Жизнь

— Я даже могу спеть эту песню. Ла-ла-ла-ла-ла-ла. Речь идет об арии Неморино из оперы Доннецетти «Любовный напиток».

— У тебя совсем нет голоса. Ты поешь, будто тростник шелестит.

— Это, наверное, оттого, что я пою первый раз в жизни.

Она думала, что «lacrima» вместо «lagrima» было ошибкой диктора, ей никогда не приходило в голову, что в мире существуют другие языки и была уверена, что в Бразилии говорят по-бразильски.

Эта песня, кроме прогулок в порт по воскресеньям, была единственной радостью в ее жизни. Ухаживание продолжалось вяло. Он:

— Теперь, когда умерла моя крестная мать, ничто больше не связывает меня с Параибой.

— От чего она умерла?

— Ни от чего. От старости.

Он говорил о великих вещах, а она обращала внимание на вещи незначительные, такие же, как она сама. Так, она заметила ржавые, перекошенные, скрипучие и ободранные ворота, за которыми открывалась дорога к загородным, похожим на деревенские, домикам. Все это она увидела из окна автобуса. На доме под номером 106 висела табличка с названием района. Он назывался «Восход солнца». Хорошее название, оно вселяет надежду. Макабеа считала Олимпико очень умным. Он говорил о таких вещах, о которых она не имела ни малейшего представления. Однажды он сказал следующее:

— Лицо намного важнее тела, потому что по лицу видно, что человек чувствует. У тебя лицо человека, который съел какую-то гадость. Мне не нравятся грустные лица, тебе надо сменить — и тут он сказал трудное слово — надо сменить «выражение».

Она сказала, потрясенная: lagrima — «слеза» по-португальски, а lacrima — по-итальянски. — Я не знаю, как можно изменить лицо. Но у меня только лицо печальное, а внутри я веселая. Ведь жить так хорошо, правда?

— Ясно! Но хорошая жизнь — это для избранных. Я одинок и кажусь тебе маленьким и худым, но я сильный, я могу одним махом поднять тебя. Хочешь?

— Нет, нет, люди смотрят, все будут смеяться.

— Да никто на тебя не смотрит.

И они свернули за угол. Макабеа была очень счастлива. Он действительно поднял ее в воздух выше собственной головы. Она была в восторге:

— Как будто летишь на самолете.

Да. Но он не сумел удержать ее, и она упала лицом в грязь, разбив нос. Но она была деликатна и сказала только:

— Не беспокойся, я не сильно.

Так как у нее не было платка, чтобы вытереть грязь и кровь, она воспользовалась юбкой, предупредив его:

— Пожалуйста, не смотри на меня, пока я буду вытираться, мне надо поднять юбку.

Но он рассердился и не сказал больше ни слова. Несколько дней они не встречались: его гордость была уязвлена.

Все кончилось тем, что он вернулся к ней. По разным причинам они оказались в одной мясной лавке. Для нее запах сырого мяса был ароматом, который придавал ей силы, как будто она наелась. Что касается Олимпико, то он хотел видеть мясника и его острый нож. Он завидовал мяснику и хотел бы быть на его месте. Вонзенный в мясо нож возбуждал его. Оба вышли из лавки удовлетворенные. Хотя она спрашивала себя: какого вкуса это мясо? А он: как люди становятся мясниками? В чем тут секрет? (Отец Глории работал в великолепной мясной лавке).

Она сказала:

— Мне будет так жаль себя, когда я умру.

— Глупости, если ты умрешь, то совсем.

— Тетя учила меня не этому.

— Ну ее к черту, эту твою тетку.

— Знаешь, чего бы я больше всего хотела? Стать артисткой кино. Я хожу в кино только в день получки. И выбираю самые дешевые кинотеатры. Я обожаю артисток. Ты знаешь, что Мерилин была вся розовая?

— А ты — цвета грязи. Для артистки ты не вышла ни лицом, ни фигурой.

— Ты думаешь?

— Ну, ясно.

— Я не люблю, когда на экране показывают кровь. Я не могу видеть кровь, меня от этого тошнит.

— Тебя тошнит или ты плачешь?

— До сего дня меня, слава богу, еще ни разу не стошнило.

— От тебя толку, как от козла молока.

Думать — это так трудно, она не понимала, как вообще люди думают. Но Олимпико не только думал, но и употреблял в разговоре изысканные слова. Макабее никогда не забыть, как при первой встрече он назвал ее «синьорита», словно она была кем-то. И так как она была кем-то, то купила себе тюбик розовой губной помады. Их разговоры всегда были бессмысленными. Она прекрасно понимала, что никогда не называла вещи своими именами. И «любовь» она не называла любовью, называла «не-знаю-что». — Слушай, Макабеа… — Что слушать? — О Боже! «Слушай» — не значит «напрягай слух». Так говорят, когда хотят привлечь чье-то внимание. Понимаешь? — Все-все, до капелюшечки! — Господи, до какой «капелюшечки», если я еще ничего не сказал! Так вот, слушай, я приглашаю тебя на чашечку кофе. Хочешь? — А можно кофе с молоком? — Можно, но за ту же цену. Если будет дороже, разницу заплатишь сама.

