Помоги проекту - поделись книгой:
Характерно, что Юлий Мартов, которого нынешние биографы любят противопоставлять Ленину, рассказывая о своих политических симпатиях начала 90-х годов, писал: «Я обрел идеал революционера в Робеспьере и Сен-Жюсте, все речи которых хорошо знал. Из этого увлечения вытекало довольно простое, примитивно-бланкистское представление о задаче революции, которую я мыслил себе в виде торжества абстрактных, для всех времен годных принципов народовластия, воплощаемых в революционной диктатуре, прочно опирающейся на «бедноту» и не стесняющейся в средствах.
…Точно сейчас не помню содержания моего первого литературного опыта: помню только, что он был, что называется, «с пылу, с жару», заключал в себе яростное обличение всякой умеренности и аккуратности, защищал террор и обильно был уснащен цитатами из речей Робеспьера и Сен-Жюста. Русские революционеры призывались при решении вопроса о тактике руководствоваться принципом якобинцев: «périsse notre nom pour que la liberté soit sauvée» (да погибнет наше доброе имя, лишь бы спасена была свобода)»12.
Так что Лалаянц, видимо, более прав, нежели Кржижановский, ибо верность марксизму в данном случае состояла в том, чтобы к оценке любого метода борьбы подходить хотя бы «исторически», то есть с учетом времени и конкретных обстоятельств самой борьбы.
Заметим, кстати, что ссылка Владимира Старкова на Плеханова, якобы воспитавшего в них принципиальное неприятие террора, неосновательна. В «Наших разногласиях» Плеханов прямо заявлял, что «пропаганда в рабочей среде не устраняет необходимости террористической борьбы». Да и в самой программе группы «Освобождение труда» также указывалось, что социал-демократы «не остановятся и перед так называемыми террористическими действиями, если это окажется нужным в интересах борьбы»13.
С этой проблемой нам придется неоднократно сталкиваться и в последующих главах. Пока лишь заметим, что свое отношение к тактике народовольцев Ульянов не скрывал ни тогда, ни позже.
«Они проявили, — писал он, — величайшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы вызвали удивление всего мира». С точки зрения практического результата «своей непосредственной цели, пробуждения народной революции, они не достигли и не могли достигнуть». Но в тех условиях, когда не было массы, на которую они могли бы опереться, когда казалось, что страна — подобно древним восточным деспотиям — находится в историческом небытии, сам факт открытого протеста и борьбы, пускай даже одиночек, имел огромное значение. «Несомненно, — писал Ленин, — эти жертвы пали не напрасно, несомненно, они способствовали — прямо или косвенно — последующему революционному воспитанию русского народа»14.
Отрицать, как выразился Кржижановский, «правоверность» подобной позиции с марксистской точки зрения не было оснований. Но логика борьбы с народничеством приводила молодых социал-демократических «ортодоксов» не только к тому, что они не делали различия между революционными и либеральными народниками, но и к отрицанию всего, что было связано с ними.
Спустя много лет Леонид Борисович Красин писал: «Маркс где-то упоминает, что при наличности враждующих течений идеологическая формулировка и самая позиция более молодого течения определяется часто как отрицание идей и воззрений его предшественников. И ради того, чтобы не быть похожими на них, «молодые» часто гораздо дальше идут по таким дорогам, по которым они не пошли бы без этой полемики и этой кружковой борьбы»15. Это удивительно точное наблюдение нам, видимо, тоже еще не раз придется вспоминать, анализируя позицию и самого Ленина, и его оппонентов.
Василий Старков пишет, что он не помнит, «на чем состоялось примирение» в споре о терроре, но, так или иначе, «технологи» приняли Владимира Ульянова в свою среду. Отношения, впрочем, наладились не сразу. «Впечатление, которое он произвел, вероятно, не на меня одного, — вспоминал Михаил Сильвин, — вначале было довольно смешанным. Его невзрачная, на первый взгляд заурядная фигура нам не очень импонировала, но с каждым днем каждый из нас невольно останавливался все внимательней на этом странном человеке. По-видимому, присматривался и он к нам…»16
Поначалу быстрому сближению вероятнее всего препятствовала разница в возрасте. Четыре-пять лет, казалось бы, не столь уж много. Но когда ты первокурсник и тебе девятнадцать, как Сильвину, а Ульянову — двадцать четыре и он уже помощник присяжного поверенного, то эта разница весьма существенна. Однако, как пишет тот же Сильвин, поворот «начался довольно быстро».
Они собирались еженедельно на квартире у кого-либо из студентов-технологов. И чувство уважения к его марксистской эрудиции росло буквально с каждой встречей. В те годы, как отметил Леонид Красин, теоретическое верхоглядство было достаточно распространено в среде демократической молодежи, которая полагала, что «нечего корпеть над книжками, достаточно прочесть несколько статей Герцена, Чернышевского, проштудировать «Исторические письма» Лаврова, а если к этому еще прочесть брошюру Льва Тихомирова, то теоретическая подготовка революционера может считаться законченной и ему можно и должно идти немедленно в практическую работу»17.
Среди социал-демократического студенчества тоже был свой «обязательный минимум»: первый том «Капитала» Маркса, статьи Энгельса, Каутского, Бебеля и Плеханова — и этого вполне достаточно. Поэтому, когда Ульянов рассказал о том, как с помощью рефератов прорабатывали они в Самаре марксистскую классику и иную литературу, «технологи» решили опробовать этот метод. Для начала взяли только что вышедшую книгу В. В. (Воронцова) «Наши направления» и поручили реферат Михаилу Сильвину.
Что из этой затеи вышло, рассказал сам Сильвин: «Реферат я написал, насколько теперь помню, хлесткий, но малосодержательный. Читал я его у себя же в комнате. Были, кроме Владимира Ильича, Кржижановский, Старков, Малченко, Ванеев и Г. Красин. Ввиду очевидной убогости содержания доклада особых прений или обмена мыслями не последовало, все неловко молчали, больше всех был смущен сам автор своим полным провалом и с отчаяния порвал реферат на мелкие куски, как только публика разошлась. Молчаливо признанным лидером кружка был Г. Красин, и он-то и решил спасти положение, предложив представить к ближайшему собранию реферат о рынках»18.
