Древо скорбных рук

Коллаж обладал к тому же гипнотической силой. Бенет потянуло к нему. Она приблизилась почти вплотную и стала рассматривать коллаж детально, против своей воли, подавляя нарастающее отвращение.

К счастью, тревожный сигнал вовремя прозвучал в ее мозгу. Она смогла оторваться от зрелища и поспешить в коридор к уже освободившемуся телефону.

Повторяющиеся бесконечно длинные гудки навели Бенет на мысль, что Мопса просто решила вообще не подходить к телефону. Чем мотивирована такая идея — трудно было сказать, но в том и состояла загадка безумной Мопсы. Но даже сумасшедший не выдержит и возьмет трубку, если звонки будут продолжаться достаточно долго.

Бенет, напрягая нервы, насчитала сорок, потом пятьдесят длинных гудков. Дальше ждать абсурдно.

Лучшее, что могло случиться с Мопсой, — это то, что на нее повлияла смена обстановки, открылись новые возможности распоряжаться собой, а не находиться под жестким контролем. И она вздумала побродяжничать.

Глядя в окно на гонимые по небу холодным ветром облака, Бенет робко понадеялась, что свою эскападу Мопса хотя бы совершает не в ночной рубашке.

Но это был бы самый благополучный вариант. Напрашивались и другие. Перебрав снотворного и запив его остатками бренди, Мопса решила принять ванну или забаррикадировалась в одной из комнат с канистрой керосина и спичками.

Слава богу, в доме не хранилось ни керосина, ни запаса спичек

Если Бенет обратится в полицию, они потребуют, чтобы она явилась в участок и заполнила положенную форму. Конечно, она может попросить их подъехать в больницу, сделать заявление здесь, отдать им ключи от дома. Но что они предпримут? И согласятся ли они ей помочь?

Она терзалась сомнениями и выбрала тактику выжидания.

Как только мистер Дрю, ведущий отоларинголог больницы, осмотрит Джеймса, она тут же снова устремится к телефону и позвонит в полицию.

Мистер Дрю появился в два часа дня, сопровождаемый Иэном Рейборном и еще парой медиков, составляющих его свиту. Мистер Дрю был полноватым коротышкой в очках с золотой оправой, облаченный в коричневый твидовый костюм.

Джеймс тут же расплакался при виде белых халатов на ординаторах, которые, в отличие от врачей, обязаны были носить их постоянно в пределах больницы. Заплакав, он начал задыхаться.

Мистер Дрю принадлежал к той старой школе врачевателей, которые предпочитали не сообщать пациентам и даже их ближайшим родственникам, насколько опасна болезнь. Если доктора сами были бессильны помочь, то забивали головы жаждущих сведений близких словесной псевдонаучной шелухой или обращались к ним, как к каким-то безграмотным крестьянам, явившимся сюда из последней затерявшейся в Британии захолустной дыры.

Он ничего не сказал Бенет, перебросился с Иэном Рейборном несколькими фразами на тарабарском языке, похожим на смесь древнегреческого с латинским, и удалился в сопровождении своей свиты.

Джеймс засуетился, вскинул ручки, чтобы его подняли с кровати, но медсестра приказала ему оставаться внутри палатки.

Горячечный румянец исчез с его щечек, и он снова побледнел. Сестра померила ему пульс, и Бенет поинтересовалась, каков он.

Еще не появилась на свет медсестра, которая согласилась бы ответить прямо на вопрос матери маленького пациента.

Взамен Бенет услышала невнятную фразу, обращенную к Джеймсу.

— Тебе не очень хорошо, малыш. Держись, маленький.

И на том спасибо.

Снова они остались одни — мать и сын. Бенет все-таки решилась просунуть руку под тугой полог и коснуться Джеймса.

Ее жест никак не воздействовал на него. Ей показалось, что он даже страдает от ее прикосновения. Вся его энергия, все жизненные силы тратились на то, чтобы дышать. Как можно покинуть его в эти минуты? Бежать в коридор к телефону набирать номер полиции?

Если Мопса гуляет в полубессознательном состоянии по Лондону, то ее скоро обнаружат; если мертва — значит, мертва, и уже поздно предпринимать какие-то меры.

