Иной цвет

Директор ушел. Ребята заговорили все разом. Наперебой расспрашивали меня о подробностях того деревенского происшествия, старались сразу все понять, думали, что это так просто. Я кое-как, коротко и сумбурно, отвечал на их вопросы. Не оченьто хотелось рассказывать обо всем этом...

Мне надо было представить на художественный совет три хроматически тонированных варианта.

Мы с ребятами сообща завершили начатую мною работу-я сам закончить ее уже не мог. Я делал только то, что не требовало способности различать, оценивать цвета. Так что к началу художественного совета все работы наша группа подготовить успела.

В половине пятого мы с рулонами отправились, как мы обычно говорили, "к большому эллипсному столу", а то и просто "к эллипсу".

Первым с обоснованием, с развернутым профессиональным толкованием нашего художественного замысла выступил Борис. В конце своего выступления он высказал сожаление, что сделать чистовой вариант лучше группе не удалось, "потому что Константин Дымкин, наш лучший колориметрист-тонировщик, был в отпуске, а вернувшись, не смог всей работе придать блеск из-за того, что во время отпуска с ним случилось несчастье..."

На обсуждении наша работа, как было очевидно, признавалась более чем удовлетворительной. Конечно, были и критические замечания. Нам дали много ценных рекомендаций, посоветовали кое-что изменить, доработать и тем самым значительно улучшить наше произведение.

Потом слово взял старший колориметрпст фабрики Степан Егорович Дашкевич.

- Товарищи, я должен напомнить,-начал этот толстячок своей скороговоркой,- о том, какое решающее значение имеет предметно-смысловая сторона цвета в декоре. Чтобы дать оценку цветовой композиции, выявить цветовую гармонию...

Я сидел не за огромным эллипсным столом, а у стены, противоположной той, где была дверь. И, признаться, далек был от того, чтоб с большим вниманием слушать Дашкевича.

Подняв лицо, я неожиданно среди сплошь чернобело-серого интерьера увидал фиолетовo-POзoвoe яркое пятно. Клякса!

У противоположной стены, далеко в углу, стараясь быть неприметным, одиноко сидел на последнем стуле Ниготков. Опершись локтями о колени, он глядел в пол. То ли слушал, то ли думал. Его лысый фиолетовый череп сиял, словно некий прожектор. Мне очень не хотелось, чтобы он меня видел: ведь я его, кажется, оскорбил утром, он даже от этого захворал и вынужден был на некоторое время уйти домой. Я опустил голову и с удивлением увидел, что мои руки стали изумрудными, словно их только что окунули в жидкие зеленые чернила, тогда как все вокруг было в черно-белой, серой гамме (конечно, кроме Ниготкова). Однако и в других местах в зале произошли изменения, которые свидетельствовали об особенностях моего зрения.

Все присутствующие, человек тридцать, с улыбками на лицах, иногда делясь мнением друг с другом, слушали старика Дашкевича. Он рассказывал о каком-то американском владельце ресторана, который весь интерьер своего заведения выкрасил в кровяно-красный цвет. И что же? Это подтолкнуло посетителей к спешке, и оборот значительно увеличился. Но неизвестно, не сократилась ли в дальнейшем посещаемость ресторана?!. Потом Дашкевич что-то говорил о том, как в каком-то кафе в экспериментальных целях неожиданно сменили цвет освещения и сельдерей стал розовым, бифштекс-сероватым, молоко - кровавым, рыба - багровой, салат-грязно-голубым; естественно, что разговоры и смех у посетителей кафе тут же прекратились, многие испытали даже тошноту...

Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скороговоркой. И я видел, что все присутствующие слушали рассказчика с интересом и вниманием и именно поэтому почти все-человек тридцать-подернулись легким флером, словно каждый был окутан нежно-салатной дымкой.

Теперь мне кое-что становилось понятным: присутствующие находились в хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый нейтральный цвет тау излучали едва-едва уловимый зеленоватый тон: два-три человека были покрыты смарагдовой дымкой, один - яблочно-зеленой, двое - фисташковой. А одна женщина была цвета цейлонского чая. Тогда как стены зала, пол, потолок, весь интерьер были белого, черного и чисто серого цветов. Картина перед моими глазами была совершенно невероятная. Я видел, как Ниготков, не меняя позы, поднял свое одутловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня. Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт?

Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил:

- Какого цвета мои руки?

- Что?