В качестве объекта критического анализа он избрал уже упоминавшиеся «Очерки…» Николай-она (Н. Ф. Даниельсона). Исследуя процесс «капитализации» всего народного хозяйства, Даниельсон утверждал, что обнищание крестьянства сокращает внутренний рынок и тем самым лишает капитализм всякой почвы. Единственная его опора покровительственная политика правительства, которое толкает Россию на ошибочный путь. И если бы не эта политика, капитализм, а с ним и полуторамиллионный российский пролетариат неизбежно были бы обречены на деградацию.
Авторитет первого переводчика Маркса, огромная эрудиция, гигантский статистический материал — все это делало Даниельсона серьезным противником. Но Германа Красина это нисколько не смущало. В свое время, в Нижнем Новгороде, он не раз обсуждал данный вопрос с П. Н. Скворцовым и, основываясь на исследованиях оборота капитала во втором томе «Капитала» Маркса и на теории более быстрого роста постоянной части капитала сравнительно с переменной, вполне логично доказал, что капитализм развивается имманентно в процессе производства средств производства для средств производства.
Поскольку оратором он был неважным, то весь текст доклада написал в тетрадке, перегнутой пополам, так что полстраницы занимали поля. Текст этот он дал Владимиру Ульянову, и тот на полях набросал свои замечания. Но Герман не придал им особого значения, ибо был убежден в неотразимости своих аргументов.
Собрание состоялось в начале ноября 1893 года на квартире у Зинаиды Невзоровой, и, поскольку Красин являлся общепризнанным лидером кружка, публики собралось довольно много. Красин зачитал текст. Все было логично и правильно, вполне соответствуя цитатам из Маркса. Но кому была нужна такая правда? Это и стало очевидным, как только Ульянов изложил свои замечания.
Прежде всего выяснилось, что ни Герман, ни большинство присутствующих ничего не знают «о русском сельском хозяйстве, о всех тех многочисленных видах и формах, в которых капитализм внедрялся в самую гущу народной жизни». Без всяких ссылок на Маркса Владимир призвал своих коллег к реализму, к тому, чтобы исходить не из схем и абстракций, а из анализа российской действительности. И Даниельсон не прав не потому, что он противоречит Марксу, а потому, что его выводы не соответствуют реальности.
Опираясь на свой самарский реферат о книге Постникова, Ульянов обрисовал процесс расширения товарного производства на почве вытеснения натурального хозяйства денежным, расслоения крестьянства и его пролетаризации. «Он говорил долго, — пишет Михаил Сильвин, — со свойственным ему мастерством, старался не задевать референта, но последний, однако, чувствовал себя уничтоженным, как это чувствовали и все мы…
— Мы должны заботиться не о рынках, — закончил Владимир Ильич, — а об организации рабочего движения в России, о рынках же позаботится наша буржуазия»19.
Это же собрание подробно описала Софья Невзорова, лишь накануне приехавшая к сестре в Питер: «Как сейчас помню нашу небольшую, в одно окно, длинную комнатку с зеленым диваном и двумя кроватями. На этом диване за столом сидит этот новый интересный человек. Владимиру Ильичу было тогда всего 23 года. Свет лампы освещает его большой, крутой лоб с кольцами рыжеватых волос вокруг значительной уже лысины, худощавое лицо с небольшой бородкой. Свои возражения по поводу статьи Германа Красина он читает по тетрадке. Напротив него на кровати, напряженный как стрела, сидит Глеб Кржижановский, дальше кругом на стульях разместились остальные: всегда на вид спокойный, но горячий в спорах Старков, чернобровый и черноглазый Малченко, высокий красивый Петр Запорожец, коренастый белокурый Ванеев, нервный и подвижной Сильвин. На кровати сидят Зина [Невзорова] и Аполлинария [Якубова], а у печки стоит, заложив руки за спину, высокий, с большим лбом Герман Красин. В стороне на столике шумит самовар, стоят стаканы, хлеб, масло. Хозяйничаю я. Владимир Ильич кончил читать. Начинается жаркий спор. Дает свои объяснения Г. Красин, горячится главным образом Кржижановский, возражают Старков, Ванеев и др. В. И. молчит, внимательно слушает, переводя свои острые, смеющиеся, пытливые глаза с одного на другого. Наконец, он берет слово, и сразу наступает тишина. Все с необыкновенным вниманием слушают, как В. И. опровергает Г. Красина и некоторых других, возражавших ему. Не помню сейчас его доводов, но осталось яркое впечатление неопровержимости их. Я видела тогда В. И. первый раз в жизни. И сразу он принес с собой что-то яркое, живое, новое, неотразимое. Я, дикая провинциалка, была прямо потрясена этим вечером. Целый вихрь мыслей кружился в голове. И так живо и ясно встает в памяти вся картина этого вечера. Как будто вчера, а не 36 лет назад стоял В. И. в нашей комнате в своем черном с мерлушковым воротником пальто. Слегка сгорбившись и надвигая поглубже мерлушковую шапку на уши, он так заразительно молодо смеялся и шутил, уходя одним из последних из нашей комнаты»20.
Этот вечер как раз и стал поворотным пунктом и в отношении к Владимиру Ульянову, и в жизни самого кружка.
ПЕРВОЕ ПРИЗНАНИЕ
На Рождество Владимир поехал в Москву к родным. Они не виделись уже четыре месяца, и это была первая столь длительная разлука. Поэтому было и о чем поговорить, и просто посидеть всем вместе за праздничным столом. Но, как всегда, сразу же начались и иные встречи.
