Грех

Нинка надумала-таки, встала, двинулась в противоположную сторону — туда, где исчез монах. Приподнялась на цыпочки и сквозь два, одно относительно другого покачивающихся торцевых окошечка увидела длинновласого, столь же смиренно и недвижно, как полчаса назад, до встречи с нею, сидящего на ближней скамье.

Нинке показалось, что, если войдет, снова спугнет монаха, потому так вот, на цыпочках, она и застыла: странную радость доставляло ей это созерцание исподтишка тонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.

Электричку раскачивало на стыках. Лязгала сталь переходных пластин. Холодный ветер гулял по тамбуру.

Зачарованная монахом, Нинкане обратила внимания, как, не найдя, чего искали, в передней половине поезда, парни из «девятки» шли через пустой нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевленный предмет отставленная от переходной дверцы, вздрогнула, встревожилась, поняла: компания направляется к монаху.

Нинка, не раздумывая, бросилась на помощь, но дверцу глухо подпирал один из четверых, ат рое, слово-другое монаху только бросив, принялись бить его смертным боем.

Нинка колотила кулачками, ногами в скользкий, холодный металл, кричала бессмысленно-невразумительное вроде:

— Откройте! пустите! ф-фавёны вонючие! — но подпирающий сам мало чем отличался от подпираемого железа.

Нинка пустилась назад, пролетела вагон, следующий, увидела кнопку милицейского вызова, вдавила ее, что есть мочи, до крови почти под ногтями, но, очевидно, зря… Время уходило, и Нинка, не глянув даже на испуганную пожилую пару, с которою вместе ждала электричку, побежала до головного, оставляя за собою хлябающие от поездной раскачки двери, попыталась достучаться к машинистам…

Электричка безучастно неслась среди темных подмосковных перелесков, сквозь которые то и дело мелькали огни сопровождающей ее зловещей бежевой «девятки».

Нинка дернулась было назад — одному Богу зачем известно — но шестое какое-то чувство остановило ее, заставило на пол– гибкого –корпуса высунуться в тамбурное окошечко, на ту сторону, где змеились, поблескивали холодной полированной сталью встречные рельсы.

И точно: полуживое ли, мертвое тело монаха как раз выпихивали сквозь приразжатый дверной створ. Где уж там было услышать, но Нинке показалось, что она даже услышала глухой стук падения — словно осенью яблоко с яблони.

Нинка обмякла, привалилась к осклизлой пластиковой стене, тихо заплакала: от жалости ли, от бессилия. С грохотом, сверкнув прожектором, полетел встречный тяжелый товарняк, и Нинка ясно, словно в бреду, увидела вдруг, как крошат, в суповой набор перемалывают стальные его колеса тело бедного черного монашка. Нинку вывернуло.

Электричка притормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как, импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочила Нинка на платформу, увидела — глаз в глаз — отъезжающего на служебной площадке помощника машиниста, бросила ему, трусу сраному:

— Ф-фавён вонючий!

Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули прижавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лица пожилой пары. Нинка обернулась: метрах в ста от нее стояла та самая кучка парней.

За последним окном последнего вагона, уходящего в ночь, двое ментов играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь на ветру, неверно освещал, скользящими тенями населял платформу, на которой в действительности кроме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонька не светилось и поблизости, только фары подкатившей «девятки».

Долгие-долгие секунды длилось жуткое противостояние. Потом один из парней двинулся к Нинке. Она оглянулась: куда бежать? — и поняла, что некуда: найдут, догонят, достанут.

Главный — так казалось на первый взгляд, во всяком случае, именно он говорил с монахом, прежде чем начать его бить, — окликнул того, кто пошел на Нинку:

— Санёк!

Санёк вопросительно приостановился.

— Линяем.

— Даты чо?! Да она же…

— Она тебе чо-нибудь сделала?

— Дак ведь…

— Вот и линяем!

Проворчав:

— Пробросаешься! — Санёк смирился, присоединился к остальным.

Двери «девятки» хлопнули, заработал мотор, свет фар мазнул по платформе и исчез, поглощенный тьмою.

Нинка стояла столбом, слушая не то шум удаляющейся машины, не то стук унимающегося постепенно сердечка. Неожиданно, с неожиданной же пронзительностью, вспомнился давешний монашков взгляд, и Нинка пошла к будке автомата.

