Хитрость удалась, и некоторое время я усердно трудился из одной только злости. Но в конце концов мои добрые намерения иссякли, и все снова пошло по-старому. Только достигнув совершеннолетия, я понял, как важно для меня получить образование, и стал относиться к занятиям с подлинным интересом. Сейчас я жалею о своей лености в ранние годы и всегда занимаюсь по крайней мере четыре часа в день. Я думаю, только одно могло изменить мое отношение к учебе в ранние годы — какое-либо настоящее соревнование. Поскольку у меня не было одноклассников, мне не с кем было себя сравнивать.
Когда мне исполнилось примерно девять лет, я обнаружил среди имущества моего предшественника два старых, с ручным приводом, кинопроектора и несколько коробок с фильмами. Сначала не нашлось никого, кто знал бы, как они работают. В конце концов оказалось, что хорошим механиком был старый китайский монах, которого еще мальчиком родители подарили Тринадцатому Далай Ламе во время визита в Китай в 1908 году и который теперь безвыездно жил в Норбулингкс. Он был очень добрым и искренним человеком, глубоко преданным своему религиозному призванию, хотя, как многие китайцы, имел очень плохой характер.
Один из фильмов оказался кинохроникой коронации короля Георга. Она поразила меня бесконечными шеренгами солдат в роскошной форме. В другом были занимательные комбинированные съемки, показывающие, как танцовщицы каким-то образом вылупляются из яиц. Но самым интересным из всех был документальный фильм о добыче золота. Из него я узнал как опасна работа горняков, в каких трудных условиях они работают. Позже слыша об эксплуатации рабочего класса, (а мне часто пришлось об этом слышать в последующие годы), я всегда вспоминал этот фильм.
К сожалению, тот старый монах-китаец, с которым я быстро подружился, умер вскоре после моего важного открытия. Хорошо, что к тому времени я уже освоил работу с проектором и, разбираясь с ним, приобрел начальный опыт обращения с электричеством и динамо. Это оказалось очень полезным, когда я получил в подарок, кажется от королевской семьи Британии, современный электрический проектор со своим генератором. Он был доставлен через Британскую торговую миссию, и помощник торгового уполномоченного Реджинальд Фокс пришел показать мне, как им пользоваться.
Вследствие того, что Тибет расположен на большой высоте, многие болезни, распространенные в других частях мира, в нем неизвестны. Однако одна болезнь подстерегала всюду — оспа. В возрасте примерно десяти лет мне назначили нового, довольно упитанного, доктора, который, применив импортное лекарство, сделал мне прививку от оспы. Это была очень болезненная процедура, которая кроме того, что оставила мне четыре заметных рубца на руке, причинила и немалые страдания, вызвав жар, который держался почти две недели. Помню, что я очень жаловался на "этого толстого доктора".
Другим моим личным врачом являлся врач по прозвищу Доктор Ленин, которое появилось из-за его козлиной бородки. Он был небольшого роста с огромным аппетитом и превосходным чувством юмора. Особенно я ценил его за талант рассказчика. Оба этих врача имели подготовку в традиционной системе тибетской медицины, о которой я еще расскажу подробнее в следующей главе.
В этом же году закончилась мировая война, свирепствовавшая последние пять лет. Я знал о ней очень мало, только то, что, когда она кончилась, мое правительство послало делегацию с подарками и поздравлениями британскому правительству в Индии. Члены делегации были приняты Вице-королем Лордом Уэйвелом. На следующий год в Индию снова была послана делегация, которая должна была представлять Тибет на конференции по азиатским связям.
Вскоре после этого, ранней весной 1947 года произошел очень печальный инцидент, который явился ярким примером того, как эгоистическое преследование личного интереса теми, кто находится в высшем руководстве, может иметь последствия, затрагивающие судьбу всей страны.
Однажды, наблюдая какой-то диспут, я услышал звуки выстрелов. Шум доносился с северной стороны, в направлении монастыря Сера. Я выскочил наружу, возбужденный возникающей перспективой использовать свою подзорную трубу в настоящих целях. Но вместе с тем я был и сильно обеспокоен, так как понимал, что стрельба еще означает и убийство. Выяснилось, что Ретинг Ринпоче, который шесть лет назад объявил о своей политической отставке, снова решил провозгласить себя Регентом. В этом его поддержали некоторые монахи и чиновники-миряне, которые организовали заговор против Татхага Ринпоче. Дело кончилось арестом Ретинга Ринпоче и смертью значительного числа его последователей.
Ретинг Ринпоче был впоследствии приведен в Поталу, где подал прошение о том, чтобы ему разрешили со мной встретиться. К несчастью, ему отказали от моего имени, и вскоре после этого он умер в тюрьме. Когда я был несовершеннолетним, у меня, естественно, не было почти никакой возможности участвовать в судебных делах, но оглядываясь на прошлое, я иногда спрашиваю себя, не мог ли я что-нибудь сделать в ходе этого разбирательства. Если бы я каким-то образом вмешался, возможно, разрушение монастыря Ретинг, одного из самых старых и красивых в Тибете, можно было бы предотвратить. Все получилось очень глупо.
Все же, несмотря на его ошибки, я питаю глубокое личное уважение к Ретингу Ринпоче как к моему наставнику и гуру. После смерти его имя не упоминалось, пока я не восстановил его много лет спустя по совету оракула.
Через некоторое время после этих печальных событий я отправился с Татхагом Ринпоче в монастыри Дрейпунг и Сера (которые расположены соответственно примерно в пяти милях к западу и в трех с половиной милях к северу от Лхасы). В то время Дрейпунг являлся самым большим монастырем мира, в нем находилось больше семи тысяч монахов. Сера был несколько меньше: пять тысяч монахов. Эти поездки ознаменовали мой публичный дебют в качестве диалектика. Я должен был диспутировать с настоятелями каждого из трех колледжей Дрейпунга и двух колледжей Сера. Из-за недавних беспорядков были приняты особые меры по обеспечению безопасности, и я чувствовал себя неуютно. Кроме того, перед своей первой в этой жизни поездкой в столь великие оплоты учености я очень нервничал. Однако оба они оказались мне знакомы, и я убедился в наличии некоторой связи с моими предыдущими жизнями. Эти диспуты, которые проводились перед аудиторией, состоявшей из сотен монахов, прошли достаточно благополучно, несмотря на то, что я очень волновался.
Приблизительно в это же время я получил от Татхага Ринпоче особое учение Пятого Далай Ламы, которое считается специально предназначенным для самого Далай Ламы. Великий Пятый (как до сих пор его называют тибетцы) получил это учение в видении. В последующие недели у меня было несколько необычных переживаний, как правило, в виде снов, которым тогда я не придал особенного значения, но которые теперь представляются мне весьма важными.
Одной из положительных сторон Поталы было то, что в ней находилось множество кладовых. Для маленького мальчика они казались куда интереснее, чем те комнаты, где хранилось серебро, золото или бесценные религиозные реликвии, интереснее даже огромных инкрустированных драгоценными камнями гробниц всех моих предшественников в склепах внизу. Мне гораздо больше нравились оружейные склады с их коллекцией старинных мечей, кремневых ружей и доспехов. Но даже это было ничто по сравнению с невообразимыми сокровищами комнат, где хранилось имущество моих предшественников. Там я нашел старое духовое ружье с комплектом мишеней и патронов и телескоп, который уже упоминал, не считая залежей иллюстрированных книг на английском языке о первой мировой войне. Они заворожили меня, из них я брал образцы для своих моделей, танков и самолетов. Когда я стал постарше, кое-что из этих книг перевели для меня на тибетский.