Макабеа не вводила Олимпико ни в какие расходы, за исключением того случая, когда он угостил ее кофе с молоком, который она насахарила так, что ее чуть не стошнило, но она пересилила себя, чтобы не опозориться. Она положила столько сахару, чтобы не упустить ни одной возможности.

А однажды они ходили в зоосад, причем она сама заплатила за билет. Животные поразили Макабею. Она была напугана и не понимала, зачем они существуют. А когда она увидела носорога — огромную, черную, круглую громадину, то со страху обмочилась. Носорог показался ей, прошу прощения, ошибкой Создателя. Но на самом деле она не думала ни о каком Боге, это была просто привычка. К ее величайшей радости Олимпико не заметил, что с нею приключилось, и она сказала ему:

— Я мокрая, потому что села на мокрую скамейку.

И он ничего не понял. И Макабеа автоматически вознесла благодарственную молитву. Это не было молитвой Богу, просто она повторяла то, чему ее учили в детстве.

— Жираф такой элегантный, правда?

— Глупости, животные не бывают элегантными.

Макабеа завидовала жирафу, который так высоко парил в воздухе. Заметив, что ее комментарии о животных не обрадовали Олимпико, она решила переменить тему:

— В» Радио-Часах» сказали одно слово, которое показалось мне таким изысканным — мимикрия.

Олимпико с подозрением посмотрел на нее:

— Разве порядочные девушки говорят о таких вещах? Знаешь, к чему это приводит? На Манге полно девиц, которые задают подобные вопросы.

— Манге — это пригород?

— Манге — это дурное место, туда ходят только мужчины. Ты не поймешь, но я тебе скажу одну вещь: еще встречаются дешевые женщины. Ты стоила мне дешево, одну чашку кофе. Я не буду больше на тебя тратиться, хорошо?

Она подумала: я не стою того, чтобы он за меня платил, ведь я описалась.

После дождя в Зоологическом саду Олимпико уже не был прежним: он вышел из себя. И позабыв о том, что сам говорил мало, как и подобает серьезному человеку, упрекнул Макабею:

— Черт побери! Ты же рта не раскрыла. Тебе что, не о чем слова сказать?

Тогда, расстроившись, она сказала:

— Слушай, император Карл Великий звался в своей стране Каролус! А ты знаешь, что муха летает так быстро, что, если бы она летала по прямой, то облетела бы земной шар за 28 дней. — Это ложь!

— Вовсе нет, клянусь чистотой своей души, я слышала это по радио!

— Все равно не верю.

— Умереть мне на этом месте, если я вру. Пусть мои родители горят в аду, если я тебя обманываю.

— Посмотрим, останешься ли ты жива. Слушай, ты прикидываешься или на самом деле такая дура?

— Я не знаю, какая я, считаю, что я немного… Я хочу сказать, что я не очень хорошо знаю, кто я на самом деле.

— Но ты, по крайней мере, знаешь, что тебя зовут Макабеа.

— Это так. Но я не знаю, что внутри моего имени. Знаю только, что я никогда не была важной персоной.

— Так вот, запомни, обо мне еще напечатают в газетах, и мое имя станет известно всему миру.

Макабеа сказала Олимпико:

— Знаешь, на нашей улице есть петух, и он поет по утрам.

— Для чего ты выдумываешь все эти глупости?

— Клянусь, это правда. Пусть моя мать умрет, если я вру.

— А разве твоя мать не умерла?

— Ах, да… Правда…

(А я? Я, тот, кто рассказывает эту историю, которая не случилась ни со мной, ни с одним из тех, кого я знаю? Я ошарашен этой правдой. Неужели мой долг, причиняющий мне такую боль, в том, чтобы угадать во плоти ту правду, которую никто не хочет различать? И если я знаю о Макабее почти все, то это потому, что я случайно поймал взгляд одной изможденной девушки с северо-востока. Она послала мне этот быстрый взгляд всем телом. Что касается Олимпико, мне надо мысленно сфотографировать его лицо — ведь когда человека застают врасплох и рассматривают без предубеждений, его лицо говорит почти все).

Но теперь я опять исчезаю и возвращаюсь к этим двоим, которые силою обстоятельств были существами не совсем материальными.