- Мои руки какого цвета?-Я выставил перед ним свои руки.

- Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя.

- А Ниготков? Какого он цвета? Вон он, в углу...

- Всякие там у него цвета. Сам он... ну, обычного. Пиджак зеленый, галстук желтый, рубашка бежевого, брюки, по-моему, синие...

- Все ясно,-сказал я и выпрямился.

Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет обо мне.

Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно с чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости. Казалось, в воздухе витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый быстро и сильно водил по ней чувствительным пальцем, и звук метался по всем октавам... И еще это было похоже на песню и плач, на удивительно плавно меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого непрерывного звучания более или менее ритмично тренькала какаято прозрачная капель...

Вся фигура Эммы подернулась легким оранжеватым флером.

- ...поэтому вы, Герман Петрович,-обрушивала она свои сердитые слова на главного инженера,-так и считаете. А по-моему, потому-то ничего странного и нет в том, что именно наш лучший колориметрист-тонировщик и заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому с ним... что он очень чувствителен к цвету, работает... он работал с ним. Вот вы, Герман Петрович, непосредственно с цветом не работаете, так с вами... у вас никакого дальтонизма такого ужасного не будет... не произойдет... для вас цвет не имеет решающего значения... А вот у Кости Дымкина... Как, Костя?.. говорил заболевание... ты... и она тогда... нам...

То ли из-за волнения она сбивчиво говорила, то ли из-за этого плавающего звука до меня долетали не все ее слова-не знаю почему, но речь Эммы показалась мне странно прерывистой. А тут вдруг я совсем перестал ее слышать.

Я сел прямо. Эмма двигала губами, открывала рот-что-то говорила мне, что-то спрашивала, ноя ее не слышал. В то время как шум в зале-негромкие голоса, шепот, как кто-то двинул по полу стулом, шелест бумаги-я слышал хорошо.

Невидимая, как бы сама по себе в воздухе натянутая струна неистовствовала и плакала. Я еще ничего толком не понимал. А на фоне этого струнного плача, может быть, в такт моим собственным сердечным ударам часто позванивала прозрачная капель. И вместе с этой капелью в нос мне ударил непереносимый запах искромсанной свежей картофельной ботвы-запах, какой бывает после сильнейшего градобития...

Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал.

Один за другим все присутствующие повернулись ко мне.

Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня:

- Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?..

- Да нет! Что вы,-улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком громко сказал я.-Просто я ее не слышу!..

- Кого, Дымкин? Кого не слышишь?

- Эмму Луконину.

- Эмму Луконину? А меня слышишь?

- Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще словно плачет и капельки дзинькают,-улыбнувшись, полушутливо сказал я.

- Капельки дзинькают?.. Струна плачет...-неопределенно проговорил директор и снова сел. Он наклонился к главному инженеру и что-то стал ему говорить, и Герман Петрович часто и охотно закивал головой.

Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами поворачивались в мою сторону, сдержанно кивали друг другу.

Поднялась со своего места и стала что-то говорить Эмма Луконина. Все повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне говорила. Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного ее слова.

- Да он же не слышит тебя!-не выдержал, перебил Эмму Борис.

- Переведи...-улыбнувшись, попросил я его.

Борис негромко сказал мне:

- Эмма спрашивает, как называется такое заболевание. И просит тебя рассказать, как и что произошло там с тобой, в деревне...

- Полная, абсолютная цветослепота,-отчетливо произнес я.- Был я у врача в поликлинике, больничный есть... Предварительный диагноз: ахромазия, или аномальная ахроматопсия... Еще будет тщательное обследование. Пока что не все ясно.

Эмма возбужденно что-то начала говорить главному инженеру.

Выслушав ее, Герман Петрович сказал:

- Луконина, никто ведь этого не утверждал. Я только удивился, что случилось это именно с цветотонировщиком. А?.. Да, странно как-то. И всем известно, что Константин Дымкин работает хорошо. Что?.. Нет, заключений никто не высказывал. Есть на то медики-они и разберутся. Константин Дымкин, вы меня слышите?

- Да, слышу.

- Как это у вас там все случилось? Расскажите, пожалуйста. Коротко только!

Я встал. Гремя стульями, все повернулись ко мне, сели поудобней.