Еще я нашел две пары европейской обуви. Хотя мои ноги были намного меньше, я взял их носить, набив в носки кусочки ткани, так что они стали более или менее пригодны.
Меня приводил в трепет тот звук, который они производили своими тяжелыми каблуками со стальными набойками.
В детстве одним из моих любимых занятий было разобрать какую-нибудь вещь, а потом пытался собрать ее заново. Я хорошо набил в этом руку. Но вначале у меня не всегда получалось. Одним из предметов, которые я нашел среди имущества моего предшественника, была старинная музыкальная шкатулка, подаренная ему русским царем, с которым он находился в дружеских отношениях. Она не работала, и я решил ее починить. Я обнаружил, что главная пружина перекручена и зажата. Когда я ткнул в нее отверткой, механизм освободился, и пружина стала безудержно раскручиваться, извергая из себя тонкие пластинки металла, которые производили музыку. Я никогда не забуду той дьявольской симфонии, с которой эти пластинки разлетались по всей комнате. Вспоминая этот случай, я понимаю, что только чудом не лишился глаза. Возясь с механизмом, я держал его у самого лица. Потом меня могли бы принимать за Моше Даяна!
Я был от души благодарен Тхуптену Гьяцо, Тринадцатому Далай Ламе, за то, что он оставил так много чудесных подарков. Многие из потальских уборщиков служили еще при нем, и от них я узнавал о его жизни. Я узнал, что он был не только совершенным духовным мастером, но и могучим и дальновидным светским вождем. Еще я узнал, что из-за вторжения иноземцев ему дважды приходилось уходить в изгнание: сначала это были британцы, которые в 1903 году послали армию под командованием полковника Янг-хасбэнда, а второй раз в 1910 году — маньчжуры. В первом случае британцы ушли добровольно, а во втором маньчжурская армия была изгнана в течение зимы 1911—12 года. Мой предшественник проявил большой интерес к современной технике. Среди вещей, которые он ввез в Тибет, была электростанция, оборудование для чеканки монет и для печатания первой тибетской бумажной валюты и три автомобиля. Для Тибета это было сенсацией. В то время в стране почти не существовало колесного транспорта. По существу, были неизвестны даже повозки. Об их существовании, конечно, знали, но консервативные по своей природе тибетцы полагали, что единственным практичным средством перевозки являются вьючные животные.
Тхубтен Гьяцо был провидцем и в других отношениях. После второго изгнания он послал для получения образования четырех молодых тибетцев в Британию. Эксперимент оказался успешным, юноши проявили себя хорошо и были даже приняты королевской семьей, но, к сожалению, это начинание заглохло. Если бы практика посылать детей получать образование за границей осуществлялась на регулярной основе, как он задумал, я совершенно уверен, что сегодняшняя ситуация в Тибете была бы другой. Подобным образом обстояло дело и с предпринятой Тринадцатым Далай Ламой реформой армии, что он считал жизненно важным делом. Она также была успешной, но не получила поддержки после его смерти.
Еще он задумал усилить авторитет правительства Лхасы в Кхаме. Он понимал, что из-за отдаленности от Лхасы Кхам практически игнорируется центральной администрацией. Поэтому он предложил, чтобы сыновья местных вождей приезжали учится в Лхасу, а затем посылались обратно, получив правительственные посты. Он хотел также поощрить местный призыв в армию. Но, к сожалению, вследствие инерции ни один план не был осуществлен.
Политическая интуиция Тринадцатого Далай Ламы тоже была поразительной. В своем последнем письменном завещании он предостерегал, что если не произойдет радикальных перемен, "может случится, что здесь в Тибете религия и правительство будут атакованы и извне, и изнутри. Если мы не защитим нашу страну, может случиться, что Далай Лама и Панчен Лама — отец и сын — и все почитаемые защитники веры исчезнут и станут безымянными. Монахи и монастыри будут уничтожены. Власть закона ослабеет. Земли и имущество членов правительства будут захвачены. Их самих заставят служить своим врагам или блуждать по стране, как нищих. Все будут ввергнуты в великие бедствия и всеподавляющий страх, медленно будут тянуться дни и ночи, полные страданий" В этом тексте упомянут Панчен Лама, самый высокий после Далай Ламы духовный авторитет в тибетском буддизме. По традиции, их резиденция находится в Шигадзс, втором по величине городе Тибета.
Сам Тринадцатый Далай Лама был очень простым человеком. Он отверг многие старые обычаи. Например, было принято, что когда Далай Лама выходил из своих покоев, всякий слуга, случайно оказавшийся поблизости, должен был немедленно удалиться. Далай Лама сказал, что эта процедура доставляет людям ненужное беспокойство и отбивает у него всякое желание выходить. Поэтому он отменил это правило.
В детстве я слышал множество рассказов о своем предшественнике, которые наглядно показывали его человечность. Один из них, поведанный мне дряхлым стариком, сын которого был монахом в монастыре Намгьел, относился к тому времени, когда на территории Норбулингки закладывалось новое здание. Как обычно, на закладку первого камня пришло много народу, чтобы выразить свое почтение и благопожелания. Однажды один кочевник (отец человека, рассказавшего мне эту историю) приехал издалека, чтобы внести свой вклад. У него был очень взбалмошный мул, который, как только хозяин отвернулся, чтобы сделать приношение, умчался на волю. К счастью, кто-то шел в противоположном направлении. Кочевник окликнул этого человека и попросил его поймать убежавшего мула. Незнакомец выполнил его просьбу и привел мула. Сперва кочевник обрадовался, а потом изумился, потому что его спаситель оказался никто иной, как сам Далай Лама.
Однако Тринадцатый Далай Лама отличался также большой строгостью. Так он запретил курение табака в Потале и на территории Норбулингки. Тем не менее, прогуливаясь однажды, он встретил нескольких каменщиков, делающих свою работу. Они не видели его и разговаривали между собой. Один громко сетовал на то, что табак запрещен, говоря, что он очень помогает, когда человек устал и голоден. Он собирался все равно пожевать его. Услышав это, Далай Лама повернулся и ушел, ничем не обнаружив своего присутствия.
Это не означает, что он всегда был снисходителен. Если я и должен сказать о нем что-либо критическое, так это, что он, по-моему, был чересчур автократичен. Он проявлял крайнюю суровость к высшим должностным лицам и обрушивался на них за малейшую ошибку. Его великодушие распространялось только на простых людей.
Наибольшие достижения Тхуптен Гьяцо в духовной области связаны с его неустанной заботой о повышении уровня образования в монастырях, которых во всем Тибете насчитывалось тогда более шести тысяч. Осуществляя это дело, он отдавал предпочтение наиболее способным, даже если они были младше. Кроме того, он лично посвятил в монашеский сан тысячи послушников. Вплоть до семидесятых годов большинство старших монахов имели посвящение в бхикшу от него.
