Жизнь

— Как это? А? Ты больна?

— У меня все время болит.

— Где?

— Внутри, не знаю, как объяснить.

Увы, она никогда не могла ничего объяснить. Она превратилась в одноклеточное существо и каким-то образом в самых обыкновенных и примитивных вещах находила очарование греха. Она любила чувствовать, как течет время. Хотя она не имела часов, а может быть, как раз поэтому, у нее была масса времени. Она жила сверхзвуковой жизнью. Никто не замечал, что она преодолевала своим существованием звуковой барьер. Для других она не существовала.

У Макабеи было единственное преимущество перед остальным человечеством — она умела глотать пилюли без воды, насухо. Глория, дававшая ей аспирин, всегда восхищалась этой ее способностью, что было для Макабеи бальзамом на душу.

Глория всегда предупреждала ее:

— Смотри, застрянет таблетка в горле — и каюк.

Однажды Макабея испытала настоящий восторг. Это случилось, когда она увидела дерево, такое огромное, что она никогда не смогла бы обхватить руками его ствол. Но несмотря на этот восторг, она жила без Бога в душе. Молилась равнодушно. Да. Но загадочный чужой Бог иногда даровал ей благодать. Счастлива, счастлива, счастлива. Ее душа почти летела. И превращалась в летающую тарелку. Она пыталась рассказать об этом Глории, но не нашла слов. Макабеа не умела говорить, да и о чем она могла рассказать? О воздухе? Она не могла рассказать обо всем, так как «всё» — это пустота.

Иногда благодать настигала ее в конторе, полной народу. Тогда, чтобы побыть одной, она шла в туалет, стояла там и улыбалась (мне кажется, этот Бог был очень милостив к ней: давал ей то, что раньше отнял). Стояла, думая ни о чем, с пустыми глазами.

Глория не была ее подругой: только коллегой. Глория, пухлая, белая, равнодушная. Она странно пахла. Наверняка потому, что редко мылась. Она осветляла, а не брила волосы на ногах и подмышками. Олимпико: интересно, а внизу она тоже блондинка?

Глория испытывала к Макабее странное материнское чувство. Когда Макабеа казалась ей слишком грустной, Глория спрашивала:

— Из-за чего ты?

Макабею, которую никогда никто не раздражал, трясло от привычки Глории выражаться незаконченными фразами. Глория неумеренно пользовалась сандаловым одеколоном, и Макабею, у которой был деликатный желудок, тошнило от этого запаха. Но Макабеа ничего не говорила, так как Глория была теперь ее единственной связью с миром. Ее мир составляли тетка, Глория, сеу Раймундо, Олимпико — и где-то там, вдалеке, девушки, с которыми она делила комнату. Зато Макабеа общалась с портретом Греты Гарбо в молодости. К моему величайшему удивлению, так как я и представить не мог, что ее лицо может что-то сказать Мекабее. Грета Гарбо, — подсознательно думала она, — эта женщина должна быть самой главной в мире. Но она вовсе не хотела стать величественной Гретой Гарбо, чья трагическая чувственность одиноко стояла на пьедестале. Она хотела быть похожей, как я уже говорил, на Мерилин. Однажды, в редкую минуту откровенности, Макабеа призналась в этом Глории. Глория расхохоталась:

— Да ты что, Мака? Спятила?

Глория была очень довольна собой: она высоко себя ценила. Она знала, что обладает присущей мулаткам грацией, что у нее родинка в уголке рта, очень ее украшавшая, и темный пушок на верхней губе, который приходилось обесцвечивать. Заметный пушок. Почти усы. Глория была хитрой подлянкой, но с сильным характером. Она некоторым образом даже жалела Мекабею, но ведь сама-то Глория устроилась в жизни, а кто ей велит быть дурочкой. И Глория думала: у меня с ней ничего общего.

Никому не удается заглянуть в чужую душу. Хотя Макабеа иногда разговаривала с Глорией, но никогда не открывала ей свое сердце.

У Глории был задорный зад, и она курила сигареты с ментолом, чтобы приятно пахло изо рта, когда она будет целоваться с Олимпико. Глория была довольна: она получила все, что хотела. И еще был в ней какой-то вызов, который можно выразить одной фразой: «Никто не смеет командовать мной».

Как-то раз она уставилась на Макабею и все смотрела, смотрела и смотрела на нее. Потом не выдержала и спросила с легким португальским акцентом:

— Послушай, у тебя что, нет лица?