Бенет сама принялась считать пульс на тоненьком запястье Джеймса, поглядывая на наручные часики. Сто… Сто десять… Сто двадцать… Сто сорок… Сто шестьдесят… Сто восемьдесят!

Такого не может быть! Она, должно быть, в волнении неправильно считала. Его лоб был прохладным и сухим, температура явно нормальной. Раз так, то, значит, он уже на пути к выздоровлению. Первая инфекция была быстро подавлена, а сейчас малыш успешно борется со второй.

Если бы дыхание его не было таким устрашающим! Она не слышала никогда раньше, чтобы человек так боролся за каждый глоточек воздуха. Дверь в палату отворилась. Все та же процессия, возглавляемая мистером Дрю, явилась ее взору.

— Ну, как наш Джеймс? А вы его мать? Я собираюсь сделать Джеймсу маленькую операцию, чтобы он смог вздохнуть свободно.

Бенет встала, и тут же у нее возникло ощущение, будто ей в рот вложили тяжелый камень, и она с трудом проглатывает его.

— Операция?

— Ничего серьезного. Только чтобы облегчить дыхание. В течение нескольких дней он будет дышать через отверстие в горле, а не через рот и нос.

Камень прошил ее тело, оцарапав все внутри, оставив за собой словно выжженную сухую пустыню.

— Вы имеете в виду трахеотомию?

Мистер Дрю посмотрел на нее с изумлением, словно обнаружил у безмозглой птички какие-то знания в медицине, да еще произносимые на почти человеческом языке.

За него ответил Иэн Рейборн.

— Да, это будет трахеотомия. Гортань у ребенка такого возраста очень узкая — около четырех миллиметров диаметром. Если с обеих сторон она сужена опухолями по полтора миллиметра, то остается лишь канал в миллиметр, через который проникает воздух. А сейчас для Джеймса существует угроза утерять и этот единственный канал, и надо срочно обеспечить возможность доступа воздуха в легкие.

К Бенет подошла сестра с бланком, на котором она должна была дать согласие на операцию.

Рука Бенет дрожала, подпись получилась нечеткой.

— Мистер Дрю — опытный хирург, — заверил ее Иэн Рейборн. — Только неделю назад он спас при помощи трахеотомии ребенка, больного дифтеритом. Так что у мистера Дрю имеется достаточно практики.

— Я могу присутствовать при операции?

— Джеймс будет под наркозом. Он не узнает, были вы рядом или нет. А вот ваша реакция… Мистер Дрю не хотел бы получить на руки сразу двух пациентов.

Она мгновенно поняла, что Иэн Рейборн имел в виду.

— Вы думаете, мне станет плохо? Что я упаду в обморок? Возможно… Когда режут горло родному ребенку… — Она попыталась изобразить на лице улыбку. — Вы опасаетесь за меня. Что ж это правильно.

— Вы будете поблизости, — сказал Иэн и пожал ей руку. — Это не займет много времени.

Сестра расстегнула «молнию» палатки и подняла Джеймса с его ложа.

Бенет потянулась было к сыну, собираясь сказать, что она сама отнесет его в операционную, но тут, толкнув дверь ногой, в палату вошла Мопса.

При взгляде на нее Бенет буквально парализовало. Мопса выглядела такой обворожительной и счастливой и словно бы помолодела на десяток лет. Голову ее, наподобие чалмы, обвивал розовый шарф, а на плечи было наброшено пальто вызывающе алого цвета.

— Я пыталась до тебя дозвониться, — произнесла Бенет дрожащими губами. — Я звонила тебе часами…

— Неужели? Я слышала, что телефон дребезжит, когда проснулась в первый раз, потом подумала, что вряд ли это ты. Уж слишком ты занята своим малышом, чтобы еще беспокоиться и обо мне. Тогда я решила поискать твои запасные ключи, подъехать сюда, взять твою машину и попрактиковаться в вождении. Что и сделала. Этим я занималась все утро. Теперь мне никто не посмеет бросить в лицо, что я неопытный водитель. Ко мне вернулись все мои прежние навыки.