В Норбулингке я начал жить постоянно после того, как мне исполнилось двадцать лет. До этого я перебирался туда каждый год ранней весной и возвращался в Поталу с началом зимы примерно через шесть месяцев. День, когда я покидал свою сумрачную комнату в Потале, был, без сомнения, моим самым любимым днем в году. Он начинался с церемонии, длившейся два часа (которые казались мне вечностью). Затем отправлялась большая процессия, которая меня нисколько не интересовала. Я предпочел бы идти пешком, любуясь природой, свежесть и красота которой только начинала проявляться в нежных зеленых побегах.
Развлечений в Норбулингке было множество. И прежде всего, прекрасный парк, окруженный высокой стеной. В нем находились здания для персонала. Внутри была еще одна стена, называемая Желтой Стеной, за которой мог находиться только Далай Лама, его непосредственная прислуга и некоторые монахи. По другую ее сторону располагался еще ряд зданий, включая личную резиденцию Далай Ламы, окруженную ухоженным садом.
В парке я с радостью проводил целые часы, гуляя по его прекрасным уголкам и глядя на животных и птиц, которые водились там во множестве. Там было стадо диких мускусных оленей; шесть "догши", огромных тибетских мастиффов; китайский мопс, присланный из Кумбума; несколько горных козлов; обезьяна; несколько верблюдов, присланных из Монголии; два леопарда и очень старый и довольно печальный тигр (эти последние, конечно, за оградой); несколько попугаев; полдюжины павлинов, несколько журавлей; пара золотистых гусей и около тридцати очень несчастных канадских гусей, которым подрезали крылья, чтобы они не улетели: мне было очень их жалко.
Один из попугаев чрезвычайно дружелюбно относился к Кенрап Тэнзину, моему Хранителю Одежд. Тот часто кормил его орехами. Когда попугай клевал с руки, Кенрап Тэнзин гладил его по голове, и тогда птица, казалось, впадала в экстаз. Я тоже хотел так подружиться с попугаем и несколько раз попытался добиться ответного чувства, но все бесполезно. Потому я взял палку, чтобы наказать его. Конечно же, после этого, только завидев меня, он улетал прочь, и это явилось хорошим уроком того, как обретают друзей: не силой, но состраданием.
У Линга Ринпоче подобным образом сложились хорошие отношения с обезьяной. Она дружила только с ним. Он часто кормил ее из кармана, и обезьяна, завидев его, неизменно подбегала и начинала рыться в складках его одежды.
Чуть больше я преуспел в завязывании дружбы с рыбами, которые жили в большом, изобилующем живностью озере. Я становился на берегу и звал их. Если они приплывали, я награждал их кусочками хлеба и "па". Однако, у них была склонность к непослушанию, и иногда они не обращали на меня никакого внимания. В таком случае я очень сердился и открывал по ним артиллерийский огонь — швырял камешки. Когда же рыбы подплывали, я очень заботливо следил, чтобы маленькие получили свою долю. Чтобы отогнать больших, приходилось прибегать к палке. Как-то раз, когда я стоял на берегу озера, на глаза мне попалась плывущая недалеко от берега коряга. Я стал топить ее своей палкой для отгона рыб. После этого помню только, что лежал на траве, а из глаз сыпались искры. Оказывается, я упал и начал тонуть. К счастью, один из моих уборщиков, отставной солдат из западного Тибета, присматривал за мной и пришел на помощь.
Другой привлекательной чертой Норбулингки была близость притока реки Кьичу, который струился в нескольких минутах ходьбы за внешней стеной. Мальчиком я довольно часто выходил наружу инкогнито в сопровождении кого-либо из взрослых и шел на берег реки. Сначала на это смотрели сквозь пальцы, но в конце концов Татхаг Ринпоче положил этому конец. К сожалению, этикет, касающийся Далай Ламы, был очень строг, и мне приходилось прятаться, как сове. Консерватизм тибетского общества в то время был таков, что считалось неприличным, чтобы видели, как министры правительства смотрят на улицу.
Как и в Потале, в Норбулингке я проводил много времени с уборщиками. Даже в самом раннем возрасте я не любил этикет и формальности, предпочитая компанию слуг обществу, скажем, членов правительства. Особенно мне нравилось бывать со слугами родителей, с которыми я проводил много времени всякий раз, когда приходил в дом моей семьи. Большинство из них приехало из Амдо, и я очень любил слушать истории о моей родной деревне и соседних с ней деревнях. Также славно было находиться в их компании, когда мы совершали набеги на продуктовые кладовые моих родителей. И слуги тоже бывали довольны мной в этих случаях по понятным причинам: выгода от подобных мероприятий была обоюдной. Лучшее время для таких набегов выдавалось поздней осенью, когда мы неизменно находили свежие запасы вкуснейшего сушеного мяса, которое поедали, обмакивая в соус чилли. Я так любил это, что однажды объелся и вскоре почувствовал сильную дурноту. Когда я стоял, мучительно корчась, согнувшись в три погибели, то попался на глаза Кенрап Тэнзину, и тот, решив ободрить меня, сказал что-то вроде: "Вот так. Давай-давай его все наружу. Это тебе полезно". Я чувствовал себя очень глупо и не поблагодарил его за внимание.
Хотя я и был Далай Ламой, слуги моих родителей обращались со мной точно так же, как с любым другим мальчишкой, что, впрочем, делали и все остальные, за исключением торжественных случаев. Никто не обращался со мной по-особому и не боялся высказать мне свое мнение. Поэтому я в раннем возрасте узнал, что жизнь моего народа не всегда легка. Мои приятели уборщики тоже откровенно рассказывали мне о себе и о несправедливостях, которые они терпели от чиновников и высших лам. Они также держали меня в курсе всех новостей дня. Часто это принимало форму песен и баллад, которые люди пели во время работы. Поэтому, хотя по временам мое детство было довольно одиноким, и хотя в возрасте двенадцати лет Татхаг Ринпоче запретил мне навещать впредь дом родителей, мои ранние годы ничуть не были похожи, на детство принца Сиддхартхи или Пу И, последнего императора Китая. К тому же, по мере того, как я становился старше, я знакомился со многими интересными людьми.
В годы моего детства в Лхасе жило в общей сложности около десяти европейцев. Многих из них я не видел, и случай познакомиться с "инчи", как называют жителей Запада тибетцы, представился только когда Лобсан Самтэн привел ко мне Генриха Харрера.
Среди тех, кто жил тогда в столице, были сэр Бэсил Гоулд, глава британской миссии, и его преемник Хью Ричардсон, который впоследствии написал несколько книг о Тибете и с коим уже после изгнания я имел несколько полезных бесед. Кроме уже упомянутого Реджинальда Фокса был еще один британский врач, имя которого я не могу вспомнить. Но я никогда не забуду случай, как этого человека пригласили в Норбулингку для лечения павлина, у которого была опухоль под глазом. Я самым внимательным образом следил за ним и с изумлением слушал, как он успокаивал павлина, разговаривая с ним, употребляя и лхасский диалект, и почтительный стиль (являющиеся, по существу, двумя разными языками). Меня поразило как нечто совершенно сверхъестественное, что этот странный человек обращался к птице: "Достопочтенный павлин"!
