Стихи о войне

Константин Симонов

Стихи о войне

На пяти войнах

Симонов писал стихи всю жизнь. Даже тогда, когда считалось, что он перестал их писать. Слово, оперенное созвучием, попадало в него остро и безошибочно и вызывало реакцию – со временем – фантомную, как боль отсеченной когда-то конечности, но долгую, как эхо, о котором он написал: «…эхо десять раз прогрохочет, но еще умирать не хочет, словно долгая жизнь людская все еще шумит затихая».

Он начинал как поэт, первую известность и первый свой орден получил как поэт, как «редакционный поэт «Героической красноармейской» поехал на первую свою войну на Халхин Гол, а всего шесть лет спустя, в конце большой войны взошел на пик своей известности, сопоставимой в истории русской поэзии только с популярностью Есенина в конце двадцатых и Евтушенко в начале шестидесятых.

Поэзия продолжала в нем жить и тогда, когда он перешел на военную прозу, то в переводах, то в записках-четверостишиях дочерям, трогательных, детских, но по-взрослому отделанных, то неожиданным для отвыкшего от симоновских стихов читателя поэтическим откликом на события. Поэзия, бывшая делом жизни, становилась разновидностью личного дела, частью душевного мира, когда «…не пишется проза, не пишется. И словно забытые сны все рифмы какие-то слышатся, оттуда, из нашей войны», – как написал он в цикле стихов о поездке в воюющий Вьетнам. И на склоне жизни, в семидесятые, снова прорвалась мудрыми и сильными стихами уже не о войне, а о памяти о ней, еще не о смерти, но о предчувствии ее.

В этой, небольшой по объему, книге мы собрали лучшие из стихов, написанных Константином Симоновым за всю жизнь. Книга, следуя за биографией автора, разделена на три главные части: «Перед войной», «Война», «После войны». «Войну» мы разделили на военные стихи и лирику Симонова 1941–1954 годов, сохранив давно, еще в войну, придуманные автором названия «Из дневника» и «С тобой и без тебя», дополнив последний раздел более поздними по времени лирическими стихами.

Чтобы читатель лучше ориентировался в сюжетах симоновской поэзии, мы сочли полезным познакомить Вас с основными событиями его военной и послевоенной биографии. Полностью его биография опубликована в самом полном, двенадцатитомном собрании его сочинений, где поэзии посвящен только один том – первый и единственный, который он сам составил и успел подержать в руках незадолго до смерти.

Алексей Симонов2010

Из автобиографии

Осенью 1938 года, закончив Литературный институт имени А.М. Горького, я поступил учиться в аспирантуру ИФЛИ. Летом 1939 года сдал первые три экзамена кандидатского минимума. В августе того же года, по предписанию Политуправления Красной Армии, уехал на Халхин-Гол, в Монголию, в качестве военного корреспондента газеты «Героическая красноармейская». Более к занятиям в ИФЛИ я уже не возвращался.

После Халхин-Гола, во время финской войны, закончил двухмесячные курсы военных корреспондентов при Академии имени Фрунзе. Но на фронт не попал – война уже кончилась.

24 июня 1941 года был призван из запаса и с предписанием Политуправления Красной Армии выехал для работы в газете «Боевое знамя» Третьей армии в район Гродно. В связи со сложившейся на фронте обстановкой до места назначения не добрался и был назначен в редакцию газеты Западного фронта «Красноармейская правда». Работал там до 20 июля 1941 года. Одновременно как нештатный корреспондент посылал военные корреспонденции в «Известия». С 20 июля 1941 года был переведен военным корреспондентом в «Красную звезду», где служил до осени 1946 года.

В 1941 году мне было присвоено звание старшего батальонного комиссара. В 1943 году – звание подполковника, а после войны – полковника.

В 1942 году я был награжден орденом Боевого Краcного Знамени, а в 1945 году – двумя орденами Великой Отечественной войны первой степени, чехословацким Военным крестом и орденом Белого Льва. После войны, за участие в боях на Халхин-Голе, – монгольским орденом Сухэ-Батора.

За заслуги в области литературы награжден в 1939 году орденом «Знак Почета», в 1965 году – орденом Ленина, в 1971 году вторично орденом Ленина.

Большая часть моих корреспонденций, печатавшихся в годы войны в «Красной звезде», «Известиях» и «Правде», составила четыре книги «От Черного до Баренцева моря», книги «Югославская тетрадь» и «Письма из Чехословакии», многое осталось только в газетах. В годы войны я написал пьесы «Русские люди», «Жди меня», «Так и будет», повесть «Дни и ночи» (1943–1944) и две книги стихов – «С тобой и без тебя» и «Война», а сразу после войны пьесу – «Под каштанами Праги».

Почти весь материал – для книг, написанных во время войны, и для большинства послевоенных – мне дала работа корреспондентом на фронте.

В связи с этим, пожалуй, стоит дать представление о том, как складывалась в годы войны география этой работы. По долгу службы я в разное время находился на следующих фронтах:

1941 год: июнь – июль – Западный фронт; август – сентябрь – Южный фронт, Приморская армия – Одесса, Особая Крымская армия – Крым, Черноморский флот; октябрь и ноябрь – Мурманское направление Карельского фронта, Северный флот; декабрь – Западный фронт.

1942 год: январь – Закавказский фронт (Новороссийск, Феодосия); январь – февраль – Западный фронт; февраль – март – Керченский полуостров; апрель – май – Мурманское направление Карельского фронта; июль – август – Брянский фронт, Западный фронт; август – сентябрь – Сталинградский фронт; ноябрь – Мурманское направление Карельского фронта; декабрь – Западный фронт.

1943 год: январь – февраль – март – Северокавказский и Южный фронты; апрель – Южный фронт; май – июнь – отпуск, полученный от редакции для написания «Дней и ночей». Жил эти месяцы в Алма-Ате и вчерне написал почти всю книгу. Июль – Курская дуга; август – октябрь – несколько поездок в армии Центрального фронта. Декабрь – корреспондент «Красной звезды» на Харьковском процессе над фашистами – организаторами массовых убийств населения.

1944 год: март – апрель – Первый и Второй Украинские фронты; май – Второй Украинский фронт; июнь – Ленинградский фронт, от начала прорыва линии Маннергейма до взятия Выборга; июль – август – Первый Белорусский фронт, Люблин, Майданек; август – сентябрь – в частях Второго и Третьего Украинских фронтов в период наступления от Ясс до Бухареста, затем в Болгарии, Румынии и Югославии; октябрь – в Южной Сербии у югославских партизан. После освобождения Белграда – полет в Италию на нашу авиационную базу в Бари.

1945 год: январь – апрель – Четвертый Украинский фронт, Закарпатская Украина, Южная Польша, Словакия, в наших частях и частях Чехословацкого корпуса; конец апреля – Первый Украинский фронт, встреча с американцами в Торгау. Последние дни боев за Берлин – в частях Первого Украинского и Первого Белорусского фронтов. Присутствовал при подписании капитуляции германской армии в Карлсхорсте. 10 мая был в Праге.

За период моей литературной деятельности мне было присуждено шесть Государственных премий СССР за пьесы «Парень из нашего города», «Русские люди», «Русский вопрос», «Чужая тень», за книгу стихов «Друзья и враги» и повесть «Дни и ночи», а также Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых по кинематографии за фильм «Живые и мертвые».

В 1974 году мне было присвоено звание Героя Социалистического Труда, а за трилогию «Живые и мертвые» присуждена Ленинская премия.

В 1977 году вышел из печати мой двухтомный дневник «Разные дни войны». Начало работы над этой книгой следует отнести к 1941 году, когда были сделаны первые из вошедших в нее записей.

Несколько последних лет помимо чисто литературной работы я занимался еще и кино – и теледокументалистикой. При моем участии были сделаны кинофильмы «Если дорог тебе твой дом…», «Гренада, Гренада, Гренада моя…», «Чужого горя не бывает», «Шел солдат…», «Маяковский делает выставку» и телевизионные фильмы «Солдатские мемуары», «Александр Твардовский», «Какая интересная личность».

Константин Симонов1978

Перед войной

НОВОГОДНИЙ ТОСТ

Своей судьбе смотреть в глазанадоИ слушать точки и тирераций.Как раз сейчас, за тыщу верст,рядом,За «Дранг нах Остен» – пиво пьютнаци.Друзья, тревожиться сейчасстоит,Республика опять в кольцеволчьем.Итак, поднимем этот тостстояИ выпьем нынче в первый размолча,За тех, кому за пулеметбраться,За тех, кому с винтовкой бытьдружным,За всех, кто знает, что глагол«драться» —Глагол печальный, но поройнужный.За тех, кто вдруг, из тишиныкомнат,Пойдет в огонь, где он ещене был.За тех, кто тост мой через годвспомнитВ чужой земле и под чужимнебом!1937

СЕВЕРНАЯ ПЕСНЯ

Мужчине – на кой ему черт порошки,Пилюли, микстуры, облатки.От горя нас спальные лечат мешки,Походные наши палатки.С порога дорога идет на восток,На север уходит другая,Собачья упряжка, последний свисток —Но где ж ты, моя дорогая?Тут нету ее, нас не любит она.Что ж делать, не плакать же, братцы!Махни мне платочком хоть ты, старина, —Так легче в дорогу собраться.Как будто меня провожает жена,Махни мне платочком из двери.Но только усы свои сбрей, старина.Не то я тебе не поверю.С порога дорога идет на восток,На север уходит другая,Собачья упряжка, последний свисток.Прощай же, моя дорогая!1938–1939

Из поэмы

«ДАЛЕКО НА ВОСТОКЕ»

