Древо скорбных рук

Он усердно пытался надеть колпачок обратно на перо авторучки. Бенет сделала это за него, потом взяла на руки, собираясь унести мальчика из кабинета. Она сделала это инстинктивно, без всякой мысли, чисто автоматически. Однако мгновенно ощутила такое отвращение, что чуть не уронила ребенка. Желание избавиться от его тяжести владело ее мозгом. Но она не могла так поступить. Все-таки он был живым существом, у него были свои чувства, и он ничем перед ней не провинился. И уж тем более не по своей злой воле проник в ее дом.

Она налила в бутылочку яблочного сока и натянула на горлышко противную пластиковую соску.

Когда Мопса возвратилась, Бенет тут же предложила взять напрокат телевизор. Мальчишка, очевидно, привык к этой электронной напасти, как все современные дети. При первом же своем появлении он обследовал всю комнату в поисках телевизора, почти так же, как поступила Мопса, удивленная отсутствием ящика с экраном.

— Это избавит тебя от многих забот, — сказала Бенет.

Но Мопса почему-то восприняла это предложение без особого энтузиазма. Бенет ожидала радостного отклика и даже предложения немедленно всем троим усесться в машину и отправиться выбрать подходящий аппарат. Но что-то изменилось в поведении Мопсы, будто лопнула где-то внутри какая-то пружинка. Механизм продолжал действовать, но выглядел уже изрядно изношенным. Чем-то она была напугана, или ввергло ее в угнетенное состояние что-то увиденное или услышанное во время поездки в клинику и обратно. Причем все процедуры, через которые Мопса прошла в «Ройял-Истерн», были рутинными и простыми, и ничего не было в них такого, что могло вызвать панику. Так она сказала Бенет, и Бенет поверила ей.

Мопса скорчила недовольную гримасу.

— Ты же говорила, что не любишь телевизор.

— Я не собираюсь смотреть его. Зато ты и твой подопечный не будете скучать, сидя в гостиной.

Ответа не последовало, и идея с телевизором, казалось, так и повисла в воздухе. Бенет больше не поднимала эту тему, но выяснилось, что разговор не прошел мимо ушей Мопсы, и к концу дня из прокатного пункта в Килбурне был доставлен и занял место в гостиной внушительного вида агрегат.

Его огромный серый, с отсутствующим зрачком глаз тускло замерцал в углу среди так и не распакованных картин. Ровно в шесть Мопса и мальчик удобно устроились на диванчике перед экраном. Мопса с чашкой душистого чая, малыш — с яблочным соком, на этот раз налитым в кружечку. Бенет задержалась у открытой двери, окинула парочку взглядом, но заходить в гостиную не стала.

Впоследствии она отметила в ежедневнике дату появления в доме телевизора, потому что это стало событием большой важности. Оно как бы провело разграничительную черту между жалким существованием узника, запертого в карцер, и тем, что навалилось на нее после, — время открытий, ошеломляющих до оцепенения и притупления всех чувств и разума, и страха, парализующего волю.

Все же день или два, последующие за установкой телевизора, прошли спокойно, а то, что случилось потом, никакого отношения к нему не имело. Арендовала бы Мопса телевизор или бы отвергла эту идею, оно должно было неизбежно произойти.

В течение долгого времени, четко застывшая, словно камея, сохранялась в ее мозгу эта картина, созданная на основе лишь мимолетного впечатления. Возбужденная, будто наэлектризованная Мопса, тощая, смахивающая на ведьму, — сидящая на краю дивана в присущей ей позе — неестественно напряженной, как бы готовой вскочить и метнуться неизвестно куда. И мальчик рядом с ней, облаченный в уютный велюр, словно гладкошерстный щенок в свою бархатистую шкурку. Его большой палец как всегда покоился во рту, другой рукой он крепко вцепился в голубенькую фаянсовую кружку.

Это видение было заключительным в череде подобных зрительных образов, доводивших ее до отчаяния, и первым, с которого ее отчаяние сменилось страхом.

В ту ночь Бенет решила обойтись без снотворного. Ей снилось, что они с Джеймсом прогуливались вдоль реки. Она толкала пустую складную коляску, а Джеймс семенил рядом, держась за ее руку. В жизни они еще ни разу не приближались вместе к реке, но то был сон. Они пересекли лужайку по посыпанной песком дорожке и очутились в роще, просвеченной солнечными лучами.