Генрих Харрер оказался приятным человеком с белокурыми волосами, каких я раньше не видел. Я прозвал его "Гопсе", что означает "желтая голова". Будучи европейцем, он оказался интернирован британцами как военнопленный в Индии во время Второй мировой войны. Но каким-то образом ему удалось бежать вместе с другим пленным по имени Петер Ауфшнайтер. Вместе они добрались до Лхасы. Это было великим достижением, так как Тибет считался закрытым для всех иностранцев, за исключением нескольких имевших особое разрешение. Около пяти лет им пришлось прожить как кочевникам, прежде чем они достигли столицы. Когда эти люди появились в городе, их смелость и упорство произвели такое впечатление, что правительство разрешило им остаться. Естественно, я одним из первых узнал об их появлении, и мне было очень любопытно увидеть, как они выглядят, особенно Харрер, так как он быстро завоевал репутацию интересного и общительного человека.
Он прекрасно говорил на разговорном тибетском языке и обладал чудесным чувством юмора, оставаясь вместе с тем чрезвычайно почтительным и вежливым. Когда мы познакомились, он отбросил формальности и стал совсем откровенным, но, конечно, когда не было моих приближенных. Я очень ценил это качество. Впервые мы встретились в 1948 году, и в течение полутора лет, пока он не покинул Тибета, я виделся с ним регулярно, обычно раз в неделю. От него мне удалось узнать кое-что о внешнем мире и особенно о Европе и закончившейся недавно войне. Он помогал также мне и в английском языке, который я недавно начал изучать с одним из чиновников. Я уже узнал английский алфавит, который мне пришлось соотнести с тибетской фонетикой, и жаждал учиться дальше. Харрер также помог мне освоить некоторые практические вещи.
Например, он помог разобраться с генератором, который мне подарили вместе с электрическим проектором. Генератор оказался очень старым и слабым, Я часто подумывал, не присвоили ли британские деятели генератор, предназначавшийся для меня, а свой старый отдали мне!
Большой энтузиазм в то время вызывали у меня и три автомобиля, которые Тринадцатый Далай Лама импортировал в Тибет. Хотя настоящих дорог не было, он иногда использовал их как транспорт в самой Лхасе и ее окрестностях вплоть до самой своей смерти. После они не использовались и пришли в негодность. Теперь машины стояли в каком-то из помещений Норбулингки. Одна из них была американским "доджем", а две другие — марки "бэби остин", все выпуска конца двадцатых годов. Был еще джип — "виллис", приобретенный тибетской торговой миссией во время поездки в Америку в 1948 году, но он использовался редко.
Как и в случае с проектором, прошло немало времени, прежде чем я нашел кого-нибудь, кто понимал бы в автомобилях. Но я решил, что их нужно починить во что бы то ни стало. Наконец нашли водителя Таши Церинга, очень вспыльчивого человека, он был родом из Калимпонга, расположенного к югу от границы с Индией. Мы вместе трудились над этими автомобилями и, наконец, разобрав один из "остинов" на части, заставили работать второй. "Додж" и джип были в лучшем состоянии, их надо было только немного подправить.
Конечно же, как только автомобили были починены, мне не разрешили даже подходить к ним. Но это было уж слишком, и однажды, узнав, что моего водителя нет поблизости, я решил взять одну из машин покататься. У "доджа" и джипа были ключи зажигания, которые находились у водителя. Но в "бэби остине" зажигание производилось при помощи магнето, и его можно было завести поворотом ручки.
Я осторожно вывел этот автомобиль из гаража и поехал вокруг сада. К несчастью, парк в Норбулингке полон деревьев, и спустя совсем немного времени я столкнулся с одним из них. К ужасу своему, я увидел, что фара разбита. Если не починить до завтра, водитель разоблачит меня как угонщика, и тогда мне достанется.
Я сумел, не сломав ничего больше, поставить автомобиль обратно и сразу же стал пытаться восстановить разбитое стекло. Но тут — и это повергло меня в смятение — я обнаружил, что это было не обычное стекло, а цветное. Так что хотя и удалось найти кусок, которому я смог придать нужную форму, передо мной встала задача: как сделать, чтобы это стекло не отличалось от старого? В конце концов я добился хорошего результата, намазав его сахарным сиропом. Закончив свое рукоделие, я был вполне удовлетворен им. Но несмотря на это, когда на следующий день я увиделся со своим водителем, мне было очень стыдно. Я был уверен, что он наверняка знает или потом обнаружит, что произошло. Но он никогда не сказал мне ни слова об этом. Никогда не забуду Таши Церинга. Он еще жив и живет теперь в Индии, и хотя я редко с ним вижусь, продолжаю все же считать его своим добрым другом.
Тибетский календарь довольно сложен. Он базируется на лунном месяце. Кроме того, вместо столетий мы придерживаемся шестидесятилетнего цикла, каждый год цикла обозначен одним из пяти элементов в таком порядке: земля, воздух, огонь, вода и железо, а также одним из двенадцати животных: мышь, бык, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, птица, собака и свинья. Каждый из элементов повторяется два раза подряд: сначала идет его мужской аспект, затем женский. Таким образом, они кончаются за десять лет. Затем первый элемент присоединяется к одиннадцатому и двенадцатому животному знаку, второй к тринадцатому и четырнадцатому и так далее. Например, 2000 год н. э. будет годом Железа-дракона.
В течение столетий, предшествовавших вооруженному вторжению Китая в Тибет, наступление сезонов отмечалось многочисленными праздниками. Обычно они имели религиозное значение, но праздновались одинаково монахами и мирянами. Последние во время праздников ели, пили, пели, танцевали и участвовали в играх, и все это перемежалось молитвами.
Одним из наиболее важных событий такого рода был праздник Нового года (или Лосар), который приходится на февраль — март по западному календарю. Для меня особенное значение этого праздника состояло в моей ежегодной публичной встрече с Нэйчунгом, государственным оракулом. Об этом я расскажу в следующей главе, но главное, мне и правительству представлялась возможность получить через медиума (или "кутэна"), советы от Дорже Дракдэна, божества-покровителя Тибета, по поводу наступающего года.
Был один праздник, который вызывал у меня самые разноречивые чувства. Это был "Монлам" — Праздник Большой Молитвы, начинавшийся сразу же после "Лосара". Причина моего двойственного отношения состояла в том, что как Далай Лама я должен был, несмотря на свой юный возраст, участвовать в самой главной церемонии. Кроме того, во время Монлама я неизбежно испытывал еще и сильный приступ инфлюэнцы, что и сейчас случается со мной каждый раз, когда приезжаю в Бодхгайю, — из-за пыли. Тогда это происходило потому, что моей резиденцией в это время являлись комнаты в храме Джокханг, которые были даже еще более запущенными, чем моя комната в Потале.
Эта церемония (или "пуджа"), которой я так страшился, происходила в послеполуденное время в конце первой из двух недель, посвященных Монламу. Она следовала после длинной лекции Регента о жизни Будды Шакьямуни. Сама пуджа длилась более четырех часов, а после этого я должен был читать наизусть длинный и трудный отрывок из Канона. Я так волновался, что не понимал ни слова из того, что говорилось до этого. Мой Старший Наставник — Регент, Младший Наставник и Мастера Ритуала, Одежд и Кухни — все были взволнованы в равной степени. Главная причина их тревоги заключалась в том, что во время церемонии я сидел высоко на троне и никто не мог подсказать мне, если я вдруг запнусь.