О ТОМ, КАК ТАНКИ ИДУТ В АТАКУ

А пехоты и правда не было.Она утопала в песках,шла, захлебываясь пылью,едва дыша.Летчик, посланный на разведку,впереди неев облакахлетел как оторванная от тела душа.Он знал:за десять минут отсюда уже начинался бой.Проклятье!Он могэти сутки для нихсделать за десять минут.Если б можноих всехна канатахпотянуть вверх, за собой,поднять,перенестии поставитьза сто верст,там, где их ждут.Он делал над их головами смертельные номера:двойной разворот,штопор,двойной разворот.И смертельно усталые люди снизу хриплокричали «ура».Они понимали, что он им хочет помочьскоротать переход.– Что ж, придется одним. —Майор потушил папиросу о клепку брони.Комиссар дострочил на планшетепоследнюю строчку жене.Начальник штаба молча кивнул:– Что ж, одни так одни, —и посмотрел на багровое солнце, плывшеев стороне.Все посмотрели на солнце.Открыв верхние люкина всех,сколько было,танках,сдвинув на лоб очки,положив на поручни башен черные кожаные руки,танкисты смотрели на солнце,катившееся через пески.Не всем им завтра встретить восход под этимиоблаками.Майор поднялся на башню:За Родину!В бой!Сигналист крест-накрест взмахнул флажками.И стальные люки с грохотом захлопнулись надголовой.В броневом стекле вниз и вверх метались холмы.Не было больше ни неба,ни солнца,только узкий кусокземли, в которую надо стрелять,только онии мы.Только мыи они,которых надо вдавить в этот песок.– За Родину —значит за наше правораз и навсегдабыть равными перед жизнью и смертью,если нужно – в этих песках.За мою мать,которая никогдане будет плакать, прося за сына,у чужеземца в ногах.– За Родину —значит за наши русские в липах и тополях города,где ты бегал мальчишкой,где, если ты стоишь того,будет памятник твой.За любимую женщину,которая так горда,что плюнет в лицо тебе, если ты трусомвернешься домой.Облитая бензином, кругом горела трава,майор, задыхаясь от дыма, вытер глаза чернымплатком,крикнул:– Вперед, за Родину!Стрелок не расслышал слова,но по губам угадали, стреляя,повторил их беззвучным ртом.Снаряд ворвался в самую башню.На мгновение глухота,как будто страшно ударили в ухо.Стараясь содрать тишину,майор провел по лицу ладонью.Ладонь была залита,стрелок привалился к его плечу,как будто клонило ко сну.Майор рванул рукоять.Пулемет замолк.Замоку орудья разодран в куски.Но танк еще шел!Танк еще шел!Танк еще мог…Еще сквозь пробоину плыло небои летели пески.И вдруг застряли опять рванулся страшным рывком.– Денисов! —Водитель молчал.– Денисов! —Молчал.– Денис… —Майор качнулся вправо и влево в обнимкус мертвым стрелкоми, оторвав ослепшие пальцы,пролез вниз.Водительсидел, как всегда, – руки на рычагах.Посмертным усильем воли он выжал передний ход.Исполняяего последнеежеланье,в мертвых зрачкахземля, как при жизни, еще летела вперед.Похоронный марш,слава,вечная память —это все потом.А пока на мокром от крови кресле тесно сидетьвдвоем.Майор отодвинул мертвого,повернул лицом к бронеи, дотянувшись до рычагов,прижался к его спине…Семь танков уже горело.Справа,слеваи сзадибыли воткнуты в небо столбы дыма.Но согласно приказуоставшиеся в живыхшли, не глядя,шли мимо,мимо праха товарищей,мимо горящих могил,недописанных писем,не дожитых жизней.Перед смертью каждый из них попросилтолько горсть воды себеи победы в бою отчизне.Есть у танкистов команда:«Делай, как я!»Смерть не может прервать ее исполненья.Заместитель умершегоповторяет:– Делай, как я! —Умирает,и его заместительведет батальон в наступление.Экипаж твой убит.Но еще далеко до отбоя.и соседи не знают, что мертвым не прикажешь стрелять.Если ты повернешь,вдруг они повернут за тобою,вечность,тридцать секундпотеряв, чтоб понять.Да!Но ты еще живИ разодранный,страшный,молчащий,танк майора прорвался к реке.Да, пускай не стрелять.Только б в землю их вмять,только б чащедогонять их машины.Оставляяза собойскорлупу на песке.Майор срывает флягу с ремня.Воды больше нет.Ну и черт с ней!Он сжимает сожженный рот.В эту минуту победыбольше нетни тебя,ни меня,ни жажды,ни смерти,ничего,кроме – вперед!

О ВЕЧЕРЕ ПОСЛЕ БОЯ

Вечер.Как далеко позадиэто поле сраженья, и слезыупоенья победой,и последнего залпа дымок,перевернутых пушек колеса,бегствотех, кто успел,и могилытех, кто не смог.Обломок ротной трубы, не успевшей подать сигнал,бутылки из-под сакэ,солдатские ложки,рядом с телом хозяина вдавленный в землю журнал,где на залитой кровью обложке,как ни странно,по-прежнемунарисован храбрый отряд:солдаты идут в атаку,обгоняя друг друга,поручик с рукой на перевязибежит впереди солдат,как флаг, поднимая веер,белый,с багровым кругом.После боя курили, сняв шлемы.Над головойбыл монгольский,зеленыйс красными чернымзакат.Был короткий отдых.И завтра опять бой,как вчера,и позавчера,и месяц назад.Но они говорили совсем не об этом.Чего радиповторятьто, что известно,то, что опять начнется завтра с утра.Они говорили о доме,о маме,о какой-то Наде,говорили так, как будто они оттуда только вчера.Нет, неправда,к смерти привыкнуть нельзя.Но это еще не значитвидеть ее во сне по ночам,думать о ней, открывая утром глаза,говорить о ней, поднося котелок к губам.И когда солдаты,которым завтра в бой,говорят не о торжестве идей,а, грустя, вспоминают о доме,о матери,о родных,то это тревожит только маленьких чернильныхлюдей,верящих громким словам,но не верящих сердцу,которогонет у них самих.Но командир роты,который был с нами вчера в боюи пойдет с нами завтра,садится рядом,и, греясь одним огнем,слушает нашу жизнь,и рассказывает свою,и не боится вспомнитьмилую женщину и опустевший дом.Его не тревожит наша память о доме,о любви,об уюте комнат.Если б не было этого,где ж тогда наши сердца?Из того,кто ничего не любити ничего не помнит,можно сделать самоубийцу,но нельзя сделать бойца.Я люблю землю в холодных рассветах,в ночных огнях,все места, в которых я еще никогда не жил.Если б мне оторвало ноги,я бы на костылях,все равно,обошел бы все, что решил.Я люблю славу,которая по праву приходит к нам.С ночами без сна,с усталостью до глухоты.Равнодушную к именам,жестокую по временам,но приходящую неизменно,если сам не изменишь ты.Я люблю женщину,которая стоит того,чтоб задыхаться от счастья,когда она со мной,чтоб задыхаться от горя,когда она оставляет меня одного,чтоб не знатьни позжени раньшеникого, кроме нее одной.Но в минуту, когдамежду жизнью для нихи смертью за нихвыбиратьприходится только нам самим,то, как ни бывает жаль умирать,мы не уступаем этого права другим.Если ты здоров и силени ты уступил это право,ты не сможешь ходить по земле,которую защищал другой;слава,трясясь над которой ты струсил, —уже не слава;женщину,за которую ты не дрался,ты не смеешь называть дорогой.Мы всосали эту жестокую правду с молокомматери.Мы все такие,и этого у нас не отнять.Мы умеем жертвовать жизньютолько однойсвоей.Но зато эту одну трудно у нас отобрать.Мы не вспоминаем в эту минуту всех книг,которые мы прочли,всех истин, которые нам сказали,мы вспоминаем не всю землю,а только клочок земли,не всех людей,а женщину на вокзале.Но за этим,ширясь,не зная преград,встает Родина,сложенная из этих клочков земли,встает народ,составленныйиз друзей, которые провожали нас, солдат,плывут облака, под которыми мы росли.А в бою есть только танки, идущие напролом.Есть только красный флаг над желтым песком.Что они не сметут,то он подожжет.Они дойдут до рекии пройдут эту реку вброд,и пески за рекой,и горы, которые за песками,и еще пески,и еще горы,и море, которое за горами,они обогнут всю землю железной дугой,они обойдут все страныоднуза другой,они обойдут их все,ломаяжалкую бестолочь пограничных столбов,и, почернев в походах,они выйдут в другое столетьена площадинеизвестных нам городов,только там, наконец, они встанут на отдых.Будет солнечный день.Незнакомый нам завтрашний век.Монументом из бронзына площадяхони встанут рядами.Верхний люкприподнимет бронзовый человек,сигналист просигналит бронзовыми флажками,и на всех,сколько будет их,танках,открыв верхние люки,подчиняясь приказу бронзового флажка,положив на поручни башен бронзовые руки,они будут смотреть на солнце,катящееся через века.Революция!Наши дела озарены твоим светом,мы готовы пожертвовать для тебяжизнью,домом,теплом.Встать!когда говорят об этом,ради чего мы живеми, если надо,умрем!1939–1941Монголия – Москва

Поэма «ОТЕЦ»

А. Г. И-ву

Все сердце у меня болит,Что вдруг ты стал прихварывать,Но мать об этом не велитС тобою разговаривать.Наверно, сам ты не велел,А матери – поручено.Пуд соли я с тобою съел,Теперь уж все изучено.Я раньше слишком зелен был,Себе недотолковывал,Как смолоду бы жизнь прожил,Не будь тебя, такого вот —Такого вот, сурового,С «ноль-ноль», с солдатской выправкой,Всегда идти готовогоПо жизни с полной выкладкой!А вот как сорок с лишним летВдали от вас исполнилось,Невольно, хочешь или нет,Вся жизнь с тобою вспомнилась,С того начала самого,В Рязани, на Садовой,Где встретился ты с мамоюИ я при ней – готовый.Единственный и неродной…И с первой стычки – в угол!Теперь я знаю, что со мнойТебе бывало туго.Но взял меня ты в оборот,В солдатскую закалку,Как вотчим струсит, не возьмет,Как лишь отцу не жалко.Отцу, который наплюетНа оханья со сплетнями:Что не жалеет, чуть не бьетРебенка пятилетнего,Что был родной бы, так небосьНе муштровал бы эдак!Все злому вотчиму пришлосьСлыхать от дур-соседок!Не знаю, может, золотымТо детство не окрестят,Но лично я доволен им —В нем было все на месте.Я знал: презрение – за лень,Я знал: за ложь – молчание,Такое, что на третий деньСознаешься с отчаянья.Мальчишке мыть посуду – крест,Пол драить – хуже нету!Но не трудящийся не ест —Уже я знал и это.Знал, как в продскладе взять паек,Положенный краскому,Как вскинуть вещевой мешокИ дотащить до дому,Как в речке выстирать бельеИ как заправить койку,Что хоть в казарму ставь ее —Не отличишь нисколько!Пожалуй, не всегда мой трудБыл нужен до зарезу,Но ты, отец, как жизнь, был крут,А жизнь – она железо;Ее не лепят, а куют;Хотя и осторожно —Ей форму молотом дают,Тогда она надежна.Зато я знал в тринадцать лет:Что сказано – отрезано,Да – это да, нет – это нет,И спорить бесполезно.Знал смолоду: есть слово – долг.Знал с детства: есть лишения.Знал, где не струсишь – будет толк,Где струсишь – нет прощения!Знал: глаз подбитый – ерунда,До свадьбы будет видеть.Но те, кто ябеда, – беда,Из тех солдат не выйдет.А я хотел солдатом быть.По улице рязанскойЯ, все забыв, мог час пылитьЗа ротою курсантской.Я помню: мать белье кладет…– Ну как там, долго ты еще? —В бой на Антонова идетПехотное училище.Идет с оркестром на вокзал,И мой отец – со всеми.(Хотя отцом еще не звалТебя я в это время).А после – осень, слезы жен,Весь город глаз не сводит —Ваш поредевший батальонПо улицам проходит.И в наступившей тишине,Под капли дождевые,– Вон папа, – стиснув руку мне,Мать говорит впервые.– Вон папа! – Утренний развод.Приезжему начальствуОтец мой рапорт отдает,Прижавши к шлему пальцы.– Вон папа! – С ротою идет,И глаза не скосит он.А рота – лучшая из рот,Мишени все как сито!Бегу к курилке во весь дух,А там красноармейцыУже выкладывают вслух,Что у кого имеется:Что не дождешься похвалы,Натрешь мозоль – не верит!Что после стрельб подряд стволыУ всех аж глазом сверлит!Гоняет в поле, в снег и в грязь,Хоть сам и хлипкий с виду…Стою и не дышу, боясьНарваться на обиду.Но старшина, перекурив,Подбить итог берется:– Строг, верно, строг. Но справедлив,Зазря не придерется.Согласен я со старшиной:С тобой и мне несладко!Ты как с бойцами, так со мной,Дня не проходит гладко!Зато уж скажешь раз в году:– Благодарю за службу! —Я гордый, как солдат, иду,Похвал других не нужно.Солдатом быть – в твоих устахОбширнее звучало,Чем вера в воинский устав,Как всех начал начало.Не всем в казарме жизнь прожить,Но твердость, точность, смелость,Солдатом-человеком быть —Вот что в виду имелось!Чтоб на любом людском посту,Пускай на самом штатском,За нашу красную звездуСтоять в строю солдатском!Так в детстве понял я отца:Солдат! Нет званья лучшего!А остальное до концаУж на войне доучивал.Ни страха в письмах, ни тоски,За всю войну – ни слова,Хотя вы с мамой старикиИ сына нет второго.Лишь гордая твоя строкаИз далека далекого:Что хоть судьба и нелегка,Солдат не ищет легкого!Как часто я себя пыталВойны годами длинными:Отец лежал бы или всталСейчас, вот тут, под минами?Отец пополз бы в батальон,Чтоб все яснее ясного?Иль на КП застрял бы он,Поверив сводке на слово?Как вспомню прошлую войну,Все дни ее и ночи, —Ее во всю ее длинуСо мной прошел мой вотчим.. . . . . . . . . . . . . . . .Скажу с собой наедине,Что годы пролетают,А мужества порою мнеИ нынче не хватает.Не скажешь вдруг ни «да», ни «нет».Но сердце правду знает —И там, где струсил, лег в кювет, —Там душу грязь пятнает.Нет хуже в памяти рубцов,Чем робости отметины,За каждую, в конце концов,Быть самому в ответе мне.Смешно, дожив до седины,Поблажек ждать на юность.И есть вина ли, нет вины —Я с жалобой не сунусь.А все же, как тогда, в войну, —И, может, это к лучшему, —Нет-нет и на отца взгляну:Как он бы в этом случае?Я вслух об этом не спрошу,В дверь лишний раз не стукну,Но вот сижу сейчас, пишуИ помню неотступно,Что свой дохаживает векПоходкою упрямойБесстрашный старый человек,Невидимый судья мой;Один из тех, на первый взглядНегордых и невзрачных,Про жизнь которых говорят:Вся, как слеза, прозрачна!Он по бульвару в двух шагахОт вас прошел недавно,Старик в фуражке, в сапогахПотертых, но исправных.В шинельке, что ни я, ни матьНи ласково, ни грубоЕму не можем обменятьДесятый год на шубу.Прошел, на лавочку приселСо стопкой старых книжек,Но вместо чтенья на прицелВзял драку двух мальчишек.И заревевшему мигнул,Совсем как мне когда-то:– Эк панихиду затянул!А ведь пойдешь в солдаты…Не обязательно войнуСтарик имел в виду.Быть может, просто целину,Труд, подвиги, беду…Но на чужого старика,Сказавшего так грубо,Мать плачущего паренькаСкривила злые губы!Ее-то сын уж так ли, сякМинует лямку эту!Способный мальчик, не дурак,Других служить, что ль, нету?Старик глядит глаза в глаза,И женщина не сразу,Но понимает, что нельзяСказать ей эту фразу;Она под взглядом старикаМолчит на пользу сыну,Уже унявшему покаСвой рев наполовину.Старик уходит. Он встает,В ногах смиряя боль,И на обед домой идетК пятнадцати ноль-ноль.Идет, упрямый и прямой,Враг старости смиренной,Злой вотчим! Добрый гений мой:Пенсионер военный.1956–1958