В эти же дни в Москву нелегально приехала его самарская знакомая Мария Голубева-Яснева, отбывавшая ссылку в Твери. Встретив одного из народовольцев, с которым имела дела еще в прежние годы, она получила приглашение на конспиративную вечеринку — «только для избранных», которая должна была состояться на Воздвиженке, в доме хозяйки книжного магазина, вполне либеральной дамы Залесской. Поначалу Владимир не хотел идти туда, но потом согласился. И совсем по другим каналам на ту же встречу получили приглашение Анна и Марк Елизаровы.
9 января в большой трехкомнатной квартире дома Залесской, совсем не ожидая того, они встретились. «Избранных», — вспоминала Анна Ильинична, — оказалась непротолченая труба. Конспирация была такова, что оказалось два входа в дом или две квартиры под одним номером, — не помню точно, — и многие тыкались сперва неправильно, а потом описательно добивались нужного. Если принять во внимание, что это были меблированные комнаты-квартиры для студенчества, — в то время самого революционного элемента, — поэтому дежурный пост для всех шпиков, то надо признать, что менее конспиративно устроить вечеринку вряд ли было возможно. Но как быть?! Более солидная публика была в то время слишком осторожна, чтобы давать свою квартиру под большие собрания. Неустрашимой являлась, как всегда и всюду, молодежь…»1
Сначала заслушали какой-то реферат, и «якобинка» Мария Голубева тихо ругалась: «Стоило собирать так конспиративно публику, чтобы слушать доклады об аптечках и библиотечках!» Но потом начались «дебаты, принявшие скоро, — как пишет Елизарова, — горячий характер, особенно после того, как одному очень солидному народнику, невысокого роста, плотному, с лысиной блондину, к которому молодежь обращалась очень почтительно и который сидел в некотором роде «в красном углу», стал возражать Владимир Ильич».
Стоя в дверях в другую комнату в толпе молодежи, он сначала бросил несколько иронических реплик, а потом взял слово и «со всем пылом молодости» подверг критике народническую доктрину. Присутствовавший на этом собрании Виктор Чернов — будущий лидер социалистов-революционеров — впоследствии вспоминал об этом выступлении Ульянова: «Он показался мне очень невзрачным; его картавящий голос, однако, звучал уверенностью и чувством превосходства. Он тогда еще не злоупотреблял «ругательностью» и производил приемами спора, в общем, весьма благоприятное впечатление».
Плотный лысый блондин с рыжей бородой был не кем иным, как Василием Павловичем Воронцовым — знаменитым «В. В.». Он стал отвечать Ульянову, «приставая к нему, — как пишет Чернов, — что называется как с ножом к горлу: «Ваши положения бездоказательны, ваши утверждения голословны… Покажите нам, что дает право вам утверждать подобные вещи; предъявите нам ваш анализ цифр и фактов действительности. Я имею право на свои утверждения, я его заработал: за меня говорят мои книги… А где ваш анализ? Где ваши труды? Их нет!»2
Вот этого Василию Павловичу как раз и не надо было говорить. И дело не в том, что упрек молодому человеку в отсутствии «фундаментальных трудов» вряд ли был корректен и сразу вызвал неприятие у присутствующих здесь студентов. Еще в Самаре Владимир не раз выступал с рефератом о книге В. В. «Судьбы капитализма в России», написал он тогда же и статью «Обоснование народничества в трудах В. В.». Поэтому «снисходительное отношение, научные возражения более старшего собеседника, — пишет Анна Ильинична, — не смутили брата. Он стал подкреплять свои мнения также научными доказательствами, статистическими цифрами и с еще большим сарказмом и силой обрушился на своего противника. Все собеседование обратилось в турнир между этими двумя представителями «отцов и детей». С огромным интересом следили за ним все, особенно молодежь. Народник стал сбавлять тон, цедить слова более вяло и, наконец, стушевался. Марксистская часть молодежи торжествовала победу»3.
И в этой оценке
После этого эпизода Ульянов сразу приобрел известность в радикальных московских кругах и, как пишет Голубева, «имя «петербуржца», разделавшего так основательно В. В., было одно время у всех на устах»6. Но роль модного «героя» нисколько не прельщала Владимира. И когда — уже упоминавшийся в связи с голодом 1891 года — сын генерала Сергей Прокопович, сочувствовавший социал-демократам, через Марию Голубеву пригласил Ульянова к себе домой, Владимир, как писала Голубева, вел себя в гостях «ужасно скромно»7.
Не обошлось и без курьезов…
Для встреч с московскими товарищами надо было подыскать подходящее место. И Мария Петровна предложила для свиданий квартиру своей сестры, муж которой, пристав, подолгу отсутствовал дома. И вот однажды Владимир Ильич и Мария Петровна пришли на эту квартиру и в ожидании товарищей «уединились в маленьком кабинетике…». Вдруг неожиданно возвращается пристав, решивший пообедать дома. И узнав, что приехала свояченица, стал приглашать к столу и ее. «Жена его сказала, что Мария Петровна не одна, а у нее сидит ее знакомый. Но пристав настоял, чтобы к обеду был приглашен и тот.
И вот Владимир Ильич пошел с Марией Петровной обедать вместе с приставом. Хозяин, не зная, конечно, с кем он имеет дело, был воплощенной любезностью и, чтобы занять своих гостей, стал рассказывать о том, что он пишет мемуары… Владимир Ильич поддакивал ему: «Да, это должно быть очень интересно».. Мария Петровна едва удерживалась от смеха… К счастью, два товарища, с которыми Владимир Ильич должен был иметь свидание, пришли позже, когда обед был уже закончен и пристав ушел…»8
Весть о дебатах с В. В. докатилась и до Питера. Во всяком случае, когда через несколько дней Ульянов вернулся в столицу, друзья стали осаждать его просьбами — ответить Михайловскому на его статьи в «Русском богатстве», направленные против марксистов9.
Опыт полемики с В. В. показал, что самарские рефераты не утратили своей «убойной силы», и Владимир решил, что неплохо было бы, подновив и доработав содержание, опубликовать их хотя бы на гектографе. И делать это надо было быстро, отложив все прочие дела и, в частности, адвокатуру. Естественно, встал вопрос — а на что жить?