Но вспомнить свой текст было только половиной дела. Эта процедура длилась так долго, что у меня появлялся еще один повод для страха: я боялся, что мочевой пузырь может не выдержать. В конце концов все проходило благополучно, даже в самый первый раз, когда я был совсем юн. Но помню, что был ни жив ни мертв от страха. Мои чувства были скованы до такой степени, что я не замечал ничего из происходящего вокруг. Я не замечал даже голубей, которые воровали подношения с блюд. Начинал замечать их я только на второй половине своей речи.
Когда все это оставалось позади, я бывал безумно счастлив. И не только потому, что следующие двенадцать месяцев оказывались свободными от этого страшного дела, но еще и потому, что затем следовал один из наилучших моментов жизни Далай Ламы в течение года. После этой церемонии мне разрешалось ходить по улицам, чтобы я мог увидеть "торма", огромные, ярко раскрашенные скульптуры из масла, которые по традиции в этот день подносились Буддам. Разыгрывались кукольные представления, военные оркестры играли музыку, и повсюду люди были совершенно счастливы.
Храм Джокханг является самым почитаемым храмом Тибета. Он был построен во времена правления царя Сонгцэн Гампо в седьмом веке н. э. специально для того, чтобы поместить в нем статую, которую привезла с собой одна из его жен, Бхрикути Деви, дочь непальского царя Аншуриаруама. (Сонгцэн Гампо имел еще четырех жен, три из которых были тибетянками, а одна китаянкой, принцессой Вангчен Конгджо, дочерью второго императора танской династии). В течение столетий этот храм расширяли и украшали. Одной из достопримечательностей Джокханга является каменный монумент, который еще стоит у его входа как свидетельство былого могущества Тибета. Надписи на нем, высеченные на тибетском и на китайском языках, заключают в себе бессрочный договор, заключенный Тибетом и Китаем в 821—822 годах:
"Великий царь Тибета, Чудесный Божественный Владыка, и великий царь Китая, китайский Правитель Хуан-ди, находясь в родстве как племянник и дядя, заключили союз своих государств. Они совершили и скрепили печатями великое соглашение. И боги и люди знают о нем и свидетельствуют, что оно не может никогда быть изменено; а запись о соглашении была выбита на этом каменном столбе, чтобы знали будущие века и поколения.
Чудесный Божественный Владыка Трисонг Дрецэн и китайский царь Вэнь У Сяо-дэ Хуан-ди, племянник и дядя, прибегнув к своей великой мудрости, дабы предотвратить любые случаи нанесения вреда благосостоянию их стран ныне или в будущем, ко всем проявили беспристрастно свою благую волю. С единственным желанием действовать ради мира и блага своих подданных они пришли к согласию относительно высшей цели обеспечения прочного мира: они заключили сей великий договор во исполнение своего решения восстановить прежнюю старинную дружбу и взаимоуважение, а также стародавние добрососедские отношения.
Тибет и Китай будут придерживаться тех границ, в которых они располагаются ныне. Все, что к востоку, — есть страна Великого Китая, а все, что к западу, — есть, безусловно, страна Великого Тибета. Отныне ни одна сторона не должна ни вести войну, ни захватывать территорию. Любой человек, вызвавший подозрения, будет арестован; его занятие будет расследовано, и он будет препровожден обратно.
Ныне, когда два государства связали себя этим великим договором, необходимо, чтобы вновь посылались по стародавним путям вестники для поддержания связи и обмена дружественными посланиями о гармоничных взаимоотношениях между племянником и дядей. Согласно древнему обычаю, смена лошадей должна осуществляться у подножия перевала Чиан-Чун, на границе между Тибетом и Китаем. У заставы Суиюн китайцы должны встречать тибетских представителей и снабжать их всеми необходимыми средствами отсюда и далее. У Цин-Шуи тибетцы должны встречать китайских представителей и снабжать их всеми средствами. С обеих сторон к ним должны относиться с подобающим почтением и уважением в соответствии с дружественными отношениями между племянником и дядей.
Между двумя странами не должно быть видно ни дыма, ни пыли. Не должно быть никаких внезапных сигналов тревоги, и само слово "враг" не должно произноситься. Даже пограничная стража не должна иметь ни тревог, ни страха и должна по своему усмотрению заниматься своей землей и отдыхать. Все должны жить в мире и разделять благодать счастья десять тысяч лет. Пусть весть об этом распространится по всем странам, которые только освещаются солнцем и луной.
Это торжественное соглашение знаменует великую эпоху, когда тибетцы счастливы на земле Тибета, а китайцы на земле Китая. В том, что оно никогда не может быть изменено, призываются в свидетели Три Великие Драгоценности, Собрание Святых, Солнце и Луна, Планеты и Звезды. В том дана торжественная клятва с жертвоприношением животных; соглашение скреплено печатями.
Если стороны не будут действовать в соответствии с этим соглашением или нарушат его, кто бы это ни был, Тибет или Китай, все, что ни совершила бы другая сторона в порядке возмездия, не будет рассматриваться как нарушение договора с ее стороны.
Цари и министры Тибета и Китая дали соответственную клятву об этом, и соглашение записано подробно. Оба царя оттиснули свои печати. Министры, специально уполномоченные исполнять это соглашение, поставили свои подписи, а копии помещены в государственные архивы обеих сторон".
Моя комната в Джокханге была на втором этаже, иначе говоря, на плоской крыше. Отсюда я мог рассматривать не только большую часть самого здания внизу, но и рыночную площадь. Из выходящего на юг окна открывался вид на главный зал, где были видны монахи, целый день распевающие молитвы. Эти монахи всегда отличались хорошим поведением и были прилежны в своих занятиях.
Однако вид из восточного окна был совершенно другим. Через него я мог видеть нижний двор, где собирались монахи-новички вроде меня. Я с изумлением наблюдал, как они прогуливали занятия, а иногда даже дрались друг с другом. Когда я был еще мал, то украдкой спускался вниз по лестнице, чтобы получше разглядеть их. Я не мог поверить своим ушам и глазам. Прежде всего, они не распевали молитвы, как полагалось. Они пели их как обыкновенные песни, если вообще давали себе труд раскрывать рот. Довольно многие из них, казалось, никогда не делали и этого, а только все время играли. То и дело завязывалась потасовка, тогда они вытаскивали свои деревянные чашки и трахали ими друг друга по голове. Такие сцены вызывали у меня любопытную реакцию. С одной стороны, я говорил себе, что эти монахи крайне глупы, с другой стороны, не мог им не завидовать. Казалось, что у них совершенно нет никаких забот. Но когда они дрались слишком уж отчаянно, мне становилось страшно, и я уходил.
На западе я мог видеть рыночную площадь. Мне, конечно, больше всего нравилось смотреть именно туда, но приходилось скорее подглядывать украдкой, чем смотреть открыто, когда кто-нибудь мог видеть меня, ведь если меня замечали, каждый норовил подбежать и простереться ниц. Я мог только выглядывать из-за занавесок, чувствуя себя преступником. Помню, что когда я жил в Джокханге в первый или второй раз в возрасте семи или восьми лет, я ужасно опозорился. При виде множества людей внизу я не смог удержаться и нагло выставил свою голову из-за занавеса. Но мало того, я помню, что на головы людей, бросившихся на землю далеко внизу, полетело несколько плевков! И рад сказать, что впоследствии юный Далай Лама научился некоторой самодисциплине.