Трубка давно и безнадежно была ампутирована, только поскрипывал по пластику, качаясь на сквозняке, обрубок шланга-провода. Оставалось давно погасшее кассовое оконце, забранное стальными прутьями.

Нинка приложилась к пыльному, липкому стеклу, разглядела на столике телефонный аппарат. Отыскала под ногами ржавую железяку, просунула меж прутьями, высаживая стекло, попыталась дотянуться до трубки, но только порезалась, да глубоко, больно, перемазалась кровью. Платком, здоровой руке помогая зубами, перевязалась кое-как, решительно спрыгнула с платформы, пошла вдоль путей — в полную уже черноту и глухоту.

— Монах! — принялась кричать, отойдя на полкилометра. — Монах! Ты живой?!

Ни электричкой, ни товарняком не тронутый, удачно, если можно сказать так в контексте, приземлившийся, монах лежал меж рельсами: на минутку продравшаяся сквозь тучи луна показала его Нинке: недвижного, с черным от крови лицом, с непристойно задранной рясою.

— Ты живой, слышишь? — присела Нинка на корточки. — Живой?

Монах не шевельнулся, не застонал. Нинка отпрянула: страшно! — но тут же и одолела себя, возвратилась. Не найдя, где застежки, разорвала ворот рясы, рубахи, запустила руку в распах: к груди, к сердцу…

— Ну вот и слава Богу! — выдохнула. — А кровь — ерунда. Вылечим. У меня бабулька!..

Вдали показался поезд. Нинка взяла монаха под мышки:

— Ты только потерпи, ладно?

Монах был тяжел, Нинка застряла с ним на рельсах, а поезд приближался, как бешеный. Испугавшись, что не успеет, Нинка потащила монаха назад, но тут и с другой стороны загрохотало. Молясь, чтоб не задело, Нинка бросила монаха, как успела, сама упала рядом, обняла-прикрыла, хоть надобности в этом вроде и не было.

Поезда встретились прямо над ними и неистовствовали в каких-то, казалось, миллиметрах от голов, тел.

Монахов глаз приоткрылся.

— Не надо милиции… — и закрылся снова.

Нинкане так разобрала в грохоте:

— Милицию? Да где ты этих фавёнов найдешь?!

— Не-на-до! — внятно проартикулировал монах и, словно нехитрые три эти слога отобрали у него последние силы, вырубился, кажется, надолго.

Поезда прошли. Нинка подхватила едва подъемную свою ношу, потащила через пути, через канаву, через лесок, проваливаясь в недотаявшие весенние сугробики, — к шоссе, усадила-привалила к дереву на обочине, сама вышла на асфальт, готовая голосовать, попыталась, сколько возможно, привести себя в порядок и даже охорошиться.

Показались быстрые фары. Нинка стала как можно зазывнее, подняла ручку. Машина проскочила было, но притормозила, поползла, виляя, назад, и Нинка увидела, что это — бежевая «девятка».

Вернулись!

Как ветром сдуло Нинку в кювет, а «девятка» остановилась, приоткрыла водительское стекло, храбрый плейбой — искатель приключений высунулся и повертел усатой головою:

— Эй, хорошенькая! Ну, где ты там?

Нинка не вдруг осознала ошибку, а, когда осознала и полезла из кювета, «девятка» показывала удаляющиеся хвостовые огни.

— Ф-фавён! — незнамо за что обложила Нинка плейбоя.

Побрякивая железками, протрясся из Москвы старенький грузовик. Снова появились быстрые фары. Снова Нинка подняла руку.

Черная «Волга» 3102 с круглой цифрой госномера стала рядом. Откормленный жлоб в рубахе с галстучком — пиджак на вешалке между дверей — уставился оценивающе-вопросительно.

— В Текстильщики! Во как надо! — черканула Нинка большим пальцем по горлу.

Жлоб подумал мгновенье и щелкнул открывальным рычажком:

— Садись.

— Я… — замялась Нинка. — Я не одна, — и кивнула в сторону дерева, монаха.

Жлоб отследил взгляд, снова щелкнул рычажком — теперь вниз, врубил передачу.

Нинка вылетела на дорогу, выросла перед капотом, раскинув руки.

— Не пущу! — заорала.

Жлоб отъехал назад, снова врубил переднюю и, набычась, попытался с ходу объехать Нинку. Но та оказалась ловче, жлоб едва успел ударить по тормозам, чтоб не стать смертоубийцею.

— Ф-фавён! — сказала Нинка. — Человеку плохо. Ну — помрет? Номер-то твой я запомнила!