Бенет молчала. Это был самый простой и самый лучший вариант поведения с Мопсой. Контролировать себя, не выплескивать свой гнев и даже стараться изобразить на губах нечто вроде улыбки.

Во рту у Бенет была сушь, череп раскалывался от головной боли, в глазах мутилось. Джеймс, бледный до прозрачной голубизны, дышал все чаще и судорожнее. Каждое мгновение ему требовалась новая порция воздуха. На какую-то секунду перед ней возникло страшное видение — крохотный узкий проход, не толще вязальной спицы, через который воздух поступает в легкие Джеймса, питает кислородом его мозг и сердечко, поддерживает в нем жизнь. Она усилием воли отогнала это видение, но издала сдавленный стон, услышанный даже Мопсой.

Они все отправились в операционную. Мопса тоже втиснулась в кабину лифта.

— Круп? Ему будут делать операцию из-за крупа? Что за бред! — болтала она, не умолкая. — Осторожней, Бенет. По-моему, тебе вешают лапшу на уши. Кто лечит круп хирургическим ножом?

Иэн Рейборн оборвал ее не грубо, но резко.

— Опухоль в горле задушит мальчика вернее петли на шее.

Еще ни разу Бенет не замечала, чтобы он выражался с такой прямотой и чтобы такая суровость была в его тоне. Разозлила ли его Мопса? Или причиной его резкости была тревога за пациента?

Двойные двери лифта растворились. Иэн вышел первым, за ним медсестра с Джеймсом на руках.

Доктор Дрю, поднявшийся раньше, ждал их на этаже.

Бенет терялась — стоит ли ей настаивать на своем присутствии в операционной? Сейчас анестезиолог будет усыплять Джеймса, и сынишка все равно не ощутит близость матери возле себя.

К операционной прилегала комната, нечто вроде убогой гостиной, похожей на все подобные казенные помещения, не предназначенные для комфорта: жесткие прямые стулья и набор журналов, которые вряд ли кто-либо собирался перелистывать. Расположенная четырьмя этажами выше детского отделения, эта комната возносилась почти в небо. Из ее окон видны были верхушки шпилей старого здания, крыши домов вплоть до Хэмпстеда.

И пейзаж был такой зеленый, прекрасный, живой, что Бенет невольно спряталась от него под опущенными веками. Слишком ласковое было солнце снаружи, перебивающее искусственный свет в здании.

— С ним все будет в порядке? — вторглась в ее мысли Мопса. — Ему ничего не грозит?

Бенет держалась на последнем пределе, чтобы не упасть в обморок. Но с безумной матерью следовало вести себя осторожно. «Я не должна ее ненавидеть!» — твердила она себе как заклинание.

— Насколько я знаю, это рутинная процедура. Тебе известно об этом не меньше, чем мне.

— Сестре миссис Фентон делали подобную операцию. У нее был рак горла, и представь себе, она жива до сих пор.

«Молчи, только не отвечай ей, эгоистичной идиотке!»

— Твой отец звонил, когда ты была здесь, в больнице. Он очень обеспокоен тем, что ты оставила меня одну. Он несколько раз звонил из Испании, а это недешево. Я не сказала ему про Джеймса. Решила, что не стоит тратить время международных переговоров на пустяки.

Бесполезно что-либо втолковать ей, и тем более посвящать Мопсу в серьезность ситуации.

Бенет закрылась от ее светящегося пустым бессмысленным светом взгляда, распахнув на первой попавшейся странице журнал и уткнувшись в какой-то плотно набранный текст без иллюстраций. Ей вспомнились «Руки дерева» — все руки, рвущиеся из оков, взывающие о милосердии.

Двери в комнату ожидания автоматически раздвинулись, и внутрь шагнул Иэн Рейборн. Бенет одним движением преодолела расстояние, разделявшее их, все еще сжимая в руке раскрытый нелепый журнал, и тут же почувствовала, как ее ногти впиваются в тонкую дешевую бумагу.

Лицо доктора было серым и безжизненным, как и у Джеймса, когда мальчика вносили в операционную.

То, что он сообщил ей, хрипло и отрывисто, — что ему очень жаль, что это великое несчастье, что все меры были приняты — Бенет уже не услышала…

Она уже оказалась на полу в глубоком обмороке, и немыслимое известие, что Джеймс умер во время операции, не дошло до ее ушей.

5

Два раза в месяц по субботам Кэрол дозволялось забирать Райана и Таню домой, и иногда они оставались ночевать у матери. Для Барри стало приятной обязанностью заходить за детьми в приют «На четырех ветрах» в Александр-парк, где его уже ожидали с радостью. Кэрол предпочитала поваляться подольше в постели субботним утром.

Она не была лежебокой, и каждое утро неизменно принимала душ, но по субботам она совершала особый ритуал, просыпаясь поздно, наполняя ванну дорогой пеной с запахом авокадо, нежилась в ней, сколько душа захочет, потом заворачивалась в полотенце, долго возилась со своими волосами, а в финале тщательно красила ноготки.

На теле Кэрол не осталось никаких следов от того, что она рожала трижды. Это было гладкое, упругое, гибкое — одним словом, соблазнительное тело.

Единственный телесный изъян, если и был у Кэрол, так это причудливый по форме, еле заметный шрам на спине чуть ниже левой лопатки. Она не стала скрывать от Барри его происхождение.

— Папаша оставил мне его на память, когда я чуть подросла и перестала держать язык за зубами. Он привык хлестать нас ремнем со своей любимой тяжелой пряжкой — меня и Морин. Я ничуть не возражала — задница для того и существует, чтобы испытывать боль. А мы заслуживали наказание, потому что раздражали и дразнили его, как девчонки, взрослого мужчину. Но в тот раз он просто взбесился, был пьян и попал мимо цели.

Барри потрясло это ужасное открытие. Его тоже однажды выпорол отец, когда возник серьезный конфликт с семейкой, но он был мальчишкой, а не десятилетней девчонкой, как Кэрол, и бил его папаша ремнем, а не утяжеленной пряжкой с шипами, сродни кастету.

Ему нравилось подпоясывать джинсы крепким широким ремнем с массивной пряжкой, но он тотчас сменил ремень, услышав рассказ Кэрол. И стал любить Кэрол еще больше за ее великодушие, за умение прощать.

Правда, с ее заявлением, что всех детей надо крепко наказывать, Барри был не согласен. Вернее, он просто не понимал, зачем нужна такая жестокость больших сильных людей в отношении маленьких и слабых. Что он мог признать с некоторой горечью, так это то, что Кэрол не была особо привязана к своим детям.

Так уж получилось, и природа тут ошиблась, что она родила троих. Иногда Барри задумывался, не прибавить ли к троим еще четвертого — своего собственного, но предложить это Кэрол не осмеливался, пока она не даст согласия на их брак

Изадорос держали у себя Джейсона все выходные, и, возможно, оставят его и на понедельник Младшая из семейства, Бетти, была примерно одного возраста с Барри. Толстенькая, с бледной кожей и жидкими рыжими волосами, она была чистокровной ирландкой из графства Майо; а ее супруг прибыл с Ямайки, и они совместно произвели на свет семерых детей, забавно разнящихся по цвету кожи. Поскольку их дома сообщались и места было достаточно, Бетти организовала некое подобие семейного детского сада, и старшие девочки помогали ей в свободное от школы время.

Бетти не зарегистрировали в муниципальном совете как воспитательницу, не выдали никакой бумаги с печатью на право ухаживать за детьми, но в этом как раз и было ее преимущество. На нее не возлагали столько ответственности и не так строго контролировали и не донимали придирками, как бедняжек решивших получать за свой труд вознаграждение из скудного районного бюджета.

Барри всегда казалось, что эти два соединенных дома походят на детское царство, перенаселенное маленькими крикливыми созданиями. Ему казалось, что их два или три десятка, хотя все-таки мелюзги было поменьше, но она, беспрестанно мелькая на глазах, имела свойство удваиваться в числе.

Он платил два фунта за два дня. На его взгляд, многовато, но Кэрол сказала, что дешевле нигде не берут.