Я любил разглядывать сверху прилавки на базаре и, помню, однажды увидел маленькое деревянное игрушечное ружье. Я послал кого-то купить его для меня. Я заплатил за него из тех денег, которые были пожертвованы паломниками. Иногда я тратил их на себя, потому что официально мне не разрешалось иметь дело с деньгами. Действительно, даже сейчас я непосредственно их не имею. Вес мои расходы находятся в руках моего личного секретариата.
Еще одним удовольствием жизни в Джокханге была возможность завести новых друзей среди тамошних уборщиков. Обычно все свободное время я проводил в их компании, и, наверное, когда я уезжал, они были так же опечалены, как и я. Однако вспоминаю один год, когда людей, с которыми я так крепко подружился во время предыдущего праздника, там не оказалось. Я хотел знать, почему их нет, так как очень ждал новой встречи с ними, и выспросил,, что произошло, у единственного оставшегося. Он рассказал мне, что остальные уволены за кражу. После того, как я уехал последний раз, они залезли в мои апартаменты через потолочное окно и взяли вещи — золотые масляные светильники и тому подобное. Хорошая же у меня была компания!
Последний день праздника Монлам посвящался уличным шествиям. Сначала процессия, во главе которой несли большую статую Майтреи, грядущего Будды, обходила по периметру старый город. Этот маршрут назывался "Лингхор". Я слышал, что он больше не существует благодаря китайской перестройке столицы, но все еще существует "Бархор", или внутренний обход, идущий прямо вокруг Джокханга. В прежние времена благочестивые паломники считали своим долгом обойти весь Лингхор только путем простираний телом.
Вскоре после того, как статуя завершала свой круг, все вокруг приходило в движение, потому что всеобщее внимание переключалось на спортивные состязания. Они включали в себя скачки лошадей и соревнования в беге участников из публики и служили для всех большой забавой. Скачки лошадей были довольно необычными, так как лошади были без всадников. Их выпускали под монастырем Дрейпунг, а конюхи и зрители направляли их к центру Лхасы. Перед прибытием лошадей начиналось соревнование претендентов на звание чемпионов по легкой атлетике: они бежали на более короткое расстояние, но тоже к центру города. Те и другие прибывали одновременно, и это часто приводило к забавной неразберихе. Но однажды произошел злополучный случай, когда некоторые бегуны ухватились за хвосты пробегавших лошадей и шли на буксире. Сразу после окончания забегов Гофмейстер обвинил в этом "преступлении" тех, кто в нем, по его мнению, участвовал. Большинство из них были моими служащими. Я был огорчен, когда услышал, что их, наверное, накажут. Но в конце концов мне удалось заступиться за них, хоть раз в жизни.
Некоторые моменты праздника Монлам затрагивали непосредственно все население Лхасы. В соответствии с древней традицией, светская власть в городе осуществлялась настоятелем монастыря Дрейпунг. Он, в свою очередь, назначал из своих монахов администрацию и полицейских для поддержания законности и порядка. Это соблюдалось строго, и всякие проступки наказывались довольно большими штрафами. Предметом особенных забот была чистота, и, как результат, — в это время года каждое здание заново белилось, а улицы выметались до последней соринки.
Когда я был ребенком, в празднике Лосар одним из самых важных моментов для меня была традиция печь "кхабсе", или новогоднее печенье. Ежедневно во время праздников мой Мастер Кухни замешивал тесто для вкуснейшего печенья, и, придавая ему причудливую форму, обжаривал в масле. Один раз я решил попытаться собственноручно заняться выпечкой. Все шло хорошо, и я был вполне доволен моим рукоделием, поэтому сказал Мастеру Кухни, что приду попечь еще на следующий день.
Но на другой день, к несчастью, налили свежего масла, которое не успело как следует прокипеть. В итоге, когда я бросил свое тесто в сковороду, произошло нечто вроде извержения вулкана. Кипящее масло облило мою правую руку, и она сразу же покрылась пузырями. Однако из этого события мне в основном запомнился один повар, пожилой невозмутимый человек, который только что принял большую понюшку табаку. Он подскочил ко мне с чем-то похожим на взбитые сливки и стал накладывать на мою руку. Обычно он отличался беспечностью, но в этот раз страшно переволновался. Помню, что я думал, как он смешно выглядит с крошками табака и соплями, выскочившими из носа, и с самым серьезным выражением своего покрытого оспинами лица.
Из всех празднеств мне больше всего нравился фестиваль оперного искусства, который начинался в первый день седьмого месяца каждого года и продолжался неделю. Он включал в себя представления, которые давали труппы танцоров, певцов, музыкантов и актеров со всего Тибета. Представления проходили на вымощенной площадке, у внешней стороны Желтой Стены. Сам я наблюдал представления из временной ложи, сооруженной наверху одного из зданий, примыкающих к стене с внутренней стороны. В числе зрителей были все члены правительства со своими женами, которые пользовались случаем посостязаться между собой в украшениях и нарядах. Однако соревновались друг с другом не только придворные дамы. Случай покрасоваться представлялся также и уборщикам в Норбулингке. В дни перед праздниками они тратили много времени и энергии, чтобы одолжить и взять напрокат одежду и украшения, предпочтительно коралловые, в которых должны были показаться публике. Их момент наступал, когда они выносили вазы с цветами на конкурс садоводов, который проводился во время этого фестиваля.
И никогда не забуду одного из моих уборщиков, появлявшегося в особенной шляпе, которой он безмерно гордился. У этой шляпы был длинный, красный шелковый султан, и он артистично драпировал этот султан вокруг шеи и плеч.
Публика тоже приходила посмотреть на представления, хотя, в отличие от правительственных чиновников и аристократии, у нее не было особых мест для сидения. Люди шли не только на просмотр представления, но также для того, чтобы подивиться на вельмож в их церемониальном убранстве. Народ также пользовался возможностью обойти вокруг Желтой Стены с молитвенным барабаном в руке. (Молитвенный барабан представляет собой цилиндр, в котором находятся молитвы, и его вращают, читая при этом мантры).
Приходили не одни только жители Лхасы; но и высокие, задиристые кхампинцы с востока с длинными волосами, экстравагантно завязанными красными лентами; непальские и сиккимские торговцы с юга; и, конечно же, мелькали щуплые фигурки крестьян-кочевников. Люди от души предавались забаве — тибетцы на это большие мастера. Мы большей частью совсем простые люди, которые ничто так не любят, как хорошее зрелище и добрую вечеринку. Даже некоторые монахи участвовали в веселье, хотя тайком и переодевшись.
Это было такое счастливое время! В период представления люди сидели и разговаривали: песни и танцы были настолько знакомы, что они знали все эпизоды наизусть. Почти все приносили закуски, чай и чанг, приходили и уходили как кому вздумается. Молодые женщины кормили грудью своих младенцев. Дети бегали туда-сюда со смехом и воплями, останавливаясь только на секунду, чтобы вытаращить глаза на выход нового исполнителя, одетого в фантастический красочный костюм. При этом каменные лица одиноко сидевших стариков просветлялись, а старухи на мгновение прекращали свою болтовню. Затем все продолжалось, как и раньше. И все это время солнце проливало на нас свои щедрые лучи, а горный воздух кругом был чист и свеж.
Единственно, когда можно было быть уверенным в полном внимании всех присутствующих — это во время исполнения сатир. Тогда актеры появлялись одетые как монахи и монахини, вельможи и даже как государственные оракулы и высмеивали известных деятелей.