Вольные переводы из Р. Киплинга

ГИЕНЫ

Когда похоронный патруль уйдетИ коршуны улетят,Приходит о мертвом взять отчетМудрых гиен отряд.За что он умер и как он жил —Это им все равно.Добраться до мяса, костей и жилИм надо, пока темно.Война приготовила пир для них,Где можно жрать без помех.Из всех беззащитных тварей земныхМертвец беззащитней всех.Козел бодает, воняет тля,Ребенок дает пинки.Но бедный мертвый солдат короляНе может поднять руки.Гиены вонзают в песок клыки,И чавкают, и рычат.И вот уж солдатские башмакиНавстречу луне торчат.Вот он и вышел на свет, солдат, —Ни друзей, никого.Одни гиеньи глаза глядятВ пустые зрачки его.Гиены и трусов и храбрецовЖуют без лишних затей,Но они не пятнают имен мертвецов:Это – дело людей.

* * *

Серые глаза – рассвет,Пароходная сирена,Дождь, разлука, серый следЗа винтом бегущей пены.Черные глаза – жара,В море сонных звезд скольженье,И у борта до утраПоцелуев отраженье.Синие глаза – луна,Вальса белое молчанье,Ежедневная стенаНеизбежного прощанья.Карие глаза – песок,Осень, волчья степь, охота,Скачка, вся на волосокОт паденья и полета.Нет, я не судья для них,Просто без суждений вздорныхЯ четырежды должникСиних, серых, карих, черных,Как четыре стороныОдного того же света,Я люблю – в том нет вины —Все четыре этих цвета.

ДУРАК

Жил-был дурак. Он молился всерьез(Впрочем, как Вы и Я)Тряпкам, костям и пучку волос —Все это пустою бабой звалось,Но дурак ее звал Королевой Роз(Впрочем, как Вы и Я).О, года, что ушли в никуда, что ушли,Головы и рук наших труд —Все съела она, не хотевшая знать(А теперь-то мы знаем – не умевшая знать),Ни черта непонявшая тут.Что дурак растранжирил, всего и не счесть(Впрочем, как Вы и Я) —Будущность, веру, деньги и честь.Но леди вдвое могла бы съесть,А дурак – на то он дурак и есть(Впрочем, как Вы и Я).О, труды, что ушли, их плоды, что ушли,И мечты, что вновь не придут, —Все съела она, не хотевшая знать(А теперь-то мы знаем – не умевшая знать),Ни черта не понявшая тут.Дураку его шкура мила была(Впрочем, как Вам и Мне),И, когда, его выпотрошив дотла,Ему леди под зад коленкой дала,Дурак не приставил к виску ствола(Впрочем, как Вы и Я).В этот раз не стыд его спас, не стыд,Не упреки, которые жгут, —Он просто узнал, что не знает она,Что не знала она и что знать онаНи черта не могла тут.

ЭПИТАФИИ

Политик

Я трудиться не сумел, грабить не посмел,Я всю жизнь свою с трибуны лгал доверчивыми юным,Лгал – птенцам.Встретив всех, кого убил, всех, кто мнойобманут был,Я спрошу у них, у мертвых, – бьют ли на томсвете мордуНам лжецам?

Эстет

Я отошел помочиться не там, где вся солдатня.И снайпер в ту же секунду меня на тот светотправил.Я думаю, вы не правы, высмеивая меня,Умершего принципиально, не меняя своих правил.

Командир морского конвоя

Нет хуже работы – пасти дураков.Бессмысленно храбрых – тем более.Но я их довел до родных береговСвоею посмертною волею.

Эпитафия канадцам

Все отдав, я не встану из праха,Мне не надо ни слов, ни похвал.Я не жил, умирая от страха,Я, убив в себе страх, воевал.

Бывший клерк

Не плачьте! Армия далаСвободу робкому рабу.За шиворот приволоклаИз канцелярии в судьбу,Где он, узнав, что значит сметь,Набрался храбрости – любить,И полюбив – пошел на смерть,И умер. К счастью, может быть.

Новичок

Они быстро на мне поставили крест,В первый день, первой пулей в лоб.Дети любят в театре вскакивать с мест.Я забыл, что это – окоп.

Новобранец

Быстро, грубо и умело за короткий путь земнойИ мой дух, и мое тело вымуштровала война.Интересно, что способен сделать бог со мнойСверх того, что уже сделал старшина?

Трус

Я не посмел на смерть взглянутьв атаке среди бела дня,И люди, завязав глаза,к ней ночью отвели меня.

Ординарец

Я знал, что мне он подчинен и, чтобспасти меня – умрет.Он умер, так и не узнав, что надо б всенаоборот!

Двое

А. – Я был богатым, как раджа.Б. – А я был беден.ВМЕСТЕ. – Но на тот свет без багажаМы оба едем.

Просьба

Заканчивая путь земной,Всем сплетникам напомню я:Так или иначе, со мнойЕще вы встретитесь, друзья!Я вам оставлю столько книг,Что после смерти обо мнеНе лучше ль спрашивать у них,Чем лезть с вопросами к родне!

Из поэмы «ПАВЕЛ ЧЕРНЫЙ»

* * *

В начале тридцать второго в Карелию ехалЧерный —Густо татуирован, жилист, немыт, небрит.Ехал он из Одессы, с любимого Черного моряНа чортово Белое море. Чорт его побери!Как раз в арестантском вагоне стукнул емутридцатый.Стократно благополучно бежавшие от погонь,Были с ним вместе взяты в доску свои ребята,Прошедшие медные трубы, воду, водку, огонь.Ехали долго и скучно: пять суток резались в карты;Сто раз прошли через руки деньги, жратва, табак…Вагон, как осенняя муха, полз по холодной карте,И Черному показалось, что дело его – табак!Если глядеть в окошко: камень, камень и камень,Снег да кривые сосны, и кругом никого,Если вцепиться в решетку да потрясти руками,Услышишь запах железа и проклянешь его.До теплой Одессы тыщи простуженныхкилометров.А вор все равно, что птица, серенький соловей, —Нету теплого дома… Кто виноват, что нету,От холода и от клетки, от мыслей в своей голове.Нету теплого дома… Кто виноват, что нету,Нету у человека печки, тепла, угла?Нету такого места, чтобы взял ты билеты,Уехал – и никакая власть тебя не взяла.Говорят, что у маминой юбки самое теплое место,Что приятно со старым папкой в поддавкипостучать.Говорят, человек как кошка, любит старое место,Любит собственных шкетов на руках покачать.Кто его знает? Ноги шли не на те пороги,Не пробовал Черный этих приятных и тихих штук.Выбрать ему не дали. А на любой дорогеУ дырявых подметок одинаковый стук.Как и других – родили, кинули в подворотню.Дворник нашел под утро. Пошевелил носком.Видит – живой мальчишка; выживет, будетработник,Скорей же всего подохнет. И сунул в сиротскийдом.Сиротский дом трехэтажный. В стенах глаза и уши,Если бывал – так знаешь. Не бывал – не поймешь!Давал император трешку в год на живую душу.«Смоешься – станешь вором. Не смоешься —так помрешь».И вышла такая привычка: загнут на любом изследствий:«Что же это вас толкнуло? Кто папа и мама вам?» —Встанет Черный и скажет: «Очень приличноедетство,Очень прекрасная мама, а воровал я сам!»Наутро довез их поезд до самого края свету,Ссадил и поехал дальше, куда-то в тартарары.Взглянули на солнце – нету! Взглянулина звезды – нету!И нету на белом свете другой подобной дыры.Кто-то сказал в молчанье: «Зовется город Сорока…»И даже те, что успели приговор позабыть,Тут при помощи пальцев вновь сочтя свои сроки,Загрустили, что долго придется в Сороке быть.Они прошли через город без песен и разговоров.Никто не кидался к окнам, не выбегал встречать:Мало ли на работу ведут через город воров —К ним раз навсегда привыкли и бросили замечать.А если и замечали, то говорили мельком:«Снова ведут рабсилу…» И, уловив на слух,Воры, сердясь, считали это названье мелким,Вставал на дыбы их гордый паразитарный дух.Черный сказал с усмешкой: «Вот оно – Белоеморе.Если казенным сладким подавишься калачом,Если засохнешь с горя, если тоска уморит,Снегом тебя засыпет, и никто не при чем».И повернули в поле. Вот бы сейчас самовара!Хватить бы по два стакана, по третьему наливать.Идут в шикарных пальтишках девчонкис Тверского бульвара,Их еще не успели переобмундировать.Черный на них смеется, на моды их и фасоны.Он бы за них копейки ломаной не отдал.Но их манто и чулочки немного не по сезону.А это удачный повод, чтоб учинить скандал.Черный подходит фертом к заднему из конвойныхИ задушевным тоном в ухо кричит ему:«Скидывай полушубок, поносил – и довольно;Девочкам пригодится, а тебе ни к чему!»И конвоир внезапно смотрит в упор на вора,И оба стоят, как рыбы, широко разинув рты.Черному ясно видно, что это же Васька Ворон,Одесский уркан. И разом они произносят: «Ты!»Но тотчас же вспоминают каждый свое назначенье,И конвоир снимает руку с его плеча.И Черный бьет его в ухо, отчасти для развлеченья,Отчасти от горькой обиды, а более сгоряча.Но, подоспев, другие Черному крутят руки,Такие крепкие парни – они медведя сомнут —И, несмотря на силу и все одесские штуки,Черный надежно связан в каких-нибудь пять минут.«Крепко ж вас откормили даровыми пайками!»Он с уваженьем смотрит на связавших его.Он для смеха поводит скрученными руками,Но эти грозные жесты не трогают никого.Никто на него не смотрит, как будто на целомсветеТолько одно глухое похрустыванье шагов.Колонна идет в молчанье сквозь перекрестныйветер.И крыши первых бараков встают посреди снегов.

