Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

— Тифъ, отвѣчалъ бакалавръ.

— Въ такомъ случаѣ, мнѣ некому мстить за его смерть, сказалъ Донъ-Кихотъ, и остается только молчать и пожать плечами, — тоже, что оставалось бы сдѣлать, еслибъ подобная кара обрушилась на меня самаго. Вамъ-же, господинъ бакалавръ, я долженъ сказать, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, обрекшій себя на служеніе добру, на возстановленіе правды и попраніе зла, которое я неусыпно отыскиваю, странствуя по свѣту.

— Не знаю, право, какъ вы попираете зло, отвѣтилъ со вздохомъ бакалавръ, знаю только то, что мнѣ, ни въ чемъ не повинному ни душою, ни тѣломъ, вы сдѣлали такое добро, что оставили съ переломленной ногой, которой не суждено уже выпрямиться до конца моихъ дней; и отъ вашей правды, государь мой, мнѣ во вѣки не поправиться. Могу васъ увѣрить, что величайшее зло и ужаснѣйшая неправда, какія могли постичь меня въ жизни, это — встрѣча съ вами на пути къ вашимъ приключеніямъ.

— На свѣтѣ не все такъ дѣлается, какъ мы хотимъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Вольно-же вамъ ѣздить по ночамъ, одѣвшись не то въ саванъ, не то въ трауръ, съ факелами въ рукахъ, бормоча что-то сквозь зубы, точно какія-то привидѣнія или жильцы инаго міра. И не могъ-же я, въ самомъ дѣлѣ, видя вашу странную процессію забыть свой долгъ. Этого вы не могли ожидать даже тогда, если-бы вы были дѣйствительно черти, а не люди. Я долженъ былъ поразить васъ.

— Что дѣлать, коли ужъ такова судьба моя, вопилъ бакалавръ, то по крайней мѣрѣ прошу васъ, господинъ странствующій рыцарь — доставившій меня самаго въ невозможность пускаться въ какія-бы то ни было странствованія, помогите мнѣ выкарабкаться изъ подъ моего мула; бѣдная нога моя запуталась между стременемъ и сѣдломъ.

— Какого-жъ чорта вы молчали до сихъ поръ, громко сказалъ Донъ-Кихотъ. Въ туже минуту онъ кликнулъ Санчо, который не поторопился однако бѣжать на зовъ своего господина, занявшись разгрузкой монашескихъ муловъ, тащившихъ на себѣ много лакомой, по части съѣстнаго, поживы. Устроивъ изъ своего кафтана родъ котомки, и нагрузивъ ее до краевъ разными яствами, онъ побѣжалъ наконецъ къ Донъ-Кихоту и помогъ ему вытащить бакалавра изъ подъ его мула. Потомъ они совокупными силами усадили несчастнаго, на этого самаго мула, отдали ему факелъ, и герой нашъ предложилъ бакалавру отправиться вслѣдъ за своими спутниками, и попросить у монаховъ, отъ имени рыцаря — извиненія въ невольномъ со стороны его оскорбленіи святыхъ отцовъ. Санчо отъ себя добавилъ, что если святые отцы пожелаютъ узнать, это такъ мужественно разогналъ ихъ, то пусть бакалавръ передастъ имъ, что это знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій или Рыцарь Печальнаго Образа.

Когда бакалавръ уѣхалъ, Донъ-Кихотъ спросилъ Санчо; съ какой стати онъ назвалъ его рыцаремъ печальнаго образа?

— Съ такой, отвѣчалъ Санчо, что случайно взглянувъ на васъ, при свѣтѣ факела этого хромаго бѣдняка, мнѣ показалось, что я никогда еще не видѣлъ васъ такимъ жалкимъ и несчастнымъ. Причиною тому, вѣроятно, бѣдствія и побои, претерпѣнныя нами въ послѣднее время, а также потеря вами зубовъ.

— Нѣтъ, Санчо, это не то, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, но мудрецъ, которому суждено написать исторію моихъ дѣлъ, нашелъ необходимымъ датъ мнѣ какое-нибудь особенное прозвище, подобно другимъ рыцарямъ минувшихъ временъ. Такъ намъ извѣстны рыцари; Пылающаго Меча, Единорога, Дѣвъ, Феника, Грифа, Смерти и многіе другіе; — названія, подъ которыми рыцари пріобрѣли себѣ всесвѣтную извѣстность. Потому, Санчо, я полагаю, что будущій историкъ мой самъ вложилъ тебѣ въ уста это прозвище рыцаря печальнаго образа, которое я и принимаю отнынѣ, и намѣренъ при первомъ удобномъ случаѣ нарисовать на щитѣ своемъ какую-нибудь печальную и мрачную фигуру.

— Да это значило бы даромъ деньги бросать, замѣтилъ Санчо. Къ чему рисовать какія-то фигуры, когда вамъ довольно показать свою собственную, чтобы безъ помощи всякихъ щитовъ и образовъ васъ признали за самаго истиннаго рыцаря печальнаго образа. Я говорю это, не шутя; — должно быть съ голоду, да еще отъ потери нѣсколькихъ зубовъ, образъ вашъ, клянусь Богомъ, стажъ удивительно печальный.

Донъ-Кихотъ улыбнулся словамъ своего оруженосца, но тѣмъ не менѣе рѣшился не отказываться ни отъ новаго прозвища, ни отъ намѣренія разрисовать свой щитъ. Не много спустя, онъ сказалъ: «Санчо! знаешь ли ты, что я долженъ быть отлученъ отъ церкви за то, что поднялъ руку на духовное лицо, хотя, правду говоря, я поднялъ не руку, а копье, и никогда въ жизни не намѣревался оскорблять монаховъ и кощунствовать надъ святыней, которой, какъ истинный христіанинъ-католикъ, я всегда воздавалъ должное уваженіе. А впрочемъ, я тоже помню, что хотя рыцарь Сидъ Руи Діазъ опрокинулъ сидѣніе посла одного извѣстнаго короля, въ глазахъ его святѣйшества папы, и папа отлучилъ за это дерзкаго отъ церкви, тѣмъ не менѣе рыцарь все таки поступилъ, въ этомъ случаѣ, какъ повелѣвали ему долгъ и честь.» Сказавши это, Донъ-Кихотъ пожелалъ узнать дѣйствительно ли на носилкахъ лежалъ человѣческій трупъ, и что съ нимъ сталось? Но Санчо не согласился на это.

«Ваша милость», сказалъ онъ Донъ-Кихоту, «благодарите Бога, что это приключеніе такъ легко сошло вамъ съ рукъ. Къ чему дразнить чорта? Вѣдь всѣ эти господа, хотя разогнанные и побитые вами, могутъ собраться, одуматься и увидѣть, что ихъ разогналъ всего одинъ человѣкъ. Съ досады и стыда они пожалуй хватятся за насъ и зададутъ намъ, въ свою очередь трепку. Уберемся-ка лучше отсюда по добру по здорову. Провизія теперь у насъ есть, аппетитъ тоже, гора недалеко, вспомнимъ же эту пословицу: «пусть мертвый отправляется въ могилу, а живой на пажити», и поѣдемъ дальше. Съ послѣднимъ словомъ, взявъ за узду осла, онъ двинулся впередъ, пригласивъ слѣдовать за собою Донъ-Кихота, который послушался своего оруженосца, сознавая, что онъ совершенно правъ. Миновавъ дорогу, пролегавшую между двумя косогорами, наши искатели приключеній выѣхали на обширный и свѣжій лугъ, гдѣ они и расположились отдохнуть. Санчо разгрузилъ своего осла, послѣ чего слуга и господинъ, усѣвшись на травѣ, принялись съ чуднымъ аппетитомъ завтракать, обѣдать, полдничать и ужинать въ одно время. Теперь у нихъ всего было вдоволь, благодаря разогнаннымъ ими монахамъ, сопровождавшимъ въ Сеговію покойника. Монахи, намъ извѣстно, рѣдко забываютъ о земныхъ нуждахъ, поэтому неудивительно, если мулы ихъ оказались нагруженными всяческими припасами. Но увы, утоливъ голодъ, рыцарь и оруженосецъ не знали чѣмъ утолить имъ жажду. Чувствуя однако, что лугъ, на которомъ они расположились, переполненъ росою, Санчо обратился къ своему господину съ этими словами:

Глава XX

— Не можетъ быть, чтобы не было здѣсь, по близости, рѣчонки или, на худой конецъ ручейка, иначе лугъ не быхъ бы такой мокрый. И намъ не мѣшало-бы, ваша милость, сдѣлать еще нѣсколько шаговъ; авось не найдемъ ли мы чѣмъ утолить эту ужасную жажду, которая право хуже всякаго голода.