- Все произошло за несколько секунд...-сказал я.- Рассказывать-то и нечего. В конце своего отпуска я был в деревне. Как-то в полдень разразилась сильнейшая гроза. Когда она кончилась, я вышел во двор. Стоял и глядел на огромную темнолазурную тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с грудным ребенком... На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем лес. А над рекой прямо перед лесом висела огромная радуга. Я стоял во дворе и глядел на близкую радугу... Пахло картофельной ботвой, побитой градом...

- Это не так существенно,-перебил меня главный инженер.- И вдруг вы перестали видеть радугу. Не так ли? -улыбнувшись, спросил он меня. Рассказывайте дальше.

Я молчал. В зале было тихо.

- Не так,- сказал я.- И вдруг из зала исчез Ниготков.

Многие, гремя стульями, стали поворачиваться, желая удостовериться в отсутствии Ниготкова. Ктото на пол уронил книгу, какая-то женщина сдержанно засмеялась.

- Он вам, Диомид Велимирович, нужен? - спросил меня инженер.

- Нет, он мне не нужен. Я глядел на радугу,- продолжал я свой короткий рассказ.- Высокая коляска стояла на изумрудной мокрой траве. Ребенок был закутан в ослепительно белые простыни и спал.

- Ваш рассказ,-покашляв, извинительно прочистив горло, сказал главный инженер,-сильно растянут. В нем многовато воды.

- Да,-кивнув головой, согласился я,-дело-то было после грозы. Когда я услышал крик ребенка... Вы не представляете, сколько в его крике было обиды! Я повернулся. Коляска была опрокинута. Кокон белых простыней по сверкающему зеленому подорожнику катала и подбрасывала огромная белая свинья. Старалась простыни размотать. Она была большая, как белый полярный медведь, и чистая, словно только что с выставки. Я хотел схватить вилы, но их нигде не было видно. Я бросился к белой свинье, изо всех сил пнул ее. Но она лишь чуть сдвинулась, в одно мгновение повернулась ко мне оплывшим рылом. Сверкнув бесцветными глазками, она так обдуманно и злобно огрызнулась, что я испытал огромное потрясение, осознав вдруг свое бессилие. Она чуть не цапнула меня за ногу. Вот тут-то я и не помню... Я просто нагнулся и осторожно поднял ребенка на руки... Я увидел, что только что бесцветные, склеротические глазки свиньи-теперь чернильно-сиреневого цвета, а сама свинья была не белой, а розовато-фиолетовой. Вот тут-то, Герман Петрович,-сказал я инженеру,-я и не увидел радуги, хотя искал ее и, по глупости, хотел показать орущему ребенку. В то мгновение и произошла перекодировка, трансформация моего цветовосприятия... Держа плачущего ребенка на руках, я почти все вокруг видел в белом и черном цветах. Да, почти все... Меня поразило другое: я увидел, что лицо ребенка было какого-то странного, совершенно неизвестного мне цвета. Такого же потрясающего цвета были деревья в огороде, все еще влажная от дождя трава, лес за рекой, пролетевшая птица, выбежавшая из дому сестра... Я потом назвал этот цвет "тау"... И только свинья была фиолетовой...

- Ну, все ясно,-нетерпеливо прервал меня главный инженер.- Это уже дело специалистов...

Заседание художественного совета закончилось в половине седьмого.

Домой я шел не спеша, с заявлением об увольнении в кармане. Все пока что было неопределенно. Шел и размышлял об этом казусе на худсовете, что вдруг перестал слышать Эмму. В конце концов, я понял, почему это произошло: я был очень заинтересован в том, как и что она говорит в мою защиту,-что и сам я хотел и мог сказать, но не говорил. Не всегда ведь возможно и надо оправдываться, тем более, когда тебя не очень-то понимают. И тогда бывает очень важно, что о тебе скажут другие. А раз меня, мою психику (как я узнал позже) в то время то и дело одолевала эта самая парадоксальная фаза, то и произошло прямо противоположное тому, что мне хотелось. Что-то вроде отрицательной индукции. Бывает же, что человек в момент напряженного эмоционального состояния на месте солнца видит черный шар. Или не может вспомнить лицо любимого человека...

Минут через двадцать около малолюдного туннеля под железнодорожными путями меня догнал Ниготков.

- Константин... Костя!-окликнул он меня.

Я оглянулся и остановился. Подняв руку, Ниготков приветственно помахивал сливяно-пурпурными пальцами.

