином с каким-нибудь государственным деятелем, полицейским чином или даже с клиентом, я бывал неприятно поражен холодностью рукопожатия, незначительной репликой, оброненной меж любезностей, вежливой глухотой собеседника именно в тот момент, когда я ожидал бурных изъявлений благодарности. Дошло до смешного: в подобных случаях я принимался лихорадочно вспоминать, не обидел ли когда-либо ненароком этого человека, но в конце концов пришел к выводу, что такая реакция связана с общим восприятием моей персоны.

То, о чем я толкую, довольно неопределенно, и трудно привести конкретные примеры для иллюстрации. Но думаю, все же можно сослаться на странный разговор, который состоялся у меня прошлой осенью в темной аллее неподалеку от деревушки Коринг, в Сомерсете, с инспектором полиции из Эксетера.

Я расследовал тогда одно из самых жестоких в моей практике преступлений. В деревню я прибыл лишь через четыре дня после того, как в этой самой аллее были обнаружены тела детей и непрекращающиеся дожди успели превратить канаву, в которой их нашли, в сплошной грязевой поток. Поиск каких бы то ни было достоверных улик был чрезвычайно затруднен. Тем не менее к тому моменту, когда я услышал за спиной шаги инспектора, у меня уже сложилось совершенно ясное представление о том, что здесь произошло.

– В высшей степени гнусное дело, – констатировал я, когда он приблизился.