Донъ-Кихотъ согласился съ мнѣніемъ своего оруженосца, и взявъ Россинанта за узду, двинулся впередъ. Санчо, нагрузивъ своего осла остатками ужина, послѣдовалъ за рыцаремъ. Двигались они почти ощупью, потому что ночь была такъ темна, что, какъ говорится, хоть глазъ выколи; и отошедши шаговъ двѣсти, невыразимо обрадовались, услышавши гулъ, подобный гулу высокаго водопада.

Остановившись на минуту, чтобы разслышать, съ какой стороны онъ раздается, оруженосецъ и рыцарь неожиданно поражены были гуломъ совсѣмъ инаго рода, который заставилъ забыть ихъ и недавнюю радость и жажду. Особенно напугалъ онъ трусливаго отъ природы Санчо. До нихъ доходили какіе то сильные, глухіе удары, раздававшіеся въ опредѣленные промежутки времени, и сопровождаемые стукомъ желѣза и цѣпей. Раздаваясь вмѣстѣ съ громкимъ гуломъ падающей воды, они испугали бы любаго храбреца, но только не Донъ-Кихота. Ночь, какъ мы уже говорили, была чрезвычайно темная, а случай привелъ нашихъ героевъ подъ сѣнь огромныхъ каштановыхъ деревьевъ, которыхъ листья, колеблемые ночнымъ вѣтромъ, производили какой-то особенный шелестъ, повергавшій душу въ одно время въ ужасный и сладостный трепетъ. Мѣсто, время, мракъ, гулъ воды и шелестъ листьевъ — все соединялось здѣсь для наведенія ужаса. А между тѣмъ страшные удары не умолкали; вѣтеръ не переставалъ завывать, а зоря все не показывалась, такъ что наши искатели приключеній не могли даже узнать, гдѣ они находятся. Донъ-Кихотъ бездѣйствовалъ однако не долго. Онъ вскочилъ на коня, прикрылся щитомъ и укрѣпивъ въ рукѣ копье, сказалъ Санчо: «другъ мой! узнай, что, по волѣ небесъ, — я родился на свѣтъ, въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой! для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дѣла. Я, повторяю еще разъ, призванъ воскресить двадцать пять рыцарей Франціи и девять мужей славы. Я призванъ похоронить Беліаниса, Платира, Феба, Оливанта, Тиранта и безчисленное множество иныхъ, славныхъ странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ, — совершая въ наши времена такіе подвиги, передъ которыми померкнутъ дѣла прежнихъ рыцарей. Честный и вѣрный оруженосецъ мой, обрати вниманіе на этотъ глубокій, окружающій насъ мракъ; на эту мертвую тишину, на этотъ шелестъ листьевъ, на ужасный гулъ воды, — которую мы кстати искали, — какъ бы низвергающейся съ лунныхъ горъ, на эти страшжые удары, которые оглушаютъ насъ, и что-же? Все это, и вмѣстѣ взятое, и порознь, могло бы ужаснуть самаго Марса, тѣмъ болѣе обыкновеннаго смертнаго, и однако все это только возвышаетъ и укрѣпляетъ мое мужество; и сердце не успокоится въ моей груди, пока я не встрѣчусь лицомъ къ лицу съ этимъ приключеніемъ, какъ бы ужасно оно ни было. Подтяни же Санчо подпруги Россинанта, самъ оставайся здѣсь, и да хранитъ тебя Богъ. Ожидай меня трое сутокъ, и если въ теченіе этого времени я не возвращусь, тогда отправляйся себѣ домой, и сослужи мнѣ тамъ послѣднюю службу, а вмѣстѣ съ тѣмъ сдѣлай доброе дѣло, отправься въ Тобозо и передай моей несравненной дамѣ, что рыцарь ея погибъ славною смертью въ достойномъ рыцаря делѣ.»

Въ отвѣтъ на это Санчо, со слезами на глазахъ, сказалъ Донъ-Кихоту: «господинъ мой, право не знаю я, что вамъ за такая непремѣнная нужда вдаться въ это ужасное приключеніе. Теперь темно, никто насъ не видитъ, такъ что мы можемъ спокойно свернуть себѣ съ дороги и отойти отъ зла; хотя бы за это намъ пришлось трое сутокъ не имѣть во рту ни росинки. Такъ какъ никто насъ не видитъ», продолжалъ онъ, «то это же назоветъ насъ трусами? Къ тому же, часто я слышалъ, какъ, хорошо знакомый вамъ священникъ нашъ, говорилъ въ своихъ проповѣдяхъ, что тотъ, это напрашивается на бѣду, напрашивается на свою погибель. Къ чему, въ самомъ дѣлѣ, испытывать намъ Божіе милосердіе, и, очертя голову, лѣзть въ такую опасность, изъ которой спастись можно только чудомъ. Богъ и то, видимо, бережетъ васъ. Онъ уберегъ васъ отъ этого проклятаго одѣяла, отъ котораго не уберегъ меня; Онъ помогъ вамъ теперь, не получивъ ни одной царапинки, разогнать этихъ странныхъ людей, сопровождавшихъ покойника, но если все это не въ силахъ убѣдить васъ и тронуть ваше каменное сердце, то не сжалится ли оно, наконецъ, при мысли, что чуть ваша милость сдѣлаетъ два шага впередъ, какъ я уже, съ перепугу, готовъ буду отдать мою душу всякому, это только захочетъ взять ее. Для васъ я покинулъ домъ мой, жену, надѣясь, конечно, больше выиграть чѣмъ проиграть. Но, видно, правду говоритъ пословица: желаніе слишкомъ много наложить въ мѣшокъ разрываетъ его; вотъ это то самое желаніе видно и меня поддѣло. Я ужь, кажется, руками схватывалъ этотъ несчастный островъ, столько разъ обѣщанный мнѣ вашею милостью, и вотъ, въ награду за мою службу, вы хотите, теперь, покинуть меня одного въ этомъ отдаленномъ мѣстѣ. Помилосердуйте, ваша милость, ради Христа Спасителя. И ужь если васъ такъ тянетъ вдаться въ это ужасное приключеніе, то обождите хоть до утра; изъ того чему я научился, бывши пастухомъ, я вижу, что до зари осталось не болѣе трехъ часовъ. Взгляните-ка, пасть Малой Медвѣдицы поднялась надъ головой Креста, между тѣмъ какъ въ полночь она помѣщается по лѣвую сторону его».

— Не понимаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, гдѣ ты нее это видишь, когда я не вижу ничего.

— Вамъ оно, конечно, не видно, отвѣчалъ Санчо, а у страха-то глаза велики; и если они видятъ, какъ говорятъ, даже подъ землею, такъ гораздо же легче имъ видѣть надъ землей. Да оно ужь и само собой видно, что до свѣта недалеко.

— Далеко или недалеко, мнѣ это рѣшительно все равно, сказалъ Донъ-Кихотъ, но да не будетъ сказано обо мнѣ, ни теперь, ни въ какое другое время, что просьбы или слезы отклонили меня отъ того, что, какъ рыцарь, я обязанъ былъ сдѣлать. Прошу же тебя, Санчо, замолчи. Богъ, подвигающій меня на это ужасное дѣло, будетъ охранять меня и утѣшать тебя. Все, что остается тебѣ сдѣлать — это хорошо подтянуть подпруги Россинанту и оставаться здѣсь. Мертвымъ или живымъ, но даю тебѣ слово возвратиться сюда.

Санчо, видя непоколебимую рѣшимость своего господина, на котораго нельзя было подѣйствовать въ эту минуту ни мольбами, ни слезами, ни увѣщаніями, рѣшился пуститься на хитрость, и волей-неволей удержать рыцаря на мѣстѣ до свѣта. Подтягивая подпруги Россинанту, оруженосецъ нашъ, ни кѣмъ не замѣченный, и какъ ни въ чемъ не бывало, недоуздкомъ своего осла связалъ заднія ноги Роосинанта такъ, что когда Донъ-Кихотъ тронулъ его, то онъ не могъ двинуться съ мѣста иначе, какъ прыжками. Видя, что дѣло клеятся, Санчо сказалъ рыцарю: «ваша милость, небо должно быть тронулось моими слезами и не пускаетъ, какъ вы видите, Россинанта, двинуться съ мѣста. Упорствовать теперь въ вашемъ намѣреніи, значило бы бѣсить судьбу и какъ говорится: прать противъ рожна».

Не обращая никакого вниманія на слова Санчо, Донъ-Кихотъ въ отчаяніи продолжалъ понукать своего коня, но чѣмъ сильнѣе, онъ его шпорилъ, тѣмъ менѣе достигалъ своей цѣля. Видя, наконецъ, положительную невозможность сладить съ нимъ, и не подогрѣвая никого ни въ чемъ, онъ рѣшился покориться судьбѣ и терпѣливо ожидать или зари, или возвращенія Россинанту способности двигаться. Приписывая однако неудачу своихъ попытокъ всему, кромѣ уловки Санчо, онъ сказалъ ему: «если дѣла такъ устроились, что Россинантъ не хочетъ или не можетъ двигаться, тогда дѣлать нечего, нужно покориться судьбѣ и со слезами на главахъ ожидать улыбки зари».