Карина, Стефани и Натан Изадорос смотрели по видео «Техасскую резню бензопилой». Барри брезговал кровавыми побоищами и смотреть фильм не стал. Там был еще светловолосый малыш, привязанный к детскому креслицу на колесиках, который со вскриками ужаса упорно отворачивал головку при виде очередного изуродованного трупа. Но троицу, усевшуюся перед экраном, это никак не отвлекало от зрелища.

В доме Изадорос всегда присутствовал специфический запах — смесь ароматов детских пеленок, горячего какао и душистого перца.

Барри отыскал в лабиринте комнат Таню и Райана и отвел их обратно на Саммерскилл-роуд. К тому времени Кэрол была уже готова и при параде — в обтягивающих вельветовых брючках, подаренных миссис Флеймон, и белоснежном свитерке из тонкой шерсти, одного прикосновения к которому лишало мужчину воли, и он уже не мог остановиться, чтобы не ощупать скрытую под ним фигурку. Лицо она подкрасила так умело, что оно загадочно светилось, но то, что это был макияж, никому бы не пришло в голову. Довершали кукольный образ Кэрол локоны, беспорядочные, хаотичные до предела и будто сплетенные из мягких золотых нитей.

Барри знал наверняка, что она их не красит. Это золото — натуральное, и ювелир смело поставил бы на них высшую пробу.

Их совместная вылазка в свет началась с посещения магазинов на Брент-кросс, потом было съедено с аппетитом по гамбургеру в «Макдоналдсе», а финал пришелся на кино с попкорном и кока-колой, на фильме в стиле фэнтези. Барри все это аккуратно распланировал. До того, как они начали жить вместе, Кэрол жаловалась, что дети не позволяют ей вкусить радости жизни, и он тогда взял часть забот о них на себя. Он считал, что дети полюбят его, и ему уже грезилось, что так оно и получилось.

Ожидая на остановке обратного автобуса, Барри тешил себя надеждой, что люди вокруг принимают их с Кэрол за супружескую пару, что он — отец этих симпатичных детишек Он был еще слишком молод, чтобы окружающие поверили в его отцовский статус.

Кэрол поймала взглядом свое отражение в витрине, улыбнулась насмешливо по поводу наивности Барри и скорчила недовольную гримасу, когда Райан, балуясь, дотянулся чуть ли не до его плеча, меряясь с ним ростом. Она обратилась к Барри достаточно громко, чтобы ближайшие в очереди люди услышали.

— Где были мои мозги, когда я, такой молодой, запустила этот конвейер? Ты представляешь, что еще до сорока лет я стану бабушкой с кучей внуков.

Барри засмеялся, потому что это показалось ему забавной шуткой. Красотка Кэрол в окружении внучат — нельзя вообразить картинки смешнее.

Он обхватил ее сильными руками, слегка приподнял и обцеловал все, что было доступно губам и не спрятано под одеждой, прямо на улице, на глазах у публики и внимательно наблюдавших за этим процессом детишек.

На следующий день им снова надо было возвращаться в приют «На четырех ветрах». Таня протестовала, как могла. Ей там не нравилось. Она обвивала тугой петлей шею Кэрол, вопила изо всей мочи, лягалась и иногда прилипала к ней, подобно ракушке к скале, за что вознаграждалась оставлением дома. Барри силился понять — правда, не очень успешно — почему детей надо отдавать в чужие руки, если им так хорошо дома со своей мамочкой.

— Можно обратиться в местный совет с просьбой взять твоих детей под опеку, — объяснила однажды ему Кэрол. — И это не значит, что их заберут у тебя. Но я как-то не сообразила, что можно все оформить другим способом. Я была не в себе после гибели Дэйва и ляпнула в своем заявлении первое, что пришло в голову.

Спустя почти два года после смерти Дэйва родился Джейсон. Барри не особенно лез к Кэрол с расспросами. Он не хотел знать, кто сделал ей ребенка, предпочитая оставаться в неведении. Он даже пробовал внушить себе, что Джейсон тоже рожден от Дэйва. Только как-то раз, когда Кэрол, вспылив, обозвала малыша никчемным ублюдком, Айрис вмешалась: