Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай Ламы Тибета.

Свобода в изгнании

Автобиография Его Святейшества Далай Ламы Тибета

Предисловие

Для различных людей "Далай Лама" означает разное. Для одних это значит, что я — живой Будда, земное воплощение Авалокитешвары, Бодхисаттвы Сострадания. Для других это значит, что я "Бог-царь". В конце 50-х годов это значило, что я вице-президент Постоянного комитета Китайской Народной Республики. А когда я ушел в изгнание, меня назвали контрреволюционером и паразитом. Но все это не то, что я думаю сам. Для меня "Далай Лама" — это лишь титул, обозначающий занимаемую мной должность. Сам я просто человек и, в частности, тибетец, решивший быть буддийским монахом.

Именно как обычный монах я и предлагаю читателю историю своей жизни, хотя это отнюдь не книга о буддизме. У меня есть две основные причины для этого: во-первых, все большее число людей проявляют интерес к тому, чтобы узнать что-либо о Далай Ламе. Во-вторых, существуют определенные исторические события, о которых я хочу рассказать как их непосредственный свидетель.

По недостатку времени я решил вести повествование прямо по-английски. Это не было легким делом, так как мои способности выражать свои мысли на этом языке ограничены. К тому же я сознаю, что некоторые оттенки смысла могут не совсем точно соответствовать тому, что я имел в виду. Но то же самое могло бы случиться и при переводе с тибетского. Должен также добавить, что в моем распоряжении нет источников, которые могут быть доступны другим лицам, а моя память так же подвержена ошибкам, как и память всякого человека. В заключение хочу принести благодарность за помощь членам тибетского правительства в изгнании и г-ну Александру Норману, моему редактору.

Глава первая Держатель Белого Лотоса

Я бежал из Тибета 31 марта 1959 года, и с тех пор живу в изгнании в Индии. В период 1940 — 50 годов Китайская Народная Республика совершила вооруженное вторжение в мою страну. На протяжении почти десятилетия, оставаясь политическим, духовным лидером своего народа, я пытался восстановить мирные отношения между нашими двумя государствами. Но эта задача оказалась невыполнимой, и я пришел к печальному выводу, что извне смогу лучше служить своему народу.

Вспоминая то время, когда Тибет еще был свободной страной, я понимаю, что это были лучшие годы моей жизни. Сейчас я определенно счастлив, но теперешняя моя жизнь, конечно же, весьма отличается от той, к которой меня готовили. И хотя, разумеется, нет смысла предаваться ностальгии, но, думая о прошлом, каждый раз я не могу не испытывать печали. Я вспоминаю об ужасных страданиях моего народа. Старый Тибет не был совершенным, но, тем не менее, можно по праву сказать, что наш образ жизни представлял собой нечто весьма примечательное. Несомненно, существовало многое, что было достойно сохранения и что ныне утрачено навсегда.

Я уже сказал, что слово "Далай Лама" означает разное для разных людей, и что для меня оно всего лишь название должности. "Далай" — это монгольское слово, означающее "океан", а "лама" — тибетский термин, соответствующий индийскому слову "гуру", то есть учитель. Вместе слова "Далай" и "лама" иногда вольно переводят как "Океан Мудрости". Но мне кажется, это следствие недоразумения. Первоначально "Далай" было частичным переводом "Сонам Гьяцо", имени третьего Далай Ламы: "Гьяцо" по-тибетски значит "океан". Далее, досадное недоразумение происходит вследствие перевода на китайский язык слова "лама" как "хо-фо", что подразумевает "живой Будда". Это неверно. Тибетский буддизм не признает таких вещей. В нем только признается, что определенные существа, одним из которых является Далай Лама, могут выбирать способ своего перерождения. Такие люди называются "тулку" (воплощения).

Конечно, пока я жил в Тибете, быть Далай Ламой значило очень и очень многое. Это значило, что я жил жизнью, далекой от тяжелого труда и невзгод огромного большинства своего народа. Куда бы я ни отправлялся, всюду меня сопровождала целая свита слуг. Я был окружен министрами правительства и советниками, разодетыми в роскошные шелковые одеяния, людьми из самых высокопоставленных и аристократических семей страны. Моими постоянными собеседниками были блестящие ученые и достигшие высочайшего духовного уровня религиозные деятели. А каждый раз, когда я покидал Поталу, величественный, тысячекомнатный зимний дворец Далай Лам, за мной следовала процессия из сотен людей.

Во главе колонны шествовал "Нгагпа", человек, несущий символическое "колесо жизни". За ним следовал отряд "татара", всадников, одетых в красочные национальные костюмы, и держащих флаги. За ними носильщики, переносившие моих певчих птиц в клетках и мое личное имущество, завернутое в желтый шелк. Затем шли монахи из Намгьела, личного монастыря Далай Ламы. Каждый из них нес знамя, украшенное священными текстами. За ними следовали конные музыканты. Потом еще две группы чиновников монахов, сначала подчиненные, выполняющие функции носильщиков, следом монахи ордена "Цедрунг", являвшиеся членами правительства. Затем грумы вели коней из собственных конюшен Далай Ламы, красиво убранных и оседланных.

За этими шествовал другой строй коней, везших государственные знаки. Меня несли в желтом паланкине двадцать человек — офицеры, одетые в зеленые плащи и красные шляпы. В отличие от самых старших чиновников, носивших свои волосы подобранными кверху, у этих волосы были заплетены в одну косу и спускались на спину. Сам паланкин, который был желтого цвета (как признак монашества), поддерживали еще восемь человек в длинных одеяниях из желтого шелка. По бокам ехали верхом четыре члена Кашага, внутреннего кабинета Далай Ламы, в сопровождении "кусун-дэпон" — главы телохранителей Далай Ламы, и "макчи" — главнокомандующего армии Тибета. Оба они маршировали, салютуя своими грозно поднятыми мечами, на них была военная форма, состоящая из синих брюк и желтого кителя, обшитых золотым галуном, на головах шлемы с султанами. Окружал главную процессию эскорт монашеской полиции — "синггха". Эти мужчины устрашающего вида были по крайней мере шести футов ростом, и тяжелая одежда на вате придавала им еще более внушительный вид. В руках они держали хлысты, которые пускали в ход не мешкая.

За паланкином следовали два моих наставника, старший и младший (первый из них был Регентом Тибета, пока я не достиг совершеннолетия). Затем шли мои родители и другие члены моей семьи, а за ними большая группа чиновников-мирян, знатных и простых вместе, располагавшихся по чинам.

Неизменно почти все население Лхасы, нашей столицы, приходило, чтобы попытаться увидеть меня, когда бы я ни выходил из дворца. Стояла благоговейная тишина, и часто в глазах людей были слезы, когда они склоняли головы или простирались передо мной.

Эта жизнь очень отличалась от той, которую я знал, когда был маленьким мальчиком. Я родился 6 июля 1935 года и получил имя Лхамо Тхондуп. Буквально это значит "Исполняющая Желания Богиня". Тибетские имена, названия местностей и предметов часто очень образны. Например, Цангпо, название одной из важнейших рек Тибета, дающей начало могучей Брахмапутре, — означает "Очищающая". Наша деревня называлась Такцер: "Рычащий Тигр". Это было небольшое бедное поселение, расположенное на холме над широкой долиной. Ее луга долгое время не заселялись и не возделывались, лишь кочевники пасли там скот. Причиной этому было то, что погода непредсказуема в тех краях. Во время моего раннего детства наша семья была одной из примерно двадцати, рисковавших добывать средства к существованию трудом на этой земле.