* * *

В эту минуту Черный, закутанный в полушубок,Ругаясь, брел по лагпункту. Кругом – как в адутемно,Снег летит, как из пушки. Черный добрел до клуба,Свернул налево и стукнул в заснеженное окно.В пристроечке рядом с клубом, в симпатичномкуточкеО два окна с печуркой скоро уж год как жилЛагерный живописец, Яков Якович Точкин,С большим котом Еврипидом, с коим оный дружил.Як Якыч был богомазом, всю жизнь он писал иконыВозрастом не моложе, чем пятнадцатый век.Издревле в Марьиной роще на этом деле исконномИмел отличную прибыль усидчивый человек.В доброе старое время все сходило прекрасно,Як Якыч жил содержимым купеческих кошельков.Потом купцы испарились, а он яичною краскойВсе так же писал Иисусов, апостолов, ангелков.Но рынок сбыта сужался (музеи – их не обманешь).Иконы лежали годами… Як Якыч придумал плант,По коему можно быстро изжить пустоту в карманеИ не оставлять втуне свой природный талант.Он стал рисовать червонцы: купюры по пять и десять,Но если за фальшь в иконах бывал в старину он бит,То нынче за фальшь в червонцах давали по пятьи десять;Як Якыч влип и поехал осваивать новый быт.Едва он успел приехать, как Волков его вызываетИ говорит: «Художник? Як Якыч глаголет: «Да».«Портреты писал с натуры?» Як Якыч ему называетВсех святых, что писал он. А портрет – ерунда!Портрет кто хочешь напишет! Волков, услышав это,Ему говорит: «Художник, все создам для тебя,С лучших моих рабочих будешь писать портреты,С одним условьем: чтоб каждый мог узнавать себя».Дал ему Волков краски, кисти, холст, помещенье,Достал с большими трудами уголь, масло и мел:И Як Якыч назавтра с некоторым смущеньемПервого клиента написал, как умел.Правда, тот возмущался своим пророкоподобнымИ вместе ангельским видом и пробовал говорить,Что все же он бывший жулик и его неудобноПисать ангелком, как будто он прошлое хочетскрыть, —Но это были придирки, портрет получился отменный,С того момента Як Якыч на холстах написалДесятки героев лагпункта; ударников, рекордсменов.Почетная галерея глядела на клубный залСвоими, по большей части, голубыми глазами;Як Якыч любил голубое, но, собственно говоря,Он в этом мало повинен, – его заказчики самиПросили: «Сваргань поярче, чтобы не было сентября!»Ошеломив клиента пронизывающим взглядом,Одно из трех за основу брал вдохновенный кустарь:Батальный портрет – суровый, статский портрет —с парадом,Грустный портрет – с мечтаньем, так, как писаливстарь.И писал сообразно, в трех различных манерах,Писал сурово и честно, иконы почти забыл.Однажды лишь, не сдержавшись, старого инженераСделал под Саваофа, уж очень похож он был.Когда появился Черный, Як Якыч сказал:«Батальный!»Не входя в объясненья, вытащил пук кистей,Свою большую политру, и на холст моментальноЛег славный облик героя во всей его красоте.Сверх белой масляной краски на щеках он вывел розы,Приклеил над каждым глазом дугой смолянуюбровь,Поставил героя в позу, чтоб получилось грозно,Чтоб в жилах играла кровь!Глаза написал лазурью, нежным берлинским цветом.Левый глаз не удался: в глазе печаль и мгла-с!Зато подобен комете, бесподобен и светелПравый геройский глаз.Потом написал он плечи: расправь их – упрутсяв тучи,Согни их втрое – не спрячешь. И ото всей душиЧерный бормочет: «Лучше, еще два мазочка, лучше,Пиши, дорогой, пиши!»А в сущности он взволнован уже не самим портретом,Портрет в его представленье почти висит на стене.«И где он будет повешен, и скоро ли будет это,Вот, дорогой художник, что интересно мне!»Як Якыч ему методично ответил по каждомупункту:Что повесят, что скоро, что в клубе, что это факт.И Черный пошел, довольный, в клубный театрлагпункта,Где только что все затихло и начался третий акт.Главный герой на сцене в роль вошел моментально,Воры с неподдельным чувством играли себя самих.Автор, как все блатные, немножко сентиментальный,Умел добраться до сердца таких же, как он,блатных.Герой, под влияньем любимой бросивший блатнавеки,Работает на заводе, где она секретарь.Злодей – кулацкий сыночек – крадет бумагии чеки,С расчетом, что бывшего вора заподозрят, как встарь.Зал обижен за вора, в зале не дышат даже…Герой, ничего не зная, приводит своих корешков,Он им рекомендует тотчас же бросить кражиИ, по его примеру, честно встать у станков.Но герой заподозрен. Приезжает угрозыск.Герою с его друзьями грозит арест и тюрьма.Друзья при виде агентов кричат герою с угрозой:«Ты нас завел в ловушку!» – а в зале сходят с ума.В зале столпотворенье достигает предела,Иоська вскочив со стула, кричит герою: «Скажись,Скажись им, Коля, в чем дело!» И тот говорит,в чем дело,И приходит развязка и счастливая жизнь.В зале вздох облегченья, в зале – за добродетель:Пускай у слепой фортуны не плутуют весы!Зал заметно растроган, воры рыдают, как дети,И нежные девичьи слезы капают на усы.1933–1937

ДОМ

1

Тяжкий запах добра смешан с вонью эфира.Мир завешен гардиной, и прочная мглаОт сотворенья мираСтоит в четырех углах.Оно создавалось не сразу, надежное здешнеесчастье.Оно начиналось с дощечки: «Прием с двухдо десяти».Здесь продавалась помощь, рознятая на части:От висмута – до сальварсанаОт целкового – до десяти.И люди дурно болели, и дом обрастал вещами.Он распухал, как лягушка, опившаяся водой.Скрипела кровать ночами,И между обедом и чаемВ новый рояль, скучая,Стучали по среднему «до».Так с большими трудами, с помощью провиденьяБыла создана симметрия, прочный семейныйквадрат.Здесь вещи стоили денегИ дети стоили денег,Не считая моральных затрат.Над городом грохнула осень, но врач затворилокошко.Приделал на дверь четыре давно припасенныхзамка.Припрятал столовые ложки,Котик сменил на кошкуИ высморкался без платка.Он брал за визиты натурой: шубами и часами,Старыми орденами, воблою и мукой,Он прятал и ел глазами,И умные вещи самиЛастились под рукой.Он долго жил как властитель,Он хвастал, что сто миллионовВойн и переворотовДверь не откроют в дом.Сын станет опорой трона,А дочь…Но гадкий утенок,Чтоб он, не родившись, сдох!Так часто бывает: в доме,Пропахшем столетним хламом,Растет молчаливый ребенок,Чуждый отцовской лжи.Девчонка рвалась из домаИ бредила океаном.Ей племя пыльных дивановМешало дышать и жить.Она подросла и стала девушкой первого сорта.А мир изменился – грохочут дальние поезда,Она решила уехать,Понюхать соленого пота,Лучше куда угодно,Чем обратно – сюда!Отец обругал наше время,Отец был кряжистым дубом.Он проклял меня, который дал руку ей, чтоб уйти.Он даже попробовал спорить,Но я показал ему зубы.Он съежилсяИ пропустил.

2

Так я с собой на север привез хорошего друга.Мы спали на жестких доскахИ ели неважный хлеб.Да, жить приходилось туго,Паршивый, холодный угол.Но мы сговорились друг с другом,Что счастье не в барахле.Она училась работать, молча и спотыкаясь,Упрямая, как ребенок, пробующий ходить.Девчонка так исхудала, что, взяв большимирукамиЕе, как больную птицу,Я согревал на груди.Я начал видеть всю правду,Да видно, что поздно начал.Ей с детства кутали шейку,А здесь мороз и вода,Я знал, что девчонка плачет,Но я не видал, как плачет,А это не значит – плачет,Раз никто не видал.Я почернел от горя, когда она умирала.Я проклял себя, который взял и не уберег.Эх, если бы смерть как взяткуМои потроха забрала,Я б сунул ей взятку в зубы —Черт с ней, пускай берет!И вот я стоял, как наследник,Над худеньким мертвым телом,Я мог говорить с собою и мог кричать в потолок,Я мог, наконец, как собака (кому до этого дело?),Страшно завыть по хозяйке,Скорчившись под столом…На память остались вещи.Но я вещей не боялся.Кто сиротел – тот знает, как можно с вещамидружить.Я ушел из поселкаИ долго работал и шлялся,Каждый по-своему лечит свою захворавшую жизнь.

3

Прошло, наверно, три года, и черт меня дернулприехать.Я много страдал, я думал – меня не узнатьв лицо…И встретился на тротуаре с глухим деревяннымсмехом,С хитрым стуком подметок —Словом, с ее отцом.Он постарел и согнулся, но видел еще отлично.Он встал поперек дороги, и на его лицеВыстроились в порядке все чувства, коимприличноБыть в удрученном отце.Я был благородным жестом введен в его старуюкрепость.Дом разрушался. Глухо, по-старчески били часы.Дочь его, как живая, глядела с большого портрета,На кончике стула, как мертвый,Сидел единственный сын.Старик рассуждал о прошлом,Он где-то выведал даже,Как плохо мы пили и ели,Как нам жилось и спалось.Чем я становился суше,Тем он умильней и глаже.И было мне непонятно, что на него нашло.Тогда я вспомнил про сына:«Так вот причина радушью!Пусть я расскажу побольше,Пусть сын разглядит порок.– Гляди на него и бойся продать ему свою душу,Гляди на него и бойся переступить порог!»И сын молчал и боялся.Я встал и надвинул шапку.Девчонка мне улыбалась так, что больно смотреть.Я вспомнил ее живуюИ сгреб со стены в охапку:«Довольно!Какого черта висит здесь ее портрет?»Только у самой двериЯ поглядел на сына:И этот унылый заморыш – брат своей сестры?О, будь в нем хоть капля жизни,Я б разогнул ему спину.Я б вывел его из домуИ дверь бы за ним закрыл.Но дверь наотрез замкнулась.Дом заскрипелИ замер.На лестнице пыль и темень, я долго искал огня.И сверху раздался топот,И вновь загремели замками.Нет, я ошибся в мальчишке – он догонял меня!