Впрочем, практика помощника присяжного поверенного особых доходов ему и так не приносила. Сразу же после зачисления Владимира в Петербургскую адвокатуру Департамент полиции немедленно известил его столичных коллег о «неблагонадежности Ульянова». Так что ждать больших и громких дел, суливших успех, не приходилось. Тем не менее он продолжал регулярно ходить на Литейный для юридических консультаций и несколько раз выступал по мелким уголовным делам по назначению суда, т. е. бесплатно. Михаилу Сильвину Владимир как-то посетовал на то, что его адвокатские гонорары едва покрывают расходы на выборку документов для ведения дел10.
В Москве у него, видимо, был разговор на эту тему с матерью, и выяснилось, что материальное положение семьи стало достаточно стабильным. Помимо накоплений, оставшихся после смерти Ильи Николаевича и продажи Алакаевки, а также пенсий, которые продолжали получать Мария Александровна, сын Дмитрий, учившийся на первом курсе медфака МГУ, и дочь Мария — гимназистка 5-го класса, высокооплачиваемую должность в Управлении Курской железной дороги получил зять — Марк Тимофеевич Елизаров. Если добавить к этому те деньги, которые Мария Александровна продолжала получать от сестры Любови Александровны Пономаревой за свою долю земли из отцовского наследства в Кокушкине, то станет очевидным, что возможность помогать Владимиру была. На том, судя по всему, и порешили11.
Теперь Ульянов гораздо реже стал появляться в Окружном суде и чуть ли не ежедневно просиживал весь день в Публичной библиотеке, просматривая новейшую литературу, выходившую из-под пера идеологов либерального народничества.
Первый выпуск работы, получившей название «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? (Ответ на статьи «Русского богатства» против марксистов)», был закончен уже в апреле 1894 года. Этот выпуск был целиком посвящен критике Н. К. Михайловского. В мае завершилась работа над вторым выпуском, «героем» которого стал С. Н. Южаков. А к середине июня был написан и третий выпуск, анализировавший труды С. Н. Кривенко.
Обстоятельства издания этой работы подробно освещены в воспоминаниях С. И. Мицкевича, А. А. Ганшина и В. Н. Масленникова. Ее печатали в Петербурге, Москве, в имении отца Ганшина «Горки» Переславского уезда Владимирской губернии и в Борзенском уезде Черниговской губернии. «Если принять во внимание, — писал Сергей Мицкевич, — что гектограф при нашей тогдашней технике давал 30–40 оттисков и в самом лучшем случае — 50, то оказывается, что первый выпуск был издан максимум в 250 экз., вероятно — меньше, а третья часть, по-видимому, была издана только один раз на гектографе, т. е. максимум в 50 экз.». Второй выпуск так до сих пор и не найден. И все-таки имеются достоверные данные о том, что работу «Что такое «друзья народа»…» читали тогда не только в Питере и Москве, но и в Вильно, Пензе, Владимире, Киеве и Чернигове12.
Название работы пришло из старого номера «Отечественных записок» за 1879 год, где в редакционной статье говорилось:
«Еще недавно один литературный осел лягнул «Отечественные записки» за
Вот об этой-то «любви» и «враждебности» и шла речь в работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Владимир Ульянов отмечает характерную особенность: взывая к «отцовским идеалам», либеральные народники стараются выглядеть более духовно возвышенными и радикальными, нежели социал-демократы. Да, действительно, была целая эпоха освободительного движения, когда, по выражению Каутского, «каждый социалист был поэтом и каждый поэт — социалистом», когда вера в крестьянскую революцию, в общинный строй русской жизни воодушевляла и поднимала молодежь на геройскую борьбу с правительством. «И вы не можете упрекнуть социал-демократов в том, — пишет Ульянов, — чтобы они не умели ценить громадной исторической заслуги этих лучших людей своего времени, не умели глубоко уважать их памяти. Но я спрашиваю вас: где же она теперь, эта вера? — Ее нет..»14
«Деревня давно уже совершенно раскололась. Вместе с ней раскололся и старый русский крестьянский социализм, уступив место, с одной стороны, рабочему социализму; с другой — выродившись в пошлый мещанский радикализм». Его программа не выходит за рамки создания «министерства земледелия», проповеди агрикультуры, необходимости для обворованных крестьян «дешевого кредита», «комиссионерских контор», «упорядочения аренды» и, конечно же, «большей старательности» в работе. Иными словами, «из политической программы, рассчитанной на то, чтобы
И Ульянов с горечью заключает: «Нельзя не вспомнить по этому поводу так метко описанную Щедриным историю эволюции российского либерала. Начинает этот либерал с того, что просит у начальства реформ «по возможности»; продолжает тем, что клянчит «ну, хоть что-нибудь» и кончает вечной и незыблемой позицией, «применительно к подлости». Ну, как не сказать, в самом деле, про «друзей народа», что они заняли эту вечную и незыблемую позицию…» А дабы не оставалось сомнения в том, что это не есть некая «самобытность» российского либерального мещанства, Ульянов вспоминает слова Гёте о немецких мещанах-филистерах: «Что такое филистер? Пустая кишка, полная трусости и надежды, что бог сжалится»16.
Надо сказать, что в работе этой много «ругательных» слов, в том числе и давно забытых, таких, как «пустолайка» или «пустоболтунство»17. Но, пожалуй, одним из наиболее часто повторяющихся стало слово «пошлость».
Слово это трактуется ныне достаточно однозначно: как грубый, вульгарный, низкий в нравственном отношении, даже подлый. Но в прежние времена, как отметил Даль, слово «пошлый» означало — давний, старинный, исконный, что исстари ведется. И лишь во второй половине XIX столетия слово это стало приобретать иной смысл: общеизвестный, вышедший из обычая, наскучивший, избитый…
На рубеже ХIХ-ХХ веков мир вступал в новую эпоху. Многие прежние представления утрачивали свой смысл. И не только представления… А многие интеллектуалы и политические деятели будут еще долго пытаться по-прежнему анализировать эту новую реальность, эти «новые времена» с помощью старого инструментария и прежде общеизвестных, избитых истин. Это и объясняет, почему слова «пошлый» и «пошляки» на рубеже столетий стали звучать в совершенно ином ряду.