Одним из других важных праздников, проводимых в течение года, был праздник Махакалы, который приурочивался к восьмому дню третьего месяца. В этот день официально начиналось лето, и все члены правительства переодевались в летнюю одежду. Именно в этот день я переселялся из Поталы в Норбулингку. В пятнадцатый день пятого месяца проводился "Дзамлинг Чисанг", Всеобщий День Молитвы, который отмечал начало продолжавшегося неделю праздника, когда большинство жителей Лхасы, которые не были монахами, монахинями или членами правительства, поселялись в палатках на равнине за Лхасой, чтобы проводить время в пикниках и других совместных развлечениях. Я совершенно уверен, что некоторые люди, которые, казалось бы, никак не должны были участвовать в таких вещах, все-таки участвовали, но тайно, переодевшись. Затем, - в двадцать пятый день десятого месяца, день смерти Цзонхавы, великого реформатора буддизма в Тибете и основателя традиции Гелугпа, проводилось особое празднество. Оно включало в себя факельные шествия и зажжение бесчисленных масляных светильников по всей стране. Это событие также знаменовало официальное начало зимы, когда чиновники переодевались в зимние одежды, а я с неохотой перебирался обратно в Поталу. Я мечтал о том времени, когда буду достаточно взрослым, чтобы последовать примеру своего предшественника, который, приняв участие в этой процессии, обычно возвращался в Норбулингку, предпочитая ее Потале. В году было также и несколько светских мероприятий, например, лошадиная ярмарка, которая проводилась в течение первого месяца. Также особое время года наступало осенью, когда кочевники приводили яков, чтобы продать их мясникам. Для меня это было всегда очень печальное время, Я не мог перенести мысли о том, что эти бедные создания идут на смерть, и когда только замечал, как их ведут на базар позади Норбулингки, всегда старался купить, посылая кого-нибудь действовать от моего имени. Таким образом, я мог спасти им жизнь. Спустя годы мне представляется, что я должен был избавить от гибели, по крайней мере, десять тысяч животных, а, возможно, и намного больше. И думая об этом, я понимаю, что тот несусветный озорник все же сделал что-то доброе.
Глава третья
Вторжение: начало бури
В день накануне оперного фестиваля летом 1950 года я как раз выходил из ванной комнаты в Норбулингке, когда почувствовал, что земля под моими ногами заколебалась. Был поздний вечер, и я, болтая с одним из слуг, умывался перед сном. Удобства тогда были расположены в небольшом строении в нескольких ярдах от моего жилища, так что я находился вне здания, когда это произошло. Сначала я подумал, что у нас случилось еще одно землетрясение, так как Тибет подвержен сейсмической активности. И в самом деле, войдя вовнутрь, я заметил, что несколько картин висят криво. Сразу после этого вдали послышался оглушительный грохот. Я выскочил наружу, а за мной несколько уборщиков. Пока мы вглядывались в небо, последовал еще один удар и за ним еще один. Это было похоже на артиллерийский залп — что, как мы предположили, было причиной шума и вибрации: такого рода испытания проводились тибетской армией. Всего последовало тридцать-сорок взрывов.
На следующий день мы узнали, что это были совсем не военные испытания, а на самом деле, природное явление особого характера. Некоторые люди сообщили даже, что видели странное красное зарево в небе в том направлении, откуда исходил шум. Постепенно выяснилось, что его видели по всему Тибету: и в Чамдо, около 400 миль на восток, и в Сакья, 300 миль к юго-западу. Я слышал даже, что это явление наблюдали в Калькутте. Когда масштабы такого странного события стали осознаваться, люди, естественно, начали говорить, что это было больше, чем простое землетрясение: это было предзнаменование.
С самого раннего возраста у меня был большой интерес к науке. Поэтому, естественно, я хотел найти научное объяснение этого необычайного события. Когда несколько дней спустя я увидел Генриха Харрера, я спросил его, каково, по его мнению, объяснение не только толчков, но, главное, странного небесного явления. Он выразил уверенность в том, что эти два явления связаны. Скорее всего, это был разлом земной коры, вызванный движением вверх всего горного массива.
На мой взгляд, это звучало правдоподобно, но маловероятно. Почему разлом земной коры сопровождался заревом в ночном небе и громовыми раскатами и, кроме того, как могло произойти, чтобы это явление наблюдалось на таком большом расстоянии? Тогда я считал, что теория Харрера не объясняет всего произошедшего. И даже теперь я остаюсь при этом же мнении. Возможно, научное объяснение существует, но, как я чувствую, случившееся выходит за пределы науки на настоящее время, это что-то воистину таинственное. В этом случае мне гораздо легче допустить, что я был свидетелем чего-то метафизического. Во всяком случае, было ли это предостережением свыше или просто голосом недр, но после этого ситуация в Тибете стала быстро ухудшаться.
Как я уже сказал, это событие произошло как раз перед оперным фестивалем. Спустя два дня предзнаменование, если это было оно, начало исполняться. Ближе к вечеру, во время представления, я увидел, что по направлению ко мне бежит гонец. Когда он добежал до моей ложи, его сразу же проводили к Татхагу Ринпоче, Регенту, который занимал другую половину. Я сразу понял: что-то произошло. В нормальных обстоятельствах правительственные дела должны были быть отложены до следующей недели. Естественно, я был почти вне себя от любопытства. Что бы это могло значить? Наверное, случилось что-то ужасное. Но так как я был еще совсем молод и не имел никакой политической власти, я должен был ждать, пока Татхаг Ринпоче не найдет нужным рассказать мне о том, что произошло. Однако, я давно уже обнаружил, что можно, встав на ящик, заглянуть в окно, находящееся высоко в стене между его комнатой и моей. Когда гонец вошел, я залез наверх и, затаив дыхание, стал подглядывать за Регентом. Пока он читал письмо, я довольно хорошо мог видеть его лицо. Оно стало очень серьезным. Через несколько минут он вышел, и я слышал, как он отдавал приказ созвать Кашаг.
В свое время я узнал, что письмо, которое получил Регент, было в действительности телеграммой от губернатора Кхама, резиденция которого находилась в Чамдо, и в ней сообщалось о нападении китайских солдат на тибетский гарнизон, в результате которого погиб дежурный офицер. Это была действительно печальная новость. Уже прошлой осенью имели место нарушения границы китайскими коммунистами, заявлявшими о своем намерении освободить Тибет от рук империалистических агрессоров — что бы это ни означало. И это несмотря на то, что все китайские чиновники, живущие в Лхасе, были высланы в 1949 году.
Походило на то, что теперь Китай собирается осуществить свою угрозу. В таком случае, как я теперь хорошо понимал, Тибет подвергался очень серьезной опасности, потому что наша армия насчитывала не более восьми с половиной тысяч офицеров и рядовых. Она никак не могла бы противостоять одержавшей недавно великие победы Народно-Освободительной Армии Китая (НОАК).
Я помню совсем мало об оперном фестивале того года, только наполнявшее меня чувство отчаяния. Мое внимание не могли привлечь даже магические танцы, исполнявшиеся под размеренный звук барабанов, их участники были облачены в причудливые костюмы (некоторые были наряжены скелетами, олицетворявшими Смерть) и двигались торжественно и ритмично, следуя канонам древней хореографии.