4

Сейчас наш поезд трясетсяГде-то под Кустанаем…Мальчишка уснул на полке.А я вспоминаю отца:Он скоро умрет от удушья,И дом четырьмя стенамиСомкнется и с грохотом рухнетНа труп своего творца.1935

РАССКАЗ О СПРЯТАННОМ ОРУЖИИ

Им пятый день давали естьСоленую треску.Тюремный повар вырезалИм лучшие куски —На ужин, завтрак и обедПо жирному кускуОтборной, розовой, насквозьПросоленной трески.Начальник клялся, что стократСытнее всех его солдатДва красных арестантаВ его тюрьме едят.А если им нужна вода,То это блажь и ерунда:Пускай в окно на дождик,Разиня рот глядят.Они валялись на полу,Холодном и пустом.Две одиночки дали им,Двоим на всю тюрьму,Чтоб в одиночестве ониПрипомнили о том,Известном только им двоимИ больше никому…А чтоб помочь им вспоминать,Пришлось топтать их и пинать,По спинам их гулялиДубинки и ремни,К ним возвращалась память, ноОни не вспомнили одно:Где спрятано оружье —Не вспомнили они.Однажды старшего из нихПод вечер взял конвой.Он шел сквозь двор и жадным ртомПытался дождь глотать.Но мелкий дождик пролетал,Крутясь над головой,И пересохший рот не могНи капельки поймать.Его втолкнули в кабинет.– Ну как, припомнил или нет? —Спросил его начальник.А посреди стола,Зовя его ответить «да»,Стояла свежая водаЗа ледяною стенкойВспотевшего стекла.Сухие губы облизав,Он выговорил: – Да,Я вспомнил. Где-то под землейЕго зарыли мы,Одно не помню только: где? —А чертова водаНад ним смеялась со столаНачальника тюрьмы.Начальник, прекратив допрос,Ему стакан воды поднесК сухим губам вплотнуюИ… выплеснул в окно!– Забыл? Но через пять минутСюда другого приведут.Не ты, так твой товарищПрипомнит все равно!Начальник вышел. АрестантУслышал скрип дверной,И в дверь ввалился тот, другой,Оковами звеня.Со стоном прислонясь к стенеРаспухшею спиной,Он прошептал: – Я не могу…Они ведь бьют меня…Я скоро сдамся, и тогдаЯзык мой сам подскажет «да»…Я знаю: в сером доме,В подвале, в глубине…– Молчи! – Еще молчу… пока… —А двери скрипнули слегка,И в них вошел начальник:– Ну, кто ж расскажет мне?И старший арестант шепнулС усмешкою кривой:– Черт с ним, с оружьем! Все равноДела к концу идут.Я все скажу вам, но пускайСначала ваш конвойТого, другого, уведет:Он будет лишним тут. —Солдаты, отодрав с землиТого, другого, унесли,Локтями молча тычаВ его кричащий рот.Тот ничего не понял, ноКричал и рвался; все равноОн знал, что снова будутБить в ребра и в живот.– Кричит! – заметил арестантИ, побледнев едва,За все, что выдаст, попросилСебе награды три:Стакан воды сейчас же – раз,Свободу завтра – два,И сделать так, чтоб тот, другой,Молчал об этом – три.Начальник рассмеялся: – МыЕго не пустим из тюрьмы.И, слово кабальеро,Что завтра к двум часам…– Нет, я хочу не в два, не в час —Пускай он замолчит сейчас!Я на слово не верю, я должен видеть сам. —Начальник твердою рукойПридвинул телефон:– Алло! Сейчас же номер семьОтправить в карцер, ноВесьма возможно, что бежатьПытаться будет он…Тогда стреляйте так, чтоб яВидал через окно… —Он с маху бросил трубку: – Ну? —И арестант побрел к окнуИ толстую решеткуТряхнул одной рукой.Тюремный двор и гол и пуст,Торчит какой-то жалкий куст,А через двор понуроПлетется тот, другой.Конвой отстал на пять шагов.Настала тишина.Уже винтовки поднялись,А тот бредет сквозь двор…Раздался залп. И арестантОтпрянул от окна:– Вам про оружье рассказать,Не правда ли, сеньор?Мы спрятали его давно.Мы двое знали, где оно.Товарищ мог бы выдатьПод пыткой палачу.Ему, который мог сказать,Мне удалось язык связать.Он умер и не скажет.Я жив, и я молчу!1936

ГЕНЕРАЛ

Памяти Мате Залки

В горах этой ночью прохладно.В разведке намаявшись днем,Он греет холодные рукиНад желтым походным огнем.В кофейнике кофе клокочет,Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.Давно уж он в Венгрии не был —С тех пор, как попал на войну,С тех пор, как он стал коммунистомВ далеком сибирском плену.Он знал уже грохот тачанокИ дважды был ранен, когдаНа запад, к горящей отчизне,Мадьяр повезли поезда.Зачем в Будапешт он вернулся?Чтоб драться за каждую пядь,Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,Бежать за границу опять?Он этот приезд не считает,Он помнит все эти года,Что должен задолго до смертиВернуться домой навсегда.С тех пор он повсюду воюет:Он в Гамбурге был под огнем,В Чапее о нем говорили,В Хараме слыхали о нем.Давно уж он в Венгрии не был,Но где бы он ни был – над нимВенгерское синее небо,Венгерская почва под ним.Венгерское красное знамяЕго освящает в бою.И где б он ни бился – он всюдуЗа Венгрию бьется свою.Недавно в Москве говорили,Я слышал от многих, что онОсколком немецкой гранатыВ бою под Уэской сражен.Но я никому не поверю:Он должен еще воевать,Он должен в своем БудапештеДо смерти еще побывать.Пока еще в небе испанскомГерманские птицы видны,Не верьте: ни письма, ни слухиО смерти его неверны.Он жив. Он сейчас под Уэской.Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.1937

ОДНОПОЛЧАНЕ

Как будто мы уже в походе,Военным шагом, как и я,По многим улицам проходятМои ближайшие друзья;Не те, с которыми зубрилиЗа партой первые азы,Не те, с которыми мы брилиЕдва заметные усы.Мы с ними не пивали чая,Хлеб не делили пополам,Они, меня не замечая,Идут по собственным делам.Но будет день – и по разверсткеВ окоп мы рядом попадем,Поделим хлеб и на заверткуУглы от писем оторвем.Пустой консервною жестянкойВоды для друга зачерпнемИ запасной его портянкойБольную ногу подвернем.Под Кенигсбергом на рассветеМы будем ранены вдвоем,Отбудем месяц в лазарете,И выживем, и в бой пойдем.Святая ярость наступленья,Боев жестокая страдаЗавяжут наше поколеньеВ железный узел, навсегда.1938

ИЗГНАННИК

Испанским республиканцам

Нет больше родины. Нет неба, нет земли.Нет хлеба, нет воды. Все взято.Земля. Он даже не успел в слезах, в пылиПрипасть к ней пересохшим ртом солдата.Чужое море билось за кормой,В чужое небо пену волн швыряя.Чужие люди ехали «домой»,Над ухом это слово повторяя.Он знал язык. Они его жалели вслухЗа костыли и за потертый ранец,А он, к несчастью, не был глух,Бездомная собака, иностранец.Он высадился в Лондоне. Семь днейИскал он комнату. Еще бы!Ведь он искал чердак, чтоб был беднейПоследней лондонской трущобы.И наконец нашел. В нем потолки текли,На плитах пола промокали туфли,Он на ночь у стены поставил костыли —Они к утру от сырости разбухли.Два раза в день спускался он в подвалИ медленно, скрывая нетерпенье,Ел черствый здешний хлеб и запивалВонючим пивом за два пенни.Он по ночам смотрел на потолокИ удивлялся, ничего не слыша:Где «юнкерсы», где неба черный клокИ звезды сквозь разодранную крышу?На третий месяц здесь, на чердаке,Его нашел старик, прибывший с юга;Старик был в штатском платье, в котелке,Они едва смогли узнать друг друга.Старик спешил. Он выложил на столПриказ и деньги – это означало,Что первый час отчаянья прошел,Пора домой, чтоб все начать сначала.Но он не может. – Слышишь, не могу! —Он показал на раненую ногу.Старик молчал. – Ей-богу, я не лгу,Я должен отдохнуть еще немного.Старик молчал. – Еще хоть месяц так,А там – пускай опять штыки, застенки, мавры. —Старик с улыбкой расстегнул пиджакИ вынул из кармана ветку лавра.Три лавровых листка. Кто он такой,Чтоб забывать на родину дорогу?Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,Губами осторожно трогал.Как он посмел забыть? Три лавровых листка.Что может быть прочней и проще?Не все еще потеряно, покаТам не завяли лавровые рощи.Он в полночь выехал. Как родина близка,Как долго пароход идет в тумане…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Когда он был убит, три лавровых листкаСреди бумаг нашли в его кармане.1939

СТАРИК

Памяти Амундсена

Весь дом пенькой проконопачен прочно,Как корабельное сухое дно,И в кабинете – круглое нарочно —На океан прорублено окно.Тут все кругом привычное, морское,Такое, чтобы, вставши на причал,Свой переход к свирепому покоюХозяин дома реже замечал.Он стар. Под старость странствия опасны,Король ему назначил пенсион,И с королем на этот раз согласныЕго шофер, кухарка, почтальон.Следят, чтоб ночью угли не потухли,И сплетничают разным докторам,И по утрам подогревают туфли,И пива не дают по вечерам.Все подвиги его давно известны,К бессмертной славе он приговорен,И ни одной душе не интересно,Что этой славой недоволен он.Она не стоит одного ночлегаПод спальным шерстью пахнущим мешком,Одной щепотки тающего снега,Одной затяжки крепким табаком.Ночь напролет камин ревет в столовой,И, кочергой помешивая в нем,Хозяин, как орел белоголовый,Нахохлившись, сидит перед огнем.По радио всю ночь бюро погодыПредупреждает, что кругом шторма, —Пускай в портах швартуют пароходыИ запирают накрепко дома.В разрядах молний слышимость все глуше,И вдруг из тыщеверстной темнотыПредсмертный крик: «Спасите наши души!»И градусы примерной широты.В шкафу висят забытые одежды —Комбинезоны, спальные мешки…Он никогда бы не подумал прежде,Что могут так заржаветь все крючки…Как трудно их застегивать с отвычки!Дождь бьет по стеклам мокрою листвой.В резиновый карман – табак и спички,Револьвер – в задний, компас – в боковой.Уже с огнем забегали по дому,Но, заревев и прыгнув из ворот,Машина по пути к аэродромуДавно ушла за первый поворот.В лесу дубы под молнией, как свечи,Над головой сгибаются, треща,И дождь, ломаясь на лету о плечи,Стекает в черный капюшон плаща.Под осень, накануне ледостава,Рыбачий бот, уйдя на промысла,Найдет кусок его бессмертной славы —Обломок обгоревшего крыла.1939

ПОРУЧИК

Уж сотый день врезаются гранатыВ Малахов окровавленный курган,И рыжие британские солдатыИдут на штурм под хриплый барабан.А крепость Петропавловск-на-КамчаткеПогружена в привычный мирный сон.Хромой поручик, натянув перчатки,С утра обходит местный гарнизон.Седой солдат, откозыряв неловко,Трет рукавом ленивые глаза,И возле пушек бродит на веревкеХудая гарнизонная коза.Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,Они забыли там, за семь морей,Что здесь, на самом кончике России,Живет поручик с ротой егерей…Поручик, долго щурясь против света,Смотрел на юг, на море, где вдали —Неужто нынче будет эстафета? —Маячили в тумане корабли.Он взял трубу. По зыби, то зеленой,То белой от волнения, сюда,Построившись кильватерной колонной,Шли к берегу британские суда.Зачем пришли они из Альбиона?Что нужно им? Донесся дальний гром,И волны у подножья бастионаВскипели, обожженные ядром.Полдня они палили наудачу,Грозя весь город обратить в костер.Держа в кармане требованье сдачи,На бастион взошел парламентер.Поручик, в хромоте своей увидяОпасность для достоинства страны,Надменно принимал британца, сидяНа лавочке у крепостной стены.Что защищать? Заржавленные пушки,Две улицы то в лужах, то в пыли,Косые гарнизонные избушки,Клочок не нужной никому земли?Но все-таки ведь что-то есть такое,Что жаль отдать британцу с корабля?Он горсточку земли растер рукою:Забытая, а все-таки земля.Дырявые, обветренные флагиНад крышами шумят среди ветвей…«Нет, я не подпишу твоей бумаги,Так и скажи Виктории своей!». . . . . . . . . . . . . . . . . . .Уже давно британцев оттеснили,На крышах залатали все листы,Уже давно всех мертвых схоронили,Поставили сосновые кресты,Когда санкт-петербургские курьерыВдруг привезли, на год застряв в пути,Приказ принять решительные мерыИ гарнизон к присяге привести.Для боевого действия к отрядуБыл прислан в крепость новый капитан,А старому поручику в наградуБыл полный отпуск с пенсиею дан!Он все ходил по крепости, бедняга,Все медлил лезть на сходни корабля.Холодная казенная бумага,Нелепая любимая земля…1939