Был разгар лета. Листва на деревьях вовсю зеленела, кроме единственного дерева в центре рощи. Вместо листьев на его ветвях росли руки — руки с маникюром, руки в перчатках, руки без кожи, как у скелетов, руки, покрытые коростой. Джеймса это дерево привело в восторг. Он потянулся ручонками, чтобы коснуться самых нижних рук. То была белая нежная рука настоящей леди с бриллиантовым кольцом на пальце. И тогда в ее сон вторгся плач сына, и он был такой горестный, что дерево стало словно бы таять на глазах, превращаясь в призрак, солнце скрылось, если не погасло совсем, а Бенет проснулась, соскочила с кровати и устремилась к Джеймсу.

Прежде чем ее взору открылась пустая детская, память вернулась к ней. Ее тело свело судорогой, и остановилось даже биение сердца. На какой-то момент Бенет закрыла глаза, сделала над собой усилие, необходимое, чтобы заново вдохнуть в себя жизнь, и двинулась туда, откуда до ее слуха доносился реальный плач ребенка. Она вошла в комнату, соседнюю со спальней Мопсы.

Там было темно. Мальчик перестал плакать, когда Бенет зажгла свет и взяла ребенка на руки. Привык ли он спать при свете? Может, свет проникал в его прежнюю комнату от уличного фонаря?

Она включила ночник над кроватью, затенила его свернутым одеяльцем. Посасывая большой палец, малыш опять погрузился в сон. Бенет подумала, что фактически видит его впервые, то есть рассматривает бесстрастно, а не сквозь призму своего отвращения к нему и собственного горя. Бенет сделала неожиданное открытие, что его лицо напоминает ей кого-то. Кого именно, она не знала, но сходство с кем-то, несомненно, существовало. Этот малыш был очень похож на взрослого мужчину, с которым она была знакома или хотя бы где-то видела.

Степень обаяния ребенка принято оценивать не его индивидуальностью, а тем, насколько он соответствует уже сложившемуся веками идеалу ребенка, стандарту, созданному благодаря образам рафаэлевских херувимчиков, Питеру Пену и принцессам из сказок

Спящий мальчик ничем не походил на них. У него был прямой, довольно крупный нос, подбородок, не по-детски закругленный, а твердо очерченный, рот с симметрично опущенными уголками, брови уже густые и четко прорисованные.

Какого-то человека подобной внешности Бенет встречала в своей жизни. Или такого типа женщину с полными губами и светлыми волосами — натуральную блондинку. Только не Констанцию Фентон. Барбара Ллойд? Вряд ли. Бенет забыла, как выглядела Барбара Ллойд, но сейчас ее лицо вдруг возникло перед внутренним взором Бенет, причем очень четко — лунообразное, с низким лбом и крупным носом. Мальчик вероятно, был похож на своего отца, которого Бенет никогда не встречала.

В этих рассуждениях явно присутствовала какая-то странность, не вписывающаяся ни в какую логическую схему. Мальчик напоминал ей кого-то, кого она видела, кого знала, и в этом она была уверена непоколебимо, но далее следовал тупик

Бенет поняла, что больше уже не заснет в эту ночь. В халате и в накинутом на плечи пледе она устроилась среди книг в кабинете, разложив на коленях рисунки мальчика, желая, чтобы поскорее настало утро, и в глубине души боясь почему-то его наступления. В пять утра она заварила себе крепкого чаю.

До половины восьмого за окнами было еще темно.

Затем холодный серый рассвет начал расползаться по затянутому облаками небу, тускло заблестели пруд и лента реки, и стали вырисовываться на блеклом фоне близлежащие дома. Уже давно не было солнечных дней. Проехал на велосипеде паренек доставлявший газеты. Бенет проводила его взглядом. До нее вдруг дошло, что уже несколько недель она не заглядывала в газеты.

Мальчика следовало, как поняла Бенет из сбивчивых объяснений матери, вернуть домой в среду, а сегодня уже было воскресенье. Она решила пройтись, проветрить голову после бессонной ночи. В холодном и сыром мире за пределами дома преобладали две краски — зеленая и серая, и веяло ощущением ноябрьской безысходности. Но все это как бы не касалось ее, казалось отдаленным на значительное расстояние, а сама она чувствовала себя лишь наблюдателем, перемещающимся в герметичной прозрачной капсуле.

Газетный киоск был открыт, и Бенет купила воскресную газету, но не стала разворачивать ее. Она принесла ее домой, положила на стол в кухне, не взглянув даже на заголовки, а позже не обнаружила ее там. Должно быть, Мопса забрала газету к себе в спальню.