Подобного рода пошлость особенно проявлялась тогда, когда народническая профессура начинала снисходительно рассуждать о Марксе и марксизме. Точь-в-точь как в старом анекдоте, где ребенку объясняют, что Карл Маркс — это всего лишь «экономист», в то время как тетя Циля числится в бухгалтерии «старшим экономистом».
Покровительственно похлопывая Маркса по плечу за «кропотливость» исследований и обширную «эрудицию», они иронизировали над социал-демократами по поводу явной переоценки его выводов для России. Видение ее будущего у марксистов неприемлемо уже потому, утверждал Михайловский, что оно исходит не из российских реалий, а из проекции на Россию «гегелевских триад» и «абстрактных исторических схем»18.
России необходимо иное: надо взять все хорошее у средневековья и добавить то хорошее, что, несомненно, есть у капитализма, соединить русскую патриархальность с западной предприимчивостью и просвещением. Далее необходимо «показать соответствие этого идеального строя с «человеческой природой» и подтолкнуть на этот «истинный путь» правительство, которое до сих пор вело страну «не туда»19.
С точки зрения либеральной народнической профессуры, Маркс лишь исследовал историю и механизм формирования капитализма на Западе. Но не более того. О каком-то общем «материалистическом понимании истории» не может быть и речи, ибо, как заявил Михайловский, в списке научных трудов Маркса монографии на данную тему нет20.
Обвиняя марксистов в «узости» и «безыдеальности», он утверждал, что само признание социал-демократами наличия определенных законов развития общества превращает личность в марионетку некой таинственной «исторической необходимости», лишает человека возможности нравственного выбора и тем самым разрушает мораль вообще.
И это профессорское доктринерство, сопровождаемое пошлым глумлением, мелкими издевками, бессовестным передергиванием и прежде всего — претенциозным «самовосхищением», выдавалось за новейший критический анализ марксистской теории21.
«Ни один из марксистов, — отвечал Ульянов, — никогда не видел в теории Маркса какой-нибудь общеобязательной философско-исторической схемы… Марксисты заимствуют безусловно из теории Маркса только драгоценные приемы, без которых невозможно уяснение общественных отношений, и, следовательно, критерий своей оценки этих отношений видят совсем не в абстрактных схемах и т. п. вздоре, а в верности и соответствии ее с действительностью»22.
Что касается обвинений в том, что признание «исторической необходимости» якобы разрушает нравственность, то и это обвинение столь же неосновательно, сколь и пошло. Умение пользоваться компасом и парусом во время бури, то есть знание законов, которым подчиняется стихия, не лишает мореплавателя «свободы выбора», а подсказывает ему наиболее разумный вариант прокладки курса. Точно так же и «не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий». История, пишет Ульянов, действительно «вся слагается именно из действий личностей, представляющих из себя несомненно деятелей», но реальная проблема состоит не в том — существует или нет «свобода воли», а в том, «при каких условиях этой деятельности обеспечен успех?», а сама она может «принести серьезные плоды»23.
Русские марксисты не сулят трудящимся «лучшее будущее». Они зовут к борьбе с абсолютизмом и бюрократией, которая фактически «правит государством российским» и, защищая интересы помещиков и буржуазии, лишь усиливает гнет и произвол, низводя своей «опекой» народ до положения «подлой черни»24. «Социал-демократы будут самым энергичным образом, — пишет Ульянов, — настаивать на немедленном возвращении крестьянам отнятой от них земли, на полной экспроприации помещичьего землевладения — этого оплота крепостнических учреждений и традиций. Этот последний пункт, совпадающий с национализацией земли, не заключает в себе ничего социалистического, потому что складывающиеся уже у нас фермерские отношения только быстрее и пышнее расцвели бы при этом…»25
Так что марксисты отнюдь не являются «пессимистами» относительно будущего деревни. «Русские социал-демократы срывают с нашей деревни украшающие ее воображаемые цветы, воюют против идеализации и фантазий, производят ту разрушительную работу, за которую их так смертельно ненавидят «друзья народа», — не для того, чтобы масса крестьянства оставалась в положении теперешнего угнетения, вымирания и порабощения, а для того, чтобы пролетариат понял, каковы те цепи, которые сковывают повсюду трудящегося, понял, как куются эти цепи, и сумел подняться против них, чтобы сбросить их и протянуть руку за настоящим цветком»26.
И Владимир Ульянов многократно повторяет, что главная политическая задача социал-демократов состоит в том, чтобы БУДИТЬ МЫСЛЬ РАБОЧЕГО, способствовать превращению «глухого недовольства» и «тупого отчаяния» в разумный протест, а бессмысленных бунтов и разрозненных стачек в сознательную и организованную борьбу за освобождение всего трудящегося люда. «Основой этой деятельности служит общее убеждение марксистов в том, что русский рабочий — единственный и естественный представитель всего трудящегося и эксплуатируемого населения России»27.
Финал работы звучал почти пророчески: «На класс рабочих и обращают социал-демократы все свое внимание и всю свою деятельность. Когда передовые представители его усвоят идеи научного социализма, идею об исторической роли русского рабочего, когда эти идеи получат широкое распространение и среди рабочих создадутся прочные организации… — тогда русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН)
На читателей эта работа Владимира Ульянова производила тогда очень сильное впечатление. Спустя много лет Мартов писал: «Друзья меня познакомили с петербургской литературной новинкой, ходившей в хорошо отгектографированном виде. Это была состоявшая из трех частей брошюра «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»… От брошюры, исполненной желчных характеристик теоретической мысли и политических тенденций эпигонов народничества, веяло подлинной революционной страстью и плебейской грубостью, напоминавшей о временах демократической полемики 60-х годов. Несмотря на некоторую тяжеловесность изложения, плохую архитектонику статей и отдельные скороспелые мысли, брошюра обнаруживала и литературное дарование и зрелую политическую мысль человека, сотканного из материала, из которого создаются партийные вожди. Я интересовался личностью автора, но уровень конспирации стоял тогда так высоко, что мне ничего не удалось узнать… Лишь впоследствии, через год, я услышал имя В. И. Ульянова»29.