АНГЛИЙСКОЕ ВОЕННОЕ КЛАДБИЩЕ В СЕВАСТОПОЛЕ

Здесь нет ни остролистника, ни тиса.Чужие камни и солончаки,Проржавленные солнцем кипарисыКак воткнутые в землю тесаки.И спрятаны под их худые кроныВ земле, под серым слоем плитняка,Побатальонно и поэскадронноПостроены британские войска.Шумят тяжелые кусты сирени,Раскачивая неба синеву,И сторож, опустившись на колени,На aнглийский манер стрижет траву.К солдатам на последние квартирыКорабль привез из Англии цветы,Груз красных черепиц из Девоншира,Колючие терновые кусты.Солдатам на чужбине лучше спится,Когда холмы у них над головойОбложены английской черепицей,Обсажены английскою травой.На медных досках, на камнях надгробных,На пыльных пирамидах из гранатАнглийский гравер вырезал подробноЧисло солдат и номера бригад.Но прежде, чем на судно погрузить их,Боясь превратностей чужой земли,Все надписи о горестных событьяхНа русский второпях перевели.Бродяга-переводчик неуклюжеПереиначил русские слова,В которых о почтенье к праху мужаПросила безутешная вдова:«Сержант покойный спит здесь. Ради бога,С почтением склонись пред этот крест!»Как много миль от Англии, как многоМорских узлов от жен и от невест.В чужом краю его обидеть могут,И землю распахать, и гроб сломать.Вы слышите! Не смейте, ради бога!Об этом просят вас жена и мать!Напрасный страх. Уже дряхлеют датыНа памятниках дедам и отцам.Спокойно спят британские солдаты.Мы никогда не мстили мертвецам.1939

ЧАСЫ ДРУЖБЫ

Недавно тост я слышал на пиру,И вот он здесь записан на бумагу.– Приснилось мне, – сказал нам тамада,Что умер я, и все-таки не умер,Что я не жив, и все-таки лежитПередо мной последняя дорога.Я шел по ней без хлеба, без огня,Кругом качалась белая равнина,Присевшие на корточки холмыНа согнутых хребтах держали небо.Я шел по ней, весь день я не видалНи дыма, ни жилья, ни перекрестка,Торчали вместо верстовых столбовМогильные обломанные плиты —Я надписи истертые читал,Здесь были похоронены младенцы,По две недели от роду, по три,Умершие, едва успев родиться.К полуночи я встретил старика,Седой, как лунь, сидел он у дорогиИ пил из рога черное вино,Пахучим козьим сыром заедая.«Скажи, отец, – спросил я у него, —Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,Как дожил ты до старости такойЗдесь, где никто не доживал до года?»Старик, погладив мокрые усы,Сказал: «Ты ошибаешься, прохожий,Здесь до глубокой старости живут,Здесь сверстники мои лежат в могилах,Ты надписи неправильно прочел —У нас другое летоисчисленье:Мы измеряем, долго ли ты жил,Не днями жизни, а часами дружбы».И тамада поднялся над столом:– «Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!»Но мы молчали. Если так считать —Боюсь, не каждый доживет до года!1939

ЧЕМОДАН

Как много чемодан потертый можетСказать нам о хозяине своем,Где он бывал и как им век свой прожит,Тяжел он или легок на подъем!Мы в юности отправились в дорогу,Наш чемодан едва набит на треть,Но стоит нам немного постареть,Он начинает пухнуть понемногу.Его мы все нежнее бережем,Мы обрастаем и вторым и третьим,В окно давно уж некогда смотреть нам,Нам только б уследить за багажом.Свистят столбы, летят года и даты.Чужие лица, с бляхой на груди,Кряхтя, за нами тащат позадиНаш скарб, так мало весивший когда-то.1938–1939

ТЕЛЕГРАММА

Всегда назад столбы летят в окне.Ты можешь уезжать и возвращаться,Они опять по той же сторонеК нам в прошлое обратно будут мчаться.Я в детстве мог часами напролетСмотреть, как телеграммы пролетают:Телеграфист их в трубочку скатает,На провод их наденет и пошлет.В холодный тамбур выйдя нараспашку,Я и теперь, смотря на провода,Слежу, как пролетает иногдаЗакрученная в трубочку бумажка.1938–1939

ТОСКА

– Что ты затосковал?– Она ушла.– Кто?– Женщина.И не вернется,Не сядет рядом у стола,Не разольет нам чай, не улыбнется;Пока не отыщу ее следа —Ни есть, ни спать спокойно не смогу я…– Брось тосковать!Что за беда?Поищем —И найдем другую.. . . . . . . . . . . . . . . . . .– Что ты затосковал?– Она ушла!– Кто?– Муза.Все сидела рядом.И вдруг ушла и даже не моглаПредупредить хоть словом или взглядом.Что ни пишу с тех пор – все бестолочь, вода,Чернильные расплывчатые пятна…– Брось тосковать!Что за беда?Догоним, приведем обратно.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .– Что ты затосковал?– Да так…Вот фотография прибита косо.Дождь на дворе,Забыл купить табак,Обшарил стол – нигде ни папиросы.Ни день, ни ночь, —Какой-то средний час.И скучно, и не знаешь, что такое…– Ну что ж, тоскуй,На этот разТы пойман настоящею тоскою…1938–1939

В КОМАНДИРОВКЕ

Он, мельком оглядев свою каморку,Создаст командировочный уют.На стол положит старую «Вечерку»,На ней и чай, а то и водку пьют.Открыв свой чемоданчик из клеенки,Пришпилит кнопкой посреди стеныБольшую фотографию ребенкаИ маленькую карточку жены.Не замечая местную природу,Скупой на внеслужебные слова,Не хныча, проживет он здесь полгода,А если надо, так и год и два.Пожалуй, только письма бы почаще,Да он ведь терпеливый адресат.Должно быть, далеко почтовый ящикИ сына утром надо в детский сад…Все хорошо, и разве что с отвычкиЗатосковав под самый Новый год,В сенях исчиркав все, что были, спички,Он москвича другого приведет.По чайным чашкам разольет зубровку,Покажет гостю карточку – жена,Сам понимаешь, я в командировках…А все-таки хорошая она.И, хлопая друг друга по коленям,Припомнят Разгуляй, коровий брод,Две комнаты – одну в Кривоколенном,Другую у Кропоткинских ворот.Зачем-то вдруг начнут считать трамваи,Все станции метро переберут,Друг друга второпях перебивая,Заведомо с три короба наврут.Тайком от захмелевшего соседаСмахнут слезу без видимых причин.Смешная полунощная беседаДвух очень стосковавшихся мужчин.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .Когда-нибудь, отмеченный в приказе,Последний раз по россыпи снежкаПроедет он на кашляющем ГАЗеПо будущим проспектам городка.Другой москвич зайдет в его каморку,Займет ее на месяц или год,На стол положит старую «Вечерку»И над кроватью карточки прибьет.1938–1939

ТРАНССИБИРСКИЙ ЭКСПРЕСС

У этого поезда плакать не принято. Штраф.Я им говорил, чтоб они догадались повесить.Нет, не десять рублей. Я иначе хотел, я был прав, —Чтобы плачущих жен удаляли с платформыза десять…Понимаете вы, десять самых последних минут,Те, в которые что ни скажи – недослышат,Те, в которые жены перчатки отчаянно мнут,Бестолковые буквы по стеклам навыворот пишут.Эти десять минут взять у них, пригрозить,что возьмут, —Они насухо вытрут глаза еще дома, в передней.Может, наше тиранство не все они сразу поймут,Но на десять минут подчинятся нам вседо последней.Да, пускай улыбнется! Она через силу должна,Чтоб надолго запомнить лицо ее очень спокойным.Как охранная грамота, эта улыбка нужнаВсем, кто хочет привыкнуть к далеким дорогами войнам.Вот конверты, в пути пожелтевшие, как сувенир, —Над почтовым вагоном семь раз изменяласьпогода, —Шахматисты по почте играют заочный турнир,По два месяца ждут от партнера ответного хода.Надо просто запомнить глаза ее, голос, пальто —Все, что любишь давно, пусть хоть даже ни зачто ни про что,Надо просто запомнить и больше уже ни на чтоНе ворчать, когда снова застрянет в распутицупочта.И, домой возвращаясь, считая все вздохи колес,Чтоб с ума не сойти, сдав соседям себя на поруки,Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез,Эту самую трудную маску спокойной разлуки.На обратном пути будем приступом брать телеграф.Сыпать молнии на Ярославский вокзал,в управленье.У этого поезда плакать не принято. Штраф.– Мы вернулись! Пусть плачут.Снимите свое объявленье.1939

* * *

Слишком трудно писать из такой оглушительнойдали.Мать придет и увидит конвертов клочки:– Все ли есть у него, все ли зимнее дали? —И, на счастье твое, позабудет очки.Да, скажи ей – все есть. Есть белье из оранжевойбайки.Как в Москве – если болен – по вызову ездятврачи,Под шинель в холода есть у нас забайкальскиемайки —Меховые жилеты из монгольской каракульчи.Есть столовка в степи, иногда вдруг запляшетпосуда,Когда близко бомбежка… Но подробностией не нужны.Есть простудные ветры. Но московское слово«простуда»Ей всегда почему-то казалось страшнее войны.Впрочем, все хорошо, пусть посылки не собирает.Но тебе я скажу: в этой маминой мирной стране,Где приезжие вдруг от внезапных простудумирают,Есть не все, что им надо, не все, что им снитсяво сне.Не хватает им малости: комнаты с темною шторой,Где сидеть бы сейчас, расстояния все истребя.Словом, им не хватает той самой, которой…Им – не знаю кого. Мне – тебя.Наше время еще занесут на скрижали.В толстых книгах напишут о людях тридцатыхгодов.Удивятся тому, как легко мы от жен уезжали,Как легко отвыкали от дыма родных городов.Все опишут, как было… Вот только едва лиОни вспомнят, что мы, так легко обходясь без жены,День за днем, как мальчишки, нелепо ее ревновали,Ночь за ночью видали все те же тревожные сны.1939

ОРЛЫ

Там, где им приказали командиры,С пустыми карабинами в рукахОни лежали мертвые, в мундирах,В заморских неуклюжих башмаках.Еще отбой приказом отдан не был,Земля с усталым грохотом тряслась,Ждя похорон, они смотрели в небо;Им птицы не выклевывали глаз.Тень от крыла орлиного ни разуЕще по лицам мертвых не прошла.Над всею степью, сколько видно глазу,Я не встречал ни одного орла.Еще вчера в батальные картиныХудожники по памяти отцовВписали полунощные равниныИ стаи птиц над грудой мертвецов.Но этот день я не сравню с вчерашним,Мы, люди, привыкаем ко всему,Но поле боя было слишком страшным:Орлы боялись подлетать к нему.У пыльных юрт второго эшелона,Легко привыкнув к тыловым огням,На вешках полевого телефонаОни теперь сидят по целым дням.Восточный ветер, вешками колыша,У них ерошит перья на спине,И кажется: орлы дрожат, заслышаОдно напоминанье о войне.1939

