Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Ласточка-звездочка - Виталий Николаевич Сёмин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Врешь ты, — лениво сказал Сергей, — все врешь.

Он даже успокоился. Анна Михайловна, с которой у Сергея связывалось представление о безупречной тишине и дисциплине в классе, — единственный преподаватель в школе, к которому не приклеилось ни одно прозвище, и дурацкие слова, приписанные ей Гришкой, — слишком уж это глупо! Напрасно Гришка старался.

У моста через реку они долго пробирались между машинами и повозками — красноармейцы в выцветших гимнастерках проверяли документы шоферов и пассажиров грузовиков.

Мост был разводной. Несколько раз в день к нему подплывал небольшой буксирный пароход, забрасывал трос на центральную секцию и оттягивал ее к берегу: секции держались на баржах, для устойчивости загруженных камнем. И тогда на берегу скапливались гигантские очереди грузовиков, легковых машин и конных повозок.

— Дадут сюда немцы пару бомб, — сказал Гришка, — винегрет получится.

Они шли по деревянному, прогибающемуся под колесами машин, исщепленному настилу и испытывали смутное беспокойство. Оттого, что широкий и тяжелый мост так тщательно охранялся, он казался неожиданно хрупким и неустойчивым.

За мостом, петляя по низкому берегу между домишками на высоких каменных фундаментах — защита от ежегодных паводков, — тянется латаный и перелатаный асфальт узкого шоссе. Сейчас он, наверно, из последних сил держится под колесами и гусеницами по-военному тяжелой и неделикатной техники.

Небо над этой техникой безнадежно и откровенно чистое, глубокое, синее. Редкие облака быстро и беспрепятственно проходят его от горизонта к горизонту, и люди, стесненные узкостью дороги, раздраженные тем, что им кажется неразберихой, нерасторопностью, опасливо провожают их глазами.

К ковшу от шоссе ведет короткая немощеная дорожка. Ковш — большой искусственный залив, зимняя стоянка речных и небольших морских пароходов. Частенько сюда заходит мечта всех городских мальчишек — трехмачтовое парусное учебное судно местной мореходки. В ковше же приткнулась к мели старая, отработавшая на Азовском и Черном морях колымага, что-то вроде самоходной баржи с разваленными непосильным грузом бортами, с навсегда чем-то провонявшими трюмами. На этой колымаге и оборудована база юных военных моряков. На базе и вообще в ковше всегда много мальчишек. Их тянет сюда то, что взрослых отталкивает: стоячая, покрытая зеленью и мазутом вода, обилие старого, ржавого железа, топкое, илистое дно, засосавшее не одну лодку, хранящее не одну тайну, замусоренные, захламленные берега, где можно найти старые якоря, звенья оборванных якорных цепей, части сгнивших лодок и даже сравнительно целые рыбачьи каюки.

Сергею нравилось в ковше, нравилось на вонючей колымаге, из трюмного железа которой не могли вытравить отвратительный запах даже великие аккуратисты — боцман и его матросы. На колымаге царствовал порядок — порядок чувств и вещей — и еще какая-то необыкновенно притягательная для мальчишек, начисто лишенная сентиментальности морская категоричность. На колымаге Гришка и Сергей ребят не застали — занятия уже кончились. Тогда они представились дежурному матросу, разделись и решили для начала искупаться.

Сергей плавал неважно. Он был узкогруд и, как сказал боцман, имел нулевую плавучесть. В бассейне, где всегда можно было ухватиться за поплавок, он чувствовал себя сравнительно уверенно, но подныривать под поплавки и уходить в длительные путешествия по большой воде, как это часто делали другие ребята, Сергей не решался.

Гришка сказал:

— Ты опять в лягушатник? Моряк — и ж… в ракушках?

— Да я… — растерялся Сергей.

— Я и говорю: герой!

Гришка прошлепал босыми ногами по железу палубы, потоптался у борта, устраиваясь поудобнее, расслабился и не прыгнул, а лениво и медленно стал заваливаться вперед. Ноги его отделились от борта, когда голова была уже ниже палубы. Тем не менее Гришка не бултыхнулся рядом с бортом — он пролетел по воздуху порядочное расстояние и хорошо вошел в воду. Прыжок был неправильным, их не так учили прыгать и входить в воду, но была в нем великолепная свобода, этакая полная уверенность: «Как я ни прыгну, у меня будет порядочек». И Сергей почувствовал вызов. Может, вызова и не было, но Сергей понял — он поплывет за Гришкой.

