Женщина и обезьяна

— Маделен, — сказала она.

— Маделен, — повторил он.

Голос у него был глубоким, глубже, чем может быть у человека, но произношение было чётким, без всякого акцента, безукоризненным.

Ощущение, что нарушены все правила, ударило Маделен в голову, словно алкогольная инъекция, и она сделала шаг назад. Ещё до того, как она начала двигаться, примат, предвидя это, встал и вытянул руку, но Маделен и не собиралась падать. Она возносилась вверх. Всего лишь час назад она ждала смертной казни, а до этого она была самоубийственной алкоголичкой, стремительно приближающейся к гибели. Из этой могилы она теперь и восстала, восстала менее чем за час, и всё ещё продолжала двигаться вверх.

— Я не знаю, как вы… то есть животные… то есть обезьяны, взрослеете, — проговорила она. — Но я часто думала над тем, когда взрослеют люди. И теперь я это поняла.

За то время, что она была знакома с обезьяной, та в общей сложности произнесла четыре слова, но Маделен даже в голову не могла прийти мысль, что обезьяна её не поймёт. То, что она сейчас хотела сказать, имело, как ей казалось, универсальное значение, понятное всему живому.

— Мне самой часто казалось, что я уже больше не ребёнок. Когда мы с Адамом поженились, я так думала. И на студенческих вечеринках. И с первыми приятелями. Но теперь я понимаю, что это было не так.

— Не так, — повторил примат, с набитым бананом ртом.

— Взрослым, — сказала она, — становишься только в тот миг, когда обретаешь свободу.

— Свободу, — сказал примат и стал чистить апельсин.

Глаза над методично работающими челюстями пристально смотрели на неё, и Маделен почувствовала тот подъём, который возникает, когда ты говоришь и тебя слушают, ощутила его как тёплый, восходящий поток воздуха, она расправила крылья и взлетела.

— Случилось ещё кое-что, — продолжала она. — Мне кажется, я знаю, кто я такая. Я что-то вроде принцессы.

Это было неожиданное повышение в должности, и даже для самой Маделен оно было неожиданным, и наступил краткий, угрожающий миг, когда она из птицы чуть было не превратилась в воздушный шарик. И тут она почувствовала, как рука примата сжимает её плечо, мягко, но решительно удерживая её на крыше.

— Это не имеет ничего общего с королями, — сказала она. — Это как-то связано с тем, что ты избран для чего-то великого.

Примат отошёл от неё на несколько шагов и присел у низкой стенки.

— Испражнения, — сказала он, объясняя.

Он опорожнил кишечник с лошадиной тяжеловесностью, плюхнув лепёшку травоядного животного, словно это был обвал компостной кучи. Потом он снова оказался рядом с ней, обнял её, сделал несколько быстро ускоряющихся шагов и прыгнул в ночь.

Прошло двое суток с тех пор, как Маделен пила спиртное в последний раз, и хотя для её печени, естественно, этого было недостаточно, чтобы вывести из организма остатки алкоголя, но в некотором смысле она была более трезва, чем когда-либо за последние два года. Вместе с тем Маделен в эту ночь пребывала в состоянии большего опьянения, чем когда-либо раньше.

Она откинулась на плечо Эразма. Как какая-нибудь птица, совершающая ночные перелёты, дикая утка или соловей, она ориентировалась по звёздам, и видела она не просто маленькие светящиеся точечки, она видела, как светятся на небе те женские образы, которыми она до сих пор руководствовалась, утончённые и быстро сгорающие персонажи: Билли Холидэй, Лола-Лола из фильма «Голубой ангел» в исполнении Марлен Дитрих, Джуди Гарланд, Дженис Джоплин, Джулия Кристи — сверхновые звёзды женского алкоголизма. Но теперь эти реперные точки побледнели, их сменила неистовая уверенность в себе.

В этот момент в Лондоне появилось нечто прекрасное. Небоскрёбы, мимо которых они проносились, казались Маделен спящими соборами из застывшей лавы. Она не чувствовала никакого раздражения по отношению к жителям города, только сочувствие и сострадание, ведь эти люди не могли увидеть её, Маделен, уже наполовину божественную, в лунном свете, верхом на обезьяне, направлявшуюся к чему-то великолепному. Казалось, что сам Господь Бог в эту ночь проявил себя искателем талантов и наконец-то обратил внимание на неё — принцессу Маделен, и между ним и ею был заключён договор, своего рода контракт, первым пунктом которого было положение о том, что Маделен никогда более не будет несчастна.