Мальчик и Мопса смотрели телевизор, и Бенет присоединилась к ним. Она пробовала заниматься тем, чего никогда не делала или намеревалась, но не успела сделать при жизни Джеймса — например, прогуляться вдоль реки, посидеть спокойно в своем кабинете, посмотреть, что показывают по телевизору.

Мопса, казалось, ощутила неловкость от присутствия дочери. Возможно, ей запало в душу грозное заявление Бенет о своей неприязни к телевидению, и теперь ее смутило противоречие между словами и поступками дочери. Но напряжение несколько разрядилось, когда начался выпуск новостей.

Советский лидер Брежнев скончался, и долго и детально показывались его похороны. Бенет наблюдала за этим процессом минут десять. Мальчик держал в руках игрушечного белого кролика, которого Мопса, видимо, купила ему. Иногда он подносил его ко рту и жевал ухо, как это делают обычно по рассеянности мужчины с потухшей сигарой. Глаза его были устремлены на экран.

Бенет поднялась с диванчика, оставив парочку у телевизора, и прошла в комнату, где ночевал мальчик. Там не было ничего, кроме кровати, на которой он спал, ночника и маленького шкафчика. Она заглянула в ящики. Они были пусты. Никакого чемодана или сумки с одеждой, смены белья, никаких игрушек, никаких необходимых ребенку, отдаваемому в чужие руки, мелочей. На шкафчике лежали лишь привезенные Мопсой из рейда по магазинам пакеты.

Вся одежда, сложенная там, была новой. То, в чем мальчик впервые появился в доме, Мопса спрятала в своей спальне. Бенет заглянула и туда, но не обнаружила никаких детских вещей. Приобретенный ею утром экземпляр «Санди Таймс» был почему-то засунут между подушками на постели Мопсы. Это было если не подозрительно, то, по крайней мере, странно. Бенет так бы и не увидела газету, если бы, выдвигая ящичек прикроватной тумбочки, не задела случайно покрывало, накинутое на подушки.

С газетой в руке она начала вновь спускаться по лестнице в гостиную. Пронзительные вопли мальчишки вдруг взорвали тишину. Так кричать мог только тот, кто страдал от нестерпимой боли.

Бенет ворвалась в комнату и встретилась взглядом с Мопсой. Она помнила ужасы своего детства и со страхом ожидала чего-то подобного. Телевизор в гостиной был выключен, а мальчик стоял перед ним, истошно крича и заливаясь горькими слезами. Его кулачки неистово колотили по погасшему экрану.

— В чем дело, черт побери? — вырвалось у Бенет.

— Ему не понравилось, что я выключила телевизор.

— А зачем ты это сделала?

Бенет была вынуждена тоже повысить голос, перекрывая рыдания мальчика. Она наклонилась, прижала его к себе, успокаивая, но он был неукротим. Ей здорово досталось от его кулачков. Мопса не ответила на вопрос. В данный момент выражение ее лица было вызывающе безмятежным. Нацепив на себя такую маску, она тем самым подчеркивала, что ничего особенного не происходит и что Бенет тут лишняя.

— Не из-за чего было поднимать такой шум, — обратилась она к мальчику.

Мопса встала с диванчика и нажала кнопку. Телевизор вновь заработал, но Бенет заметила, что Мопса предварительно переключила его на другой канал. Возникла картинка — пара лошадей резвится на зеленой лужайке.

Отчаяние придало мальчику такую силу, что он, извиваясь, высвободился из рук Бенет. Подбежав к телевизору, он поступил странным образом. Коснувшись пальчиками экрана, он затем обвел ими его рамку, как если бы пытался открыть аппарат, проникнуть туда или найти то, что находится внутри. Так, во всяком случае, показалось Бенет. Он отказался от этих попыток почти сразу, поняв их бесполезность, и на его странном, взрослом личике, на лице маленького мужчины проявились и недоумение, и уныние, и горечь поражения — вся гамма чувств, свойственных зрелому человеку.

Он снова уселся, но на это раз не на диванчик рядом с Мопсой, а на пол возле телевизора, близко, почти вплотную, вытянул шею и стал вглядываться в изображение на экране со всей пристальностью.

Бенет покинула гостиную и, спустившись в кухню, развернула газету. Там много писали про Леонида Брежнева. Ее больше интересовали новости не мирового масштаба, но их было на удивление мало. Правда, ее удивление длилось недолго. Третья и четвертая страницы «Санди Таймс» отсутствовали. Кто-то, несомненно, Мопса, постарался изъять их из газеты.

Если Бенет спросит, зачем она это сделала, Мопса будет только все отрицать. И хотя Бенет знала, что это дело рук Мопсы, доказать она ничего не сможет. Подобное могло случиться в газетном киоске или в типографии — такой шанс мог быть один на миллион, но доказывать, приводить доводы, спорить с сумасшедшей, да к тому же опытной лгуньей, было пустой тратой времени.

Зазвонил телефон, и Бенет подумала, что лучше ей самой взять трубку, хотя она уже столько дней не отвечала на телефонные звонки. Она должна же когда-нибудь начать откликаться. Она должна начать объяснения тому, что случилось, объяснения, которых избегала и боялась давать Мопса.

Звонил отец. Как у нее дела? Оправилась ли она от простуды? Как Мопса?

— Замечательно, — ответила Бенет и добавила с мстительным злорадством, о котором тотчас же пожалела. — Скоро ты обнимешь ее дома.

Отец не спросил про Джеймса. Что бы Бенет сказала ему, если бы он спросил? Она была зла на отца из-за того, что он не спросил про внука, хотя Джеймса уже не было в живых, хотя она все равно не смогла бы сказать ему правду, если бы он спросил. Он должен был спросить, так жестоко с его стороны не поинтересоваться внуком…

Она поднялась в гостиную позвать Мопсу. Мальчик все еще сидел на полу, уставившись в телевизор, хотя лошади давно исчезли с экрана и их заменил мужчина, исполнявший нечто вроде аргентинского танго с микрофоном вместо партнерши.

Бенет слышала, как ее мать воркует в трубку. Создавалось впечатление, будто время повернуло вспять и ей звонит одноклассник или курсант, с которым она познакомилась на теннисном корте. Ее тон был то застенчивым, то капризным, то откровенно игривым. С мужчиной, за которым Мопса была замужем почти тридцать лет, она кокетничала и разыгрывала сексуальное возбуждение.

Бенет надела пальто, обмотала шею шарфом и вышла из дома. Она поднялась на холм, прошлась по главной улице и заметила на самом видном месте в витрине книжного магазина «Брачный узел» в мягкой обложке. Там была и ее фотография с коротким рекламным текстом. Снимок был сделан, когда Бенет ожидала ребенка, хотя признаков этого не замечалось под свободным темным платьем, которое она надела на тот случай.

Вернись назад на два с половиной года, говорила она себе. Вернись ко времени, когда Джеймс еще не был зачат. Вернись туда, и ты будешь вновь свободной. Перед тобой чистый горизонт. Ты не говорила Эдварду: «Я хочу иметь ребенка, но это ничего не изменит, не сблизит нас вновь». Ты только скажешь Эдварду:

— Прощай, Эдвард. И прощай навсегда. Мы дошли до конца пути и теперь расстанемся. Никакого ребенка у нас не будет.

— Я не верю тебе, Бенет. Ты лжешь. Ты не сделаешь этого. Даже ты не решишься на такой поступок..

Обрывки воображаемых разговоров с Эдвардом, нелепые мысли о том, что прошлое можно изменить, путались у нее в голове.

Она заказала чашку кофе и сэндвич и села в углу в одиночестве, наблюдая, как люди входят в кафе, — парочками или компаниями. «Странно, — подумала Бенет, — что на той фотографии не заметно, что я беременна». Джеймс родился три месяца спустя, но никто не догадывался, что она носит в себе ребенка. Это было дурной приметой.

Мальчик и Мопса уже спали, когда Бенет возвратилась домой. Она поискала пропавшие страницы «Санди Таймс», но так и не нашла. Вероятно, они таились под матрацем кровати, на которой похрапывала Мопса. Мопсе оставалось сделать еще два визита в «Ройал Истерн» — первый в понедельник, второй в пятницу. Она оставила малыша на попечение Бенет и уехала на машине в половине десятого. Бенет расположилась с мальчиком на полу в кухне, разложила несколько листов бумаги и три разноцветных фломастера. В это утро Мопса облачила мальчика во все желто-коричневое — штаны и рубашку и, вероятно, помыла ему голову, потому что он сиял своими золотыми волосиками, когда свет падал па него из окошка.

Очень скоро он заявил, по-прежнему называя себя в третьем лице, что Джей хочет пить, но имя прозвучало несколько иначе, как Джай. Редкие слова, произносимые им, свидетельствовали о его окружении. Барбара Ллойд, вполне вероятно, перешла на кокни, покинув школу в четырнадцать и попав в другую языковую среду. Мужу Барбары, каким бы он ни был гениальным компьютерщиком, лондонский уличный язык не помешал бы достичь высот в своей профессии. Бенет знала, что ее снобизм неуместен, и тем более строить какие-то гипотезы насчет того, каковы родители этого ребенка на основании коротких высказываний двухлетнего малыша, недостойно. Это одиночество и горе опять завлекают ее в свою облачную мрачность.

Она слышала, что когда-то впавших в истерику женщин заворачивали в мокрые простыни. Не пора ли ей обратиться за психологической помощью, наравне с Мопсой?

Возвращение домой ничем не изменило ее настроения. Она позволила телефону прозвонить много раз, прежде чем сняла трубку. Это мог быть отец из Испании, это могли звонить знакомые или подруги, которым она была обязана сообщать о своей потере и произносить вежливые фразы в ответ на сочувствие и пожелания держаться мужественно.

Мопсы не было рядом, только мальчик, указывающий пальцем на телефон.

Он все пытался воспроизвести звук «дзинь-дзинь».

Бенет подняла трубку.

— Я слышу, — успокоила она мальчика.

— Я говорю с Бенет? — услышала она слабый старческий голос. — Это Констанция Фентон. Хочу спросить как ваша мать? С ней все в порядке?

— Да. Я думаю, что да… Сейчас она куда-то вышла, вероятно, прогуляться.

— Я звоню потому, что она вроде бы собиралась нанести нам вчера визит, но не пришла и не позвонила, и мы немного обеспокоились. У нас всегда кто-то дома, чтобы ответить на звонок. Я, конечно, днем на работе, но Барбара постоянно дома с Кристофером…

Бенет прервала ее. В горле у нее мгновенно пересохло, и она с трудом произнесла:

— А разве вашего внука зовут не Джеймс?

— Нет, дорогая. Его имя Кристофер. Кристофер Джонс, как и его отца.

— А моя мать навещала вас вообще хоть раз?

— Мы только разговаривали по телефону. Но нам было бы приятно повидать ее лично. Передайте ей, чтобы она позвонила в любой удобный момент…

Бенет отделалась от собеседницы традиционными вежливыми фразами. Неизвестно, как она устояла на ногах и не выронила трубку. Она смотрела на мальчика, который не прислушивался к разговору, а старательно исчеркивал белые листы бумаги красным фломастером. Даже с большого расстояния можно было понять, что это не просто бумагомарание несмышленого малыша. Распознавались фигуры и предметы — женщина, собака, дерево.

Распрощавшись наконец с миссис Фентон, Бенет опустилась на банкетку возле телефона и вцепилась пальцами себе в волосы, словно хотела сорвать скальп.

Ей потребовалось меньше минуты, чтобы накачать себя доверху злобной энергией. Бенет отправилась обыскивать комнату Мопсы. Пропавшие газетные страницы, вероятно, спрятаны в ее сумочке, и она таскает их с собой, если не уничтожила по дороге.

Красную курточку мальчишки Бенет обнаружила в ванной. Очевидно, Мопса постирала ее и повесила сушить. Бенет мысленно обозвала себя идиоткой за то, что простейшая идея до сих пор не осенила ее. Красная курточка была его опознавательным знаком, по которому мальчика ищут, и Мопса сменила ее не потому, что она некрасива, а чтобы замести следы. Кто он, этот малыш? Его привела Мопса в одном обличье и теперь старательно поменяла на другое.

В шкафу у Мопсы и у мальчика Бенет обнаружила и прежнюю одежду, и целый набор новой, как будто ее мать готовилась к длительному противостоянию неизвестной силе, сосредоточенной на поисках пропавшего мальчика. Она даже купила ему зимнее пальто, причем большого размера — на вырост.

Бенет решила не размышлять больше, а действовать. Иначе она сама вполне может сойти с ума. Захлопнула шкаф, по дороге завернула в детскую за пальтишком Джеймса, отнесла вниз и надела его на мальчика. Она плохо соображала, что делает. Она повезет в прогулочной коляске малыша одного возраста с покойным Джеймсом. Может быть, это убьет ее по дороге. Остановится сердце, откажет мозг, а может, и нет — это добавит ей жизненных сил. Она отправилась покупать газеты.

Так получилось, что домой они вернулись все втроем одновременно — Бенет с мальчиком и Мопса. По дороге, поднимаясь на холм, Бенет уже успела прочитать то, что от нее скрывалось. Это уже не были «последние» новости. Наверное, во вторник они занимали первые полосы газет, и заголовки были кричащие, а к воскресенью интерес к ним поостыл.

Мопса сразу заметила газету под мышкой у Бенет. Ее шаг сбился, она закрутилась на месте и чуть не свалилась, словно велосипедист, попавший в глубокий песок, хотя под ее ногами была ровная цементная дорожка. Бенет с иронической услужливостью распахнула перед матерью входную дверь, приглашая войти первой, потом быстро захлопнула за собой и мальчиком. Стены дома отделили их от окружающего мира и от возможного постороннего взгляда.

И только тогда Бенет насладилась своим недавно обретенным знанием.

Она назвала мальчика его настоящим именем.

— Дай я помогу тебе снять пальтишко, Джейсон.

Мопса вскрикнула и тут же зажала себе рот ладонью.

Мальчик вознаградил Бенет лучезарной улыбкой — впервые он улыбнулся не хитро, не злобно, а чисто и радостно, как нормальный двухлетний ребенок. Его имя Джейсон — наконец они угадали, эти добрые, но странные женщины.

Бенет взяла его за руку и повела в гостиную. Она знала, что Мопса последует за ними. Развернув газету, Бенет громко прочла вслух:

«Шесть дней подряд после исчезновения мальчика с улицы в Тоттенхеме на севере Лондона представитель полиции по связям с общественностью твердит одно и то же — что ребенок жив и вот-вот отыщется. Джейсона видели в последний раз в районе домов, предназначенных к сносу вблизи Северо-Восточного канала в Уинтерсайд-Даун, где он проживает со своей матерью миссис Кэрол Стратфорд, 28 лет.

Миссис Стратфорд выступила по радио Би-Би-Си в тот же день после вечерних новостей. Она была встревожена исчезновением сына. „Джейсон не из тех глупых малышей, который пойдет за любым чужаком, — заявила она. — У него достаточно своих родственников, друзей и знакомых… А что делает полиция? — сказала отчаявшаяся мать. — Она лишь бубнит одни и те же слова утешения“».

— Улица называется Редьярд-гарденс, — сказала Бенет Мопсе.

Груз вины уже тяжко лег на нее. Ведь по пути в больницу она обратила внимание Мопсы на эту улицу, чтобы та не заблудилась и возвращалась той же дорогой.

— Когда я отвозила тебя в больницу в среду, то надеялась, что ты без проблем проделаешь обратный путь. Где ты подцепила малыша? Говори! В саду? Или возле витрины магазина?

— Он сидел на каменном парапете, — начала Мопса свое признание не без пафоса. Она приблизила свое лицо с дергающимися губами вплотную к лицу дочери и принялась на ходу сочинять насквозь лживую историю. — Он был так одинок, бедный малыш. Никому не нужный. Один, на высокой каменной стенке. Тут подбежала собака. Из этих черных огромных доберманов. Стала обнюхивать его, и он испугался. Он упал с парапета, но я оказалась рядом и подхватила его на руки. Поблизости никого не было, словно в пустыне, и никто не видел меня…

— Очевидно, это так, — мрачно согласилась Бенет.

Мопса вытянула вперед трясущиеся руки, коснулась плеч Бенет, словно пытаясь передать дочери свою заразную дрожь.

— Я сделала это для тебя, Бриджит. Я же говорила, что готова сделать все ради твоего счастья. Ты потеряла своего мальчика, а я нашла тебе другого… вместо потерянного Джеймса. И у тебя опять будет сынишка.

8

Джейсон пропадал неизвестно где уже целые сутки, даже больше, прежде чем его хватились. Сильнее всего исчезновение мальчика отразилось на Барри.

Он никак не мог взять в толк, почему возникла подобная неразбериха, почему одни считали, что Джейсон находится на попечении у других и не вспоминали о мальчике, а другие были твердо уверены, что он дома с Кэрол. Труднее всего было объяснить эту запутанную семейную ситуацию полиции. Сидя в участке, Барри пересказывал ее десятки раз в комнате для допросов, наблюдая с тоской и тревогой, как утомленные детективы — суперинтендант Треддик и инспектор Лэтхем в очередной раз собирают свои бумажки, запирают их в ящик стола и устраивают себе передышку, оставляя его наедине с собой на полчаса, чтобы он как следует подумал, а потом добавил что-либо существенное к сказанному раньше.

Барри с удовольствием добавил бы им кое-что в спину, но знал, чем это для него обернется.