«МАРКСИСТСКИЙ САЛОН»
Попытка сформулировать общие задачи рабочего социализма в России, предпринятая Ульяновым в «Друзьях народа…», привлекла внимание всей социал-демократической публики. А поскольку марксизм начинал все более входить в моду, то вскоре после выхода гектографированных брошюр Владимира Ильича пригласили в так называемый марксистский салон1.
Поначалу салон этот стал складываться вокруг Александры Михайловны Калмыковой. В свое время она участвовала в народовольческом движении, потом установила тесные связи с плехановской группой «Освобождение труда». Теперь ей было уже 46 лет, ее покойный муж Д. А. Калмыков был сенатором, в средствах она не нуждалась, держала в Питере книжный склад и магазин, куда частенько заглядывали социал-демократы, которым Александра Михайловна оказывала и материальную помощь. Вот в ее-то квартире, как пишет Калмыкова, «за вечерним чайным столом сходилась молодежь, заинтересованная марксизмом…»2.
Тон в «салоне» задавал Петр Струве. Внук известного астронома — создателя Пулковской обсерватории, сын иркутского, астраханского, а затем и пермского губернатора, он заканчивал юридический факультет Петербургского университета. После смерти отца в 1889 году Петр жил у Калмыковой на правах приемного сына. На самом же деле, несмотря на разницу в возрасте в 21 год, они стали любовниками. Связь эта тщательно скрывалась, но Александра Михайловна открыто помогала ему всем, чем могла3.
Известность Петр Бернгардович приобрел уже в конце 1893 года, когда опубликовал в немецком социал-демократическом издании критическую заметку «К вопросу о капиталистическом развитии в России» по поводу вышедшей в свет книги Даниельсона «Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства». Разгорелась оживленная полемика, и на Струве обрушились и Воронцов, и Кривенко, и сам Даниельсон. Лишь Ульянов в своих «Друзьях народа…» выступил в защиту Струве, хотя и сделал оговорку, что не может «судить о системе его воззрений», ибо другие работы этого автора не читал, да и в данной статье «солидарен не со всеми, высказанными им, положениями…»4.
Вторая заметная фигура «салона», Михаил Туган-Барановский, был старше Струве и Ульянова на пять лет. В 1888 году он закончил Харьковский университет и уже в 1890-м опубликовал в «Юридическом вестнике» статью «Учение о предельной полезности». А в 1894 году Михаил Иванович защитил в Московском университете магистерскую диссертацию «Периодические кризисы в Англии». Свою концепцию кризисов он поставил в прямую связь с экономическими воззрениями Маркса и использовал его схемы из 2-го тома «Капитала». Теперь Туган-Барановский ждал обещанной вакансии приват-доцента в Петербургском университете.
Непременным членом «марксистского салона» являлся сын генерала Александр Потресов. Он окончил естественный факультет, два курса юрфака Петербургского университета и уже с 1892 года поддерживал связь с группой «Освобождение труда». Роберт Эдуардович Классон — еще один постоянный участник этих собраний, в свое время входил в брусневскую организацию, но после окончания в 1891 году Петербургского технологического института уехал на стажировку в Германию. В 1894-м он вернулся в Питер и возглавил строительство электростанции на Охтенских пороховых заводах.
Часто появлялись в «салоне» архитектор С. М. Серебровский, студенты Я. П. Коробко, Клобуков, Корсак и др. Нередко заглядывали сюда и молодая учительница Надежда Крупская, а также уже упоминавшаяся Ариадна Тыркова. Помимо квартиры Калмыковой иногда собирались у Классона на Большой Охте, но чаще всего беседы и дискуссии происходили на квартире Туган-Барановского, жена которого Лидия Карловна — дочь известного виолончелиста, директора Петербургской консерватории, — славилась своим гостеприимством.
Ариадна Владимировна Тыркова терпеть не могла марксистов и социал-демократов. Но судьбе было угодно распорядиться так, что именно здесь она встречалась с тремя своими ближайшими подругами по гимназии Оболенской. Две из них вышли замуж: Нина Александровна Герд за Петра Струве, Лидия Карловна — за Тугана. Третьей подругой была Надя Крупская. И поскольку Ариадна стала писательницей, она и оставила довольно яркие картинки этих собраний.
«Пили чай, судачили о народниках, спорили без конца. Угощение было незатейливое: бутерброды с чайной колбасой и сыром, иногда варенье, печенье. Чай разливала и проливала Лида, забывала кто как пьет, заговорившись, оставляла кран самовара открытым и не замечала, что горячая вода льется себе да льется на скатерть. Михаил Иванович говорил много, других слушал рассеянно, съедал с ближайшей тарелки все пряники, потом предлагал гостям уже опустошенную тарелку. Семья Туганов очень тянулась за светскими манерами и обычаями, но в Мише никакой светскости не было, хотя этот проповедник классовой борьбы вышел из класса не пролетарского, а почти барского…
Там же, у Лиды, встретила я в первый раз П. Б. Струве… За чайным столом шли споры о нашумевшей тогда книге М. Нордау о вырождении. Многие считали, что Нордау преувеличивает… И вдруг в разговор бурей ворвался молодой рыжебородый человек. Он высвободил из-под длинных, небрежно причесанных, тоже рыжих волос большие уши, схватился за них обеими руками и, оттягивая их так, точно хотел вырвать с корнями, завопил:
— Как нет вырождения? Да вы посмотрите на меня, на мои уши!..