Несмотря на яркий, солнечный день, поверхность ковша выглядела серой — короткая острая волна ломала ее. Раскачавшаяся, взболтанная вода резко пахла илом и сыростью.

Нырнув, Сергей слишком глубоко ушел под воду, значительна глубже, чем рассчитывал, и ему едва хватило дыхания, чтобы выбраться на поверхность. Волна шла навстречу, и первая же утопила его, заткнув рот плотной водяной пробкой. Вторая — с ходу отвесила тяжелую пощечину. Сергей задохнулся, отвернулся от волны и поплыл вперед, туда, где качалась широкая, видная почти до пояса спина Гришки Кудюкова. Сергей часто махал руками, торопился догнать Гришку, но двигался медленно. И чем, медленнее он двигался, тем торопливее стучало, набирало скорость его сердце.

Вначале Сергей часто оглядывался назад, на черный, облизанный снизу волнами корпус колымаги, — мысленно опирался на нее. Но потом оглядываться становилось все страшнее и страшнее, и он поплыл, глядя только вперед, где с пробочной легкостью, с естественностью поплавка двигался Кудюков.

Наконец — однако, поздно для Сергея! — Гришка остановился, поднимая тучу брызг, покрутился на месте и двинулся назад. Сергей повернул за ним и где-то далеко впереди, низко над водой, будто за это время ее до предела нагрузили, увидел колымагу. И как только он это увидел, как только понял, сколько ему надо проплыть, чтобы, вернуться назад, — силы окончательно оставили его. А скорость, с которой мчалось сердце, достигла мыслимого предела и даже перешагнула его.

Сергей не крикнул, ему было стыдно. Да и что сделает Кудюков на таком расстоянии? Странно — тело Сергея паниковало, а мысль пришла какой-то отрешенной, спокойной: вот и все, сейчас он утонет.

Гришка оглянулся сам. Он почуял неладное.

— Эй! — крикнул он, подплывая. — Чего? Судорога? Придержись за меня, а ногу ущипни. У меня сколько раз так бывало!

Гришкино плечо было рядом. Его обдавало волной, оно мокро лоснилось, и тут же ветер и солнце мгновенно высушивали кусочек загорелой кожи, и опять вода захлестывала его.

Сергей услышал не только спокойный голос Кудюкова, не только то, как он шумно и сильно — в воде Гришка казался большим и сильным — выдувает воздух. Он услышал мальчишечий визг на колымаге, чьи-то далекие мужские голоса на берегу, гудки пароходов — солнечные и спокойные звуки жаркого летнего дня на реке, которых, оглушенный грохотом собственного сердца, он до этого не слыхал. Уши Сергея перестали глохнуть, и руки заработали как надо.

— Прошло, — сказал он Гришке, — отпустила. — И осторожно попросил: — Ты далеко не отплывай… На всякий случай.

— Ладно! — снисходительно согласился Гришка. И, спокойный, уверенный, громко отфыркивающийся, поплыл рядом.

Сергей кое-как сам добрался до колымаги, с трудом взобрался на нее и долго дрожал, покрывался гусиной кожей, переползая с одного места палубы на другое в поисках наиболее согретого куска железа.

8

В конце августа отца мобилизовали. И это сразу сблизило их с Сергеем. Отец ушел в армию, но еще несколько дней будто оставался дома. Его вместе с такими же пожилыми, не очень приспособленными к войне дядьками поместили в большом, пустоватом, украшенном колоннами здании Дворца культуры электриков. Сергей каждый день бегал туда — носил отцу в судках обед, который с вечера готовила мать. Часовые беспрепятственно пропускали его и еще десяток таких же пацанов с кастрюльками. Сергей робко говорил часовому: «Здравствуйте», задерживался ровно на секунду, чтобы понять, пропустит или не пропустит, проходил по звонкому мраморному полу вестибюля ко второму, «внутреннему» дежурному, уже веселее здоровался с ним и взбегал по лестнице, на которой недавно снятые ковровые дорожки оставили длинный след «незагара».

На втором этаже дворца, как в театральном фойе, пахло пыльными портьерами, как в спортивном зале — пóтом и, как в столовой, — парующей пищей. Дворец культуры был постоянной казармой — военкомат соорудил здесь что-то вроде пересыльного пункта, где люди ожидали по неделе, а иногда и по две, пока их направляли в боевую часть.