Такцер расположен в провинции Амдо, на крайнем северо-востоке Тибета. На северо-западе лежит Чангтанг, область ледяных пустынь, простирающихся с востока на запад более чем на восемь миль. Там почти ничего не растет, и только немногие стойко переносившие морозы кочевники живут среди этого безмолвия. К югу от Чангтанга лежат провинции У и Цанг. Эта область окаймлена с юга и юго-запада могучими Гималаями. К востоку от У-Цанга лежит провинция Кхам, наиболее плодородный и потому более населенный регион страны. К северу от Кхама расположен Амдо. По восточным границам Кхама и Амдо проходит государственная граница Тибета с Китаем. Незадолго до моего рождения мусульманский военачальник Ма Буфэн добился учреждения в Амдо регионального правительства, лояльного по отношению к Китайской Республике.

Мои родители были мелкими фермерами: я не называю их крестьянами, потому что они не были связаны с каким-либо хозяином; но они никоим образом не относились к знати. Они арендовали небольшой участок земли и обрабатывали его сами. Главными зерновыми культурами в Тибете являются ячмень и гречиха, их и выращивали мои родители, да еще картофель. Но случалось, что их труд за целый год шел насмарку из-за сильного града или засухи.

Кроме того, они держали некоторое количество животных, которые были более надежным источником существования. Помню, у нас было пять или шесть "дзомо" (помесь яка с коровой), от которых получали молоко, и сколько-то кур-несушек. Имелось смешанное стадо примерно из восьмидесяти овец и коз, а у моего отца почти всегда была одна-две или даже три лошади, которых он очень любил. И, наконец, моя семья держала яков.

Як — один из даров природы человечеству. Он может жить на любой высоте более 10000 футов, и поэтому идеально подходит для Тибета. Ниже такой высоты яки легко гибнут. И как вьючное животное, и как источник молока (в том случае, если это самка, которую называют "дри") и мяса, як поистине является основой высокогорного сельского хозяйства. Ячмень, который выращивали мои родители, это вторая основа сельскохозяйственного производства в Тибете.

Поджаренный и смолотый в тонкую муку он становится "цампой". В Тибете редко подается еда, в которую не входила бы цампа, и даже в изгнании я продолжаю употреблять ее каждый день. Едят цампу, конечно, не в виде муки, но сначала муку надо смешать с жидкостью и, как правило, это чай, но пойдет и молоко (которое я предпочитаю) или простокваша, или даже "чанг" (тибетское пиво). Затем вы скатываете ее пальцами по стенкам чашки в небольшие шарики. Кроме того, цампу можно использовать для приготовления каши. Для тибетца цампа очень вкусна, хотя, по моим наблюдениям, мало кому из иностранцев она нравится. Китайцы, в частности, совершенно не любят ее.

Большая часть того, что выращивали в своем хозяйстве мои родители, шло исключительно на нужды нашей семьи. Но порой отец сбывал зерно или несколько овец проходящим мимо кочевникам или внизу в Силинге, ближайшем к нам городе и столице Амдо, расположенном в трех часах конного пути. В такой глуши деньги не в ходу, и сделки проходили обычно в виде обмена. Так отец мог обменять сезонные излишки на чай, сахар, хлопчатобумажную ткань, иногда на какие-нибудь украшения или железную утварь. Порой он возвращался с новой лошадью, что очень его радовало. Он хорошо разбирался в них и слыл в округе лошадиным лекарем.

Дом, в котором я родился, был типичным для нашей части Тибета. Он был построен из камня и глины в виде буквы "П" и имел плоскую кровлю. Единственной необычной его чертой являлся водосток из ветвей можжевельника, выдолбленных так, что получалась канавка для дождевой воды. Прямо перед домом, между двумя его "крыльями" помещался небольшой дворик, посреди которого стоял высокий флагшток с флагом, на котором были написаны бесчисленные молитвы.

Загон для животных находился за домом. В доме было шесть комнат: кухня, в которой мы проводили большую часть времени, когда бывали дома; молитвенная комната с небольшим алтарем, где все мы собирались в начале дня для совершения подношений; комната родителей; дополнительная комната, предназначавшаяся для гостей; кладовая для провизии и, наконец, коровник для скота. Спальни для нас, детей, не было. Младенцем я спал с матерью, затем на кухне у очага. Что касается мебели, то стульев или кроватей мы не имели, но в комнате моих родителей и в комнате для гостей были возвышения для постелей. Имелось также несколько посудных шкафов, сделанных из ярко раскрашенного дерева. Полы тоже были деревянными, из аккуратно настланных досок.

Мой отец был человеком среднего роста, с очень вспыльчивым характером. Помню, однажды я потянул его за ус и хорошо получил за это. Тем не менее, он был добряком и никогда не держал зла. Мне рассказали интересную историю, происшедшую с ним во время моего рождения. Несколько недель он был болен и не вставал с постели. Никто не знал, что с ним такое, начали уже опасаться за его жизнь. Но в день, когда я родился, он без видимых причин вдруг пошел на поправку. Это нельзя было объяснить возбуждением из-за того, что он стал отцом, ведь моя мать дала жизнь уже восьми детям, хотя выжило лишь четверо. Деревенские семьи, как наша, по необходимости считали нужным иметь большую семью, и моя мать родила в общей сложности шестнадцать детей, из которых выжило шестеро. Когда я пишу эти строки, уже нет в живых Лобсан Самтэна, младшего из моих старших братьев, и Церинг Долмы, старшей сестры, но два моих старших брата, младшая сестра и младший брат живы и здоровы.

Моя мать, без сомнения, была из самых добрых людей, которых я когда-либо знал. Она являлась поистине замечательным человеком, и я совершенно уверен, что ее любили все, кто ее знал. Она была исполнена сострадания. Помню, мне рассказывали, что однажды в соседнем Китае случился ужасный голод. Множество китайских бедняков двинулось через границу в поисках пищи. Как-то раз к нашим дверям подошла пара с мертвым ребенком на руках. Они попросили мою мать дать им еды, что она с готовностью сделала. Затем она указала на ребенка и спросила, не хотят ли они, чтобы им помогли его похоронить. Когда они поняли, о чем она спрашивает, то замотали головами и дали понять, что собираются его съесть. Мать пришла в ужас, пригласила их в дом и опустошила всю кладовую, прежде чем горестно проводила их в путь. Она не отпускала ни одного нищего с пустыми руками, даже если для этого приходилось отдать еду, необходимую для нашей семьи, так что мы оставались голодными.

Церинг Долма, самая старшая из детей, была на восемнадцать лет старше меня. Когда подошло время моего рождения, она помогала матери по хозяйству и взяла на себя роль повитухи. Приняв меня, она заметила, что один глаз у меня открыт не полностью. Не колеблясь, большим пальцем руки она заставила непослушное веко широко открыться — к счастью, все обошлось благополучно. Церинг Долма давала также мне мою первую пищу, которая по традиции представляла собой напиток, приготовленный из коры особого кустарника, росшего в нашей местности. Считалось, что это обеспечит ребенку здоровье. И, по крайней мере, в моем случае, так и случилось. Когда я подрос, спустя годы сестра говорила мне, что я был большим замарашкой. Не успевала она взять меня на руки, как я тут же ее пачкал.

Со своими тремя братьями я общался совсем мало. Тхуптэн Джигмэ Норбу, старший, был уже признан воплощением высокого ламы — Такцера Ринпоче (Ринпоче — это духовный титул, буквально означает "драгоценный") — и находился в Кумбуме, знаменитом монастыре, расположенном в нескольких часах конного пути. Следующий брат Гьело Тхондуп был старше меня на восемь лет и ко времени моего рождения обучался в школе в соседней деревне. Только самый младший из старших братьев Лобсан Самтэн еще оставался дома. Он был на три года старше меня. Но затем и его тоже отправили в Кумбум, и я почти не знал его.