— Какія тутъ слезы, ваша милость? отвѣчалъ Санчо, я всю ночь стану забавлять васъ сказками, если только вамъ не угодно будетъ слѣзть съ коня, лечь на траву и немного вздремнуть среди чистаго поля, какъ настоящій странствующій рыцарь. Право отдохните, ваша милость, и соберитесь къ свѣту съ силами, чтобы бодрѣе встрѣтиться съ ожидающимъ васъ ужаснымъ приключеніемъ.

— Что ты называешь слѣзть съ коня? что ты называешь отдохнуть? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Неужели ты думаешь, что я изъ тѣхъ жалкихъ рыцарей, которые отдыхаютъ въ ту минуту, когда имъ слѣдуетъ летѣть на встрѣчу величайшей опасности? Спи — ты, созданный для спанья; ты дѣлай, что тебѣ угодно, а я буду дѣлать то, что мнѣ велитъ мой долгъ.

— Не гнѣвайтесь, ваша милость, я это сказалъ такъ себѣ, отъ нечего дѣлать, отвѣчалъ Санчо. Съ послѣднимъ словомъ, онъ приблизился къ рыцарю, и запустилъ одну руку подъ арчакъ его спереди, а другую сзади. Обнявъ такимъ образомъ лѣвую ляжку своего господина, онъ оставался какъ будто пришитымъ къ ней, не смѣя тронуться съ мѣста; такъ напугалъ его громъ этихъ ударовъ, все еще не перестававшихъ раздаваться одинъ за другимъ.

Донъ-Кихотъ между тѣмъ велѣлъ Санчо разсказывать обѣщанную сказку.

— Разсказалъ бы я вамъ ее, еслибъ страхъ не одолѣвалъ меня, отвѣчалъ Санчо; ну, да куда ни шло, попытаюсь я разсказать вамъ такую сказку, что если только поможетъ мнѣ Богъ вспомнить ее всю, какъ она есть, то это будетъ самая прекраснѣйшая изъ всѣхъ сказокъ. Слушайте же, ваша милость, да внимательнѣе слушайте; вотъ она:

— Случилось какъ то, ваша милость, такъ началъ Санчо, то, что случилось… и да пребудетъ благодать надъ всѣмъ и со всѣми, а зло съ тѣми, кто ищетъ его; такъ то старые люди начинали свои вечернія сказки, и не спроста это такъ начинали они, потому что вотъ эта приговорка: «а зло съ тѣми, кто ищетъ его», придумана не ими, а самимъ римскимъ Катононъ; и такъ она кстати приходится теперь, словно перстень къ пальцу; такъ кажется и говоритъ вашей милости, чтобы вы оставались спокойны, да и я бы тоже не кидался на всякую бѣду, какъ угорѣлый, а чтобы свернули мы поскорѣй съ этой дороги, потому что никто не заставляетъ насъ, въ самомъ дѣлѣ, ѣздить тамъ, гдѣ намъ грозятъ всякіе ужасы.

— Продолжай Санчо, свою сказку, перебилъ его Донъ-Кихотъ, а о дорогѣ предоставь заботиться мнѣ.

— И такъ, государь мой, продолжалъ Санчо, жилъ былъ, въ Эстрамадурѣ, козій пастухъ, то есть, такой человѣкъ, который пасъ козъ, и который, то есть пастухъ, какъ говорится въ сказкѣ, звался Лопе Руизъ; и вотъ этотъ то пастухъ, Лопе Руизъ, возьми, да и влюбись въ пастушку Таральву, а эта пастушка Таральва была дочь богатѣйшаго владѣльца стадъ, и этотъ то богатѣйшій владѣлецъ стадъ….

— Санчо! если ты разсказываешь твои сказки, повторяя всякое слово два раза, то, право, мы не кончимъ до завтра. Говори съ толкомъ, или замолчи, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Что же мнѣ дѣлать, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, когда на нашей сторонѣ всѣ вечернія сказки такъ сказываются; меня не научили разсказывать иначе, и со стороны вашей милости было бы несправедливо требовать отъ меня новыхъ порядковъ.

— Говори, какъ знаешь, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; ужь если я вынужденъ слушать твои сказки, то, право, мнѣ все равно, какъ ты будешь разсказывать ихъ.

— И такъ, господинъ души моей, продолжалъ Санчо, я ужь изволилъ сказать вамъ, что пастухъ этотъ былъ влюбленъ въ пастушку Таральву, дѣвку здоровую и краснощекую, да къ тому еще съ душкомъ, ну словомъ — бой-бабу, то есть, какъ есть, бой-бабу, даже съ усами, да такими — что мнѣ кажется, будто я ихъ вижу отсюда.

— Тамъ ты, значитъ, зналъ ее? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Нѣтъ, я то самъ не зналъ ее, отвѣчалъ Санчо; но только тотъ, кто разсказывалъ мнѣ эту сказку, самъ увѣрялъ меня, что это такая сущая правда, что если приведется мнѣ когда-нибудь разсказывать ее другимъ, то я могу присягнуть, какъ будто видѣлъ нее это собственными глазами. Время между тѣмъ шло да пью, день за днемъ, и чортъ, который никогда не дремлетъ и вездѣ высматриваетъ какъ бы перевернуть все вверхъ ногами, смастерилъ такую штуку, что любовь пастушка къ пастушкѣ обратилась въ ненависть, и стала Таральва ему хуже горькой рѣдьки, а виною всему, какъ говорятъ длинные языки, была ревность. Возненавидѣвъ свою возлюбленную, пастухъ видѣть не могъ ее, и чтобы никогда больше не встрѣчаться съ нею, рѣшился уйти изъ родной своей стороны. Таральва же, какъ только возненавидѣлъ ее пастухъ, сама такъ крѣпко полюбила его, какъ никогда еще не любила.

— Такова ужь женская натура, замѣтилъ Донъ-Кихотъ: любить тѣхъ, кто ихъ ненавидитъ — и ненавидѣть влюбленныхъ въ нихъ.

— Собралъ пастухъ свое стадо, продолжалъ Санчо, и направился съ нимъ въ Эстрамадуру, намѣреваясь оттуда пробраться въ Португалію. Провѣдавъ это, Таральва, пустилась за нимъ слѣдомъ, на босую ногу, съ башмаками въ одной, съ посохомъ въ другой рукѣ и съ котомкой за плечами. Въ котомку, какъ слышно было, уложила она кусокъ зеркала, кусокъ гребня и коробочку съ какими-то красками для штукатурки своего лица. Но мнѣ, право, нѣтъ охоты разбирать, что она тамъ уложила, да и не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что пастухъ нашъ пришелъ къ берегамъ Гвадіаны, когда вода въ рѣкѣ поднялась, и почти что вышла изъ береговъ, а между тѣмъ съ той то стороны, съ которой переправляться надо ему, не видать ни лодочки, ни лодочника, ни парома. Взяла тутъ нашего пастуха досада, потому что если не успѣетъ онъ скоро переправиться, такъ, того и гляди, нагонитъ его, да разрюмится передъ нимъ Таральва. Думалъ онъ, думалъ, глядѣлъ онъ, глядѣлъ, да таки выглядѣлъ, наконецъ рыбака съ душегубкой, да только такой малюсенькой, что на ней умѣститься всего на всего могла одна коза, да одинъ человѣкъ. Нечего дѣлать, кликнулъ пастухъ этого рыбака и попросилъ перевезти на другой берегъ его самаго и триста возъ его. Рыбакъ взялъ одну козу, перевезъ ее — пріѣхалъ, взялъ другую козу, перевезъ другую, пріѣхалъ, взялъ третью козу, перевезъ третью — Ради Бога, ваша милость, не ошибитесь въ счетѣ козъ, продолжалъ Санчо, потому что если вы ошибетесь хоть въ одной, тогда, баста, не будетъ вамъ сказки, то есть, ни одного словечка нельзя будетъ больше припомнить. Теперь нужно вамъ сказать, — что другой-то берегъ былъ крутой, глинистый и скользкій, такъ что рыбаку много нужно было времени, чтобы переѣзжать туда и назадъ. Поѣхалъ однако еще за козой, да еще, да еще

— Ради Бога, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ну считай, что онъ уже всѣхъ ихъ перевезъ, и перестань переѣзжать съ одного конца на другой, иначе ты въ цѣлый годъ не перевезешь всѣхъ твоихъ козъ.

— А сколько ихъ перевезено до сихъ поръ? спросилъ Санчо.

— Чортъ ихъ знаетъ — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— А вѣдь предупреждалъ же я вашу милость, замѣтилъ Санчо, не сбиться въ счетѣ; ну, теперь сказка кончена, продолжать ее ужь никакъ нельзя.