Действительность дала о себе знать без всякого предупреждения. Она почувствовала, что они перемещаются уже не на прежней высоте, теперь они пробирались через сады и парки, — но в темноте, глядя сверху, с тех крон деревьев и черепичных крыш, откуда она смотрела вниз, она не узнавала местности. Пока обезьяна, соскользнув осторожно с одной крыши, не приземлилась беззвучно и не опустила её на балкон её комнаты в Момбаса-Мэнор.

Сначала она была не в силах пошевелиться. Эразм уже выпрямился, готовый отправиться в путь, через минуту он исчезнет за решёткой балкона, оставив её здесь, как мужчины всегда оставляли женщин, если не считать того, что теперь всё было во сто крат хуже, потому что это животное, просто-напросто обезьяна, или даже ещё хуже, говорящая обезьяна, то есть даже не настоящее животное.

Маделен покраснела, но не от смущения. Она покраснела от ненависти. Ей пришлось на протяжении всей жизни пережить целый ряд утрат, серьёзные перемены за последние две недели и несколько часов волнующего полёта, чтобы мгновение назад она почувствовала великодушное сострадание к жителям Лондона. Теперь же ей понадобилась всего лишь секунда, чтобы превратиться в демона.

Она выпрямилась, подошла к обезьяне, и на лице её была улыбка. Паралич прошёл, она снова была похожа на саму себя. Но лишь похожа — не более. Всё человеческое слетело с неё. Обезьяна не знала, что перед ней стоит чистая, улыбающаяся женская жестокость.

Она положила руки ему на плечи.

— Подожди минутку, — сказала она. — Будь так добр.

Он испытующе посмотрел на неё.

— Добр, — повторила она.

Маделен повернулась и пошла в дом. Она прошла через свои комнаты, не оглядываясь по сторонам, не чувствуя никаких воспоминаний о том времени, которое она провела здесь. Она вышла в коридор, спустилась по ступенькам и прошла через комнаты дома так, как никогда до этого не ходила, быстро, не оглядываясь по сторонам, не чувствуя страха, не чувствуя вообще ничего. Она поднялась по лестнице, прошла по коридору и вошла в комнату своего мужа, впервые в жизни не постучав.

Адам Бёрден лежал на левой стороне кровати, на спине, телефон на ночном столике был у самой его головы, так, чтобы он мгновенно мог ответить на звонок, извещающий, что обезьяна Эразм убита, а его жена взята под стражу. В тот момент, когда Маделен вошла в комнату, его мучил страшный кошмар.

Двенадцать часов назад он внутренне спокойно попрощался с Маделен. Он удалил её из своего сознания, и именно с тем чувством, что теперь после этого хирургического вмешательства он быстро придёт в себя и что, пожалуй, на самом деле он уже здоров, он и лёг спать. Тем не менее во сне ему явился её образ, он преследовал его, догонял его, бросался на него, как фантомные боли после ампутации конечности. Ему снилось, что он стоит перед ней, протягивает к ней руку и не может дотянуться.

Это был такой кошмар, внутри которого ты начинаешь просить, чтобы тебя разбудили, и когда дверь в спальню открылась, он сначала почувствовал благодарность. Потом он в лунном свете узнал Маделен, издал испуганный рёв и сел в кровати, в полной уверенности, что теперь кошмар поднялся на более высокую и более неумолимую ступень действительности, и отполз к стене.

Маделен протянула руку и зажгла свет.

— Он на балконе, — сказала она. — Сделай что-нибудь.

Адам видел, как движутся её губы, но слов он не слышал. Стоя перед ним, решительная и безрассудная, в ореоле лунного сияния, которое пронизывало остатки его сна и принятые им твёрдые решения, которое забиралось к нему под одеяло и в пижамные штаны, заставляя всё его существо тянуться к ней — к той, которую он только что ненавидел, — чтобы удержать её.

Маделен сделала шаг назад.

— Возьми с собой ружьё, — сказала она.

Адам спустил ноги с кровати, достал из глубины шкафа винтовку и как в тумане пошёл за Маделен, в халате, пижаме, купальных тапочках и с эрекцией, которая никак не проходила.