Конечно, никто не думал, что я могу быть чем-то иным, нежели обычным ребенком. Было почти немыслимым, чтобы в одной и той же семье могли родиться больше одного "тулку", и, конечно же, родители никак не предполагали, что я буду провозглашен Далай Ламой. Выздоровление моего отца явилось благоприятным знаком, но ему не придали большого значения. Сам я тоже не имел ни малейшего представления о том, что ждет меня впереди. Самые ранние мои воспоминания совершенно заурядны. Некоторые считают, что первые воспоминания имеют большое значение, но я так не думаю. Среди моих воспоминаний есть такая сцена, как я наблюдаю за группой дерущихся детей и бегу, чтобы помочь слабой стороне. Еще помню, как в первый раз увидел верблюда. В некоторых районах Монголии это вполне обычные животные, и иногда их переводили через границу. Верблюд казался огромным, величественным и очень страшным. Помню, как однажды обнаружилось, что у меня глисты — болезнь на востоке общераспространенная.

Одно воспоминание доставляет мне особое удовольствие — как маленьким мальчиком я ходил со своей матерью в курятник собирать яйца и там оставался. Мне нравилось сидеть в курином гнезде и кудахтать. Другим любимым занятием в детстве у меня было укладывать в сумку вещи, как будто собираюсь отправляться в далекое путешествие. "Я еду в Лхасу, я еду в Лхасу,", — приговаривал я. Присоединяя сюда факт, что я всегда настаивал, чтобы мне разрешалось сидеть во главе стола, позже говорили, что это указывало на то, что я, наверное, знал о своем великом предназначении. В детстве у меня было несколько снов, которые подверглись такому истолкованию, однако я не могу с уверенностью утверждать, что всегда знал о своем будущем. Позже мать рассказала мне несколько случаев, которые могли быть поняты как знаки высокого рождения. Например, я никогда не разрешал никому, кроме нее, трогать свою чашку. Кроме того, я никогда не выказывал страха перед незнакомыми людьми.

Прежде чем перейти к рассказу о том, как обнаружили, что я Далай Лама, нужно сказать несколько слов о буддизме и его истории в Тибете. Основателем буддизма было историческое лицо, Сиддхарта, которого признали Буддой Шакьямуни. Он родился более 2500 лет назад. Его учение, известное теперь как Дхарма, или буддизм, было введено в Тибете в четвертом веке нашей эры. Понадобилось несколько столетий, чтобы оно вытеснило исконную религию Бон и прочно закрепилось, однако в конце концов - страна настолько полно обратилась в буддизм, что буддийские принципы стали управлять обществом на всех уровнях. И хотя тибетцы по своей природе народ весьма агрессивный и воинственный, рост их интереса к религиозной практике был главным фактором, приведшим к изоляции страны. До этого Тибет являлся обширной империей, которая господствовала в Центральной Азии. На юге ее территории охватывали большую часть Северной Индии, Непал и Бутан. Она также включала в себя многие китайские территории. В 763 году нашей эры тибетские войска фактически захватили китайскую столицу, где добились обещания платить дань и прочих уступок. Однако, по мере того как росла приверженность тибетцев к буддизму, отношения Тибета с соседями приобретали скорее духовный, нежели политический характер. Особенно верно это было в отношении Китая, с которым у Тибета установилась связь как у священнослужителя с мирским покровителем — милостынедателем. Маньчжурские императоры, которые были буддистами, почитали Далай Ламу как "Царя Проповеди Буддизма".

Основополагающий закон буддизма — это взаимообусловленность, или закон причины и следствия. Он прост и утверждает, что все переживаемое индивидуумом происходит благодаря его же действиям, обусловленным побуждением. Таким образом, побуждение есть корень и действия и переживаемого, из такого понимания проистекают буддийская теория сознания и теория перерождения.

Первая утверждает, что, так как причина порождает следствие, в свою очередь становящееся причиной следующего следствия, сознание должно быть непрерывным. Оно течет, накапливая опыт и впечатления с каждым мгновением. Из этого следует, что в момент физической смерти сознание существа содержит отпечаток всех этих прошлых переживаний и впечатлений, а также действий, которые им предшествовали. Это называется "карма", что означает "действие". Таким образом, именно сознание с сопутствующей ему кармой "перерождается" в новом теле: животного, человека или божества.

Итак, чтобы привести простой пример, посмотрим на человека, который в течение своей жизни плохо обращался с животными. Он вполне вероятно может переродиться в следующей жизни собакой, принадлежащей тому, кто жесток к животным. Подобным же образом достойное поведение в этой жизни будет способствовать благоприятному перерождению в следующей жизни.

Далее, буддисты полагают, что, поскольку коренная природа сознания нейтральна, возможно выйти из нескончаемого круговорота рождения, страдания, смерти и перерождения, присущего жизни, но лишь тогда, когда устранена вся отрицательная карма и все мирские привязанности, считается, что когда это достигнуто, сознание сначала обретает освобождение, а затем, в конечном счете, состояние Будды. Однако, согласно буддизму тибетской традиции, существо, которое достигает состояния Будды, хотя и свободно от сансары, "колеса страданий" (так называется феномен бытия), будет продолжать возвращаться туда, чтобы действовать на благо всех других существ до тех пор, пока каждое из них не освободится подобным образом.

Что же до меня, то я считаюсь воплощением каждого из предшествующих тринадцати Далай Лам Тибета (первый из них родился в 1351 году н. э.), которые, в свою очередь, рассматриваются как воплощение Авалокитешвары, или Чэнрэзи, Бодхисаттвы Сострадания, Держателя Белого Лотоса. Считается, таким образом, что я тоже воплощение Авалокитешвары, фактически, семьдесят четвертый в той линии преемственности, которая восходит к мальчику-брахману, жившему во времена Будды Шакьямуни. Меня часто спрашивают, действительно ли я верю в это. Не так просто ответить на этот вопрос. Но теперь, когда мне пятьдесят шесть лет, обращаясь к опыту своей текущей жизни и буддийской веры, я не испытываю затруднений в том, чтобы признать, что я духовно связан и с тринадцатью предшествующими Далай Ламами, и с Авалокитешварой, и с самим Буддой.

Когда мне не исполнилось еще трех лет, в монастырь Кумбум прибыла поисковая группа, посланная правительством, чтобы найти новое воплощение Далай Ламы. Сюда ее привел ряд знамений. Одно из них выло связано с бальзамированным телом моего предшественника — Тхуптэна Гьяцо, Тринадцатого Далай Ламы, который умер в 1933 году в возрасте пятидесяти семи лет. Его тело было помещено на трон в сидячем положении, и через какое-то время обнаружилось, что его голова повернулась лицом с юга на северо-восток. Вскоре после этого, Регент, сам, являясь высоким ламой, имел видение. Глядя в воды священного озера Лхамой Лхацо в южном Тибете, он ясно увидел тибетские буквы "Ах", "Ка" и "Ма". За ними последовало изображение трехэтажного монастыря с бирюзово-золотой крышей, от которого к горе шла тропа. Наконец, он увидел небольшой дом с водостоками странной формы. Он был уверен, что буква "Ах" означает Амдо, северо-восточную провинцию, поэтому поисковая группа была послана именно сюда.

Прибыв в Кумбум, члены поисковой группы почувствовали, что находятся на правильном пути. Они предположили, что, если буква "Ах" относится к Амдо, то буква "Ка" должна обозначать монастырь Кумбум — который, и в самом деле, был трехэтажным и с бирюзовой крышей. Теперь осталось лишь найти гору и дом с необычными водостоками, и они стали обследовать близлежащие деревни. Когда члены группы увидели странные стволы можжевельника на крыше дома моих родителей, то наполнились уверенностью, что новый Далай Лама где-то недалеко. Тем не менее, прежде чем открыть цель своего визита, они просто попросили остаться на ночлег. Глава группы, Кевцанг Ринпоче, выдал себя за слугу и провел большую часть вечера, наблюдая за самым маленьким ребенком в семье и играя с ним.