СВЕРЧОК

Мы довольно близко видели смертьи, пожалуй, сами могли умереть,мы ходили везде, где можно ходить,и смотрели на все, на что можно смотреть.Мы влезали в окопы,пропахшие креозотоми пролитым в песок сакэ,где только что нашикололи тех,и кровь не засохла еще на штыке.Мы напрасно искали домашнюю жалость,забытую нами у очага,мы здесь привыкали, что быть убитым —входит в обязанность врага.Мы сначала взяли это на веру,но вера вошла нам в кровь и плоть;мы так и писали:«Если он не сдается —надо его заколоть!»И честное слово, нам ничего не снилось,когда, свернувшись в углу,мы дремали в летящей без фар машинеили на твердом полу.У нас была чистая совесть людей,посмотревших в глаза войне.И мы слишком много видели днем,чтобы видеть еще во сне.Мы спали, как дети,с открытыми ртами,кое-как прикорнув на тычке…Но я хотел рассказать не об этом.Я хотел рассказать о сверчке.Сверчок жил у нас под самой крышеймежду войлоком и холстом.Он был рыжий и толстый,с большими усамии кривым, как сабля хвостом.Он знал, когда петь и когда молчать,он не спутал бы никогда;он молча ползал в жаркие днии грустно свистел в холода.Мы хотели поближе его разглядетьи утром вынесли за порог,и он, как шофер, растерялся, увидевсразу столько дорог.Он удивленно двигал усами,как и мы, он не знал, почемубольшой человек из соседней юртыподошел вплотную к нему.Я повторяю:сверчок был толстый,с кривым, как сабля, хвостом,но всего его, маленького,можно былонакрыть дубовым листом.А сапог был большой —сорок третий номер,с гвоздями на каблуке,и мы не успели еще подумать,как он стоял на сверчке.Мы решили, что было б смешно сердиться,и завели разговор о другом,но человек из соседней юртыбыл молча объявлен нашим врагом.Я, как в жизни, спутал в своем рассказеи важное и пустяки,но товарищи скажут,что все это правдаот первой до последней строки.1939

ФОТОГРАФИЯ

E. Л.

Я твоих фотографий в дорогу не брал:Все равно и без них – если вспомним – приедем.На четвертые сутки, давно переехав Урал,Я в тоске не показывал их любопытным соседям.Никогда не забуду после боя палатку в тылу,Между сумками, саблями и термосами,В груде ржавых трофеев, на пыльном полу,Фотографии женщин с чужими косыми глазами.Они молча стояли у картонных домов для любви,У цветных абажуров с черным чертиком,с шелковой рыбкой:И на всех фотографиях, даже на тех, что в крови,Снизу вверх улыбались запоздалой бумажнойулыбкой.Взяв из груды одну, равнодушно сказать:«Недурна»,Уронить, чтоб опять из-под ног, улыбаясь, глядела.Нет, не черствое сердце, а просто война:До чужих сувениров нам не было дела.Я не брал фотографий. В дороге на что они мне?И опять не возьму их. А ты, не ревнуя,На минуту попробуй увидеть, хотя бы во сне,Пыльный пол под ногами, чужую палаткуштабную.1939

КУКЛА

Мы сняли куклу со штабной машины.Спасая жизнь, ссылаясь на войну,Три офицера – храбрые мужчины —Ее в машине бросили одну.Привязанная ниточкой за шею,Она, бежать отчаявшись давно,Смотрела на разбитые траншеи,Дрожа в своем холодном кимоно.Земли и бревен взорванные глыбы;Кто не был мертв, тот был у нас в плену.В тот день они и женщину могли бы,Как эту куклу, бросить здесь одну…Когда я вспоминаю пораженье,Всю горечь их отчаянья и страх,Я вижу не воронки в три сажени,Не трупы на дымящихся кострах, —Я вижу глаз ее косые щелки,Пучок волос, затянутый узлом,Я вижу куклу, на крученом шелкеВисящую за выбитым стеклом.1939

ТАНК

Вот здесь он шел. Окопов три ряда.Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.Вот след, где он попятился, когдаЕму взорвали гусеницы миной.Но под рукою не было врача,И он привстал, от хромоты страдая,Разбитое железо волоча,На раненую ногу припадая.Вот здесь он, все ломая, как таран,Кругами полз по собственному следуИ рухнул, обессилевший от ран,Купив пехоте трудную победу.Уже к рассвету, в копоти, в пыли,Пришли еще дымящиеся танкиИ сообща решили в глубь землиЗарыть его железные останки.Он словно не закапывать просил,Еще сквозь сон он видел бой вчерашний,Он упирался, он что было силЕще грозил своей разбитой башней.Чтоб видно было далеко окрест,Мы холм над ним насыпали могильный,Прибив звезду фанерную на шест —Над полем боя памятник посильный.Когда бы монумент велели мнеВоздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,Я б на гранитной тесаной стенеПоставил танк с глазницами пустыми;Я выкопал его бы, как он есть,В пробоинах, в листах железа рваных, —Невянущая воинская честьЕсть в этих шрамах, в обгорелых ранах.На постамент взобравшись высоко,Пусть как свидетель подтвердит по праву:Да, нам далась победа нелегко.Да, враг был храбр.Тем больше наша слава.1939

* * *

Всю жизнь любил он рисовать войну.Беззвездной ночью наскочив на мину,Он вместе с кораблем пошел ко дну,Не дописав последнюю картину.Всю жизнь лечиться люди шли к нему,Всю жизнь он смерть преследовал жестокоИ умер, сам привив себе чуму,Последний опыт кончив раньше срока.Всю жизнь привык он пробовать сердца.Начав еще мальчишкою с «ньюпора»,Он в сорок лет разбился, до концаНе испытав последнего мотора.Никак не можем помириться с тем,Что люди умирают не в постели,Что гибнут вдруг, не дописав поэм,Не долечив, не долетев до цели.Как будто есть последние дела,Как будто можно, кончив все заботы,В кругу семьи усесться у столаИ отдыхать под старость от работы…1939

Из поэмы

«ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ»

..и бысть сѣча ту велика Нѣмцевъ и Чюди…

Новгородская Первая Летопись

Глава шестая

На голубом и мокроватомЧудскóм потрескивавшем льдуВ шесть тыщ семьсот пятидесятомОт сотворения году,В субботу, пятого апреля,Сырой рассветною поройПередовые рассмотрелиИдущих немцев темный строй.На шапках – перья птиц веселых,На шлемах – конские хвосты.Над ними на древках тяжелыхКачались черные кресты.Оруженосцы сзади гордоВезли фамильные щиты,На них гербов медвежьи морды,Оружье, башни и цветы.Все было дьявольски красиво,Как будто эти господа,Уже сломивши нашу силу,Гулять отправились сюда.Ну что ж, сведем полки с полками,Довольно с нас посольств, измен,Ошую нас Вороний КаменьИ одесную нас Узмень.Под нами лед, над нами небо,За нами наши города,Ни леса, ни земли, ни хлебаНе взять вам больше никогда.Всю ночь, треща смолой, горелиЗа нами красные костры.Мы перед боем руки грели,Чтоб не скользили топоры.Углом вперед, от всех особо,Одеты в шубы, в армяки,Стояли темные от злобыПсковские пешие полки.Их немцы доняли железом,Угнали их детей и жен,Их двор пограблен, скот порезан,Посев потоптан, дом сожжен.Их князь поставил в середину,Чтоб первый приняли напор, —Надежен в черную годинуМужицкий кованый топор!Князь перед русскими полкамиКоня с разлета повернул,Закованными в сталь рукамиПод облака сердито ткнул.«Пусть с немцами нас бог рассудитБез проволочек тут, на льду,При нас мечи, и, будь что будет,Поможем божьему суду!»Князь поскакал к прибрежным скалам,На них вскарабкавшись с трудом,Высокий выступ отыскал он,Откуда видно все кругом.И оглянулся. Где-то сзади,Среди деревьев и камней,Его полки стоят в засаде,Держа на привязи коней.А впереди, по звонким льдинамГремя тяжелой чешуей,Ливонцы едут грозным клином —Свиной железной головой.Был первый натиск немцев страшен.В пехоту русскую угломДвумя рядами конных башенОни врубились напролом.Как в бурю гневные барашки,Среди немецких шишаковМелькали белые рубашки,Бараньи шапки мужиков.В рубахах стираных нательных,Тулупы на землю швырнув,Они бросались в бой смертельный,Широко ворот распахнув.Так легче бить врага с размаху,А коли надо умирать,Так лучше чистую рубахуСвоею кровью замарать.Они с открытыми глазамиНа немцев голой грудью шли,До кости пальцы разрезая,Склоняли копья до земли.И там, где копья пригибались,Они в отчаянной резнеСквозь строй немецкий прорубалисьПлечом к плечу, спиной к спине.Онцыфор в глубь рядов пробился,С помятой шеей и ребром,Вертясь и прыгая, рубилсяБольшим тяжелым топором.Семь раз топор его поднялся,Семь раз коробилась броня,Семь раз ливонец наклонялсяИ с лязгом рушился с коня.С восьмым, последним по зароку,Онцыфор стал лицом к лицу,Когда его девятый сбокуМечом ударил по крестцу.Онцыфор молча обернулся,С трудом собрал остаток сил,На немца рыжего рванулсяИ топором его скосил.Они свалились наземь рядомИ долго дрались в толкотне.Онцыфор помутневшим взглядомЗаметил щель в его броне.С ладони кожу обдирая,Пролез он всею пятернейТуда, где шлем немецкий краемНеплотно сцеплен был с броней.И, при последнем издыханье,Он в пальцах, жестких и худых,Смертельно стиснул на прощаньеМясистый рыцарский кадык.Уже смешались люди, кони,Мечи, секиры, топоры,А князь по-прежнему спокойноСледил за битвою с горы.Лицо замерзло, как нарочно,Он шлем к уздечке пристегнулИ шапку с волчьей оторочкойНа лоб и уши натянул.Его дружинники скучали,Топтались кони, тлел костер.Бояре старые ворчали:«Иль меч у князя не остер?Не так дрались отцы и дедыЗа свой удел, за город свой.Бросались в бой, ища победы,Рискуя княжьей головой!»Князь молча слушал разговоры,Насупясь на коне сидел;Сегодня он спасал не город,Не вотчину, не свой удел.Сегодня силой всенароднойОн путь ливонцам закрывал,И тот, кто рисковал сегодня, —Тот всею Русью рисковал.Пускай бояре брешут дружно —Он видел все, он твердо знал,Когда полкам засадным нужноПодать условленный сигнал.И, только выждав, чтоб ливонцы,Смешав ряды, втянулись в бой,Он, полыхнув мечом на солнце,Повел дружину за собой.Подняв мечи из русской стали,Нагнув копейные древки,Из леса с криком вылеталиНовогородские полки.По льду летели с лязгом, с громом,К мохнатым гривам наклонясь;И первым на коне огромномВ немецкий строй врубился князь.И, отступая перед князем,Бросая копья и щиты,С коней валились немцы наземь,Воздев железные персты.Гнедые кони горячились,Из-под копыт вздымали прах,Тела по снегу волочились,Завязнув в узких стременах.Стоял суровый беспорядокЖелеза, крови и воды.На месте рыцарских отрядовЛегли кровавые следы.Одни лежали, захлебнувшисьВ кровавой ледяной воде,Другие мчались прочь, пригнувшись.Трусливо шпоря лошадей.Под ними лошади тонули,Под ними дыбом лед вставал,Их стремена на дно тянули,Им панцирь выплыть не давал.Брело под взглядами косымиНемало пойманных господ,Впервые пятками босымиПрилежно шлепая об лед.И князь, едва остыв от свалки,Из-под руки уже следил,Как беглецов остаток жалкийК ливонским землям уходил.