— Помрет!.. — злобно передразнил жлоб сквозь зубы. — Нажрутся, а потом… — и, обойдя машину, открыл багажник, достал кусок брезента, бросил на велюровое заднее сиденье. — Две сотни, не меньше!

— Где я тебе эти сотни возьму?! — буквально взорвалась Нинка и вспомнила с тошнотою, как выкладывал Ашотик зеленую бумажку на столик в парикмахерской. — Помоги лучше…

— Это что ж, за так?

— Вот! — дернула Нинка на себе кофту, так что пуговицы посыпались, вывалила крепкие, молодые груди. — Вот! Вот! — приподняла юбку, разодрала, сбросила трусики. — Годится? Нормально?! Стоит двух сотен?

Глазки у жлоба загорелись. Он потянулся к Нинке.

— П’шел вон! — запахнула она плащ. — Поехали. Отвезешь — там…

Они катили уже по Москве. Нинка держала голову бесчувственного монаха на коленях, нежно гладила шелковистые волосы.

— Слушай, — сказала вдруг жлобу, поймав в зеркальце сальный его взгляд. — А вот какой тебе кайф, какой интерес? Я ведь не по желанию буду… Или ты, с твоей будкой, по желанию и не пробовал никогда?

— Динамо крутануть собралась? — обеспокоился жлоб настолько, что даже будку пропустил. — Я тебе так прокручу!

— Никак ты мне не прокрутишь, — презрительно отозвалась Нинка. — Да ты не бзди: я девушка честная. Сказала — значит все.

Жлоб надулся, спросил:

— Прямо?

— Прямо-прямо, — ответила Нинка. — Если куда свернуть надо будет — тебе скажут…

Поворот, другой, третий, и «Волга» остановилась у подъезда старенькой панельной девятиэтажки.

— Как предпочитаешь? — спросила Нинка жлоба. — Натурально или… — и нагло, зазывно обвела губы остреньким язычком.

— Или, — закраснелся вдруг, потупился жлоб и в меру способностей попытался повторить нинкину мимическую игру.

— Пошли.

Нинка осторожненько, любовно переложила голову монаха на брезент, выскользнула из машины. Жлоб уже стоял у парадного, держался, поджидая, за дверную ручку.

— Вот еще, — бросила. — Всяких ф-фавёнов в свой подъезд водить! После вонять будет. Становись, — и подпихнула жлобак стенке, в угол, сама опустилась перед ним на колени.

Монах приподнялся со стоном на локте, взглянул в окно, увидел Нинку на коленях перед водителем…

Нинка снова как почувствовала, обернулась, но толком не успела ничего разглядеть, понять: пыхтящий жлоб огромной, белой, словно у мертвеца, ладонью вернул ее голову на место.

Монах закрыл глаза, рухнул на сиденье.

Как бешеная, загрохотала у него в ушах электричка, из темноты выступило, нависло лицо с холодными, пустыми, безжалостными глазами.

— Посчитаемся, отец Сергуня? — произнесло лицо. — Ты все-таки в школе по математике гений был, в университете учился. Шесть человек — так? Трое — по восемь лет. Двое — по семь. И пять — последний. Итого? Ну? Я тебя, падла, спрашиваю! Повторить задачку? Трое — по восемь, двое — по семь, один — пять. Сколько получается?

— Сорок три, — ответил отец Сергуня не без вызова, самому себе стараясь не показать, как ему страшно.

— Хорошо считаешь, — похвалило лицо. — Если пенсию и детский сад отбросить, получается как раз — жизнь. Но один — вообще не вернулся. Так что — две жизни.

И короткий замах кулака…

…от которого спасла монаха Нинка, пытающаяся привести его в себя, вытащить из «Волги»: водитель нетерпеливо переминался рядом и, само собой, помогать не собирался.

— Ну, вставай, слышишь, монах! Ну ты чо — совсем идти не можешь? Я ведь тебя не дотащу! Ну, монах!

Он взял себя в руки: встал, но покачнулся, оперся на Нинку.

— Видишь, как хорошо…

А жлоб давил уже на газ, с брезгливой миною покидая грязное это место.

Когда в лифте настала передышка, монах вдруг увидел Нинку: расхристанную, почти голую под незастегнутым плащиком, и попытался отвести глаза, но не сумел, запунцовелся густо, заставил покраснеть, запахнуться и ее.