Спустя два месяца, в октябре, подтвердились наши худшие опасения. До Лхасы дошли сведения о том, что восемьдесят тысяч солдат НОАК переправились через реку Дричу к востоку от Чамдо. Китайское радио объявило, что в годовщину прихода к власти коммунистов в Китае началось "мирное освобождение" Тибета.
Итак, удар был нанесен. Вскоре должна была пасть Лхаса. Мы не имели никакой возможности противостоять такому натиску. Мало того, что тибетская армия была немногочисленной, она страдала и от недостатка современного вооружения и почти полной необученности. К армии не проявлялось никакого интереса на протяжении всего периода регентства. Несмотря на свою историю тибетцы, по существу, любят мир, а быть в армии означало находиться в низших слоях общества: солдаты считались кем-то вроде мясников. И хотя теперь по всему Тибету стали поспешно собирать дополнительные формирования и создали одно новое, все же качество войск, выступивших навстречу китайцам, было невысоко.
Бесполезно рассуждать о том, каковы были бы последствия, если бы положение вещей было иным. Нужно только сказать, что китайцы потеряли большое количество солдат при завоевании Тибета: в некоторых районах они встретили отчаянное сопротивление и кроме прямых военных потерь очень страдали от трудностей снабжения и сурового климата. Многие умерли от голода; другие не могли перенести горной болезни, которая всегда мучает, а иногда просто убивает иностранцев в Тибете. Но что касается исхода боев, то независимо от того, насколько велика или хорошо подготовлена была тибетская армия, в конце концов все ее усилия были бы тщетными. Ведь даже тогда китайское население более чем в сотню раз превышало наше.
Эта угроза свободе Тибета не осталась незамеченной в мире. Индийское правительство, поддержанное Великобританией, заявило протест Китайской Народной Республике и объявило, что это вторжение противоречит интересам мира. Седьмого ноября 1950 года Кашаг и правительство обратились в Организацию Объединенных Наций с просьбой выступить в нашу защиту. Но, к несчастью, Тибет, следуя своей политике изоляции от мира, никогда не выказывал желания стать членом ООН, поэтому никакого результата не последовало, не было пользы и от двух последующих телеграмм, отправленных до конца того года.
Приближалась зима, новости становились все хуже, и начали поговаривать о том, чтобы объявить о совершеннолетии Далай Ламы. Народ начал выступать за предоставление мне светской власти на два года раньше положенного. Мои уборщики докладывали, что в Лхасе расклеиваются листовки, в которых ругают правительство и призывают к немедленному возведению меня на трон, и что народ поет песни такого же содержания.
Люди разделились на две группы: в одной были те, кто возлагал надежды на мое руководство в этом кризисе; в другой — те, кто считал, что я слишком молод для такой ответственности. Я был согласен со второй группой, но, к сожалению, со мной не посоветовались. Вместо этого правительство вопросило оракула. Состоялась очень напряженная сцена, в итоге которой, наконец, Кутэн, пошатываясь под весом своего церемониального головного убора, подошел к тому месту, где сидел я, и положил ката, белый шелковый шарф для подношений, на мои колени со словами "Тхула бап" — "Его время пришло".
Дорже Дракдэн высказал свою волю. Татхаг Ринпоче сразу же приготовился уйти в отставку с поста Регента, хотя должен был оставаться моим Старшим наставником. Дело было за Государственным астрологом — назначить день возведения меня на престол. Они выбрали 17 ноября 1950 года как наиболее благоприятную дату до конца года. Меня же такое развитие событий скорее опечалило. Еще месяц назад я был беззаботным юношей, неторопливо ожидающим ежегодный оперный фестиваль. А теперь я оказался перед лицом перспективы возглавить свою страну в то время, как она готовится к войне. Но оглядываясь назад, я вижу что не должен был особенно удивляться, уже несколько лет оракул высказывал нескрываемое презрение к правительству, обращаясь в то же время ко мне с большим уважением.
В начале ноября, примерно за две недели до моего официального возведения [на трон], в Лхасу прибыл мой старший брат. Я почти не знал его. Будучи Такцером Ринпоче, он стал настоятелем монастыря Кумбум, где я провел те самые одинокие первые восемнадцать месяцев после моего обнаружения. Лишь взглянув на него, я понял, что он очень много перенес. Брат был в ужасном состоянии, крайне напряжен и встревожен. Он даже заикался, когда рассказывал мне свою историю. Так как Амдо, провинция в которой мы оба родились и в которой расположен Кумбум, находится в близком соседстве с Китаем, она быстро подпала под контроль коммунистов. Едва это случилось, он немедленно был взят под домашний арест. Деятельность всех монахов подверглась ограничениям, а сам он оказался, по существу, заключенным в своем монастыре. В то же время китайцы стали пытаться внушить ему коммунистический образ мыслей и обратить в свою веру. У них был план отпустить его в Лхасу, если бы он согласился убедить меня признать над собой власть Китая. А в случае, если бы я стал упорствовать, он должен был убить меня. За это обещалось вознаграждение. Дикое предложение. Во-первых, мысль об убийстве любого живого существа враждебна для всех буддистов. Поэтому предположение о том, что он мог бы действительно совершить убийство Далай Ламы в личных целях, показывает, что китайцы не имели никакого представления о характере тибетцев.
По прошествии года, в течение которого брат видел, как его общину громят китайцы, он постепенно пришел к выводу, что должен бежать в Лхасу, чтобы предостеречь меня об уготованной Тибету участи, если китайцы захватят нас. Единственным способом осуществить это было притвориться, что он принял их предложение. Потому брат наконец согласился на сделку с ними.
Я слушал его открыв рот. До сих пор я почти ничего не знал о китайцах. И еще меньшее представление я имел о коммунистах, хотя и слышал, что они принесли страшные бедствия народу Монголии. Кроме того, я знал только то, что собрал по крохам со страниц журнала "Лайф", номер которого попал в мои руки. Но теперь благодаря брату мне стало ясно, что они не только нерелигиозны, но на самом деле препятствуют религиозной практике. Я очень испугался, когда Такцер Ринпоче сказал, что наша единственная надежда заключается в том, чтобы добиться поддержки за рубежом и противостоять китайцам силой оружия.
Будда проповедовал отказ от убийства, но указал, что в определенных обстоятельствах оно может быть оправдано. По мнению моего брата, сейчас обстоятельства были именно таковы. Поэтому он откажется от своих монашеских обетов, снимет с себя монашескую одежду и поедет за границу в качестве тибетского эмиссара. Он попытается заключить соглашение с американцами и считает, что они обязательно поддержат идею свободного Тибета.
Я был потрясен всем услышанным, но прежде, чем смог возражать, он стал убеждать меня покинуть Лхасу. Хотя некоторые люди говорили мне то же самое, поддерживали эту точку зрения немногие. Но брат просил меня последовать его совету независимо от мнения большинства. Опасность велика, сказал он, и я ни в коем случае не должен попасть в руки китайцев.
После нашей встречи брат беседовал с разными членами правительства до своего отъезда из столицы. Я видел его еще один или два раза, но никак не смог изменить его решения. Страшные испытания, перенесенные в течение последнего года, убедили его в том, что другого пути нет. Впрочем, я не слишком много об этом думал, у меня хватало собственных забот. До церемонии возведения на трон оставалось несколько дней.