— Что за дьяволъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Что за отношеніе такое между сказкою твоею и счетомъ козъ? И какъ это можетъ быть, чтобы пропустивши въ счетѣ одну козу, ты не могъ бы сказать больше ни слова.

— Ну вотъ подите-же, не могу, да и только! отвѣчалъ Санчо, потому что, когда я спрашивалъ у вашей милости, сколько перевезено козъ, и когда вы мнѣ отвѣтили, что не знаете, въ ту самую минуту, у меня отшибло память; и теперь, хоть тресни, я ничего не припомню; знаю только, что оставалось мнѣ досказать вамъ самое лучшее, что было во всей сказкѣ.

— Такъ сказка твоя кончена? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Какъ жизнь моей матери. — отвѣтилъ Санчо.

— Клянусь Богомъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, сказка эта — одна изъ самыхъ диковинныхъ вещей за свѣтѣ, особенно еще, такъ какъ ты разсказывалъ и закончилъ ее; оно, впрочемъ, и странно было-бы ожидать чего-нибудь лучшаго отъ такого умницы, какъ ты. Впрочемъ, очень можетъ быть, что шумъ этихъ неустанно раздающихся ударовъ, дѣйствительно, отшибъ у тебя память. Удивляться тутъ, кажется, нечему.

— На свѣтѣ нѣтъ ничего невозможнаго, отвѣчалъ Санчо, но только, что касается моей сказки, то позвольте доложить вашей милости, что она дѣйствительно должна окончиться въ ту минуту, когда спутаешься въ счетѣ козъ.

— Ну и Богъ съ ней, кончай ее, когда тебѣ угодно, сказалъ Донъ-Кихотъ. Посмотримъ-ка лучше, не тронется-ли, наконецъ, Россинантъ. Съ послѣднимъ словомъ онъ пришпорилъ его, но увы! Россинантъ опять подпрыгнулъ и только; съ мѣста онъ не двинулся ни на шагъ, такъ хорошо связалъ его Санчо.

Вскорѣ однако начало свѣтать, и тогда оруженосецъ нашъ втихомолку развязалъ ноги Россинанту. Почувствовавъ себя свободнымъ, конь Донъ-Кихота какъ будто немного ободрился, по крайней мѣрѣ, онъ принялся топтать передними ногами; другаго, конечно, ничего и ждать отъ него нельзя было. Видя, что Россинантъ шевелится наконецъ, Донъ-Кихотъ невыразимо обрадовался и рѣшился тотчасъ же пуститься на встрѣчу ужасному приключенію. Теперь, между-прочимъ, при блѣдномъ свѣтѣ зари, онъ увидѣлъ, что провелъ ночь подъ группою высокихъ каштановыхъ деревьевъ, дающихъ, какъ извѣстно, весьма широкую тѣнь. Страшные удары между тѣмъ не переставали раздаваться, а причина ихъ, по прежнему, оставалась скрыта. Но не колеблясь болѣе ни одного мгновенья, Донъ-Кихотъ простился еще разъ съ своимъ оруженосцемъ и приказалъ ему, по прежнему, ожидать его трое сутокъ, сказавъ, что если черезъ три дни онъ не возвратится, значитъ воля Господня совершилась, и Всевышній судилъ рыцарю погибнуть въ этомъ ужасномъ приключеніи. Онъ повторилъ Санчо, что долженъ онъ былъ сказать Дульцинеѣ, и просилъ не безпокоиться о своемъ жалованьи, увѣривъ его, что, уѣзжая изъ дому, онъ оставилъ завѣщаніе, въ которомъ завѣщалъ уплатить своему оруженосцу жалованье сполна за все время его службы. Но, сказалъ въ заключеніе рыцарь, если Господь сохранитъ меня теперь, тогда, Санчо, ты можешь считать островъ уже въ своихъ рукахъ.

До глубины души тронутый грустнымъ прощаніемъ съ своимъ добрымъ господиномъ, Санчо не выдержалъ, залился слезами и рѣшился слѣдовать за Донъ-Кихотомъ всюду, намѣреваясь не покидать его до окончанія предстоявшаго ему ужаснаго дѣла. Судя по этимъ слезамъ и этой благородной рѣшимости, авторъ заключаетъ, что Санчо Пансо былъ отъ природы человѣкъ добрый, и притомъ христіанинъ стараго закала. Слезы его тронули, но нисколько не поколебали Донъ-Кихота. Напротивъ того, не теряя болѣе ни минуты, онъ поѣхалъ въ ту сторону, гдѣ слышались неумолкающіе удары и шумный грохотъ воды. Санчо слѣдовалъ за нимъ, по обыкновенію, пѣшкомъ, ведя за узду осла, неразлучнаго товарища своего въ хорошія и трудныя минуты жизни. Миновавъ пространство, расположенное подъ тѣнью каштановыхъ деревьевъ, наши искатели приключеній выѣхали на широкій лугъ, и тутъ увидѣли скалу, по которой съ грохотомъ и весьма живописно струилась вода. У подошвы ее расположены были какія-то строенія, болѣе походившія, впрочемъ, на развалины, и въ нихъ-то раздавались эти страшные удары, такъ напугавшіе Санчо. Теперь эти удары и шумъ воды испугали Россинанта, но Донъ-Кихотъ погладивъ и успокоивъ его словами, приблизился съ нимъ въ строеніямъ, поручая себя своей дамѣ, и по обыкновенію прося ее — бодрствовать надъ нимъ въ эту ужасную минуту; мимоходомъ онъ не забылъ помолиться и Богу. Санчо, между тѣмъ, слѣдуя по пятамъ своего господина, вытягивался и все высматривалъ изъ-за спины и шеи Россинанта, надѣясь увидѣть, наконецъ, то, что повергло его, ночью, въ такой ужасъ. Такъ рыцарь и оруженосецъ его проѣхали шаговъ сто, и тутъ ясно увидѣли, что за штука такая производила всѣ эти адскіе удары, заставлявшіе ихъ цѣлую ночь не вѣсть что воображать себѣ. Если сказать тебѣ, читатель, правду, и если она не огорчитъ и не раздосадуетъ тебя, то узнай, что всю эту неслыханную кутерьму произвели шесть валяльныхъ мельницъ съ раздававшимися въ нихъ, по очереди, ударами.

При видѣ ихъ Донъ-Кихотъ весь поблѣднѣлъ и мигомъ низринулся съ страшной высоты. Взглянувъ на своего господина, Санчо увидѣлъ, что онъ стоитъ съ головой опущенной на грудь, смущенный и разстроенный. Рыцарь также взглянулъ на Санчо, который съ вздутыми щеками, чуть не давился отъ напряженія, такъ трудно ему было удержаться отъ того, чтобы не захохотать во все горло. Какъ ни грустенъ былъ въ эту минуту Донъ-Кихотъ, но при видѣ уморительной мины Санчо, онъ самъ улыбнулся; и тогда оруженосецъ, не находя болѣе нужнымъ притворяться, принялся хохотать до того, что въ буквальномъ значеніи слова, надрывалъ себѣ животъ. Четыре раза онъ останавливался, и четыре раза снова принимался хохотать. Донъ-Кихотъ посылалъ и его, и самаго себя ко всѣмъ чертямъ, въ особенности когда Санчо, передразнивая его голосъ и жесты, воскликнулъ: «узнай, Санчо, что, по волѣ небесъ, и родился въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой. Для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дѣла»; повторяя такимъ образомъ слово въ слово рѣчь, съ которою обратился къ нему Донъ-Кихотъ, когда услышалъ стукъ молотовъ. Видя, что Санчо, просто на просто, потѣшается надъ нимъ, Донъ-Кихотъ до того взбѣсился, что приподнялъ копье и ударилъ имъ два раза Санчо по плечамъ съ такою силою, что если-бы онъ ударилъ его такъ по головѣ, то рыцарю пришлось бы тогда уплатить жалованье не самому Санчо, а ужь наслѣдникамъ его. Видя, что Донъ-Кихотъ не шутитъ и страшась, чтобы онъ не удвоилъ своей благодарности, Санчо, заискивающимъ, униженнымъ голосомъ, съ умиленнымъ лицомъ, сказалъ ему: «успокойтесь, ваша милость, развѣ вы не видите, что я шучу».

— И вотъ по этому то именно я самъ не шучу, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мнѣ, несчастное твореніе: неужели ты думаешь, что еслибъ вмѣсто этихъ валяльныхъ молотовъ, я наткнулся здѣсь на какое-нибудь ужасное приключеніе, то у меня не хватило-бы духу кинуться въ эту опасность и довести дѣло до конца? И развѣ я обязанъ, по своему званію странствующаго рыцаря, умѣть различать всякіе звуки, будутъ-ли это звуки молота, или какіе-бы тамъ ни были? и что тутъ удивительнаго, если я принялъ за что-то другое стукъ валяльныхъ молотовъ, котораго я никогда не слыхалъ; точно такъ какъ ты, рожденный, вскормленный и воспитанный между ними, видѣлъ и слышалъ всѣ эти молоты и ихъ стуки. Пусть, въ это мгновенье, эти шесть молотовъ превратятся въ шесть великановъ, и кинутся на меня одинъ за другимъ, или всѣ разомъ, и если я, въ одну минуту, не разгромлю ихъ, тогда смѣйся надо мною, сколько тебѣ будетъ угодно.

— Довольно, довольно, добрый мой господинъ, говорилъ Санчо; сознаюсь, что я позволилъ себѣ лишнее, но, только, теперь, когда миръ между нами возстановленъ, и приключеніе это окончилось такъ счастливо, какъ дай Богъ, чтобы оканчивались всѣ наши приключенія, скажите мнѣ, развѣ не о чемъ тутъ толковать, и не надъ чѣмъ посмѣяться, когда вспомнишь про наши страхи-то ночные, по крайней мѣрѣ, про мои, потому что, ваша милость, я знаю, никогда и ничего не страшится.

— Я не спорю, что это оригинальное происшествіе дѣйствительно довольно смѣшно, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, но въ чему и о чемъ тутъ особенно толковать? этого я не понимаю. Вѣдь не у всѣхъ твоихъ слушателей хватитъ на столько разсудка, чтобы съумѣть оцѣнить это дѣло какъ слѣдуетъ.

— По крайней мѣрѣ копье вашей милости съумѣло, какъ слѣдуетъ, оцѣнить мѣсто, на которое оно попало, сказалъ Санчо, потому что ваша то милость мѣтила мнѣ въ башку, да только, благодаря Соедателю и моему проворству, копье хватило меня по плечу. Но, Богъ съ нимъ; на свѣтѣ все забывается, и въ тому же, не даромъ, говорятъ, что тотъ кто любитъ, — тотъ заставляетъ плакать тебя, и у великихъ господъ тауъ ужь водится, что посерчаютъ они, да потомъ и пожалуютъ. Чѣмъ они жалуютъ прислугу свою отдувъ ее палками, этого я не знаю, но крѣпко на крѣпко увѣренъ, что странствующіе рыцари послѣ такихъ палочныхъ оказій жалуютъ своихъ оруженосцевъ островомъ, или даже какимъ-нибудь имѣньицемъ на твердой землѣ.

— Ничего мудренаго нѣтъ, Санчо, если слова твои оправдаются, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Въ настоящую же минуту, прости мою вспышку; ты, какъ человѣкъ разсудительный, очень хорошо понимаешь, что мы не отвѣчаемъ за первыя движенія въ минуту гнѣва. Умерь же Санчо, скажу тебѣ, не вдавайся ты, слишкомъ, въ разговоры со мною, потому что ни въ одной рыцарской книгѣ не видѣлъ я, а прочелъ я ихъ, кажется, не мало, чтобы какой-нибудь болтунъ-оруженосецъ такъ безцеремонно разговаривалъ съ своимъ господиномъ, какъ ты со мной. Въ этомъ мы, конечно, оба виноваты; ты — за твое непочтеніе ко мнѣ, а я за то, что не умѣлъ внушить тебѣ этого почтенія. Вспомни оруженосца Амадиса, Гондалина, впослѣдствіи владѣтеля Твердаго острова; онъ никогда не говорилъ съ своимъ господиномъ иначе, какъ съ обнаженной, и почтительно наклоненной головой — more turqueso; или оруженосца донъ-Гадаора, Газибала, который до того умѣлъ сдерживать свой языкъ, что имя его упоминается всего однажды во всей длинной и истинной исторіи донъ-Галаора, и что сдѣлано, конечно, съ тою цѣлью, чтобы преисполнить насъ удивленіемъ къ чудесному умѣнію этого оруженосца молчать вездѣ и всегда. Изъ этого ты долженъ заключить, Санчо, что нужно дѣлать нѣкоторое различіе между, господиномъ и слугою, государемъ и подданнымъ, рыцаремъ и оруженосцемъ. И по этому, мы просимъ тебя отнынѣ быть почтительнѣе къ намъ, и не позволять себѣ въ присутствіи нашемъ никакихъ вольностей и шуточекъ; потому что какъ бы не проявился мой гнѣвъ, невыгода будетъ всегда на твоей сторонѣ. Обѣщанныя тебѣ награды дадутся въ свое время, а пока ты все же знаешь очень хорошо, что жалованье твое не потеряно.

— Все это такъ, отвѣчалъ Санчо, но только желательно было бы мнѣ знать, въ случаѣ, если никакихъ чрезвычайныхъ наградъ намъ никогда не дождаться, и дѣло кончится на одномъ жалованьи, то сколько полагается его оруженосцамъ странствующихъ рыцарей, и по какимъ срокамъ выплачивается оно: помѣсячно или поденно, какъ поденщикамъ на каменныхъ работахъ?

— Не думаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, чтобы оруженосцы прежнихъ временъ получали опредѣленное жалованье; они, кажется, служили даромъ; и если я въ моемъ завѣщаніи опредѣлилъ тебѣ жалованье, то это, единственно вслѣдствіе неизвѣстности, что можетъ случиться; Богъ вѣсть, какъ взглянутъ еще на рыцарство въ эти бѣдственныя времена, а между тѣмъ отвѣчать на томъ свѣтѣ за такой пустякъ, какъ твое жалованье, у меня, право, нѣтъ ни малѣйшей охоты. Повѣрь мнѣ, Санчо, нѣтъ пути болѣе опаснаго и тернистаго, какъ тотъ, по которому слѣдуютъ искатели приключеній.

— Еще бы! сказалъ Санчо, если одинъ стукъ валяльныхъ мельницъ могъ смутить такого безстрашнаго рыцаря, какъ вы. На счетъ-же всего остальнаго, будьте покойны; потому что, отнынѣ, я рта не разину для какой-нибудь шуточки, и не пикну иначе, какъ только для восхваленія и прославленія вашей милости.

— И хорошо сдѣлаешь, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что послѣ родителей, господа ваши достойны наибольшаго съ вашей стороны уваженія, какъ люди, имѣющіе одинаковыя обязанности и права съ вашими родителями.

Глава XXI

Въ это время началъ накрапывать дождикъ, и Санчо не прочь былъ укрыться отъ него въ одной изъ валяльныхъ мельницъ, но Донъ-Кихотъ до того возненавидѣлъ ихъ за ту штуку, которую онѣ сыграли съ нимъ, что просто видѣть ихъ не могъ. Онъ круто повернулъ Россинанта, и выѣхалъ съ оруженосцемъ своимъ на дорогу, близко походившую на вчерашнюю. Тутъ вскорѣ привелось ему замѣтить всадника, голова котораго покрыта была чѣмъ-то, сіявшимъ какъ золото.

— Санчо! сказалъ онъ своему оруженосцу, нѣтъ, кажется, пословицы, которая не была бы сущей истинной; да и что онѣ, какъ не истины, высказанныя опытомъ, источникомъ всякаго знанія. Въ особенности это вѣрно относительно пословицы, говорящей: «когда затворяется одна дверь, другая открывается»; и въ самомъ дѣлѣ, если вчера судьба закрыла передъ нами двери одного приключенія, обманувъ насъ стукомъ валяльныхъ молотовъ, то сегодня растворяетъ передъ нами двери другого — лучшаго и болѣе легкаго; и если теперь я не съумѣю войти въ нихъ, то это уже будетъ по моей винѣ, которой нельзя будетъ оправдать ни невѣденіемъ, ни ночнымъ мракомъ. Это я говорю тебѣ, Санчо, потому, что, если я не ошибаюсь, на встрѣчу намъ ѣдетъ незнакомый всадникъ съ тѣмъ самымъ Мамбреновскимъ шлемомъ на головѣ, по поводу котораго я далъ хорошо извѣстную клятву.

— Ради Бога, отвѣчалъ Санчо, подумайте, ваша милость, что вы говорите, и особенно о томъ, что думаете вы дѣлать; право, я вовсе не хочу наткнуться на другіе валяльные молоты, которые окончательно отобьютъ у насъ всякій разсудокъ.

— Чтобъ чортъ тебя наконецъ побралъ, крикнулъ Донъ-Кихотъ; что общаго между шлемомъ и молотомъ?

— Право не знаю, возразилъ Санчо, но еслибъ только я могъ теперь говорить по прежнему, то представилъ бы такіе резоны, которые ясно показали бы вамъ, что вы ошибаетесь.

— Какъ это я могу ошибаться въ собственныхъ словахъ? спросилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мнѣ, презрѣнный измѣнникъ, развѣ не видишь ты этого рыцаря съ золотымъ шлемомъ, который ѣдетъ, на встрѣчу намъ, верхомъ, на сѣромъ конѣ.

— Право, я вижу только какого-то человѣка, отвѣчалъ Санчо, верхомъ на такомъ же сѣромъ ослѣ, какъ мой, съ головой, покрытой чѣмъ то блестящимъ.

— Вотъ это чѣмъ-то и есть шлемъ Мамбрена, сказалъ Донъ-Кихотъ. Отъѣзжай въ сторону, продолжалъ онъ, и оставь меня съ нимъ одинъ на одинъ. Ты увидишь, какъ не говоря ни слова, чтобы не терять времени, я овладѣю наконецъ этимъ давно желаннымъ шлемомъ.

— Посторониться то я посторонюсь, пробормоталъ Санчо, только не наткнуться бы вашей милости на новый валяльный молотъ.

— Говорилъ я тебѣ, закричалъ Донъ-Кихотъ, не разрывать мнѣ ушей этими проклятыми молотами, или клянусь, впрочемъ ты и безъ клятвъ повѣришь, что я вытяну, наконецъ, душу изъ твоего тѣла.

Санчо замолчалъ изъ страха, чтобы Донъ-Кихотъ, чего добраго, не выполнилъ своей угрозы, видя, что онъ взбѣшенъ не на шутку.

Скажемъ теперь что это былъ за рыцарь, конь и шлемъ, замѣченные Донъ-Кихотомъ. Недалеко отъ того мѣста, гдѣ находился онъ въ настоящую минуту, стояли почти рядомъ двѣ деревушки. Въ одной изъ нихъ — меньшей — не было ни аптеки, ни цирюльника; въ другой — большей — было то и другое. Цирюльникъ большей деревни служилъ своимъ искусствомъ обѣимъ, и въ настоящую минуту ѣхалъ въ сосѣднюю деревушку пустить кровь больному и обрить — здороваго. Отправляясь по этимъ дѣламъ, онъ взялъ съ собою тазикъ изъ красной мѣди; въ дорогѣ его между тѣмъ захватилъ дождь, и вотъ, чтобы не испортить своей шляпы, вѣроятно совершенно новой, онъ и прикрылъ ее тазикомъ, отлично вычищеннымъ, и потому сіявшимъ за нѣсколько верстъ, ѣхалъ онъ за сѣромъ ослѣ, какъ говорилъ Санчо, показавшимся очень легко Донъ-Кихоту сѣрымъ въ яблокахъ конемъ, подобно тому какъ показался ему самъ цирюльникъ — рыцаремъ съ золотымъ шлемомъ; такъ все поражавшее его глаза легко преображалось въ его воображеніи въ разные предметы странствующаго рыцарства.

Едва лишь бѣдный цирюльникъ приблизился въ Донъ-Кихоту, какъ послѣдній, не сказавъ ему ни слова, кинулся на него во вою россинантовскую прыть, намѣреваясь, во мгновеніе ока, проколоть его насквозь. Готовясь, однако, встрѣтиться съ нимъ грудь съ грудью; онъ нисколько, впрочемъ, не замедляя стремительности своего порыва, закричалъ цирюльнику: «обороняйся презрѣнная тварь, или отдай безъ боя то, что должно быть моимъ.» Несчастный противникъ его, очутившись нежданно, негаданно, лицомъ къ лицу съ стремившимся на него вооруженнымъ привидѣніемъ, чтобы избавиться отъ опасности, поспѣшно соскочилъ съ своего осла, и быстрѣе лани пустился улепетывать черезъ поле; и долго, долго бѣжалъ онъ такъ, что кажется самый вѣтеръ не могъ бы настичь его. Кинулъ онъ и тазъ свой, и все чего ни требовалъ отъ него Донъ-Кихотъ, который улыбнувшись сказалъ, что невѣрный этотъ какъ видно не дуракъ, потому что поступилъ подобно бобру, откусывающему собственными зубами, и бросающему въ добычу охотникамъ то, на что природный инстинктъ указываетъ ему, какъ на предметъ, за которымъ гонятся охотники.

Донъ-Кихотъ приказалъ Санчо подобрать шлемъ, и оруженосецъ, взвѣсивъ его въ рукѣ, воскликнулъ: «клянусь Богомъ, тазикъ ничего себѣ, и стоитъ піастра, какъ мараведиса»; съ послѣднимъ словомъ онъ передалъ тазъ своему господину, который надѣлъ его сейчасъ-же себѣ на голову. Долго однако ворочалъ онъ его во всѣ стороны, отыскивая застежки, но какъ таковыхъ не оказалось, то потерявъ, наконецъ терпѣніе, онъ промолвилъ: «нужно думать, что у невѣрнаго, по мѣркѣ котораго выкованъ этотъ знаменитый шлемъ, голова была не маленькая; но хуже всего то, что отъ этого шлема осталась только одна половина.»

Санчо не могъ не расхохотаться, услышавъ, что господинъ его называетъ шлемомъ цирюльничій тазъ, но вспомнивъ, что Донъ-Кихотъ не всегда бываетъ охотникъ до смѣху, остановился.

— Чему ты смѣешься? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Смѣшно мнѣ, право, отвѣчалъ Санчо, когда подумаю я, какую ужасную голову долженъ былъ имѣть первый владѣтель этого шлема, похожаго за цирюльничій тазъ, какъ муха на муху.

— Знаешь-ли, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ кажется, что этотъ славный, очарованный шлемъ попалъ случайно въ руки невѣжды, который не могъ оцѣнить его, и видя только, что онъ золотой, превратилъ половину его въ деньги; такимъ образомъ, шлемъ этотъ дѣйствительно сталъ похожъ на тазъ. Но пусть онъ остается какимъ онъ есть: меня, знающаго ему цѣну, мало безпокоитъ эта перемѣна. Къ тому же, въ первой деревнѣ, въ которой я встрѣчу кузнеца, я его передѣлаю такъ, что онъ не уступитъ шлему выковываемому богомъ наковаленъ богу брани. Покамѣстъ же лучше что-нибудь, чѣмъ ничего. Къ тому же онъ можетъ и теперь служить мнѣ надежной защитой отъ каменьевъ.

— Если только не станутъ швырять ихъ градомъ, вамъ въ той битвѣ двухъ великихъ армій, въ которой вамъ выбили почти всѣ зубы и разбили стклянку съ вашимъ чудеснымъ бальзамомъ, отъ котораго меня чуть было не вырвало всѣми моими внутренностями?

— Я не слишкомъ жалѣю о немъ, отвѣтилъ рыцарь, потому-что очень хорошо помню его рецептъ.

— Я тоже очень хорошо помню его, добавилъ Санчо; только провались я на этомъ мѣстѣ, если когда-нибудь дотронусь до него. Да, правду сказать, я и не думаю, чтобы онъ мнѣ понадобился когда-нибудь; потому что, отнынѣ я намѣренъ всѣми силами пяти своихъ чувствъ стараться никого не ранить и никѣмъ не быть раненымъ; и если за что не ручаюсь, такъ развѣ за то только, чтобы не сыграли со иной опять какой-нибудь штуки на проклятомъ одѣялѣ, потому что это такого рода несчастіе, котораго ничѣмъ не отведешь; и ужь если наткнешься на него, то остается только вздохнуть, пожать плечами и, закрывши глаза, пойти туда, куда поведетъ судьба.

— Санчо, ты плохой христіанинъ, замѣтилъ ему Донъ-Кихотъ, потому что не забываешь и не прощаешь никакихъ обидъ. Другъ мой! благородному, прощающему сердцу неприлично даже вспоминать о подобныхъ пустякахъ. Скажи мнѣ: какую ногу отшибли, какое ребро или какую голову переломили тебѣ, чтобы такъ упорно помнить объ этой глупой шуткѣ? Ужели ты, до сихъ поръ, не можешь понять, что это была не болѣе какъ шутка? Да если бы это было что-нибудь серьозное, то неужели ты думаешь, что я оставилъ бы это безъ отмщенія, что я не вернулся бы назадъ, и не произвелъ тамъ большаго разрушенія, чѣмъ греки въ Троѣ, мстя за Елену, которая, кстати сказать, — живи въ наше время, или Дульцинея въ ея — никогда не пріобрѣла бы своей красотой такой всесвѣтной извѣстности. — Съ послѣднимъ словомъ онъ глубоко и протяжно вздохнулъ.

— Пусть будетъ по вашему, сказалъ Санчо; если вы говорите, что они на этомъ одѣялѣ шутили со мною, ну и пусть ихъ себѣ шутили; вѣдь, теперь, все одно; бѣдѣ уже не поможешь, но только доложу я вашей милости, что всему тому, что было тамъ шуточнаго и нешуточнаго, также трудно выскользнуть изъ моей памяти, какъ изъ кожи моихъ плечь, да не въ томъ дѣло. Скажите-ка, что станемъ мы дѣлать съ этимъ сѣрымъ въ яблокахъ, похожимъ, какъ двѣ капли воды, на сѣраго осла, конемъ, покинутымъ на произволъ этимъ Мартиномъ, котораго ваша милость такъ молодецки свалили на землю? Судя по тому, какъ бѣднякъ улепетывалъ, можно думать, что онъ не намѣренъ возвращаться за своимъ скотомъ, который, право, не совсѣмъ плохъ.

— Я не имѣю обыкновенія обирать тѣхъ, кого я побѣдилъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; въ тому же не въ рыцарскихъ правдахъ отымать у своихъ противниковъ лошадей, и заставлять ихъ идти пѣшкомъ, если только побѣдитель самъ не лишился въ битвѣ коня; тогда конечно, ему дозволяется взять коня своего противника, какъ законную добычу. Поэтому, Санчо, оставь этого осла, или коня, или чѣмъ онъ тебѣ кажется, потому что хозяинъ его, по всей вѣроятности, вернется за нимъ, когда мы уѣдемъ.

— Это Богъ знаетъ еще, отвѣчалъ Санчо, хочу ли я совсѣмъ забрать этого осла, ими только обмѣнять его, потому что онъ, кажись, повиднѣе моего. И что это за такія несчастныя рыцарскія правила ваши, которыя не позволяютъ даже обмѣнить одного осла на другого. Хотѣлъ бы я знать, могу ли я обмѣнить хоть сбрую?

— Этого я навѣрно не знаю, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; но если тебѣ крайняя нужда въ ней, то, такъ и быть, разрѣшаю тебѣ перемѣнить ее на этотъ разъ.

— Такая мнѣ, теперь, крайняя нужда въ ней, сказалъ Санчо, что ужь право не знаю, приведется ли мнѣ когда нибудь испытать такую. За тѣмъ, воспользовавшись даннымъ ему позволеніемъ, онъ, не мѣшкая ни минуты, произвелъ, какъ говорятъ студенты muttatio capparrum, и такъ принарядилъ своего осла, что любо было взглянуть на него; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Санчо, послѣ того наши искатели приключеній позавтракали остатками закуски, отнятой у святыхъ отцевъ и запили ее водой изъ ручья, омывавшаго стѣны валяльныхъ мельницъ, на которыя однако никто изъ нихъ не обернулся.

Гнѣвъ и дурное расположеніе духа рыцаря исчезли вмѣстѣ съ насыщеннымъ аппетитомъ его, и усѣвшись на Россинанта, не зная куда и за чѣмъ ему ѣхать, онъ рѣшился, какъ истый странствующій рыцарь, предоставить выборъ пути своему коню, за которымъ весьма охотно слѣдовалъ всюду и во всѣхъ случаяхъ оселъ. Такъ выѣхали наши искатели приключеній на большую дорогу и продолжали по ней неопредѣленный путь свой. Санчо долго крѣпился, наконецъ не выдержавъ и попросилъ у своего господина позволенія кое-что сказать. «Господинъ мой», началъ онъ, «съ тѣхъ поръ какъ вы исторгли у меня обѣтъ молчанія, вотъ уже больше четырехъ славныхъ вещицъ сгнило во мнѣ, и теперь вертится на языкѣ пятая; эту мнѣ не хотѣлось бы загубить».

— Скажи, что такое, но только коротко, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что хороши только краткія рѣчи.

— Вотъ уже нѣсколько дней, ваша милость, началъ Санчо, все приходитъ мнѣ на мысль, что махая пожива искать приключеній по пустынямъ и перекресткамъ этихъ дорогъ, потому что какія бы вы ни одерживали здѣсь побѣды, и въ какія бы ни кидались опасности, все это не послужитъ ни къ чему; такъ какъ некому тутъ ни видѣть, ни протрубить объ этомъ. Всѣ подвиги ваши предаются вѣчному забвенію, во вредъ и вашимъ намѣреніямъ и вашей храбрости. Не лучше ли намъ, ваша милость, отправиться на службу къ какому-нибудь императору ими другому великому государю, у котораго теперь великая война на плечахъ; тамъ, ваша милость, вы бы могли вполнѣ высказать ваше мужество, вашу силу великую и вашъ еще болѣе великій умъ. За это государь, которому мы станемъ служить, наградитъ насъ; и кромѣ того, при немъ найдутся лѣтописцы, которые опишутъ подвиги вашей милости и передадутъ ихъ изъ рода въ родъ. О себѣ я молчу: мои дѣянія и подвиги не выходятъ изъ границъ славы оруженосца, хотя, правду сказать, я полагаю, что еслибъ было въ обычаѣ описывать дѣла и оруженосцевъ, то писатели ваши врядъ ли умолчали бы обо мнѣ.

— Ты не глупо придумалъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; но только видишь ли, Санчо, прежде чѣмъ забраться намъ туда, куда тебѣ хочется, нужно немного пошататься по бѣлому свѣту и пріобрѣсти иня и извѣстность. Дабы явиться при дворѣ великаго монарха, рыцарь долженъ стяжать своими подвигами такую славу, что прежде чѣмъ онъ успѣлъ бы при въѣздѣ въ столицу переступить городскую черту, его бы ужь окружила толпа городскихъ ребятишекъ, крича: «вотъ рыцарь солнца, или змѣи, или какой-нибудь другой рыцарь, — стяжавшій себѣ своими дѣлами названіе въ этомъ родѣ,— вотъ побѣдитель ужаснаго великана Брокабруно великой силы, вотъ тотъ, который разочаровалъ персидскаго Мамелюка, пребывавшаго очарованнымъ девятсотъ лѣтъ». И вознесутъ, и разгласятъ они повсюду эти величественныя дѣла его; и заслышавъ шумъ толпы и дѣтей, самъ государь покажется на балконѣ своего царственнаго дворца, и не успѣетъ онъ увидѣть рыцаря, котораго узнаетъ по цвѣту оружія и девизу на его щитѣ, какъ уже громко закричитъ: «повелѣть отъ насъ всѣмъ рыцарямъ нашего двора встрѣтить этотъ цвѣтъ рыцарства, который приближается въ намъ». И по манію государя выйдутъ всѣ рыцари его, и самъ онъ спустится до половины съ лѣстницы, дружески обниметъ своего гостя рыцаря, и напечатлѣетъ на ланитахъ его лобзаніе мира. И взявъ за руку поведетъ его въ покои королевы, гдѣ рыцарь застанетъ ее съ инфантой ея дочерью, восхитительнѣйшимъ въ мірѣ юнымъ созданіемъ. И кинетъ инфанта застѣнчивый взоръ за рыцаря, и рыцарь на инфанту; и покажутся они другъ другу какими-то болѣе божественными, чѣмъ человѣческими существами; погрузятся они въ эту минуту, сами не вѣдая какъ, въ жгучія волны любви, и станутъ, тоскуя, все думать, какъ открыть имъ другъ другу сердце свое и свои надежды. И поведутъ затѣмъ рыцаря изъ залъ королевы въ другую величественную залу королевскаго замка, гдѣ снявъ съ него воинственные доспѣхи, облекутъ его въ багряныя одежды; и если былъ онъ прекрасенъ въ боевомъ своемъ нарядѣ, то еще прекраснѣе покажется въ одеждѣ царедворца. Наступаетъ вечеръ: рыцарь ужинаетъ въ обществѣ короля, королевы и инфанты, и не сводитъ съ послѣдней очей, взглядывая на нее украдкой, и также украдкой глядитъ на него робкая инфанта. Но вотъ ужинъ кончается; въ залу входитъ отвратительный карла, за нимъ идетъ прекрасная дама въ сопровожденіи двухъ великановъ и предлагаетъ придворнымъ — окончить какое-нибудь трудное дѣло, — плодъ продолжительныхъ работъ одного древняго мудреца, возвѣщая, что тотъ, кто исполнитъ его, будетъ признанъ первымъ рыцаремъ въ мірѣ. И призываетъ король своихъ рыцарей къ совершенію возвѣщеннаго подвига; и пытаются они, но безуспѣшно, исполнить волю короля, пока не встанетъ незнакомый рыцарь — и не окончитъ это дѣло къ великому возвышенію своей славы и радости инфанты, награжденной за то, что полюбила она такого великаго мужа. Но это была присказка, а сказка въ томъ, что король этотъ, или принцъ, или иной монархъ, ведетъ жестокую войну съ другимъ монархомъ, столь же могущественнымъ какъ онъ; и рыцарь — гость его, проживъ нѣсколько дней во дворцѣ, проситъ у короля позволенія отправиться служить ему въ этой войнѣ. Король радостно соглашается, и рыцарь почтительно лобызаетъ его руку, благодаря за эту милость. И отправляется въ эту ночь рыцарь проститься съ дорогой ему теперь дамой — съ очаровательной инфантой, и прощается онъ съ нею въ саду, чрезъ рѣшетку окна ея спальни. Онъ имѣлъ уже здѣсь нѣсколько свиданій съ нею при посредствѣ одной дѣвушки, наперсницы тайнъ инфанты. Рыцарь тяжело вздыхаетъ, инфанта падаетъ въ обморокъ; повѣренная тайнъ ея дѣвушка спѣшитъ подать ей воды, и увы! съ горестью видитъ, что уже наступаетъ заря и страшится, заботясь о чести своей повелительницы, чтобы тайное свиданіе это не было открыто. Инфанта приходитъ наконецъ въ себя, протягиваетъ сквозь рѣшетку рыцарю свои бѣлыя руки, и рыцарь со слезами на глазахъ осыпаетъ ихъ поцалуями, и вмѣстѣ придумываютъ прекрасные любовники средства передавать другъ другу горестныя и радостныя вѣсти о себѣ. И молитъ рыцаря инфанта скорѣе вернуться изъ чужой стороны, и клянется ей рыцарь, клянется тысячу разъ не позабыть ея просьбы; и въ послѣдній разъ, облобызавъ ея руки, покидаетъ, наконецъ, несчастную принцессу, до того разстроенный, что чуть не умираетъ на мѣстѣ свиданія. Грустный возвращается онъ въ свои апартаменты, кидается на постель, но, полный тревожныхъ мыслей о предстоящей разлукѣ, не можетъ заснуть. Рано утромъ идетъ онъ проститься съ королемъ, королевою и инфантою, но изъ устъ царственной четы узнаетъ, что инфанта больна и не можетъ выйти проститься съ нимъ. Рыцарь приписываетъ болѣзнь ея своему отъѣзду; сердце его надрывается, онъ до того взволнованъ, что, кажется, еще немного, и онъ выдастъ свою тайну. Наперсница инфанты находится тутъ же; во взорахъ рыцаря она читаетъ тайную, снѣдающую его грусть, и передаетъ все это принцессѣ, которая слушаетъ ее со слезами на глазахъ и говоритъ, что величайшее несчастіе ее въ томъ, что не знаетъ она, кто такой этотъ чудесный рыцарь, царской ли онъ крови или нѣтъ? Наперсница увѣряетъ инфанту, что такое мужество и изящество, какое выказалъ этотъ рыцарь, могутъ встрѣтиться только у царственныхъ особъ. Горюющая принцесса нѣсколько утѣшена этимъ, и силится похоронить въ себѣ тоску свою, чтобы не догадались какъ-нибудь родные о причинѣ ея разстройства. Торжествуя надъ собой, появляется она, на третій день, въ дворцовыхъ залахъ. Рыцарь между тѣмъ сражается, поражаетъ враговъ короля, овладѣваетъ крѣпкими городами, одерживаетъ много побѣдъ и возвращается, наконецъ, ко двору, онъ видится съ принцессой тамъ, гдѣ видѣлся прежде, и въ благодарность за великія услуги, оказанныя королю — отцу инфанты проситъ у него руку принцессы. Но король отказываетъ въ ней рыцарю, не зная кто онъ; тогда рыцарь или похищаетъ инфанту, или устраиваетъ какъ-нибудь иначе, но только очаровательная принцесса становится его супругою; и король гордится потомъ этимъ бракомъ, потому что великій рыцарь оказывается сыномъ великаго короля, не помню только какого королевства, потому что его нѣтъ на картѣ. Въ свое время отецъ умираетъ, инфанта наслѣдуетъ ему, и рыцарь становится королемъ. Тогда-то рыцарь-король взыскиваетъ своими щедротами своего оруженосца и всѣхъ, это содѣйствовалъ его возвышенію на такую высокую ступень. Оруженосца своего онъ женитъ на фрейлинѣ, наперсницѣ инфанты, — дочери одного могущественнаго герцога. — Ладно, сказалъ Санчо, вотъ на что именно я бью; и пускай же корабль нашъ несетъ насъ теперь къ этимъ королямъ. Вотъ чего я добиваюсь, повторялъ онъ, и все это, я увѣренъ исполнится, буква въ букву, если только ваша милость будете называться рыцаремъ печальнаго образа.