Обезьяна не сдвинулась с места. Она стояла в том же положении и на том же месте, где Маделен её оставила, и они увидели её силуэт через застеклённые двери, войдя в комнату. Адам оставил тапочки за дверью, двигались они бесшумно, и весь дом был на их стороне — ни одна дверная петля или половица не скрипнули. И тем не менее обезьяна их заметила. Выпрямившись, она всматривалась в темноту. Маделен подтолкнула Адама вперёд, они вышли на балкон.

Адам Бёрден был не из тех, кто сомневается, он был сторонником жёстких решений. И тем не менее при других обстоятельствах сложившаяся ситуация, возможно, сломила бы его и свела с ума, поскольку в ней были задействованы совершенно противоположные силы и интересы его жизни. Речь шла о его карьере, его браке, его доме, его прошлом и его будущем и, кроме того, о бесчисленном количестве юридических и политических соображений. Но сейчас он не чувствовал этих противоречий. В одно мгновение, когда он увидел Маделен у своей кровати, всё стало очень, очень просто, речь шла только об одном: как сохранить её. В этот момент ему было наплевать на обезьяну, на окружающий мир, да, в каком-то смысле и на себя самого. Только одно имело значение — Маделен.

Когда они вышли из темноты, обезьяна на мгновение остановилась взглядом на Адаме и на винтовке. Потом уже не спускала глаз с Маделен.

— Почему? — спросила она.

Адам уставился на её рот, в то место, откуда прозвучало слово. На короткое мгновение любовник в нём отступил перед учёным. Потом он покачал головой.

— Это какой-то розыгрыш, — заявил он.

Маделен не слушала своего мужа.

— Я не хочу оставаться здесь, — сказала она.

На широком, гладковыбритом лбу примата появилась глубокая морщина. Он отчаянно и безуспешно перебирал все те непригодные технические слова, который усвоил от своих охранников, тщетно пытаясь выразить нечто столь сложное, что мало кому из людей когда-либо удавалось выразить.

Он отказался от дальнейших попыток, сделав жест вокруг себя, который охватывал весь дом. Потом он кивнул в сторону Адама и вопросительно посмотрел на Маделен.

— Он предал меня, — ответила она.

Адам облизал губы.

— Это была ошибка, — сказал он. — Всё будет хорошо.

Примат посмотрел в сторону парка и далее, в направлении Хэмпстед-Хит, куда, как понимала Маделен, он побежит.

— Стреляй по ногам, — сказала она Адаму.

Тот опустил ружьё и прицелился. Примат не обращал на него никакого внимания. На его лице, к которому Маделен постепенно начала привыкать, она увидела нечто новое, нечто для животного совершенно немыслимое, что залегло словно тень в уголках глаз. Это был не страх, не неведение зверя о нависшей опасности. Это была печаль, возможно, отчаяние.

Она вышла на линию огня.

— Подожди минуту, — сказала она.

Адам переводил взгляд с неё на обезьяну и обратно.

Она подошла к Эразму.

— Я кое-что поняла, — сказала она.

— Отойди, — сказал Адам. Маделен его не слышала.

— Ты знаешь, — сказала она, — я избрана для этого.

Адам внимательно смотрел на неё. И обезьяна, и она забыли об окружающем мире. Поэтому они не видели, что Адам поднял винтовку. Он больше не целился в ноги обезьяны. Он целился ей в голову.

— Следовать за тобой, — сказала Маделен. — Вот в чем моё предназначение. Наблюдать твоё поведение. Словно это зоологический эксперимент.

Она сказала это совсем тихо, но в её голосе было нечто такое, что иногда, очень редко, появляется в голосе женщины, когда что-то становится для неё жизненно важно, и она стремится к этому — никого не заставляя что-либо делать, — своего рода музыка, музыка сфер, ультразвуковой сигнал, направленный прямо в центральную нервную систему мужчин и который поэтому достиг и обезьяны, и Адама. Короткое мгновение они стояли без движения, вибрируя, словно два камертона.

В следующее мгновение убийственная ревность охватила Адама, достигла указательного пальца, и он нажал на спусковой крючок.

Было слишком поздно. Раскалённая добела пуля отправилась в мир, не находя своей цели, она со свистом пронеслась над Хэмпстед-Хит, а над Вэйл-ов-Хэлс она начала подрагивать, вращаться и клониться вниз, а потом бессильно упала на землю. Потому что за секунду до того, как Адам нажал на спуск, обезьяна обняла Маделен, подняла её и спрыгнула с балкона.