Поднявшись на второй этаж, Сергей медлил, надеясь, что отец сам увидит его, а потом просил кого-нибудь с краю: «Позовите, пожалуйста, Рязанова». И этот кто-нибудь, смущая Сергея громогласностью, орал на все фойе:

— Рязанов, на выход! Обедать принесли.

Отец выходил еще более смущенный, чем Сергей. Он брал судки и, уединившись с Сергеем за отодвинутый от стены огромный стенд с темными квадратами следов от фотографий на красном сукне, съедал борщ, тщательно облизывал ложку, вытирал тряпочкой, заворачивал ее в газету и передавал Сергею свой пайковый сахар.

— Вот свежие газеты, — говорил Сергей, — сегодня принесли. Те, что ты мне вчера отдал, я подшил. Мама спрашивает: можно, если понадобится, брать газеты из прошлогоднего сшива?

— Можно, — кивает отец. — Но не очень, хорошо?

Разговаривают они только о самом простом, говорят полушепотом, словно громко здесь уместно кричать о чем-то грубоватом. Отец, наверно, умеет это самое грубоватое, но Сергею он стеснялся этой стороной показываться, будто они когда-то договорились, что в жизни грубого вообще не существует. Во всяком случае, для таких людей, как Александр Игоревич и Сергей.

Взвивался, переходил на свой торжественно-газетный язык отец очень редко, — начнет что-нибудь такое, но тут же споткнется, умолкнет и осторожно поглаживает Сергея по плечу или несмело притрагивается к его руке, долго не отпускает, поправляя воротник рубашки или потертый лацкан пиджака. Отец быстро седел — он явно был уже немолодым человеком. Дома сохранилась наклеенная на толстый картон фотография: отец — новобранец первой империалистической войны. Подтянутый, усатый красавец, картинно положив руку на штык, привешенный к поясу, смело смотрит в объектив. И высокая папаха сидит на нем как влитая, и погоны на сильных плечах… Сразу видно, этот парень на фотографии — лихой и бравый солдат. Сейчас отец не был ни лихим, ни бравым, он ничем не напоминал парня с фотографии.

Иногда отцу удавалось получать двухчасовые отпуска. Он прибегал домой, проходил по комнатам, садился на табурет у кухонного стола, присаживался на стул у обеденного — и все это торопливо, словно боялся что-то не успеть или забыть. Потом он просил Сергея спуститься в газетный киоск или к старухе папироснице и купить десяток «гвоздиков» — тоненьких, дешевых папиросок. При этом у него и у матери почему-то становились смущенными лица. Сергей знал почему и презирал в этот момент и отца и мать.

И это тоже была война.

Уехал отец неожиданно, никого не успев предупредить. Сергей пришел со своими судками во Дворец электриков, а там совсем новые люди.

— Ночью уехали, — сказал часовой. — С дороги напишет.

Отец писал часто и в письмах опять стал таким, каким Сергей его знал до войны. По-прежнему, обращаясь к Сергею, именовал себя в третьем лице, по-прежнему не скупился на советы и поучения. «Твой отец, — писал он, — несмотря на сложные дорожные условия и слабую приспособленность вагона для нормальной жизни, не жалуется. Он регулярно делает зарядку по утрам…» Были письма с призывами слушать мать, хорошо учиться в школе, и все они одинаково раздражали Сергея. Они будто отнимали у него самостоятельность во всех добрых делах. Словно все, что ни сделает Сергей хорошего, будет сделано по указке отца, а не по его, Сергея, разумной воле.

Лишь одно письмо встревожило Сергея. Отец обращался к матери и говорил с ней, казалось, особым, «закрытым», обращенным только к ней голосом. «Ты знаешь, Зина, — вчитывался Сергей в торопливые, лишенные обычной для отца каллиграфической кокетливости (у Сергея не все ладно с чистописанием, ему нужно подавать хороший пример!) строчки, — события развиваются далеко не так, как нам хотелось бы. Победа будет за нами, в этом я ни минуты не сомневаюсь. Но до победы может многое случиться. Я не хочу об этом думать, но, если вы окажетесь во временной власти проклятого врага, береги себя и особенно Сергея. Он очень невыдержанный и пылкий. Я дрожу от одной мысли, что он может наговорить врагу и что из этого получится. Научи его сдержанности, ты мать, тебе это удается лучше, чем мне».

Должно быть, отцу из его далека было видно что-то такое, во что здесь, в городе, и поверить невозможно.

Отец считает его способным на пылкий, безрассудный поступок. А каков Сергей на самом деле?