— Санчо, не сомнѣвайся въ этомъ, перебилъ его Донъ-Кихотъ, потому что совершенно такъ, какъ я разсказалъ тебѣ, восходили и нынѣ восходятъ еще странствующіе рыцари на ступени королевскихъ и императорскихъ троновъ. Нужно только разузнать намъ, какой христіанскій король ведетъ, въ настоящее время, великую войну и имѣетъ красавицу дочь. Но время терпитъ, и прежде чѣмъ явиться ко двору короля намъ нужно прославиться. Одно меня нѣсколько смущаетъ; положимъ, что мы найдемъ короля, и войну, и красавицу принцессу, и я покрою себя безпримѣрною славою въ мірѣ; я, все таки, не знаю, какъ сдѣлаться мнѣ потомкомъ императора, или хоть родственника какого-нибудь монарха, потому что иначе, какъ бы ни были изумительны мои подвиги, король все же не выдаетъ за меня своей дочери. Видишь-ли, Санчо; изъ за того только, что я не нахожусь въ родствѣ съ императорами, я долженъ потерять все, что заслужу своими дѣлами. Правда — я сынъ извѣстнаго и почтеннаго гидальго, у меня есть имѣніе, и по жалобѣ за обиду я могу требовать пятьсотъ грошей вознагражденія [7]. Быть можетъ даже мудрецъ, который напишетъ мою исторію, выведетъ мою родословную отъ какого-нибудь королевскаго правнука въ пятомъ или шестомъ поколѣніи, потому что есть два рода дворянства и родословныхъ. Одни происходятъ отъ королей и принцевъ, но мало-по-малу, значеніе рода ихъ умалилось, и вышедши изъ широкаго основанія, роды эти окончились, какъ пирамида, едва замѣтною точкою; другіе же, напротивъ, происходя отъ скромныхъ и безызвѣстныхъ потомковъ, мало-по-малу стяжали себѣ извѣстность и блескъ. Такъ то, Санчо, одни становятся тѣмъ, чѣмъ они не были; а другіе были тѣмъ, чѣмъ перестали быть. И такъ какъ я принадлежу, быть можетъ, ко второму разряду, то было бы не дурно, еслибъ знатность моего рода, нѣкогда великаго и знатнаго, была доказана и удовлетворила короля — моего будущаго тестя, если только инфанта не влюбится въ меня до того, что будь я даже потомокъ какого-нибудь водовоза, она и тогда выйдетъ за меня замужъ, не смотря ни на какія запрещенія своего отца. Мнѣ, конечно, пришлось бы, въ такомъ случаѣ, похитить и скрывать ее гдѣ-нибудь, пока время или смерть не потушили бы гнѣва ея родныхъ.

— Мнѣ кажется, замѣтилъ Санчо, что тутъ, какъ нельзя болѣе, подходитъ любимая поговорка всѣхъ негодяевъ: «никогда не проси того, что можешь взять», хотя, впрочемъ, вотъ эта, другая, поговорка, придется едва ли еще не болѣе кстати: «лучше скачокъ черезъ заборъ, чѣмъ молитва добраго человѣка». Я говорю это потому, что если господина короля, — вашего будущаго тестя, никакъ нельзя будетъ упросить выдать за васъ дочь его инфанту, тогда, конечно, вашей милости не останется дѣлать ничего иного, какъ похитить и скрыть ее гдѣ-нибудь. Плохо только, что пока вы тамъ помиритесь съ королями и вступите на царство, бѣдному оруженосцу вашему придется, кажись, зубы на полку положить, въ ожиданіи великихъ и богатыхъ милостей вашихъ; если только наперсница инфанты, будущая супружница его, не убѣжитъ вмѣстѣ съ инфантой; ну, тогда ему придется ужъ съ нею коротать вѣкъ свой, до той поры, когда наконецъ, при помощи небесной, пріидетъ наше царствованіе. Наперсницу эту, я полагаю, ваша милость, вы могли бы сейчасъ отдать вашему оруженосцу.

— Не знаю, что могло бы помѣшать? отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Значитъ намъ остается, теперь, положиться на Бога, и поплестись за судьбой туда, куда понесетъ насъ вѣтеръ, сказалъ Санчо.

— Дай Богъ, чтобы все исполнилось по моему желанію и въ твоей выгодѣ, добавилъ Донъ-Кихотъ; и да будетъ ничѣмъ тотъ изъ васъ, это ни во что не цѣнитъ себя.

— Я, слава Богу, старый христіанинъ, замѣтилъ Санчо, а чтобы быть графомъ, этого кажется довольно.

— По моему, такъ и это даже лишнее, сказалъ Донъ-Кихотъ; былъ ли бы ты имъ или нѣтъ, это не помѣшаетъ мнѣ, сдѣлавшись королемъ, дать тебѣ дворянство безъ денегъ и безъ заслугъ съ твоей стороны. Мнѣ стоитъ только возвести тебя въ графское достоинство, и, вотъ, ты сразу пріобрѣтаешь дворянство и знатность, и чтобы тамъ ни говорили злые языки, а все же, къ досадѣ своей, принуждены были бы, наконецъ, признать тебя знатнымъ господиномъ.