Ребенок узнал его и закричал: "Сера-лама, Сера-лама". Сера — назывался монастырь, из которого был Кевцанг Рин-поче. На следующий день они уехали — но через несколько дней вернулись в качестве официальной делегации. На этот раз они захватили с собой некоторые вещи, принадлежавшие моему предшественнику, и несколько похожих вещей, но ему не принадлежавших. Во всех случаях ребенок правильно определил вещи, которые принадлежали Тринадцатому Далай Ламе, говоря: "Это мое. Это мое". Поисковая группа почти уверилась, что нашла новое воплощение. Но был еще другой кандидат, на которого следовало взглянуть, прежде чем выносить окончательное решение. Однако не прошло много времени, как новым Далай Ламой признали мальчика из Такцера. Этим ребенком был я.

Нет нужды говорить, что об этих событиях я помню не очень много. Я был слишком мал. Хорошо запомнился мне только человек с проницательным взглядом. Оказалось, это был взгляд Кенрап Тэнзина, который стал моим Хранителем Одежд и позже учил меня писать.

Как только поисковая группа пришла к выводу, что ребенок из Такцера — истинное воплощение Далай Ламы, об этом было сообщено в Лхасу Регенту. Официальное утверждение должно было придти через несколько недель. До тех пор мне полагалось оставаться дома. Тем временем местный губернатор Ма Буфэн стал чинить нашей семье неприятности. Однако в конце концов, родители отвезли меня в монастырь Кумбум, где я был торжественно принят на церемонии, которая происходила на рассвете. Я запомнил это прежде всего потому, что удивился, когда меня разбудили и одели до восхода солнца. Еще помню, что я сидел на троне.

Так начался довольно безрадостный период моей жизни. Родители пробыли со мной недолго, и вскоре я остался один в новом незнакомом окружении. Нелегко маленькому ребенку быть отлученным от родителей. Однако, в этой жизни в монастыре у меня имелось два утешения. Во-первых, там уже находился самый младший из моих старших братьев, Лобсан Самтэн. Несмотря на то, что он был только тремя годами старше меня, Лобсан взял на себя заботу обо мне, и вскоре мы крепко подружились. Вторым утешением являлось то, что его учителем был очень добрый старый монах, который часто брал меня на руки под свою накидку. Помню, однажды он дал мне персик. Но все же большей частью мне было довольно грустно. Я не понимал, что значит быть Далай Ламой. Насколько я знал, я был лишь одним из многих маленьких мальчиков. Не было ничего необычного в том, что дети поступали в монастырь в самом раннем возрасте, а обращались со мной точно так же, как и со всеми другими. Самое неприятное воспоминание — об одном из моих дядей, который был монахом в Кумбуме. Однажды вечером, когда он сидел, читая молитвы, я уронил его книгу с текстами. Книга, как принято до сих пор, не была переплетена, и страницы разлетелись во все стороны. Брат моего отца схватил меня и хорошенько отшлепал. Он очень рассердился, а я был в ужасе. После этого случая меня буквально преследовало его почти черное рябое лицо и свирепые усы. Да и позже, когда мне доводилось встречать его, я очень пугался.

Когда стало ясно, что в конце концов я вновь окажусь с родителями и мы вместе отправимся в Лхасу, я стал смотреть на будущее с большим воодушевлением. Как и всякий ребенок, я дрожал от восторга, предвкушая путешествие. Ждать, однако, пришлось около восемнадцати месяцев, потому что Ма Буфэн за разрешение взять меня в Лхасу затребовал большой выкуп. Получив его, он потребовал еще больше, но желаемого не достиг. Таким образом, я поехал в столицу только летом 1939 года.

Когда этот великий день наконец наступил, что случилось спустя неделю после моего четвертого дня рождения, я был преисполнен радости и оптимизма. Отряд собрался большой. В него входили, кроме моих родителей и брата Лобсан Самтэна, члены поисковой группы и какое-то количество паломников. Было еще несколько сопровождающих правительственных чиновников, а также масса погонщиков и проводников. Эти люди всю свою жизнь обслуживали караванные пути Тибета и были незаменимы во всяком долгом путешествии. Они точно знали, где переправиться через реки и сколько времени занимают переходы через горные перевалы.

Через несколько дней пути мы покинули область, которой правил Ма Буфэн, и тибетское правительство официально объявило о признании моей кандидатуры. Мы вступили в одну из самых безлюдных и прекрасных местностей в мире: гигантские горы, окаймляющие необъятные равнины, пробираясь через которые, мы выглядели ползущими мошками. Иногда встречались ледяные потоки талой воды, через которые мы с плеском переправлялись. Каждые несколько дней пути попадались крошечные поселения, разбросанные среди ярко-зеленых пастбищ или словно вцепившиеся пальцами в склон горы. Иногда вдали показывался монастырь, как будто чудом вознесшийся на вершину скалы. Но большей частью кругом расстилалось бесплодное необитаемое пространство, и лишь свирепые пыльные ветры и жестокие градоносные бури напоминали о жизненных силах природы.

Путешествие в Лхасу продлилось три месяца. Я мало что помню, кроме огромного чувства удивления перед всем, что видел: огромными стадами диких яков (дронг), передвигающимися по равнинам, и не столь многочисленными табунами диких ослов (кьянг), перед внезапным промельком небольших оленей (гова и нава), которые так легки и быстры, что могли показаться призраками. Еще мне нравились громадные стаи перекликающихся гусей, которые время от времени попадались нам на глаза.

Большую часть пути мы ехали с Лобсан Самтэном в особом паланкине, называемом "дрелжам", запряженном парой мулов. Частенько мы спорили и ссорились, как все дети, и нередко доходили до драки, так что наше транспортное средство то и дело подвергалось опасности перевернуться. Тогда погонщик останавливал животных и звал мою мать. Заглядывая внутрь, она всегда заставала одну и ту же картину: Лобсан Самтэн в слезах, а я сижу с лицом победителя. Несмотря на то, что он был старше, я действовал более решительно. Хотя в действительности мы были лучшими друзьями, вместе вести себя хорошо мы не могли. То один, то другой говорил что-нибудь такое, что приводило к спору и в конце концов к драке и слезам — но плакал всегда он, а не я. Лобсан Самтэн был настолько добрым по природе, что не мог использовать против меня свою превосходящую силу.

Наконец, наш отряд стал приближаться к Лхасе. К тому времени уже наступила осень. Когда оставалось несколько дней пути, группа высокопоставленных правительственных чиновников встретила нас и сопроводила до равнины Догутханг, в двух милях от ворот столицы. Здесь был поставлен огромный палаточный лагерь. Посередине находилось бело-голубое сооружение, называемое "Мача Ченмо" — "Великий Павлин". Мне оно показалось огромным, внутри него находился искусно вырезанный деревянный трон, который выносился для приветствия лишь тогда, когда ребенок Далай Лама возвращался домой.

Последовавшая за этим церемония, в ходе которой на меня возложили духовное руководство моим народом, продолжалась целый день. Помню я ее смутно. Запомнилось только охватившее меня сильное чувство того, что я вернулся домой и бесконечные толпы людей: я никогда не думал, что их может быть так много. По общему мнению, для четырехлетнего возраста я вел себя хорошо, это признали даже два очень высокопоставленных монаха, которые явились, чтобы убедиться, что я действительно являюсь воплощением Тринадцатого Далай Ламы. Затем, когда все закончилось, меня вместе с Лобсан Самтэном отвезли в Норбулингку (что означает Драгоценный Парк), которая расположена к западу от самой Лхасы.