Сам себе он давно задает этот вопрос — и каждый раз все с большим беспокойством. Ведь он совсем недавно струсил в ковше и утонул бы от одного страха, если бы не Гришка Кудюков.

9

— Ребята! — крикнул Толька Шкет, вбегая на спортивную площадку. — Вы здесь?

Никто не цыкнул на Шкета, не оборвал его: «Чего орешь? Знаешь же, где мы!» Мальчишки, сидевшие в темноте на скамейке, скрытой в виноградных листьях, понимали — Шкету, не так давно принятому в братство, лестно кричать уравнивающее «ребята» шестнадцатилетним Сагесе и Гарику Лучину, пятнадцатилетнему Сявону, четырнадцатилетним Хомику и Сергею.

— Ребята! — крикнул Толька. — У нашей подворотни стоит Рыжий и еще другой из дома-гиганта, тот, что ходит в майке с буревестником.

Парень в майке с буревестником и Рыжий из дома-гиганта (гигантеры) в подворотне — по довоенным нормам неслыханная дерзость. Но никто не поднялся навстречу яростно дышавшему Шкету.

— Ну, чего орешь? — увещевающе сказал Сагеса. — Подворотня казенная. Кто хочет, тот стоит.

Гарик разъяснил отечески:

— Мы же ее не закупили, да? Ну и пусть себе стоят.

— Постоят, постоят и уйдут, — длинно сплюнул Сявон.

Рассудительность и миролюбие Гарика Лучина Толику были давно известны. Гайчи много раз выручал Шкета, когда тот добивался права на новое прозвище и часто, на радость Сявону и другим агрессивным мальчишкам, попадал впросак. Сагеса, которого давно тянуло оставить школу и поступить слесарем на завод или лучше в университетскую механическую лабораторию, постепенно отдалялся от дворовых забот. Но Сявон! Человек, завоевавший себе славу яростной неуступчивостью во всех вопросах чести! Тут Толька чего-то не понимал. Он затих… Ребята продолжали неторопливо беседовать.

— Вчера, — тянул свою любимую линию Сагеса, — говорил с мастером механических мастерских «Мореходки». «Иди, — говорит, — к нам. Рабочие руки знаешь как нужны!» — Сагеса посмотрел на свои руки. Они и впрямь были у него рабочими, с тяжелыми, мясистыми ладонями, с сухой, потрескавшейся от постоянного промывания керосином и маслом кожей. Руки эти давно придавали Сагесе не свойственную мальчишкам солидность. Он сам это чувствовал и «пристраивался» к своим рукам: ходил, сутулясь по-мастеровому, и даже лицом темнел, будто и его постоянно промывал керосином и маслом. — А может, в армию податься? — продолжал Сагеса. — Прибавить себе лет и податься? Гарик, по внешнему виду мне уже можно дать восемнадцать?

— Метрику спросят, — уклонился Гайчи.

Сагеса вздохнул, а Сергей рассказал недавно вычитанную историю времен гражданской войны о пацане-разведчике.

Но гражданская война энтузиазма не вызвала.

— То было одно, — сказал Сагеса, — а теперь другое. Теперь на «алала» никого не возьмешь. Теперь техника, машины, моторы.

Это было очень умно сказано, и ребята некоторое время помолчали.

У них теперь было много самостоятельности (отцы в армии), гораздо больше, чем они могли поднять. И выглядеть они старались по-взрослому. Хулиганству была объявлена война. Выругавшемуся назначался штраф. Правда, штрафы обычно не взимались — к концу дня проругивались слишком многие.

— В армию еще рано, — сказал Гарик, — можно в ополчение. У тетки на фабрике организуется ополчение. Я запишусь.

Гарик запишется. Это ясно. Бывают такие люди, которым с самого детства все удается: умные родители, свой собственный прекрасный характер, уважение товарищей. Другие всю жизнь из кожи лезут, чтобы добиться хотя бы крошечной части того, что этим счастливцам достается без всякого напряжения. А счастливцы и не подозревают, что тут надо напрягаться. Полное взаимопонимание с родителями — естественно! Уважение товарищей — а как же иначе?

У Гарика редкая, даже редчайшая примета: у него разные глаза. Один — коричневый, с нормальным, круглым зрачком, а второй — светло-зеленый, с узким, кошачьим. Другому с таким кошачьим глазом проходу бы не дали, а Гарика не то что не дразнили — никто у него ни разу не спросил, что это и почему. И ведь нет у Гайчи, не чувствуется всегдашней готовности Сявона оскорбиться, посчитать обидчиком человека, косо посмотревшего. И лихости нет. В прошлом году он вместе с Сявоном начал заниматься боксом, месяц проходил — бросил: «Несерьезно!»