Но я еще не объяснил Олимпико как следует. Он вышел из сертана Параибы и обладал стойкостью, рожденной любовью к этой иссохшей, потрескавшейся от засухи земле. Олимпико никогда не расставался с баночкой душистого вазелина, купленной на базаре в Параибе, и расческой. Он густо смазывал вазелином свои черные волосы, не подозревая, что эта слипшаяся сальная копна вызывает отвращение у кариок. (кариока — житель Рио-де-Жанейро). Он с рождения прокалился на солнце и был тверд как сухая ветка или камень, лежащий на солнцепеке. Олимпико мог спастись скорее, чем Макабеа, потому что совсем не случайно убил человека, своего врага, вонзив в укромном месте нож ему в печень. Он хранил это происшествие в абсолютной тайне, и этот секрет придавал ему силы. Олимпико был задирой. Но у него была одна слабость — похороны. Иногда он по три раза в неделю ходил на похороны незнакомых людей, извещения о которых он находил в газетах, особенно в «О Dia», и его глаза наполнялись слезами. Да, это был его недостаток, но у кого их нет. Та неделя, когда он не был на похоронах, была для него потерянной. Этот человек, даже если он был сумасшедшим, всегда знал, чего он хочет. А если он не был сумасшедшим — дело другое.

Макабеа, напротив, была продуктом пересечения «чего» с «почему». Поистине, казалось, что она родилась от какой-то пустой идеи голодных родителей. Олимпико, по крайней мере, воровал все, что под руку попадет, и даже из будки, в которой ночевал. Совершенное убийство и кражи делали его человеком значительным, придавали вес, он чувствовал себя не кем-нибудь, а человеком чести. Олимпико мог спастись скорее, чем Макабеа, еще и потому, что очень талантливо умел рисовать смешные карикатуры на сильных мира сего, чьи фотографии печатают в газетах. Это было его местью. Один единственный раз он был добр с Макабеей, когда пообещал ей найти работу на металлургическом заводе, если ее уволят. Она приняла это обещание как незаслуженную радость (взрыв), потому что там она нашла бы единственную настоящую связь с миром: самого Олимпико. Но Макабеа обычно не беспокоилась о будущем: иметь будущее — непозволительная роскошь. Однажды Макабеа услышала по радио, что население земного шара — около 7 миллиардов. И она почувствовала себя потерянной. Но поскольку Макабеа умела во всем находить счастье, она скоро утешилась: вероятно, эти 7 миллиардов живут для того, чтобы помочь ей.

Макабеа любила фильмы ужасов и мюзиклы. Больше всего ей нравились повешенные женщины и выстрелы в сердце. По сути дела, Макабеа была самоубийцей, даже не зная об этом, хотя она никогда не покушалась на свою жизнь. Дело в том, что ее жизнь была такая пресная, как черствый хлеб без масла. В то время как Олимпико был дьявольски живуч и обладал ценным семенем, у Макабеи, как уже было сказано (или не было?) яичники были сморщенные, как вареный гриб. Ах, если бы я смог вмешаться в жизнь этой девушки, как следует вымыть ее, налить тарелку горячего супу и поцеловать в лоб перед сном. И сделать так, чтобы, проснувшись, она почувствовала, какая это отличная штука — жизнь.

По правде говоря, Олимпико никогда даже не делал вида, что ему нравится ухаживать за Макабеей — это я понял только сейчас. Возможно, он видел, что в Макабее не было расовой силы, она была третьего сорта. Зато когда он увидел Глорию, сослуживицу Макабеи, он сразу почувствовал в ней класс. В ее жилах текло хорошее португальское вино и кровь беглого раба. Хотя она была белой, но при ходьбе покачивала бедрами, как мулатка. Она осветляла до желточно-желтого цвета свои кудрявые волосы, корни которых всегда оставались темными. Но даже так она становилась блондинкой и поднималась на ступеньку выше в глазах Олимпико. Кроме того, у Глории было еще одно преимущество, которым житель северо-востока не мог пренебречь: когда Макабеа знакомила их, Глория сказала, что «она кариока до мозга костей». И хотя Олимпико не знал, что значит «до мозга костей», он понял, что Глория принадлежит к привилегированному классу южан. Оценивая Глорию, Олимпико скоро пришел к выводу, что она некрасива, но хорошо откормлена. И этот факт сделал ее товаром высокого качества.

В это время его чувства к Макабее остыли и превратились в рутину, хотя они никогда и не были горячими.

Олимпико часто не приходил на свидания. Но для Макабеи он был возлюбленным. И она думала только о том дне, когда он захочет стать женихом. И жениться.

Из разговоров Олимпико узнал, что у Глории есть отец, мать и горячая пища в определенные часы. Олимпико просто пришел в экстаз, когда узнал, что ее отец работает в мясной лавке. Он догадывался, что Глория будет очень плодовитой, в то время как Макабеа, казалось, несла в себе свою собственную смерть.