Обычно она используется только как летний дворец Далай Ламы. Но Регент решил отложить официальное возведение меня на трон в Потале, резиденции тибетского правительства, до конца следующего года. До этого мне не было нужды жить там. Это оказалось просто подарком, так как Норбулингка гораздо более приятное место, нежели Потала. Окруженная садами, она состояла из нескольких небольших зданий, в которых было светло и просторно. В Потале же, которая виднелась вдали, величественно возвышаясь над городом, напротив, внутри было темно, холодно, и мрачно.

Таким образом, целый год я наслаждался свободой от всяких обязанностей, беззаботно играя с братом и довольно регулярно встречаясь с родителями. Это была последняя мирская свобода, которую я когда-либо знал.

Глава вторая

Львиный трон

Эту первую зиму я помню очень мало. Но одна вещь крепко врезалась в мою память. В конце последнего месяца года монахи монастыря Намгьел по традиции исполняли цам, ритуальный танец, символизирующий изгнание злых сил уходящего года. Однако из-за того, что я еще не был официально возведен на трон, правительство посчитало неудобным для меня приехать в Поталу, чтобы на него посмотреть, Лобсан Самтэна же взяла с собой моя мать. Я страшно ему завидовал. Когда поздно вечером он вернулся, то замучил меня подробнейшими описаниями прыжков и бросков причудливо разодетых танцоров.

Весь следующий, то есть 1940, год я оставался в Норбулингке. В весенние и летние месяцы я часто виделся с родителями. Когда меня провозгласили Далай Ламой, они автоматически получили статус высшей знати, а с этим и значительное состояние. Кроме того, каждый год на этот период в их распоряжение отводился дом на территории дворца. Почти ежедневно вместе с сопровождающим я потихоньку выбирался из дворца, чтобы провести время с ними. В действительности, это не разрешалось, но Регент, который за меня отвечал, предпочитал не замечать таких прогулок. Особенно я любил убегать в обеденное время. Это объяснялось тем, что мальчику, которого определили в монахи, запрещалось есть яйца и свинину, и только в доме своих родителей я мог отведать такой пищи. Помню, однажды Гьоп Кэнпо, один из моих старших чиновников, застиг меня за поеданием яиц. Он был потрясен, и я тоже. "Уходи!" — закричал я во весь голос.

В другой раз, помню, я сидел рядом с отцом и, словно собачка, смотрел, как он ест свинину с поджаристой корочкой, надеясь, что он даст мне немножко — что он и сделал. Было так вкусно! Итак, мой первый год в Лхасе был, в общем, очень счастливым временем. Я еще не являлся монахом, и учеба была еще впереди. Лобсан Самтэн, в свою очередь, радовался тому, что этот год он был свободен от школы, в которую начал ходить в Кумбуме.

Зимой 1940 года меня привезли в Поталу, где я был официально введен в должность духовного главы Тибета. Мне не запомнилось ничего особенного в церемонии, сопровождавшей это событие, за исключением того, что я впервые сидел на Львином троне — огромном, инкрустированном драгоценными камнями и украшенном резьбой деревянном сооружении, которое стояло в зале "Сиши-пунцог" (Зале Всех Благих Деяний Духовного и Земного Мира), главном парадном покое восточного крыла Поталы.

Вскоре меня отвезли в храм Джокханг, в центре города, где я был посвящен в монахи. Состоялась церемония, называемая "тапху", что означает "отрезание волос". Отныне я должен был брить голову и носить темно-бордовую монашескую одежду. И об этой церемонии я почти ничего не помню, только то, что, увидев ослепительно яркие одежды исполнителей ритуальных танцев, я совершенно забылся и возбужденно крикнул Лобсан Самтэну: "Смотри сюда!".

Прядь волос мне символически срезал Регент, Ретинг Ринпоче, который, кроме того, что занимал должность главы государства до достижения мной совершеннолетия, также был назначен моим Старшим Наставником. Сначала я относился к нему сдержанно, но вскоре очень полюбил. Помнится, самой примечательной его особенностью был постоянно заложенный нос. Он был человеком с богатым воображением, очень гибким умом и ко всему относился легко. Он любил пикники и лошадей, из-за чего крепко подружился с моим отцом. К сожалению, за годы своего регентства он стал довольно противоречивой фигурой, да и само правительство к этому времени совершенно коррумпировалось. Продажа и покупка высоких должностей, например, стали обычным делом.

Во время моего посвящения в монашеский сан ходили слухи, что Ретинг Ринпоче недостоин выполнять церемонию обрезания волос. Подозревали, что он нарушил обет целомудрия, и потому больше не является монахом. Открыто критиковали и за то, как он расправился с одним чиновником, который выступил против него в Национальном Собрании. Тем не менее, согласно древнему обычаю, я лишился своего имени Лхамо Тхондуп и принял его имя, Джампэл Еше, а также несколько других, так что мое полное имя стало теперь Джампэл Нгаванг Лобсан Еше Тэнзин Гьяцо.

Кроме Старшего наставника, Ретинга Ринпоче, мне был назначен Младший наставник, Татхаг Ринпоче, который являлся человеком в высшей степени духовным, а кроме того, очень сердечным и добрым. После наших уроков он часто беседовал и шутил со мной, что я очень ценил. Кроме того, пока я был еще мал, глава поисковой группы Кевцанг Ринпоче получил неофициальную должность третьего наставника. Он подменял первых, когда кто-нибудь из них был в отъезде.

Кевцанга Ринпоче я особенно любил. Он, как и я, происходил из Амдо. Ринпоче был так добр, что я не мог воспринимать его всерьез. Во время наших занятий, вместо того, чтобы повторять наизусть заданный текст, я частенько повисал у него на шее и говорил: "Ты сам повтори!" Позже он советовал Триджангу Ринпоче, который стал Младшим наставником, когда мне было около девятнадцати лет, воздерживаться от улыбки, потому что иначе я непременно буду злоупотреблять его добротой.

Однако такое распределение должностей просуществовало недолго, потому что вскоре после принятия мною монашества Ретинг Ринпоче отказался от регентства, главным образом по причине своей непопулярности. Хотя мне было всего шесть лет, меня спросили, кто, по моему мнению, должен заменить его. Я назвал Татхага Ринпоче. Впоследствие он стал моим Старшим наставником, а Младшим наставником вместо него сделался Линг Ринпоче.

В противоположность Татхагу Ринпоче, который был человеком очень мягким, Линг Ринпоче оказался крайне сдержан и суров, вначале я просто панически его боялся. Я пугался даже при виде его слуги и быстро научился распознавать звук его шагов — при котором сердце мое замирало. Но в конце концов мы стали друзьями и между нами установились очень хорошие отношения. Он оставался моим самым близким доверенным лицом вплоть до своей смерти в 1983 году.

Кроме наставников в мою личную свиту были назначены еще три человека, все монахи. Это — "Чойпон Кхэнпо", Мастер Ритуала, "Солпон Кхэнпо", Мастер Кухни", и "Симпон Кхэнпо", Хранитель Одежд. Последним стал Кенрап Тэнзин, тот член поисковой группы, чьи пронзительные глаза произвели на меня такое впечатление.

Будучи совершенным ребенком, я очень привязался к Мастеру Кухни. Эта привязанность была так сильна, что он все время должен был находиться в моем поле зрения, чтобы виднелся хотя бы краешек его одежды в дверях или под занавесками, которые использовались в тибетских домах вместо дверей. К счастью, он терпимо относился к моему поведению. Он был очень добрый и простой человек, и почти совершенно лысый. Он не был ни хорошим рассказчиком, ни веселым товарищем по играм, но это совершенно ничего не значило.

С тех пор я часто задавал себе вопрос о природе наших взаимоотношений. Теперь я понимаю, что они были похожи на узы, связывающие котенка или какое-то другое маленькое животное с человеком, который его кормит. Иногда я думаю, что акт приношения пищи есть один из основных корней любых взаимоотношений.