— Конечно, есть. Просто так кажется, потому что у меня сплющенный нос: я ведь из Алагоаса. — Скажи мне одну вещь: ты когда-нибудь задумывалась о своем будущем?

Вопрос остался без ответа, потому что Макебеа не знала, что сказать. Отлично. Вернемся к Олимпико.

Он, дабы произвести впечатление на Глорию, пустить ей пыль в глаза, купил на ярмарке у торговцев с северо-востока перца-малагеты, и, чтобы показать своей новой возлюбленной, какой он храбрец, набил полный рот этим «дьявольским фруктом» и сжевал. И даже не запил стаканом воды, чтобы потушить огонь в желудке. Но этот жар, почти непереносимый, закалил его, не говоря уж о том, что напуганная Глория стала ему подчиняться. И Олимпико подумал: ну, разве я не победитель? Он как клещ вцепился в Глорию: она давала ему мед и питательные соки. Олимпико ни минуты не раскаивался в том, что порвал с Макабеей, потому что у него иная судьба: он должен подняться и войти в другой мир. Он жаждал стать другим. В мире Глории, например, он, слабак, разбогатеет. Он, наконец, перестанет быть всегда лишним, тем, кто прячется даже от себя самого, потому что стыдится своей слабости. Дело в том, что Олимпико — это одинокое сердце, бьющееся в безвоздушном пространстве. Сертанежо — это, прежде всего, жертва. Я его прощаю.

Глория, желая компенсировать Макабее потерю возлюбленного, пригласила ее к себе домой на воскресный ужин. Сначала кусает, потом ласкает? (Ах, какая банальная история, я ее едва переношу).

И там (маленький взрыв) Макабеа вытаращила глаза от удивления. Потому что мелкой буржуазии удается создать относительный комфорт среди грязного беспорядка, комфорт тех, кто тратит все деньги на еду; в присертанежо — житель сертана. городе едят много. Глория жила на улице, названной именем какого-то генерала. Глория была очень этим довольна и чувствовала себя в безопасности. В ее доме был даже телефон. Возможно, это был тот редкий случай, когда Макабеа почувствовала, что для нее нет места в этом мире как раз потому, что Глория столько ей дала. А именно: большую чашку настоящего шоколада на молоке, множество самых разных глазированных пирожных, не говоря уже о небольшом пироге. Когда Глория вышла, Макабеа спрятала одно пирожное в свою сумочку. А потом она просила прощения у той абстрактной Силы, что дает и отнимает. И почувствовала себя прощенной. Сила простила ее.

На следующий день, в понедельник, уж не знаю, из-за того ли, что ее печень не выдержала удара шоколадом, или из-за того, что она перенервничала, приобщившись к напитку богатых, но Макабее стало плохо. Однако она ни за что не хотела прочистить желудок, чтобы не переводить добро понапрасну. А через несколько дней, получив зарплату, она набралась смелости и первый раз в жизни (взрыв) пошла к дешевому врачу, рекомендованному Глорией.

Врач осмотрел ее раз, другой, потом третий.

— Ты сидишь на диете, чтобы похудеть?

Макабеа не знала, что ответить.

— Что ты обычно ешь?

— Сосиски.

— И только?

— Иногда бутерброд с сыром.

— А что ты пьешь? Молоко? — Только кофе и лимонад.

— Какой лимонад? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать. И добавил наугад:

— Тебя иногда тошнит?

— Нет, никогда! — вскрикнула она испуганно, потому что не была сумасшедшей и не переводила добро попусту, как я уже говорил.

Врач осмотрел ее и понял, что она вовсе не сидит на диете, чтобы похудеть. Но ему было гораздо удобнее повторять, что она не должна соблюдать диету. Он знал, как обстоят дела на самом деле, ведь он лечил бедняков. Вот что он говорил ей, пока выписывал рецепт укрепляющего средства, которое она потом не купила, потому что считала, что посещение врача — само по себе лекарство. Врач раздражался все больше и больше, сам не понимая, почему, и наконец взорвался:

— Эта сосисочная диета — чистой воды невроз. Все, что тебе действительно нужно, — найти психоаналитика!

Она ничего не поняла, но подумала, что врач ждет, чтобы она улыбнулась. И она улыбнулась.

У врача, очень толстого и потного, был нервный тик, из-за которого он время от времени растягивал губы. Впечатление было такое, что он вот-вот расплачется, как ребенок.