Да, забыл сказать об одном факте, поистине удивительном: в жалком, почти увядшем теле Макабеи безграничное дыхание жизни было таким сильным и таким богатым, как у беременной девственницы, оплодотворенной партеногенезом; она видела сумасшедшие сны, в которых появлялись громадные доисторические животные, словно она жила в эпоху, далекую от нашего кровавого времени.

Случилось так (взрыв), что Олимпико внезапно порвал всякие отношения с Макабеей. Эти отношения, возможно странные, были, тем не менее, слабым подобием любви. И вот Олимпико заявил ей, что встретил другую девушку, и что эта девушка — Глория. (Взрыв). Макабеа прекрасно видела, что творится с Олимпико и Глорией: они целовались взглядом.

Глядя в невыразительное лицо Макабеи, Олимпико захотелось даже сказать ей какую-нибудь любезность, чтобы смягчить прощание навсегда. И поэтому он сказал:

— Ты, Макабеа, как волос в супе. Тебя не хочется съесть. Прости, если я тебя обидел, но это правда. Ты обиделась?

— Нет, нет, нет! Ах, пожалуйста, я хочу уйти! Пожалуйста, поскорей говори мне» прощай»!

Лучше бы я не говорил о счастье или несчастье: не провоцировал это бесчувственное расставание и сирень, этот запах фиалок, ледяные волны прилива, оставляющие пену на песке. Нет, это слишком больно.

Забыл сказать, что Макабеа, к несчастью, была чувственной. Как могло случиться, что в таком жалком теле помещалось такое сладострастье, а она даже не знала об этом? Загадка. Она попросила у Олиипико в начале их любви маленькую фотографию размером 3 на 4, где он улыбался, демонстрируя золотой клык, и это так ее взволновало, что бедной Макабее, чтобы успокоиться, пришлось трижды прочитать «Отче наш» и дважды «Аvе Маriа».

В тот момент, когда Олимпико ее бросил, ее реакция (взрыв) была самой неожиданной. Она захохотала, ни больше, ни меньше. Она смеялась, потому что не помнила, как плачут. Удивленный Олимпико тоже издал несколько смешков, не понимая, что происходит. Какое-то время они смеялись вместе. Вдруг Олимпико осенило, и он спросил с неожиданной чуткостью, не нервный ли это смех. Макабеа перестала смеяться и сказала очень, очень устало:

— Не знаю…

Макабеа поняла одну вещь: причиной ее несчастья была Глория. Но так и должно было случиться, потому что Глория была толстой. Полнота всегда была тайной мечтой Макабеи, потому что еще в Масейо она услышала, как какой-то парень сказал проходившей по улице толстушке: «Полнота — твоя красота! «. С этого самого момента ей захотелось поправиться, и тогда она высказала единственную в своей жизни просьбу. Она попросила тетку купить рыбий жир (уже тогда она была подвержена влиянию рекламы), на что тетка ответила:

— Воображаешь, что ты дочь миллионера?

После того, как Олимпико ее бросил, Макабеа, не будучи по природе меланхоличной, старалась жить так, словно ничего не случилось. (Она не чувствовала отчаяния и т. п. и т. д…). Да и что могла она сделать? Макабеа была натурой стойкой. К тому же, меланхолия — привилегия богачей, тех, кому нечего делать. Меланхолия — это роскошь.

Да, забыл сказать, что на следующий день, после того, как Олимпико дал ей отставку, Макабее пришла в голову одна мысль. Поскольку никто не собирается устраивать ей праздник, а тем более свадьбу, она решила это сделать сама. Праздник состоял в том, что Макабеа купила безо всякой нужды новый тюбик губной помады, не розовой, какой она обычно пользовалась, а ярко-красной. В умывалке она накрасила рот, перекрыв его естественные очертания, чтобы ее тонкие губы стали похожи на шикарные губы Мерилин Монро. Потом она взглянула в зеркало и увидела там какую-то жуткую фигуру, у которой вместо губ, казалось, было кровавое месиво, словно после зубодробительного удара (небольшой взрыв).

Когда она вернулась на рабочее место, Глория засмеялась:

— Ты что, с ума сошла? Как ты накрасилась? Ты похожа на солдатскую шлюху.

— Я не шлюха, я честная девушка!

— Прости, но я хочу спросить: быть некрасивой больно?

— Я никогда об этом не думала. Если и больно, то совсем чуть-чуть. Но ведь и я могу задать тебе этот вопрос — ты ведь тоже некрасивая.

— Неправда, я красивая!!! — закричала Глория.

Потом все встало на свои места, и Макабеа стала жить как раньше, ни о чем не думая. Пустая, пустая жизнь. Как я уже говорил, у Макабеи не было ангела-хранителя. Но она устраивалась, как могла. Она была почти безликой. Однажды Глория спросила ее:

— Зачем ты просишь у меня столько аспирина? Я не возражаю, хотя это стоит денег.

— Чтобы у меня не болело.