Вся его одежда была темно-прозрачного, розовато-фиолетового цвета. Лицо и руки, под стать поблескивающим туфлям, лоснились сливяно-черными отливами, а глаза были светло-пепельные, почти бесцветные. Довольяо жуткий вид.

- Ну, Костя, ты сегодня хоро-ош!..-дружески улыбнувшись, показав бледно-сиреневые зубы в обрамлении фиолетовых губ, коротко, утвердительно сказал он. И после молчания, нервно посмеиваясь, продолжал:-А молодец все-таки, честное слово! Едва из меня дух вон не выпустил и пальцев не запачкал. Молодец, далеко пойдешь!..

- Извините, Демид Велимирович, я никаких таких целей не преследовал. Показалось что-то. Сорвался. Глупо получилось. Извините!

Мы вошли в гулкий туннель.

- Ты сам меня, Костя, прости, но когда передо мной извиняются - не люблю! Не хочу унижать человека. Не люблю, когда человек унижается.

- Да какое это унижение, Демид Велимирович! Это просто желание исправить ошибку.

- Не надо! Пусть человек лучше в дальнейшем не ошибается. А то без конца ошибаться да извиняться-это и конца всему не видно. В жизни каждого человека, Костя,- назидательно, очень ласковым голосом заговорил он,бывают ошибки. И лучше всего, если одна... А вообще-то ты прав, верно: что миндальничать! - вдруг переменил он тон.- Раз человек заслуживает-в гроб его, пусть погибает.

- Да разве вы, Демид Велимирович, этого заслуживаете!

- Не знаю. Ты, конечно, знаешь, раз берешь на себя смелость решать-кому жить, а кому помирать,-сказал он разобиженно.

Очень уж Ниготкову не нравилась вся эта ситуация-что я уловил в нем какой-то там цвет... И он осторожно, аккуратно, как кобра, зондировал нечто малопонятное ему. То заигрывал, то вроде бы дулся, лишь бы разжалобить меня. Уж так ему хотелось, чтоб я тут, фигурально говоря, раскаялся, во всем признался и пообещал никогда-никогда больше не травмировать его. И он всеми силами выговаривал на будущее, едва не выклянчивал у меня доброе расположение к нему. Видно было, что теперь его больше всего волнует, что я о нем знаю,

- Вы, товарищ Ниготков,-сказал я, когда мы вышли из гулкого туннеля,все немного преувеличиваете. Передергивать-то не надо: "жить-помирать..."

- Ну, ладно,-примирительно сказал он.-А ты чо это утром налетел?.. Тебе на ту сторону? Пойдем! У тебя и со слухом что-то?..

- Иногда людей не слышу: одних слышу, а других-нет. И струна плачет...

- Ай-я-я!.. Ну надо же! Вот несчастье-то какое. Струну слышишь, а людей не всех...-причитал он и шел, низко наклонив голову, то и дело впадая в задумчивость, словно считал булыжники мостовой.- Такой молодой-и на тебе, нервы! Вот ведь как... Цивилизация, как же! Пластмасса, хромосома...Ну, а я какого цвета, а?

- Да и вы тоже серый, Демид Велимирович. Для меня теперь все черное и белое вокруг. Все бесцветное.

В настойчивом, будто бы праздном любопытстве Ниготкова сквозило беспокойство, вызванное утренним инцидентом. Из-за меня могла открыться какая-то тайна, в которой, как в скорлупе, Ниготков прятал свою вину... Какую? Этого я не знал.

Я мог ему сказать правду: какого он цвета. Мог расписать во всех тонах и полутонах - ведь я знал, что такое цвет. Я никогда не лгал. Не собирался лгать и Ниготкову. Но с какой стати я должен был отвечать на его вопросы?

Я не сказал ему правды, но, по сути дела, и не солгал: с точки зрения тактики своего поведения я просто дезинформировал его, а с точки зрения стратегии жизни просто не ответил на его вопрос. Исповедоваться не обязан. А если Ниготкову невтерпеж знать, какого он цвета,- пусть посмотрит на свои руки. Не видит- пусть вспомнит. Я вас, Демид Велимирович, не красил... Утром я проявил такую непосредственность и прямодушие! - и наломал дров. И до тех пор, пока мне в этом странном цветоведении хоть что-либо не станет ясно, нельзя бездумно разбрасываться оценками, спешить.

- А утром?..- словно догадавшись о моих мыслях, прервал Ниготков наше молчание.-Утром, говоришь, я как клякса чернильная был?