Сергей влюблен в Гайчи. Влюблен скромно и почтительно, он чувствует разницу в возрасте и способностях.

И не только Сергей влюблен в Гайчи. Гарик не ищет популярности, не стремится главенствовать, к неписаной, но довольно прочной дворовой иерархии он абсолютно равнодушен. Но Двор сам выдвигает его. В семье Лучиных сложнейшая и болезненная для большинства ребят проблема «дом — Двор» решена на самой демократической основе. Родители уважают интересы Гарика, Гарик уважает интересы родителей. И мягкий свет этой мудрой сдержанности и взаимного понимания отмечен и оценен всем Двором.

Ивану Лукичу, старому железнодорожнику, мальчишки доверяли самые щепетильные свои тайны, к нему иногда обращались за защитой от собственных родителей. Иван Лукич брался за эти поручения и умело, не растревожив родительского самолюбия, выполнял их. Особенно часто ему приходилось посредничать между вспыльчивым Сявоном и его вспыльчивым отцом. Спортивная площадка, трапеция, турник, коробка с песком для прыжков появились во дворе после того, как Ивану Лукичу удалось убедить большинство взрослого населения дома, что «дети есть дети».

…В темное небо, погасив свет звезд, вдруг молчаливо уперлись голубые столбы прожекторов, пошарили каждый по своему участку потолка, а потом сошлись в одной точке, во что-то пристально всматриваясь. Ничего не увидели, разлетелись и погасли. Их молчаливая, напряженная работа вызвала тревогу. Ребята минуту ожидали: может, донесется какой-нибудь звук, может, опять зажгутся прожектора…

Сергей сказал:

— Прожектором можно сбить самолет, я читал. Умелый прожекторист так ослепит летчика, что тот в землю врежется.

— Жди, когда врежется, — сказал Сагеса.

— Видели уже, — сказал Сявон.

— Нет, почему же? — сказал Гарик. — По теории вероятности это вполне возможно.

— Это что за теория вероятности? — осторожно спросил Сявон.

Года полтора-два назад Сявон был безусловно самой популярной личностью во дворе. Гарика и тогда, конечно, уважали, но, погруженный в свои радиосхемы, умные и скучные справочники по электричеству, он не мог соперничать с рыцарственно ярким и бесшабашным Сявоном. И не соперничал. Но вот уже и сам Сявон усиленно морщит лоб, задавая ему вопрос, и готовится выслушать и запомнить, что он ему скажет.

— Теория вероятности? — Гайчи замялся. — Ну вот, например, по теории вероятности будет так: если здесь один снаряд разорвался, то другой уже в эту воронку не попадет. Видишь воронку — можешь от обстрела спасаться туда.

— С гарантией?

— С гарантией.

Сявон повеселел.

— Наука! А вы знаете, — сказал он, — вчера на кухне наша соседка, богомольная Тимофеевна, говорит: «Гитлер решил уничтожить всех русских за то, что они безбожники и много ругаются». А я ей: «Тимофеевна, придут фрицы — я первому же колбаснику скажу: «Вот наша первая матершинница!»

Сявон зажег папиросу, затянулся так, что в ней что-то затрещало, и сплюнул.

— Отчего это, — спросил он, — как курю, так плююсь?

— Куришь же, — веско сказал Сагеса. — Легкие загрязняешь. Организм и очищается слюной.

Опять помолчали.

Гарик скрутил себе толстую махорочную папиросу, отсыпал табаку Сергею и Сагесе:

— Про слюну несерьезно. Никотин раздражает слюнные железы, вот и плюешься.

Гарику никто не возразил. Однако Сявон, Сергей и даже некурящий Шкет продолжали плеваться, им понравилась идея слюной очищать организм.

— Гарик, — робко попросил Шкет, — и мне табаку на папиросу!

— Дать ему? — спросил Гайчи общество.

— Безотцовщина! — возмутился Сагеса.

— И выпороть некому, — добавил Сявон.

— Думаешь, мы хорошо делаем, что курим? — спросил Гайчи. — Война! А то кто бы стал себе отравлять организм? А ты мал еще.

— Соплив, — сказал Сявон.



Поделиться книгой:

На главную
Назад