3

Они были в пути семь дней.

В первую ночь они добрались до предместий Лондона, а дальше путешествовали днём. Сначала через парки и пригородные посёлки, потом вдоль полей и изгородей и, наконец, вдоль речек, через сады и леса. Люди их не видели, и даже дикие животные, мимо которых они проходили, даже фазаны, лисы, барсуки и олени не успевали заметить — они тут же исчезали, не оставляя за собой ничего, кроме непонятного для животных запаха человекообразной обезьяны с лёгкой примесью духов.

Единственными живыми существами, которые могли следить за ними достаточно долго, чтобы определить направление их движения, были хищные птицы, которые пролетали над ними, неожиданно появляясь откуда-то с неба, спускались к ним и на мгновение зависали в воздухе. Когда Маделен видела их, она махала им рукой, как бывает, когда два мотоциклиста или две монашки, завидев друг друга, подают друг другу сигнал, словно сообщая: все остальные чем-то связаны, одни мы свободны.

Если бы Маделен умела летать и, поднявшись в небо вместе с птицами, полетела бы с ними, то увидела бы, что каждая отдельная птица представляет собой часть общего рисунка — она лишь одна из миллионов птиц, которые одновременно, через всю Европу, пересекают одну и ту же параллель — всё с одной целью: любить, строить гнёзда и заводить детей, и по отношению к этому великому замыслу каждая отдельная, исключительная и свободная птичка несвободна и неотличима от других. Но Маделен не умела летать, а её мысли в этот момент едва ли отрывались от земли, для этого она была слишком занята тем, что впервые в своей жизни могла без всяких ограничений делать то, что хотела. Она никогда подолгу не смотрела на птиц и не предполагала, что если они лишь совсем короткое время парят над ними, то не потому, что отказались от них, как от возможной добычи, или отказались их понять — наоборот. Было это потому, что птицы понимали: подобно им самим, это одновременно и лохматое, и гладкое многоголовое существо не охотится и не убегает. Оно направляется к определённому географическому и психическому пункту — оно было перелётной птицей, как и они сами.

Могло показаться, что это обезьяна выбирает их маршрут, и, возможно, сама она так и считала. Но в действительности именно Маделен, женщина — как это часто случается — с минимальным, почти пассивным, но постоянным интуитивным упорством, направляла их движение.

В первую же ночь, при свете едва занимающейся зари, обезьяна, без всякого участия Маделен, умело взломав двери универмага, запаслась двумя надувными матрасами, двумя спальными ковриками, двумя чрезвычайно длинными одеялами из гусиного пуха, двумя комплектами спального белья и большим походным рюкзаком, чтобы нести всё это самым удобным образом. Когда обезьяна в первый раз устроила им постели на высоком дубе, на краю пригородного ботанического сада Святого Альбана, на надувных матрасах, и Маделен заметила, что у Эразма хватило выдержки и терпения, чтобы на ощупь найти в темноте магазина постельное бельё из особо мягкого, длинноволокнистого египетского хлопка, она поняла, что он не только большая человекообразная обезьяна, но и настоящее животное-паразит, и с этого момента она начала определять направление их движения.

На перекрёстках, отгадав на расстоянии надпись на дорожном указателе, она незаметно принимала решение. Когда лесное прикрытие заканчивалось и нужно было выбрать дорогу дальше, она осторожно предлагала какое-то направление, основываясь на неясном представлении о сторонах света. Она сопоставляла — сама, практически не отдавая себе в этом отчёта, — названия тех деревень, мимо которых они проходили, с фрагментом своей внутренней карты.

Эразм съедал, как она обнаружила, от десяти до двенадцати килограммов свежих фруктов в день, лучше с добавлением орехов и изюма, лучше с мёдом, ещё лучше с тремя литрами взбитых сливок, и главное, чтобы эта еда была легкодоступна, чтобы надо было просто протянуть руку, как, например, на холодильном складе или в припаркованном у обочины грузовике. И он не любил холодную воду, у него, так же как и у Маделен, была глубокая, возможно неврологическая или генетическая потребность каждый день мыться в тёплой воде.