Все засмеялись. Смеялся и он, но продолжал выбрасывать аргументы, твердил, что вырождение есть факт неоспоримый, с такой же страстностью, с какой позже выкрикивал политические лозунги. Его жена тоже смеялась, но старалась его удержать, укоризненно говорила:
— Петя, да перестань. Ну что за глупости ты говоришь…
Сколько раз потом, в несравненно более серьезных вопросах, приходилось слышать мне его захлебывающийся голос, его страстную отрывистую речь, в которой так странно смешивались глубокие, иногда даже пророческие речи с неожиданными истерическими выкриками… Струве, как и Туган, за своими манерами не следил и следить не считал нужным. Это была общеинтеллигентская черта. Еще мода 60-х годов на опрощение не прошла… Струве был небрежен еще и потому, что не замечал людей, не интересовался их впечатлениями. Иногда он согласен был следить за их мыслями, но их вкусы, привычки, чувства его мало интересовали»5.
Если верить Ариадне Тырковой, то дискуссии и беседы в «салоне» зачастую носили достаточно схоластический характер. «Не Туган выдумал социализм и связанные с ним экономические теории, — писала она. — На это у него не хватило бы воображения. Но мозги его обладали редкой емкостью для впитывания книжного материала. Он мог наизусть цитировать Карла Маркса и Энгельса, твердил марксистские истины с послушным упорством мусульманина, проповедующего Коран. Экономический материализм был для него не только научной истиной, но святыней. И он, и Струве были совершенно уверены, что правильно приведенные изречения из «Капитала» или даже из переписки Маркса с Энгельсом разрешают все сомнения, все споры. А если еще указать, в каком издании и на какой странице это напечатано, то возражать могут только идиоты»6.
Известность «марксистского салона», и прежде всего Струве, значительно возросла после того, как в сентябре 1894 года А. М. Калмыкова выпустила в Петербурге его книжку «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России». Александра Михайловна писала, что тираж книжки был невелик — 200 экземпляров, но поскольку она вышла легально, то и разошлась сразу. Впрочем, некоторые читатели и почитатели ее оказались весьма специфичны. «Баронесса Икскуль, — рассказывает Калмыкова, — сообщила: «Уж не знаю, к добру ли это для вашего приемного сына, «Заметки» его лежат на столе у всех министров, и в кабинетах их только и говорят о книжке его»… Заключительные слова «Критических заметок» о необходимости похерить старые народнические бредни, признать «нашу некультурность» и пойти «на выучку к капитализму» были у всех на слуху, и их повторяли чуть ли не наизусть. «Струве, — продолжает Калмыкова, — начали называть лидером марксистов. Я горячо оспаривала это…»7
Понять причину широкой популярности книги Струве, как и самой моды на марксизм, можно лишь в контексте особых обстоятельств того времени. Дело в том, что при всем разочаровании в народничестве и при всем его вырождении оно по-прежнему — с 60-х годов — оставалось некой «моральной максимой», определявшей многие нравственные ценности, принятые в интеллигентной среде. Начиная с «опрощенчества» во внешнем облике и кончая демонстративным презрением, как выражался Глеб Успенский, к «господину Купону». Не то чтобы все неукоснительно следовали данным нормам, но, во всяком случае, их учитывали, определяя, «что такое хорошо и что такое плохо…»
Между тем развитие капитализма, с его потребностью на «умственный труд», открывало для интеллигенции новые, широкие возможности. И не только на традиционной и относительно низкооплачиваемой ниве просвещения и народного здравия, но и в правлениях солидных банков, акционерных обществ и компаний, на новых индустриальных гигантах.
Перспектива стать респектабельным интеллектуалом — совсем как в Европе — была заманчива. Но она попахивала изменой принципам народолюбия и нестяжательства, признававшимся, пусть зачастую лишь на словах, в 60-80-е годы. А как известно, интеллигентный человек не может совершить низкого поступка, предварительно не оправдав его самыми высокими мотивами. Книга Петра Струве как раз и решала эту проблему. Раз прогресс связан с развитием капитализма, раз народнические теории оказались несостоятельными, то всякий интеллигент, желающий блага России, не только может, но и просто обязан идти на службу к носителям этого прогресса.
Так или иначе, но книга Струве положила начало «медовому месяцу» так называемого легального марксизма, когда, как напишет позднее Ленин, «марксистами становились повально все, марксистам льстили, за марксистами ухаживали, издатели восторгались необычайно ходким сбытом марксистских книг»8.
К популярности «Критических заметок…» Струве отнесся как к должному. «Я охотно продолжил бы работать над этой темой, — сказал он, — но чувствую, что не имею на это права: пора знакомиться с пролетариатом…» «Я ответила, — рассказывала Калмыкова, — что мы с Надеждой Константиновной поможем в этом»9. Роберт Классон, также полагавший, что и Струве, и Туган являются «исключительно литераторами, совершенно не знавшими рабочего класса», вспоминает, что он специально провел с ними экскурсию на Путиловский завод, дабы «они воочию увидели капиталистическое предприятие в большом масштабе»10.
Вторым шагом стало знакомство с социал-демократами «практиками». И поскольку Классон сохранял связи с «технологами», пригласили Ульянова, ибо после выхода весной 1894 года «Друзей народа…» его авторитет в среде петербургских с.-д. «нелегалов» был общепризнан. Возможно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что именно в «Друзьях народа…» он по некоторым вопросам поддержал Струве против народников.
Надо сказать, что в кругах «нелегалов» к Струве относились весьма сдержанно. Мартов, знавший его по университету, встретившись с Петром Бернгардовичем вновь в 1894 году, заметил: «Его кислая усмешка и брезгливый тон производили впечатление той «умудренности», которая обычно сопровождает отказ интеллигента от революционной активности вообще»11.
В кружке «технологов», судя по воспоминаниям Сильвина, вопрос о сотрудничестве со Струве также вызвал неоднозначную реакцию. Но Ульянов на встречу согласился. Как раз в конце декабря 1894 года Потресов на свои средства, вопреки всем пессимистическим прогнозам, легально издал в Петербурге блистательную работу Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», которая сразу же приобрела огромную популярность. Это, видимо, и стало главным аргументом в пользу выхода «нелегалов» на контакты с «марксистским салоном».
Первая встреча состоялась в квартире Классона на Охте в конце декабря. «За несколько месяцев перед тем, — рассказывает А. Н. Потресов, — вышла книга П. Струве «Критические заметки. К вопросу об экономическом развитии России», обратившая на себя и на ее автора всеобщее внимание. А чуть ли не за несколько дней до занимающего нас собрания мне удалось выпустить в свет, под псевдонимом Бельтова, книгу Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», книгу, давшую огромный решительный толчок распространению марксизма в России. Ленин, вскользь чрезвычайно хвалебно отозвавшись о книге Плеханова — Бельтова, с тем большей энергией, со всей ему свойственной ударностью, направил свою критику против Струве»12.
Дело в том, что Владимир Ильич пришел с рефератом, который он написал на книгу Струве, озаглавив его «Отражение марксизма в буржуазной литературе». Реферат этот он уже читал в кругу тогдашних марксистов. Критический тон его был достаточно резок. Но Ульянов без всякой дипломатии заявил, что готов смягчить его ради публикации в легальном марксистском сборнике.
На встрече со стороны «нелегалов» помимо Владимира Ильича присутствовали Василий Старков и Степан Радченко. Их собеседниками были Струве, Потресов и Классон. «Насколько я помню, — писал Струве, — прочтя краткое резюме своей статьи упомянутой группе лиц, Ленин прочел ее целиком мне одному у меня в комнате на Литейном. Он сделал это с определенной целью, общей нам, а именно чтобы сделать возможным ее появление вместе с моим ответом моим критикам в намечавшемся сборнике. Это чтение, требовавшее не только внимательного, но и напряженного слушания с моей стороны и прерываемое разговорами, часто принимавшими характер продолжительного и оживленного спора, заняло несколько вечеров»13.
Надо сказать, что собеседники друг другу не понравились сразу. Струве полагал, что Ульянов почувствовал в нем противника и «в этом он руководствовался не рассудком, а интуицией, тем, что охотники называют чутьем»14. Впрочем, возможно, что на воспоминания Струве и особенно Потресова об этих встречах наложили свою печать «наслоения» последующих лет. Роберт Классон, напротив, писал, что «собеседования в общем протекали в дружелюбной атмосфере, несмотря на чрезвычайно пылкие споры, обычные для романтического периода марксизма»15.
О том же вспоминал и Василий Старков: «Споры доходили до самых глубин исторических и экономических проблем и в конечном счете велись почти исключительно между Струве и Владимиром Ильичем, причем, полагаю, Струве был не меньше нас поражен глубиной и всесторонностью познаний Владимира Ильича… Бывало не раз так, что Струве оперировал при спорах каким-либо литературным материалом (обычно иностранным), неизвестным Владимиру Ильичу. В таких случаях Владимир Ильич забирал тома материалов у Струве или находил их в публичной библиотеке и на следующее заседание, всего лишь через день или два дня, являлся во всеоружии, вполне владея этим материалом…»16
Струве, спустя много лет, напрасно писал о том, что Ульянов «был лишен абсолютно всякого духа компромисса»17. Итогом дискуссий стало то, что Владимир Ильич снял столь обидный для Струве заголовок своей статьи и значительно смягчил саму полемику, дабы споры увенчались, как он выразился, «союзом людей крайних с людьми весьма умеренными»18. Со своей стороны и Струве после указанной полемики «полевел», взял, как заметил Мартов, «более боевую по отношению к капитализму ноту»19 и внес существенную поправку к своим «Критическим заметкам». «Пойдем на выучку к капитализму», — написал он в статье, предназначенной для сборника, — это вовсе не означает, для меня по крайней мере, — «будем служить буржуазии», ибо капиталистические отношения подразумевают не одну буржуазию, но и ее антипода…»
В апреле 1895 года сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» отпечатали в столичной типографии довольно большим по тем временам тиражом — две тысячи экземпляров. В него вошли две статьи Плеханова (псевдонимы — Д. Кузнецов и Утис), статьи Ульянова (псевдоним — К. Тулин), Струве, Потресова, П. Скворцова, В. Ионова и перевод Классона обширного очерка Эдуарда Бернштейна о недавно вышедшем III томе «Капитала» Маркса. Таким образом, сборник впервые представлял «союз» эмигрантского, подпольного и легального марксизма.
Однако после скандала с выходом книги Плеханова — Бельтова петербургская цензура была уже начеку. И помимо других материалов особенно возмутила цензоров статья Тулина, откровенно излагавшего программу марксистов. Тираж сборника немедленно конфисковали и сожгли. Потресову удалось спасти лишь сотню экземпляров, которые стали распространяться по марксистским кружкам столицы, провинции и в эмиграции.
«ПРОБУЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА…»
Получив в Цюрихе уже в мае экземпляр сборника, Павел Аксельрод внимательно прочел его. Позднее он вспоминал: «Мое внимание привлекла обширная статья К. Тулина, имя которого я встретил впервые. Эта статья произвела на меня самое лучшее впечатление. Тулин выступал здесь с критикой народничества и «Критических заметок» Струве. Статьи были построены несколько нестройно, пожалуй, даже небрежно. Но в них чувствовались темперамент, боевой огонек, чувствовалось, что для автора марксизм является не отвлеченной доктриной, а орудием революционной борьбы»1. И хотя в то время, когда писались эти воспоминания, Павел Борисович являлся одним из самых ярых оппонентов Ленина, он схватил самую суть работы молодого Ульянова.
Один из главных упреков, который Владимир Ильич адресует Струве, — это абстрактность анализа российской действительности: «Г-н Струве рассуждает
Недостаток этот усугубляется тем, что Струве всячески пытается демонстрировать свой «объективизм», то есть стремление стать «над схваткой», над реальными интересами тех или иных классов российского общества. «Это покушение подняться выше классов, — замечает Владимир Ильич, — приводит к крайней туманности положений автора, туманности, доходящей до того, что из них могут быть сделаны буржуазные выводы…» И это прежде всего касалось пассажей, воспевавших «выгодность» капиталистического прогресса «
Поделиться книгой: