Блиндаж

“В том-то и дело, что был сын командир, летчик. Да сплыл. Посадили летчика. Три года ни письма, ни привета. Может, и живого нет уже…”

Ах, вон оно что…

“Да-а”, — в раздумье промолвил Демидович, со злостью понимая, что и здесь обманулся. И тут не то! Возможно, этот Порфир переживает за сына, потому и такой ненастроенный. А он-то думал: разумный дядька, с ним можно будет поладить. А на кой черт такие разумные, что с них толку? Только молчат до поры, подлаживаются. Но вот же развязали языки, заговорили про то, о чем молчали годами.

Нет, здесь он не останется, у такого он просить приюта не будет. Такой его не спрячет, гляди, завтра же выдаст полиции. Может, уже и сам в полиции, или там сын, зять. Такие нам сегодня — враги, с необузданной злостью думал Демидович.

Немного погревшись в натопленной, да неласковой Порфировой хате, он сухо попрощался и пошел снова в ночь. Долго тащился гравийкой, набил ноги, хотелось спать, а приткнуться было негде. Опять же посыпался дождь, от которого не очень защищал его рыжий потертый плащик, и он все думал, куда б завернуть, где спрятаться от непогоды. Он и так несколько дней чувствовал себя довольно скверно, начало допекать нездоровье, иногда лихорадило, той ночью под дождем он основательно-таки простудился.

Около Бываловских хуторов свернул с гравийки и, не разбирая дороги, добрел до какой-то усадьбы. Стучать в окна уже не решился, увидел поодаль от хаты черную ночью пуню и через незакрытые ворота влез в нее. В углу как раз лежало немного прошлогодней, поточенной мышами соломы, он зашился в нее подле стены и, дрожа телом, задремал до утра.

Проснулся, однако, поздновато, уже слышались голоса возле хаты, но он не стал объявляться. Потихоньку выбрался из пуни и, проделав солидный крюк, обошел хутор, вышел на какую-то полевую дорожку и энергично зашагал по ней, чтобы согреться. После ночи он вообще чувствовал себя скверно, болело горло, сильно ломило кости. Тогда же он начал кашлять и испугался от мысли: не обострился ли туберкулез, залеченный немного за последние годы? Если в этой ситуации откроется туберкулез, ему кранты. А и в самом деле было похоже на это. Особенно доставал кашель.

В тот день он на беду еще крепко промочил ноги в гамашах, трава после дождя везде была мокрая, и как-то после обеда понял, что дальше идти нет сил. Остаток дня провалялся в разломанной повети вблизи села Береги под Тумиловской пущей. Он все думал, как спасти себя, куда податься? Удивительно, но податься вообще было некуда, нигде не было никакой определенности, никакой надежды. То чересчур трусливые, без меры осторожные, то неуверенные, а то и просто враждебные. И что стало с людьми? Неужто в беде своя рубашка ближе к телу?

И тогда он вспомнил о Серафимке. Знал ее издавна и даже как-то летом заезжал в хату, еще когда дружил с Николаем. Ехали с какого-то собрания, заглянули. Затем несколько раз встречал в местечке, был на квартире. Темная малограмотная баба, обычная сельская тетка. Но теперь ему, возможно, такая и нужна. Эта не будет философствовать, сводить счеты, попрекать. И поможет. Если только не затаила обиды за брата.

Иного у него не оставалось, а Любаши были где-то за лесом, и предвечерьем он пустился в дорогу — через лес и поле к старым торфоразработкам, где на взгорке приютились эти Любаши.

7. Пилипенки

Проснувшись на рассвете, Демидович сразу понял, что заболел основательно. Тело корежило от изнеможения, голова была тяжелая, что чугун, дыхание заложило — туберкулез или нет, а воспаление безусловное, подумал он. Рядом на припечке стояла его кружка с травяным отваром, он немного отпил из нее и снова лег. В хате было тихо, Серафимка, видно, куда-то вышла, и он потихоньку позвал раз и второй… Нет, нигде никого. Все ж, кажется, нужно как-то подниматься, что-то делать. Или хотя бы о чем-нибудь договориться — вчера он даже не рассказал ей о своих незадачах, попросился переночевать, и все. А что дальше?