У этого врача не было никакой цели. Он стал врачом, чтобы зарабатывать деньги, а вовсе ни из-за любви к профессии или больным. Поэтому он пропускал мимо ушей жалобы пациентов и считал бедность отвратительной. Он лечил бедных, но терпеть их не мог. Они были отбросами того общества, к которому он сам не принадлежал. Он прекрасно знал, что ничего не значит как врач, что не владеет новыми методами лечения; он годился только для бедных. Он мечтал скопить денег и делать то, что ему больше всего нравилось, а именно: ничего.

Когда он сказал, что ему нужно осмотреть ее, Макабеа заявила:

— Я слышала, что у врача надо раздеваться, но я ничего не сниму.

Он сделал ей рентген и сказал:

— У тебя начинается туберкулез.

Макабеа не знала, хорошо это или плохо, но как человек воспитанный, сказала:

— Большое спасибо.

Врач просто не позволял себе испытывать жалость, но все же сказал: когда не знаешь, что поесть, сделай спагетти по-итальянски.

А потом добавил с тем минимумом теплоты, который считал допустимым, поскольку также чувствовал себя несправедливо обделенным:

— Это не очень дорого.

— Эта еда, которую вы назвали… Я никогда в жизни ее не ела. Это — вкусно?

— Конечно! Посмотри на мой живот. Это все макароны и пиво. Но пиво исключается: лучше не употреблять алкоголь.

Макабеа переспросила устало:

— Алкоголь?

— Да знаешь ли ты хоть что-нибудь, гром тебя разрази?!

Да, я люблю Макабею, мою дорогую Маку, люблю за ее уродливость и полную безвестность, ведь она ни для кого ничего не значит. Люблю за худобу и больные легкие. И как бы я хотел, чтобы она открыла рот и сказала:

— Я одна в целом мире и никому не верю, все лгут, даже в час любви. Один человек не может быть честным с другим, правда приходит ко мне, только когда я одна.

Но Макабеа никогда не говорила такими длинными фразами, потому что была скупой на слова. Дело в том, что она не сознавала свое положение, никогда не жаловалась и даже считала себя счастливой. Она вовсе не была идиоткой, но испытывала по-идиотски незамутненное счастье. Она никогда не обращала на себя внимания: просто не умела. (Вижу, что пытаюсь наделить Макабею своими собственными чертами: это мне ежедневно требуется несколько часов одиночества, иначе мне «каюк»).

Что касается меня, то лишь в одиночестве я становлюсь самим собой. Когда я был маленьким мне иногда казалось, что я могу упасть с Земли. Почему облака плывут по небу и никогда не падают? Потому что сила тяжести меньше выталкивающей силы воздуха. Умно, не правда ли? Да, но когда-нибудь они упадут на землю каплями дождя. Это моя месть.

Макабеа ничего не сказала Глории, потому что стыдилась правды. Ложь была приличнее. Она считала, что быть хорошо воспитанным — значит уметь врать. Макабеа лгала даже самой себе, завидуя подруге. Например, ее изобретательности: Макабеа видела, как, прощаясь с Олимпико, та целовала кончики собственных пальцев и посылала поцелуй в воздух, будто выпускала на волю птичку. Макабеа никогда бы до этого не додумалась.

(Эта история — только голые факты, необработанный материал, который достиг меня раньше, чем я успел о нем подумать. Я знаю много того, чего не могу выразить словами. Тогда о чем же думать?). Глория, возможно, из-за угрызений совести, сказала ей:

— Олимпико мой, но ты наверняка найдешь себе нового возлюбленного. Я говорю, что он мой, потому что мне так сказала гадалка, и я не могу ее ослушаться; она медиум и никогда не ошибается. Почему бы тебе тоже не сходить к гадалке и не спросить у нее совета?

— Это очень дорого?

Я смертельно устал от литературы: только немота окружает меня. Если я все еще пишу, то потому лишь, что мне нечего больше делать в этом мире в ожидании смерти. Поиск слова в темноте. Незначительный успех захватывает меня и гонит из дому куда глаза глядят. Мне хочется вываляться в грязи, меня гонит не контролируемая разумом потребность в унижении, потребность в разгуле и абсолютном наслаждении. Грех притягивает меня, все запрещенное пленяет. Я хочу быть курицей и свиньей одновременно, а потом убить их и выпить их кровь. Я устал… Возможно, от общества Макабеи, Глории и Олимпико. А от врача с его пивом меня просто тошнит. Мне необходимо хотя бы на три дня отвлечься от этой истории.