Осознав всё это, Маделен поняла также, что им необходимо держаться окраин посёлков и деревень. В первую ночь их путешествия она чувствовала, что вся Англия лежит у их ног. Теперь она сделала ещё один шаг на пути понимания, что такое свобода. Она поняла, что им придётся балансировать на канате, проволоке, туго натянутой между разрушительным действием технологической цивилизации, с одной стороны, и досадным отсутствием удобств в природе, с другой стороны. Что у них с самого начала было только одно направление движения, а именно к тому месту, где одновременно можно было спрятаться и жить на всём готовом, месту, которое давало бы простор и для их врождённой тяги к свободе, и для их врождённой лености. Она полтора года провела в потоке зоологической информации. Она знала, что в Англии существует только одно такой место.

Когда они на шестой день добрались до окраины городка Чаттерис, она сделала решающий выбор. Если бы она повернула на восток, как сделал бы любой другой homo ferus[6] или любое другое настоящее дикое животное, то они бы оказались в самом отдалённом, самом пустынном, самом уединённом месте Англии — в непроходимых болотах Бедфордской равнины. Вместо этого Маделен повела их на север. В направлении леса Святого Фрэнсиса, закрытого заповедника Лондонского зоологического сада, самого крупного в Европе научно-исследовательского центра разведения животных.

В пути Маделен учила Эразма и английскому, и датскому языкам, и обезьяна училась быстро, не так, как учится ребёнок, — ведь дети учат язык под большим давлением потребности выразить свои мысли, — но в игре и без всякого труда. Седьмой день они двигались в молчании, без языковых уроков, без наблюдений за поведением животных, не подавая знаков птицам. К вечеру они наткнулись на высокую стену, похожую на многие другие и всё же чем-то значительно отличающуюся от них, и на опушке леса, над густо заросшей травой равниной они остановились. Внутренний компас Маделен завертелся дико и беспорядочно. Они были на месте.

По равнине, навстречу им, двигалась большая серая скала.

— Вот этот, — спросила обезьяна, — лазает по деревьям?

Маделен покачала головой.

— Ест людей?

Маделен выросла в пригороде крупного города и на мгновение засомневалась. Потом она снова покачала головой.

— Это слон, — объяснила она.

Когда опустилась темнота, они в развилине дерева устроили костёр и смотрели, как он вспыхивает, а потом превращается в угли и как это происходит, когда дерево сухое и уложено на шесть таблеток сухого спирта. Они прислонились друг к другу, усевшись на надувные матрасы, лежащие на ровной, надёжной и удобной основе из жердин. Настал предвечерний, педагогический час.

Их занятия языком, как и их путешествие, проходили по определённому маршруту, при том что сами они не очень это осознавали. От личных местоимений они перешли к целому лесу существительных из окружающего их мира, а оттуда дальше ко всё более абстрактным языковым областям, и как раз сейчас Маделен обратила внимание на то, что чего-то им не хватает, чего-то важного, к чему они, обойдя кругом, естественно подошли. Им не хватало тела, человеческого тела.

Она дотронулась рукой до ступни Эразма.

— Ступня, — сказала она.

Животное дёрнулось, они оба засмеялись. Это был лёгкий, почти беззвучный смех, такой же, как фырканье людей перед алтарём, — последнее смущение перед моментом истины.

Маделен провела рукой к колену обезьяны.

— Голень, — объяснила она.

Эразм не отвечал. Она положила ладонь на его грудную клетку и повела её вниз. Тело животного было неподвижно. Но прямо под пупком ей встретился его детородный орган. Маделен взяла его в руки. Он был белый и сначала показался почти ненастоящим. В нём была гладкость льда или прохлада ветерка, касающегося щеки, и одновременно — за этой на первый взгляд мягкостью — была убедительная твёрдость нагретого гранита.

Маделен подняла глаза. Она положила другую руку на лицо обезьяны и заметила, что оно того же цвета. Кожа была светлой, совсем тонкой, прозрачной. Под ней и на ней она увидела микроскопические, быстро сменяющиеся волны настроения, тоненькие, как иголки, кровяные разветвления капилляров. И под всей этой хрупкостью таилось нечто другое — биение пульса, настойчивость возбуждения.

Она кивнула в сторону члена.

— Член, — сказала она.

Примат протянул руку и, положив тыльную сторону ладони на её ногу, осторожно стал сдвигать её под платье. Маделен почувствовала между ног тепло его руки, хотя он её не касался. Он вопросительно смотрел на неё.