Дальше — нужно было подумать, посоветоваться, обсудить с этой женщиной свою горькую судьбу и попросить помощи. Авось поможет.

Под потолком чуть прояснилось, видать, на дворе уже рассвело, и он, с натугой преодолевая слабость, поднялся, сел на нары. Да, и вправду, видно, он сегодня не ходок, нынче он мог только лежать. Снова налетел кашель, бил и бил, он попробовал откашляться, да напрасно. В груди играли гармошки, темнело в глазах. Как бы не потерять сознание.

Только он начал надевать мокрые гамаши, как где-то совсем рядом, показалось, за углом, грохнул винтовочный выстрел и тут же издали резко визгнула собака. Демидович вздрогнул и только надел левую гамашу, как в сенях хлопнула дверь, и он подумал, что это Серафимка. Но несколько шагов там, в сенях, дали понять, что не Серафимка — ступали тяжело, твердо, рванулась дверь.

Он с одной гамашей в руках выглянул из запечья, и в глазах его потемнело. Через порог переступил и остановился рослый белобрысый детина в расстегнутой военной телогрейке, с винтовкой в руках. Из-за его плеча выглядывал второй — с мелковатым чернявым лицом, в военной, с черным околышем, фуражке на взлохмаченной голове. Демидович догадался, что, видно, это местные полицаи, и почувствовал, как нехорошо заколотилось его сердце.

— О, и хозяин завелся, — вместо приветствия бодро сказал первый. — Или, может, гость? День добрый!

— Добрый… день, — неуверенно ответил Демидович, дрожащими руками силясь насунуть на ногу сырую грязноватую гамашу. В голове закружилось, и, чтобы не упасть, он опустился на скамью.

— Местный или приезжий будешь? — с деланным спокойствием спросил передний. Они оба уже вошли в тесную хату и встали у порога.

— Да вот, как видите, случаем, — неуверенно выдавил из себя Демидович, с натугой натягивая гамашу. — К тетке…

— К тетке?

— Ага, к Серафиме, — решил до конца врать Демидович. Было видно, что это местные, иначе ответить он не мог.

— Значит, Серафима — тетка? — допытывался полицай. — И где же она, эта тетка?

Тяжело тупая по доскам пола большими грязными сапогами, он подошел к грубке, заглянул в запечье.

— Да куда-то вышла, — тихо сказал Демидович.

— Так-так. С какой целью — к тетке? — вдруг спросил полицай, остановившись напротив него. — Надолго?

— Да так, навестить, — сказал Демидович.

— Командир? Окруженец?

Они уже оба придирчиво осматривали его истощенную, в пиджаке, фигуру. Затем тот, чернявый, тихо заметил:

— Не похоже. Гражданский, видать.

— Да? Гражданский? — вперив в него взгляд, добивался первый. — Откуда? Из района? Из области?

— Да что вы, хлопцы! — сменил сдержанный тон Демидович. — Нельзя, что ль, родственницу навестить? Из Полоцка я.

— Из Полоцка?

— Из Полоцка.

— Смотрю, однако, будто мне твоя физия знакома, — насторожился первый. — Как фамилия?

— А зачем?.. Ну, Максимов.

— Максимов… Нет, все-таки где-то я тебя видел. Вот не припомню, — поедал его взглядом полицай.

Второй тем временем обошел хату, поглядел за стол, в темные углы, за занавеску в запечье.

— В милиции работал?

— Да что вы, хлопцы?

— Но где ж Серафимка? — не утерпел первый и сквозь уцелевшее стекло глянул в окно, затыканное тряпьем.

— Может, корову погнала, — попробовал Демидович отвлечь их внимание на иное.

— Во, у нее уже и корова появилась? — удивился полицай. — А то казанской сиротой прикидывалась…

— Появилась, ага.

— Тогда поглядим на выгоне, — решил первый. — Ну, так мы не прощаемся, племянничек. Еще увидимся, — заверил полицай уже от двери.

Похоже, они имели иную цель своего прихода и наткнулись на него здесь случайно. Значит, нужно было смываться. Только куда?

Оставшись один, он снова почувствовал себя неважно, едва влез в непросохший, сыроватый со вчерашнего плащ, снова сел на скамью. И сидел так, кашляя и слушая, как от натуги звенит в голове. Он предполагал, что те сейчас придут с Серафимкой и возьмут его. Или расстреляют на месте. Предвидь он такое, договорился бы вчера с хозяйкой, что он ее племянник или брат, а то…

К счастью, вскоре во дворе затопали мягкие шажки, и в сени вошла Серафимка. Демидович поднялся навстречу:

— Полицаи были. Тебя ищут.

В глазах Серафимки мелькнула тень страха, и она изменилась в лице.

— Ай, боженька!..

— Спрячь меня куда-нибудь, — заговорил Демидович. — Они снова придут.

— Ай, боженька! — вновь запричитала Серафимка и вдруг подхватилась от порога. — Скоренько, скоренько идите сюда… Я сейчас осмотрюсь.

Она выскочила во двор, пооглядывалась и снова заскочила в сени.

— Идите сюда… За мною, вот огородами до тех кустиков…

Он не спрашивал, куда, теперь ему оставалось только полагаться на Серафимку, в ней было спасение. Шатаясь от изнеможения, он поплелся за нею по тропинке через огород до кустарника, там уже было какое-никакое укрытие, и она подождала его, взяла за руку.

— Вон туда, в лесок, там… Я знаю, куда.

Полицаи, видно, искали ее на выгоне на другом конце сожженного села, а она в это время привела его в редкий мелкий лесок с молодым березняком, здесь уже можно было заслониться от деревни, и она подождала чуток, пока он откашляется.

— Что, плохо вам?

— Плохо, Серафима, — сказал он, тяжело и хрипло дыша. — Я сказал, что ты моя тетка.

— Во как! — только и сказала она, с неприятностью подумав: какая я тебе тетка? Может, года на два старше, могла быть женою, сестрой. А то — тетка.

Она уже знала, где спрячет его — иного убежища у нее не было, а в блиндаже втроем им, может, будет лучше. Сегодня утречком, когда она принесла еду командиру и напоролась на того немца, так едва не сомлела с перепугу. Хорошо, что командир отозвался, видно, учуял ее страх и успокоил. Сказал, что это дезертир, не нужно бояться. Тогда она осмелела немного, но все равно боялась, пока, сидя в блиндаже, кормила слепого. К ее радости, сегодня командир чувствовал себя лучше и немного съел ее харчей, остальное до крошки доел, видно, порядочно изголодавшийся немец. Следовало подумать, чем накормить эти две души завтра, и с такими заботами она прибежала домой. А тут такая передряга — полиция. Что ж теперь ей делать, думала Серафимка. Опять же, этот Демидович, похоже, заболел не на шутку, он совсем не мог бежать и, шатаясь, плелся за нею малохоженой тропкой в зарослях, порой останавливаясь совсем, кашлял громко и надрывно, по-собачьи.

Немного успокоившись от пережитого, она начала думать, что теперь, днем, видать, не годится вести через поле чужого человека. Ну а как покинуть больного в лесу? Еще совсем сляжет, что тогда с ним делать? Разве что подойти к блиндажу не полем, а сбоку, от луга, той траншеей? Там все же более укромно. Может, так их не заметят издали.

Не очень скоро и проворно они вышли из леска по-над огромной ширью торфяника, и Серафима, идя впереди, все оглядывалась на Демидовича, придерживала свой шаг, чтобы не сильно отрываться от человека. Так они одолели довольно длинный склон и подошли к концу траншеи. Здесь, впрочем, в мелкой, по пояс, не более, траншее не так уж и укромно, и грязь на дне, но Серафимка спрыгнула в ее щель. Туда же, поколеблясь, влез и Демидович.

Пригибаясь, они долго пробирались зигзагами разбитых ходов, которые понемногу делались глубже, бруствер с обеих сторон становился выше, и высокому Демидовичу уже можно было не горбиться. Но, видно, ему не понравилось что-то, и он, уже вторично останавливаясь, спрашивал у Серафимы:

— Куда это мы?

— Идите, идите, — кротко кидала она, оглядываясь. — Там двое, но ничего. Блиндаж просторный.

— Блиндаж?..

— Да, блиндаж.

Демидович не знал, радоваться или злиться — блиндаж и какие-то двое в нем — ладно, если свои. А если неизвестно какие? Как тогда ему быть?

Возле последнего поворота они остановились, и Серафима тихо крикнула:

— Это я, Серафима…

— Ты, тетка? — глухо донеслось из-под земли, и Серафимка первой подошла к наполовину засыпанному входу в блиндаж.

Демидович нерешительно остановился, и только когда она исчезла там, сунулся вслед.

— Вот привела еще, — говорила кому-то Серафимка. — Не бойтесь, свой. В райкоме работал.

Демидович стоял, сильно пригнув голову, которая упиралась в низкий потолок, и во все глаза уставился в полумраке на военного с забинтованным лицом, что лежал в углу. Тот положил на полу шинели свой пистолет и откинулся на спину.

— Фамилия?

— Демидович, — сказал гость.

Здесь уже, наверное, можно было не таиться, перед ним лежал, очевидно, раненый капитан войск связи. Немного успокоившись, Демидович глянул в сторону, за Серафимку, и судорожно сжался — с другого угла на него внимательно и испытующе смотрел какой-то детина в немецком мундире с неопределенным, но сразу видно было, чужим выражением на белокуром лице. Уловив удивление Демидовича, Серафимка поспешила успокоить:

— Ладно, ладно… Как-нибудь…

“Ничего себе, как-нибудь”, — подумал Демидович, который был уже не против дать отсюда задний ход, если б только мог. Но уже, видать, ему отсюда не выйти, он уже в западне — такие мысли прежде всего появились в его голове. Капитан между тем шевельнул упрямым подбородком, показывая куда-то в сторону.

— Садись, Демидович, рассказывай. Где наши? Это немец-дезертир, не обращай внимания. Закурить имеешь?

— Не курю я… — уныло выдавил из себя Демидович.

— Не куришь? Жаль… А то у немца эти сигареты — что трава. Серафима! — кликнул капитан. — Ты не сможешь достать курева? Ну, махры там или самосада?

— Табаку? Да где ж?.. Если б какой хоть мужчина где…

— А ты постарайся. Без курева тут погибель… Так где фронт, не слыхать?

— А кто ж его знает. Но не близко.

Демидович поочередно переводил свой встревоженный взгляд то на капитана, то на немца в углу. Потом опустился под стеной у входа, закашлялся. Капитан вслушался в его кашель и, когда тот немного утих, спросил:

— Что, простудился?

— Простудился, холера на него…

— Да, надо было в избе полежать.

— Полежал ночь. Да утром полицаи выкурили.

— Полицаи? Уже и полицаи организовались? Вот сволочи! И откуда взялись? Свои? Пришлые?

— А черт их знает, — сказал Демидович, украдкой поглядывая на немца.

— Пилипенки, Пилипенки это, — поспешно вставила Серафимка. — Больше некому. Они — паскудные люди.

Хлебников немного повернул голову в ее сторону.

— Ты еще здесь, Серафима? Так позаботишься о куреве, а?

— Ой, где ж, и не знаю. Ну, поищу… Так я, это, пойду. Ужин же вам надо.

Она шагнула к выходу, и капитан еще раз напомнил:

— Главное — курить.