В эти дни, один, без своих героев, я исчезаю как личность. Вылезаю сам из себя, как из пижамы. Исчезаю, как только усну.

Но теперь я возвратился и чувствую, что мне не хватает Макабеи. Поэтому продолжаю:

— Это очень дорого?

— Я дам тебе взаймы. Даже на мадам Карлоту, которая снимает с людей наведенную на них порчу. Она сняла порчу с меня в полночь третьего августа в пятницу на террейро Сан-Мигель. Они зарезали над моей голотеррейро — место отправления афро-бразильского культа кандомблэ. вой черного поросенка и семь белых куриц и разорвали мою одежду, так что я была вся в крови. Ты не испугаешься?

— Не знаю, смогу ли я вынести вид крови.

Возможно потому, что кровь — интимная тайна каждого, животворящая трагедия. Но Макабеа знала только, что она не может выносить вида крови, остальное додумал я сам. Меня интересуют только факты: факты — упрямая вещь. От них нельзя убежать. Факты — это слова, сказанные миром.

Ладно.

Получив неожиданную помощь, Макабеа, никогда в жизни ничего не просившая, попросила у шефа отгул по причине выдуманной зубной боли и взяла у Глории деньги, которые вряд ли когда-нибудь сможет отдать. Столь смелый поступок вдохновил ее на еще большую отвагу (взрыв): рассудив, что взятые взаймы деньги — чужие, она решила, что может их тратить. И Макабеа впервые в жизни взяла такси и поехала к гадалке. По- дозреваю, что она сделала это от отчаяния, хотя и не знала, что потеряла надежду; она была опустошена до предела, повержена в прах.

Макабеа без труда нашла дом мадам Карлоты, и это показалась ей счастливым предзнаменованием. Одноэтажный домик находился слева за углом, и между камнями мостовой пробивалась трава — она сразу обратила на нее внимание, потому что замечала все мелкое и незначительное. Пока Макабеа нажимала на кнопку звонка, в ее голове блуждали мысли о том, что трава — это так легко и просто. Ей часто приходили в голову всякие беспричинные мысли, потому что, несмотря ни на что, она обладала внутренней свободой.

Мадам Карлота сама открыла ей дверь и сказала самым естественным тоном, словно ждала ее:

— Мой оришауже предупредил меня, что ты придешь, дорогуша. Как тебя зовут? Ах, так… Красивое имя. Входи, радость моя. У меня клиент, подожди меня здесь. Выпьешь кофейку, цветочек мой?

Макабеа была слегка ошарашена таким неожиданно теплым приемом. И стала пить, заботясь о своей хрупкой жизни, остывший и несладкий кофе. Одновременно она с восхищением и уважением рассматривала комнату, в которой ее оставили. Там все было шикарно. Желтые синтетические накидки на креслах и диванах и даже цветы из синтетики. Синтетика — верх всего. Макабеа сидела с открытым ртом.

Наконец, из задней комнаты вышла девушка с заплаканными глазами, и мадам Карлота велела Макабее войти. (Мне надоело бороться с фактами, меня убивает повседневность, мне лень писать эту историю, ведь это всего лишь исповедь. Я пишу о том, что вокруг меня. Я не отвечаю за то, что пишу).

Ну, продолжим, хоть это и трудно: мадам Карлота была толстой, ярко красила пухлые губы и румянила сальные щеки. Она была похожа на большую фарфоровую куклу, уже поломанную. (Я понимаю, что эти факты не могут придать глубину моему рассказу. Но описания утомляют меня).

— Не бойся, все твои дела устроятся. Кому помогаю я, тому помогает Иисус.

И мадам Карлота указала на картину, где кармином и золотом было изображено сердце Христово.

— Я обожаю Иисуса. Просто без ума от Него. Он всегда мне помогал. Слушай, когда я была совсем молоденькая, моя внешность позволяла мне ориша — божество афро-бразильского культа кандомблэ. быть женщиной легкого поведения. И моя жизнь была действительно легкой, слава Богу. Потом, когда я уже не так высоко котировалась, Иисус, ни много ни мало, сделал так, что мы с одной приятельницей смогли сами открыть «веселый дом». Там я заработала деньги, чтобы купить эту квартирку. А заведение я продала: очень трудно управляться с девушками, которые только и делали, что обкрадывали меня. Тебе это интересно?