- Утром цвета еще путались у меня перед глазами, а с обеда все стало белым и черным.

- Как снег и уголь?

- Да, примерно.

- Кто тебя знает...-вздохнул он.-Может, ты завтра, шалый, еще не то отчубучишь,-и кисло улыбнулся.-Лечиться тебе, Костя, надо. Не затягивай только болезнь. Если нужны связи с медициной, скажи, я помогу. Когда-то тоже врачевал. Правда, по ветеринарно-санитарной части. А обо мне, Костя, ты плохо не должен думать. Зря ты! Знаешь, по натуре я все-таки тоже человек добродетельных кровей. Так насчет медицины помочь? Только одно твое слово и...

- Нет, спасибо, Демид Велимирович. Мне должны дать направление или в какой-нибудь научно-исследовательский офтальмологический институт или в Научно-исследовательский институт глазных болезней имени Гельмгольца.

- А, ну смотри. Вон вы куда замахнулись! Прощай, Костя. Не унывай только. Если что - в любой час помогу. Духом не падай!

Я нехотя пожал его посветлевшую розовато-фиолетовую руку.

Выделяясь яркой сиреневой кляксой среди прохожих, он быстро уходил вверх по улице.

СТРАННАЯ ПАЛИТРА

Мало-помалу я привык к новым цветам окружающего мира, привык довольно легко, потому что цвет, несмотря на всю его важность, все-таки главным в жизни человека не является.

Как ни медленно происходили в моем зрении изменения, улучшение все-таки наступило: на фоне нейтрального цвета тау я уже способен был различать характерные, отличительные цвета живых существ-людей, растений, животных, птиц и насекомых.

Например, едва уловимый цвет почти всех людей, вместе с их одеждами, находился в зеленоратой гамме. Тут господствовали бесчисленые оттенки травяно-зеленого цвета, смарагдового, зеленого, как плющ, чисто-изумрудного, хризолитового. Лишь изредка встречались мне люди золотисто-апельсиновых нюансов, голубых, вермильон, канареечно-желтых, терракотовых, огненноцветных, сепия, палевых, розовых, инкарнатных, бледно-песочных, ультрамариновых и иных. Люди таких единичных цветов были, как я установил в дальнейшем, или людьми редкой индивидуальности, или необычной судьбы, и видел я их очень редко. Разумеется, все эти оттенки были едва различимы, лишь чуть намечены на фоне цвета тау. Люди же яркого, почти ослепительного цвета встречались мне исключительно редко. Собственно, Ниготков пока что был единственным, если, конечно, не считать той золотисто-лимонной девушки, о которой я часто вспоминал.

Деревья днем, как правило, оставались тау-серыми. Ночью же стволы деревьев светились разбавленным ультрамариновым и прозрачно-голубым светом. Невозможно было отделаться от впечатления, что стволы - из самосветящегося льда. Листья, кроны деревьев были мягкого голубовато-зеленого, пожалуй, даже, хризолитового цвета, кроны иных деревьев, наоборот, тяготели к бирюзовому. Светлым, слабо-хризолитовым казался ночью и далекий лес. Трава темной ночью виделась мне сизовато-желтой, словно она была освещена высокой, невидимой луной. Когда же был ветер, трава-как и кроны деревьев начинала светиться сильней, в ней появлялся какой-то странный, нетравяной оранжево-зеленый оттенок, и тогда, после порыва ветра, хотелось посмотреть в небо и увидеть вышедшую из-за тучи луну, которой и в помине не было. Удивительно одинаковый цвет объединял детей. В основном это были спокойные бирюзовые, золотисто-лимонные и желтовато-зеленые тона. Животные отличались тьмой палевых, желтовато-белых и кремовых оттенков. Однако достаточно было мне, например, кошку рассердить, как она сию же минуту становилась ослепительно киноварно-красной, словно была из раскаленного металла...

Что еще интересно, теперь, кроме общего нейтрального цвета тау, я видел несколько таких необычных цветов, которые отсутствуют в любом спектре. Эти цвета очень трудно описать и, конечно, они не имеют названий. Следовательно, в моем цветоведении спектр сместился по отношению к обычному зрительному восприятию. На первых порах я лишь смутно догадывался, что все это богатейшее цветовое разнообразие подчиняется какой-то закономерности, и поэтому с энтузиазмом занялся изучением вопроса о значении цвета в жизни человека.