Сразу после посвящения в монахи началось мое образование. Оно поначалу состояло исключительно в том, что меня учили читать. Лобсан Самтэн и я учились вместе. Я очень хорошо помню наши классные комнаты (одну в Потале и другую в Норбулингке). На противоположных стенах висели две плетки: одна из желтого шелка, а другая кожаная. Нам сказали, что первая предназначалась для Далай Ламы, а вторая — для брата Далай Ламы. Эти орудия пыток нас обоих приводили в ужас. Один только взгляд учителя на ту или другую из этих плеток заставлял меня дрожать от страха. К счастью, желтую так никогда и не употребили, но кожаную раз или два снимали со стены. Бедный Лобсан Самтэн! На его горе он был не таким прилежным учеником, как я. Я подозреваю к тому же, что били его по старинной тибетской пословице: "Бей козу, чтобы овца боялась". Ему приходилось страдать ради меня.

Хотя ни Лобсан Самтэну, ни мне нельзя было иметь друзей нашего возраста, мы никогда не испытывали недостатка в товарищах. И в Норбулингке, и в Потале имелся обширный штат комнатной прислуги (лакеями назвать их нельзя). По-преимуществу это были люди средних лет, малообразованные или совсем не образованные, некоторые из них пришли на эту работу после службы в армии. Их обязанность состояла в том, чтобы поддерживать в комнатах чистоту и следить, чтобы полы были натерты. К последнему я был особенно неравнодушен, так как любил кататься по полу, как на коньках. Когда в конце концов Лобсан Самтэна забрали домой, потому что вдвоем мы плохо себя вели, эти люди стали единственными моими товарищами. И какими товарищами! Несмотря на свой возраст, они играли как дети. Мне было около восьми лет, когда Лобсан Самтэна отправили учиться в частную школу. Конечно же, это меня опечалило, ведь он являлся единственной моей связью с семьей. Теперь я виделся с ним только вовремя его школьных каникул в периоды полнолуния. Помню, что всякий раз, как брат уезжал, я стоял у окна и с печалью в сердце смотрел, как он исчезает вдали.

Помимо этих ежемесячных встреч время от времени меня навещала мать. Она приезжала обычно вместе с моей старшей сестрой Церинг Долмой. Их посещениям я особенно радовался, так как они неизменно привозили что-нибудь вкусненькое. Мать была чудесной кухаркой и славилась своей замечательной выпечкой и пирожными.

Когда мне перевалило за десять, мать стала брать с собой Тэнзин Чойгьела, самого младшего моего брата. Он на двенадцать лет младше меня, и если есть более непослушный ребенок, чем был я, то это может быть только он. Одна из его любимых игр состояла в том, чтобы заводить пони на крышу родительского дома. Еще хорошо помню, как однажды, будучи еще совсем маленьким, он бочком подошел ко мне и сказал, что мама только что заказала у мясника свинину. Это запрещалось, потому что, хотя и не возбраняется покупать мясо, заказывать его нельзя, ведь в таком случае животное могут забить специально, чтобы выполнить ваш заказ.

Отношение тибетцев к вегетарианской еде довольно любопытно. Буддизм не запрещает есть мясо категорически, однако говорится, что не следует убивать животное для еды. В тибетском обществе допустимо есть мясо — оно действительно необходимо, так как кроме цампы часто нет ничего другого, но никоим образом нельзя заниматься убоем. Это предоставляется другим. Отчасти этим занимались мусульмане, которые составляли процветающую общину со своей собственной мечетью в Лхасе. Во всем Тибете насчитывалось несколько тысяч мусульман, Около половины из них пришли из Кашмира, остальные — из Китая.

Однажды, когда мать принесла мне в качестве гостинца мясное (колбаски, фаршированные рисом и фаршем — Такцер ими славился), помню, я съел все в один присест, потому что знал: если рассказать кому-нибудь из прислуги, придется с ними делиться. На следующий день я был совершенно болен. Из-за этого случая Мастер Кухни чуть не лишился своего места. Татхаг Ринпоче решил, что это он виноват в моей болезни, и я вынужден был рассказать всю правду. Это явилось хорошим уроком.

Хотя Потала очень красива, жить в ней не слишком приятно. Она была возведена на голой скале, называемой "Красная Гора" на месте прежней небольшой постройки в конце правления Великого Далай Ламы Пятого, который правил в семнадцатом веке по христианскому календарю. Когда в 1682 году он умер, до окончания строительства было еще далеко, поэтому Дэси Сангьей-Гьяцо, его верный премьер-министр, в течение пятнадцати лет скрывал факт смерти до тех пор, пока здание не было завершено, и сообщал лишь, что Его Святейшество удалился в длительное затворничество.

Сама Потала была не только дворцом. В ее стенах находились не только правительственные учреждения и бесчисленные кладовые, но и монастырь Намгьел (что означает "Победоносный") с 175 монахами и множеством молитвенных помещений, а также школа для молодых монахов, которым предстояло занять должности в "Цэдрунге".

Мне, ребенку, предоставили личную спальню Великого Далай Ламы Пятого, находившуюся на седьмом (верхнем) этаже. Она была ужасно холодная и сумрачная, и я сомневаюсь, чтобы ею пользовались со времен Пятого Далай Ламы. В ней все было древним и обветшавшим, а за драпировками, свисавшими вдоль всех четырех стен, лежали скопления многовековой пыли. В одном конце комнаты стоял алтарь. На нем помещались небольшие масляные светильники (чашки с прогорклым маслом "дри", куда вставляется фитиль) и тарелочки с едой и водой, поставленные в подношение Буддам. Каждый день они опустошались мышами. Я очень полюбил этих маленьких тварей. Они были такие красивые и совершенно не боялись, поглощая свое ежедневное пропитание. Ночью, лежа в постели, я слышал, как эти мои товарищи бегали туда-сюда. Иногда они забирались на мою кровать. Помимо алтаря, это был единственный крупный предмет обстановки в моей комнате. Кровать представляла собой большой деревянный ящик, наполненный подушками и окруженный длинными красными занавесями. Мыши вскарабкивались и на них, и их моча капала на одеяло, под которым я лежал, свернувшись калачиком.

Моя повседневная жизнь была одинакова и в Потале, и в Норбулингке, хотя в последней распорядок дня передвигался на час раньше, поскольку дни летом длиннее. Но это не составляло проблемы. Мне никогда не нравилось вставать после восхода солнца. Помню, однажды я проспал и, встав, обнаружил, что Лобсан Самтэн уже играет во дворе. Я очень рассердился.

В Потале я обычно вставал около шести часов утра. После одевания примерно час отводился на молитвы и медитацию. Затем в начале восьмого приносили завтрак. Он неизменно состоял из чая и цампы с медом или карамелью. Потом начинались утренние занятия с Кенрап Тэнзином. С того времени как я научился читать, и до тринадцати лет это всегда были занятия по каллиграфии. В тибетском языке существуют два основных варианта письма: "у-чен" и "у-мэ". Один для книг, а другой для документов и личной переписки. Мне необходимо было знать только "у-мэ", но я самостоятельно довольно быстро выучил и "у-чен".

Не могу удержаться от смеха, вспоминая эти утренние уроки. Дело в том, что, сидя под бдительным оком Хранителя Одежд, я слышал, как за дверью Мастер Ритуала нараспев читает молитвы. "Классная комната" примыкала к моей спальне и являлась на самом деле обычной верандой с рядами растений в горшках. Часто бывало довольно холодно, но зато светло, и можно было без помех рассматривать маленьких черных птичек с ярко-красными клювами, называемых "дун-гкар", которые имели обыкновение строить свои гнезда под крышами Поталы. Тем временем Мастер Ритуала сидел в моей спальне. К несчастью, он имел привычку засыпать во время чтения своих утренних молитв. Когда это случалось, звук его голоса начинал плыть, как у граммофона, у которого кончается электрическое питание, пение переходило в невнятное бормотание и наконец затихало. Наступала пауза, потом он просыпался, и все начиналось заново. Зачастую он сбивался, так как не помнил, где остановился, и поэтому повторял одно и то же по несколько раз. Это было очень смешно. Но здесь имелся и положительный момент. Когда впоследствии я сам начал учить эти молитвы, то уже знал их наизусть.

После каллиграфии шло запоминание. Оно заключалось в простом заучивании какого-либо буддийского текста с тем, чтобы потом повторять его в течение дня. Мне это казалось очень скучным, потому что заучивал я быстро. Нужно заметить, однако, что часто настолько же быстро и забывал.

В десять часов наступал перерыв после утренних занятий, и в это время происходило собрание членов правительства, на котором несмотря на свой юный возраст я должен был присутствовать. С самого начала меня готовили к тому дню, когда кроме положения духовного руководства я приму на себя и светское управление Тибетом. Зал в Потале, где проходили эти собрания, находился за стеной моей комнаты. Чиновники поднимались в него из правительственных учреждений, расположенных на втором и третьем этаже здания. Сами эти собрания были довольно формальными мероприятиями — во время которых распределялись текущие поручения — и, конечно же, часть этикета, касающаяся меня, соблюдалась очень строго. Мой гофмейстер, "Доньэр Ченмо", должен был заходить в мою комнату и вести меня в зал, где сначала меня приветствовал Регент, а затем четыре члена "Кашага", каждый в соответствии со своим рангом.

После утренней встречи с правительством я возвращался в свою комнату для дальнейших наставлений. Теперь со мной занимался Младший наставник, которому я читал наизусть отрывки, выученные утром во время урока запоминания. Затем он прочитывал мне текст на следующий день, сопровождая его подробными разъяснениями. Это занятие продолжалось примерно до полудня. В этот момент звонил колокольчик (он звонил каждый час — и только однажды звонарь забылся и прозвонил тринадцать раз!). Кроме того, дули в раковину. Затем следовал самый важный пункт в расписании юного Далай Ламы: игры.

Мне посчастливилось иметь прекрасный набор игрушек. Когда я был маленьким ребенком, один чиновник из Дромо, деревни на границе с Индией, частенько посылал мне импортные игрушки, а также ящики с яблоками, когда они были доступны. Еще мне дарили подарки различные иностранные деятели, приезжавшие в Лхасу. Одной из любимых игрушек у меня был конструктор, подаренный руководителем Британской торговой миссии, имевшей офис в столице. Становясь старше, я получал все новые и новые конструкторские наборы, и к тому времени как мне исполнилось пятнадцать, у меня была полная коллекция конструкторов, начиная с простейших и кончая самыми сложными.

Когда мне было семь лет, в Лхасу прибыла делегация из двух американских официальных лиц. Они привезли с собой кроме письма президента Рузвельта пару прекрасных певчих птиц и великолепные золотые часы. Оба эти подарка я принял с большим удовольствием. Дары же, которые поднесли приезжавшие китайские деятели, не произвели на меня такого впечатления. Рулоны шелка — вещь совсем неинтересная для маленького мальчика.

Другой любимой игрушкой была заводная железная дорога. И еще у меня имелся замечательный набор оловянных солдатиков, которых, став постарше, я научился переплавлять в монахов. В их первоначальном виде я играл с ними в войну. Я проводил, бывало, целую вечность, расставляя их. Когда же начиналась битва, тот прекрасный порядок, в котором я их располагал, разрушался в считанные минуты. То же самое происходило в другой игре, в которой использовались маленькие танки и самолетики, сделанные мной из цампового теста, или "па", как оно называется.

Прежде всего я устраивал соревнование среди моих взрослых друзей, чтобы узнать, кто делает самые лучшие модели. Каждому давалось одинаковое количество теста и отводилось, к примеру, полчаса, чтобы вылепить армию. Затем я оценивал результаты. На этом этапе проиграть никакой опасности для меня не было, так как лепил я сам очень проворно. Иногда я дисквалифицировал участников за то, что они делали плохие модели. Потом я иногда продавал противникам часть своих моделей за двойное количество теста, шедшее на их изготовление. Таким путем я ухитрялся собрать гораздо больше сил и в то же время получал удовольствие от обмена. Затем мы начинали сражаться. До сих пор все делалось по-моему, и когда я постепенно начинал в пух и прах проигрывать, то пытался все обернуть в свою пользу. Однако мои соперники ни в каких состязаниях не давали мне пощады. Часто я пытался использовать свое положение Далай Ламы, но это было бесполезно. Я старался выиграть изо всех сил, довольно часто выходил из себя и пускал в ход кулаки, но они все равно не сдавались. Иногда они даже доводили меня до слез.

Другим моим любимым занятием была строевая подготовка, в которой меня наставлял Норбу Тхондуп, мой любимый товарищ из уборщиков, отслуживший в армии. Как у всякого мальчика у меня было столько энергии, что я обожал все, что связано с физической активностью. Особенно мне нравилась одна игра с прыжками — официально она была запрещена, — состоявшая в том, чтобы как можно быстрее взбежать по доске, поставленной под углом 45°, и спрыгнуть вниз. Однако моя склонность к агрессии однажды чуть не довела меня до беды. Среди вещей моего предшественника я нашел трость с железным набалдашником и взял ее себе. Однажды я вертел тростью над головой, она вырвалась из моей руки и со всего размаха, вращаясь, полетела Лобсан Самтэну прямо в лицо. Он рухнул на пол. В первое мгновение я был уверен, что убил его. Спустя несколько невыносимых секунд он встал, обливаясь слезами и кровью, которая струилась из ужасной глубокой раны на левой брови. Потом она загноилась и долго не заживала. Бедный Лобсан Самтэн остался с этой отметиной на всю жизнь.

Вскоре после часу дня наступало время легкого полдника. Потала была расположена так, что теперь, после полудня, когда кончались мои утренние занятия, комнату заливал солнечный свет. Но к двум часам дня он начинал угасать, и комната снова погружалась в тень. Я терпеть не мог этот момент: когда комната вновь погружалась в полумрак, мое настроение тоже мрачнело. Вскоре после полдника начинались дневные занятия. Первые полтора часа отводились на общее развитие под руководством моего Младшего наставника. Он делал все, чтобы привлечь мое внимание. Я учился безо всякого энтузиазма и не любил все предметы в равной степени.

Программа, по которой я учился, была та же, что и у всех монахов, претендующих на степень доктора буддийских наук. Она была очень несбалансированна и во многих отношениях не подходила для главы государства во второй половине двадцатого столетия. Учебная программа включала в себя пять главных и пять второстепенных предметов; к первым относились: логика, тибетское искусство и культура, санскрит, медицина, буддийская философия. Последний предмет был самым важным (и самым трудным) и распадался, в свою очередь, на пять разделов: "Праджняпарамита" — совершенство мудрости; "Мадхьямика" — философия Срединного пути; "Виная" — устав монашеской дисциплины; "Абхидхарма" — метафизика; "Прамана" — логика и эпистемология.

Пять "малых" предметов — это поэзия, музыка и драматургия, астрология, метрика и композиция, синонимы. На деле докторская степень присуждается только на основе буддийской философии, логики и диалектики. По этой причине до середины семидесятых годов я не занимался санскритской грамматикой, а некоторые предметы, такие как медицина, никогда не изучал иначе, чем неформальным образом.

Основу тибетской системы монашеского образования составляет диалектика, искусство диспута. Два участника диспута поочередно задают вопросы, сопровождая их стилизованными жестами. Задавая вопрос, спрашивающий поднимает правую руку над головой и затем хлопает ею по вытянутой левой руке, топая при этом левой ногой. Затем он медленно убирает правую руку с левой, поднося ее к голове своего оппонента. Человек отвечающий сохраняет пассивность и сосредоточивается на том, чтобы постараться не только ответить, но и побить оппонента его же оружием, а оппонент при этом все время ходит кругами вокруг него. Важным элементом этих диспутов является находчивость, и большой заслугой считается умение с юмором обратить постулаты противника в свою пользу. Все это делает диалектику популярной формой развлечения даже среди необразованных тибетцев, которые, хотя могут и не понимать интеллектуальных хитросплетений, тем не менее способны оценить юмор и зрелищную сторону. В старые времена можно было увидеть кочевников и других сельских жителей, приехавших в Лхасу издалека, которые проводили время, наблюдая за учеными диспутами на монастырском дворе.

Способность монаха к этой уникальной форме диспута является критерием, по которому судят о его интеллектуальных достижениях. Поэтому, будучи Далай Ламой, я должен был не только получить хорошую подготовку в буддийской философии и логике, но и овладеть искусством диспута. Таким образом, в возрасте десяти лет я начал очень серьезно изучать эти предметы, а в двенадцать мне назначили двух "ценшапов", знатоков, которые тренировали меня в искусстве диалектики. Следующий час после первого из дневных занятий мой наставник посвящал объяснению того, как дискутировать на тему, которую мы проходили сегодня. Затем в четыре подавался чай. Если кто-то пьет чая больше, чем британцы, то это тибетцы. Согласно китайским статистическим данным, которые попались мне недавно, Тибет импортировал из Китая до вооруженного вторжения десять миллионов тонн чая ежегодно. Это никак не может быть правдой, так как получается, что каждый тибетец потребляет почти две тонны чая в год. Очевидно, эти цифры должны были доказывать экономическую зависимость Тибета от Китая. Но они все-таки отражают и нашу любовь к чаю.

Впрочем, хотя я так говорю, сам я не совсем разделяю любовь к нему моих соотечественников. В Тибете чай по традиции пьют подсоленным и с маслом "дри" вместо молока. Получается очень хороший и питательный напиток, конечно, если он правильно приготовлен, но вкус его очень зависит от качества масла. Кухни Поталы регулярно снабжались свежим сливочным маслом, и чай заваривался великолепный. Только там я действительно наслаждался тибетским чаем. Сейчас я обычно пью чай по-английски, утром и вечером. Днем пью чистую горячую воду, эту привычку я приобрел в Китае в пятидесятых годах. Может прозвучать банально, но это действительно очень полезно. Горячая вода считается первейшим средством в тибетской медицине.

После чая приходили два монаха "ценшапа", и следующий час с лишним мы проводили в обсуждении таких абстрактных вопросов, как, например, природа сознания. Приблизительно в половине шестого дневные мучения наконец подходили к концу. Я не могу указать точного времени, поскольку тибетцы, в отличие от многих других людей, не придают большого значения смотрению на часы, и все начинают и заканчивают тогда, когда это удобно. Спешки всегда избегают.

Если это происходило в Потале, то едва только уходил наставник, я мчался на крышу со своим телескопом. Благодаря ему открывалась великолепная панорама Лхасы от медицинской школы Чакпори близ Священного Города — той части столицы, которая окружает храм Джокханг — и дальше. Однако меня больше интересовала деревня Шол, которая лежала далеко внизу у подножия Красной Горы, потому что именно там находилась государственная тюрьма, и это было время прогулки заключенных по тюремному дворику. Я считал заключенных своими друзьями и пристально следил за их движениями. Они это знали и всегда, когда замечали меня, простирались ниц. Я знал их всех в лицо, всегда был в курсе, если кто-то освобождался или если прибывал новенький. Еще я любил пересчитавать штабеля дров и кучи кормов, лежавшие во дворе.

После этой инспекции у меня оставалось время еще немножко поиграть в доме или порисовать, пока не наступало время вечерней еды, которую мне приносили вскоре после семи. Еда состояла из чая (неизменно), супа, иногда с небольшим количеством мяса и простокваши, или "шо", а также представлявшего мне возможность выбора разнообразного хлеба, выпеченного моей матерью и присылаемого каждую неделю. Моим любимым был хлеб по-амдосски: это небольшие круглые хлебцы с твердой корочкой и воздушные внутри.

Довольно часто мне приходилось есть вместе с одним или несколькими моими уборщиками. Они все как один были прожорливыми едоками. У них были такие большие чашки, что в каждую могло поместиться все содержимое чайника. Иногда я ел вместе с монахами из монастыря Намгьел. Однако обычно я разделял трапезу только с тремя прислуживающими мне монахами, к которым временами присоединялся Чикьяп Кенпо, Руководитель Персонала. В отсутствие последнего у нас всегда было шумно и весело. Особенно мне запомнились наши вечерние зимние трапезы, когда мы сидели у огня и ели горячий суп при трепещущем свете масляных светильников, слушая, как на улице завывает вьюга.

После еды я спускался по лестнице из семи пролетов во двор, где мне полагалось гулять, повторяя тексты и молитвы. Но пока я был юн и беззаботен, вряд ли я когда-либо это делал. Вместо этого я проводил время в придумывании историй или предвкушал те, которые мне расскажут перед сном. Очень часто они были о сверхъестественном, поэтому в девять часов вечера в свою темную, населенную вредными тварями спальню прокрадывался совершенно перепуганный Далай Лама. В одной из самых жутких историй рассказывалось о гигантских совах, которые хватали маленьких мальчиков после наступления темноты. В основе таких историй лежали древние фрески в храме Джокханг. Это заставляло меня очень точно соблюдать правило находиться в доме с наступлением ночи.

Моя жизнь и в Потале, и в Норбулингке была очень монотонной. Ее течение нарушалось только во время больших праздников или тогда, когда я уходил в затворничество. Во время последнего около меня находился один из моих наставников, а иногда и оба, или же это были другие старшие ламы монастыря Намгьел. Обычно я совершал одно затворничество в год, зимой. Оно продолжалось три недели, в это время у меня был всего лишь один короткий урок, и мне не разрешалось играть на улице — только долгие молитвы и медитации, проводимые под присмотром. Когда я был мал, мне не всегда это нравилось. Я проводил много времени, глядя то в одно, то в другое окно моей спальни. Через окно, смотревшее на север, на фоне гор виднелся монастырь Сера. Южное окно выходило в большой зал, где проводились утренние встречи с правительством.

Этот зал был увешан коллекцией бесценных старинных "танка", обрамленных шелками и изображавших жизнь Миларепы, одного из самых любимых духовных мастеров Тибета. Я часто рассматривал эти прекрасные картины. Хотел бы я знать, что с ними стало.

Во время моих периодов затворничества вечера были еще хуже, чем дни, потому что именно в это время мальчишки моего возраста гнали коров домой в деревню Шол у подножия Поталы. Я хорошо помню, как сидел неподвижно в тишине сумерек, произнося мантры, и слышал песни, которые они пели, возвращаясь с близлежащих пастбищ. Не раз мне хотелось поменяться с ними местами. Но постепенно я стал понимать ценность затворничества. Сейчас я бы очень хотел иметь побольше для этого времени.

В основном я неплохо продвигался в учебе у всех моих наставников, поскольку схватывал быстро. Я довольно неплохо соображал, что и обнаружил с некоторым удовольствием, когда меня свели с некоторыми из лучших тибетских ученых. Но большей частью я работал только до такой степени, чтобы не было неприятностей. Однако пришло время, когда наставники стали беспокоиться об уровне моих успехов. Поэтому Кенрап Тэнзин устроил поддельный экзамен, в котором я должен был соревноваться с Норбу Тхондупом, моим любимым уборщиком. Втайне от меня Кенрап Тэнзин предварительно его проинструктировал, и соревнование я проиграл. Меня это совершенно убило прежде всего потому, что унижение было публичным.