— Очень.

— Очень хорошо, я ведь не вру. Я люблю Христа потому, что он всегда был моим Спасителем. Слушай, полиция не разрешает мне гадать на картах, считает, что я обманываю посетителей, но, как я уже сказала, полиция не может победить Иисуса. Это он достал мне деньги на обстановку. Ты заметила, какая у меня шикарная мебель?

— Да, сеньора.

— Ах, тебе тоже нравится? Вижу, ты девушка умная, это хорошо. Только ум меня спас.

Не переставая говорить, мадам Карлота доставала из открытой коробки одну конфету за другой и отправляла их в рот, но ни разу не угостила Макабею. Последняя, как я говорил, имела склонность замечать всякие мелкие детали и поэтому разглядела, что внутри каждой конфеты была какая-то жидкость. Но Макабее не хотелось конфет: она понимала, что эти вещи не для нее.

— Я была бедной, плохо питалась, плохо одевалась. И тогда я пошла в проститутки. И мне нравилось, потому что я женщина любвеобильная, у меня хватало ласки для всех мужчин. Кроме того, я в заведении не скучала, мы часто болтали с товарками. Мы в нашем квартале все дружили между собой и очень редко ссорились. Но и это было хорошо, потому что я была очень сильная и любила драться, выдирать у соперниц волосы и кусаться. Кстати, ты не представляешь, какие великолепные у меня были зубы: белоснежные и блестящие. Но они испортились, и теперь у меня вставная челюсть. Ты заметила, что у меня искусственные зубы?

— Нет, сеньора.

— Слушай, я была очень чистоплотная и не заразилась дурной болезнью. Только однажды подцепила сифилис, но вылечилась пенициллином. Я была более терпима, чем другие девушки, потому что я добрая и отдавала все, что имела. У меня был мужчина, которого я по-настоящему любила и содержала, потому что он был таким изящным и не мог растрачивать свои силы на работу. Он был для меня всем, он даже бил меня. Когда он устраивал мне взбучку, я видела, что он меня любит, и мне нравилось, что он меня бьет. С ним у меня была любовь, с другими — только работа. А потом, когда он исчез, я, чтобы не страдать, развлекалась с женщинами. Женская ласка тоже очень хороша, я даже это тебе советую, потому что ты слишком чувствительная, чтобы выносить грубость мужчин. И если у тебя будет такая подруга, ты поймешь, как это приятно, женские ласки гораздо утонченнее. У тебя есть возможность заиметь подругу?

— Нет, сеньора.

— Это потому, что ты боишься. Сама знаешь: волков бояться — в лес не ходить. Как я скучаю по веселому кварталу! Я захватила лучшие для Манге времена, когда его посещали настоящие кавалеры. Кроме твердой зарплаты, я часто получала чаевые. Я слышала, что Манге пришел конец, там осталось не больше полдюжины домов. В мое время там было не меньше двух сотен. Тогда я стояла в дверях и на мне были только кружевные трусики и лифчик. Потом, когда я растолстела и потеряла зубы, я сама стала хозяйкой борделя. Ты знаешь, что такое бордель? Я употребила это слово, потому что не боюсь называть вещи своими именами. Некоторые люди этого ужасно боятся. А ты тоже боишься слов, радость моя?

— Да, сеньора.

— Тогда я буду следить, чтобы у меня не вырвалось нехорошее слово, будь спокойна. Говорят, что теперь Манге жутко воняет. В мое время жгли ладан, чтобы в доме был приятный запах. Пахло, как в церкви. И все было респектабельно и очень благопристойно. Когда я была проституткой, то уже тогда копила денежки. Конечно, приходилось платить процент хозяйке. Иногда там раздавались выстрелы, но со мной этого не случалось. Я тебе надоела, цветочек мой? Ах, нет? Ты хочешь, чтобы я погадала тебе на картах?

— Да, сеньора.

Тогда мадам Карлота сказала, что все стены ее комнаты в Манге были красиво разукрашены.

— Ты знаешь, сокровище мое, что мужской запах полезен? Полезен для здоровья. Ты уже пробовала, как пахнет мужчина?

— Нет, сеньора.

Наконец, помуслив пальцы, мадам Карлота велела Макабее снять карты.

— Левой рукой, слышишь, мой цветочек?