Заключение 1937 год

Сейчас, когда зa школьной партой«Майн Кампф» зубрят ученикиИ наци пальцами по картамРоссию делят на куски,Мы им напомним по порядку —Сначала грозный день, когдаСемь верст ливонцы без оглядкиБежали прочь с Чудскóго льда.Потом напомним день паденьяПоследних орденских знамен,Когда отдавший все владеньяБыл Русью Орден упразднен.Напомним памятную дату,Когда Берлин дрожмя дрожал,Когда от русского солдатаВеликий Фридрих вспять бежал.Напомним им по старым картамМеста, где смерть свою нашлиПруссáки, вместе с БонапартомИскавшие чужой земли.Напомним, чтоб не забывали,Как на ноябрьском холодуМы прочь штыками выбивалиИх в восемнадцатом году.За годом год перелистаем.Не раз, не два за семь веков,Оружьем новеньким блистая,К нам шли ряды чужих полков.Но, прошлый опыт повторяя,Они бежали с русских нив,Оружье на пути теряяИ мертвецов не схоронив.В своих музеях мы скопилиЗа много битв, за семь вековРяды покрытых старой пыльюЧужих штандартов и значков.Как мы уже тогда их били,Пусть вспомнят эти господа,А мы сейчас сильней, чем были.И будет грозен час, когда,Не забывая, не прощая,Одним движением вперед,Свою отчизну защищая,Пойдет разгневанный народ.Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,Мы вспомним через много лет,Что в землю врезан был краямиЖестокий гусеничный след,Что мял хлеба сапог солдата,Что нам навстречу шла война,Что к западу от нас когда-тоБыла фашистская страна.Настанет день, когда свободуЗавоевавшему в бою,Фашизм стряхнувшему народуМы руку подадим свою.В тот день под радостные кликиМы будем славить всей странойОсвобожденный и великийНарод Германии родной.Мы верим в это, так и будет,Не нынче-завтра грохнет бой,Не нынче-завтра нас разбудитГорнист военною трубой.«И если гром великий грянетНад сворой псов и палачей,Для нас все так же солнце станетСиять огнем своих лучей».1937

Из поэмы «СУВОРОВ»

2

Господский дом в селе КончанскомС обеда погружен во тьму.Везде лампадки, как в мещанскомДобропорядочном дому.Хозяин экономит свечи,Он скуповат по мелочам.Когда не спится, возле печиОн греться любит по ночам;Бывает, примостив лучину,В одном шлафроке, босиком,Сев по-турецки на овчину,Играет в шашки с денщиком:«Опять ты, Прошка, пересилишь,Опять мне в дамках не бывать…»«Тут нужен ум, Лексан Василич,Ведь это вам не воевать.Ну, проигрались, что за горе?Вам нынче в шашки не с руки,По нонешним годам в фавореТе, кто умеет в поддавки…»Суворов знает – Прошка сноваВсе то же скажет, что вчера.И все ж готов он до утраСидеть и слушать слово в слово,Что Прошка скажет, как польстит.Нет, Прошка лестью не унижен;Его хозяин стар, обижен,На батюшку царя сердит.При матушке ЕкатеринеОн на другой манер серчал:Прижмут ли, обойдут ли в чине, —Бывало, бегал да кричал.А нынче счет забыл обидам,Сидит, молчит, не дует в ус,Но Прошку не обманешь видом,Он знает твой и нрав и вкус.Пусть для других умен да тонок,Пусть для других ты генерал,А с Прошкой в бабки ты играл,Для Прошки ты всю жизнь ребенок.Он знает, чем утешить кстати:То вдруг с три короба наврет,То петь начнет, то Павла татем,Курносым немцем назовет.И, в Прохоре души не чая,Ты только для порядку, зря,Прикрикнешь, будто бы серчая,Чтоб он не смел так про царя;А сам уж шлешь его к буфету,Пусть там пошарит по угламДа принесет графинчик к светуЗапить обиду пополам.Вот и сейчас – слыхать отсюда —Он отмыкает поставец,И тихо тренькает посуда,Как еле слышный бубенец.Но что за наважденье! ПрошкаУже давно пришел с вином,А звон стеклянный за окномЕще летит по зимним стежкам.Еще летит, и вдруг – к дверям,Так громко, словно бьют бокалы,И если б волю дать коням,Так тройка б в двери проскакала…Дверных запоров треск мгновенный,Шум раздвигаемых портьер,И в дверь полуторасаженныйВлезает весь в снегу курьер.Лампадки словно ветер сдул,Во всем дому дрожат стаканы,И сам Суворов, встав на стул,Целует в щеку великана.«Скакал? Коням намылил холки?Небось война, коли за мной?Эй, Прошка! Дай мундир мне с полки,Готовь карету четверней!»Он наискось рванул пакет —Там был рескрипт о возвращенье,Не прошенное им прощенье,А про войну – и слова нет.«Эх вы, гоняете без толку,Напрасно будите людей!..Не надо, Прошка, лошадей,Мундир обратно спрячь на полку!А ты, курьер, моя душа,Не сетуй, что скакал задаром,Березовым кончанским паромПопарься в баньке не спеша;Поспишь, управишься с обедом,Пропустишь стопку – и лети…Глядишь, по твоему пути —И я в субботу тронусь следом.А что сердито говорю,Ты не горюй. Не ты в ответе,Что б ни привез курьер в пакете,За быстроту – благодарю».. . . . . . . . . . . . . . . . . .В субботу, взяв с собой рескрипт,Суворов выехал в столицу,И вот полозьев мерзлый скрип —И по бокам пошли стелитьсяПоля… поля. Через поляВесь день трусить своей дорогойИ к ночи, печку запаля,Заснуть в избе. А утром: трогай!Да не спеша. Чай, позван онНе для войны, не для похода…А коли так, то есть резонСослаться на болезнь, на годы,На бездорожье. Подождут.На что ты им? У них в наградахНе тот, кто штурмом брал редут,А тот, кто мерз на вахтпарадах.Уж не затем ли нам спешить,Чтоб в первый день, боясь доноса,Мундирчик с фалдочками сшитьИ прицепить к сединам косу?Слуга покорный! Он глядитВ заиндевевшее окошко.В кибитке рядом с ним сидитЕго денщик и нянька – Прошка.«Эй, Прошка! Прошка!» – Прошка спит.Он пахнет водкой и капустой.Опять напился!.. Стук копыт,То столб, то крест, то снова пусто,Копыта месят снег и грязь,Возок то вниз, то вверх взлетает,Фельдмаршал, к стенке привалясь,Плутарха медленно листает.

3

Он под военною трубойБыл вскормлен, вспоен и воспитан.И добрый барабанный бойНе раз в бою им был испытан.На неприступный ИзмаилВедя полки под вражьи клики,Он барабанный бой ценилПревыше всяческой музыки.Но то, что нынче над Невой,На барабан не походило:И день и ночь по мостовой,Как будто градом, колотило,Сквозь снег, сквозь волн балтийских плескОднообразно, как машина,Воловьих шкур унылый трескИ прусских дудок писк мышиный.Фельдмаршал ждал в приемном залеИ слушал барабанный стук.«И так всю жизнь?» Ему сказали,Что так всю жизнь. Что от потугНа барабанах рвутся шкуры.В них снова лупят, починя.На потолках дрожат амуры —Один упал третьего дня.Сильнее прежнего курнос,Царь в зал вбежал, заткнув за лацканЕще не читанный донос.Фельдмаршал был весьма обласкан,Еще с порога спрошен: «Где жеНаш русский Цезарь?» Обольщен.И надо ж быть таким невежейИ грубым чудаком, как он,Чтобы, зевнув на комплименты,Перевести тотчас же речьНа контрэскарпы, ложементы,Засеки, флеши и картечь;Ворчать, что зря взамен атакНа смотры егерей гоняют,И долго шмыгать носом так,Как будто во дворце воняет.Здесь все по-прусски, не по нем.Царь вышел вместе с ним на площадь,Там рядом с Павловым конемЕму была готова лошадь.И, вылетев во весь карьер,Поехали вдоль фронта рядом —Курносый прусский офицерС холодным оловянным взглядомИ с ним бок о бок старичок.Седой, нахохленный, сердитый,Одетый в легкий сюртучокИ в старый плащ, в боях пробитый.Нет, он не может отрицать —Войска отличный вид имели,Могли оружием бряцатьИ ноги поднимать умели.Не просто поднимать, а так,Что сбоку видишь ты – ей-богу! —Один шнурок, один башмак,Одну протянутую ногу.А косы, косы, а мундир,Крючки, шнурки, подтяжки, пряжки,А брюки, пригнанные к ляжкамТак, что нельзя попасть в сортир!Но это ничего. СолдатОбязан претерпеть лишенья.Мундирчик тоже тесноват —Неловко в нем ходить в сраженья.Зато красив! Вселяет страх!Тотчас запросят турки миру,Завидев полк в таких мундирах,В таких штанах и галунах.Но дальше было не до шуток.Полк за полком и снова полк —И все, как дерево, и жутокВид плоских шляп, кургузых пол,Нелепых кос. Да где ж Россия?Где настоящие полки,Подчас раздетые, босые,Полмира бравшие в штыки?Фанагорийцы, гренадеры,Суворовцы? Да вот они —Им дали прусские манерыИ непотребные штаны;Им гатчинцы даны в капралы,Их отучили воевать,Им старого их генералаПриказано не узнавать.Но сквозь их косы, букли, пудруОн сам их узнает. И – врешь! —Еще придет такое утро,Когда он станет вновь хорош.И, наплевав на все доносы,В походе в первый день войныРассыплет пудру, срежет косыИ перешить велит штаны.Он рысью тронул вдоль квадратаМолчавших войск. Но за спинойУже кричал ему штабной:«Велит вернуться император!»«Скажи царю, что я не воленИсполнить то, что он велит.Скажи царю: Суворов болен,Мол, брюхо у него болит…»

5

Прорвавшись в Муттен, он узналОт муттентальского шпиона,Что Римский-Корсаков бежал,Оставив пушки и знамена,Что все союзники ушли, —Кругом австрийская измена,И в сердце вражеской землиЕму едва ль уйти от плена.Что значит плен? Полвека онУчил полки и батальоны,Что есть слова: «давать пардон»,Но нету слов: «просить пардону».Не переучиваться ж им!Так, может, покориться рокуИ приказать полкам своимИдти в обратную дорогу?Но он учил за годом год,Что есть слова: «идти вперед»,Но нету слова: «отступление».Пора в поход вьюки торочить!Он верит: для его солдатИ долгий путь вперед корочеКороткого пути назад.Наутро созван был совет.Все генералы крепко спали,Когда фельдмаршал, встав чуть свет,Пошел бродить по Муттенталю.В отряде больше нет, хоть плачь,Ни фуража, ни дров, ни хлеба.Четыреста голодных клячТрубят, задравши морды к небу.В разбитой наскоро палаткеВповалку егеря лежат,У них от холода дрожатКровавые босые пятки.Пять суток без сапог, без пищи,По острым, как ножи, камням:Кто мог, обрывки голенищаБечевкой прикрутил к ступням.Где повалились, там и спали.Иные, встав уже с утра,Сырые корешки копали,Сбирали ветки для костраИ шкуру павшего волаШтыками на куски делилиИ, навернув на шомпола,На угольях ее палили.Пусты сухарные мешки,Ремнем затянуты покорно,Гудят голодные кишки,Как гренадерская валторна.Поправив драную одежду,Встают солдаты с мест своихИ на него глядят с надеждой,Как будто он накормит их.Но сам он тоже корки гложет,Он не Христос, а генерал —Из корок, черт бы их побрал,Он сто хлебов испечь не может!Он видел раны, смерть, больницы,Но может прошибить слеза,Когда глядишь на эти лица,На эти впалые глаза.На ворохе гнилой соломыСтоял у полковой казныСолдат, фельдмаршалу знакомыйЧуть не с турецкой ли войны.Еще с Козлуджи, с Туртукая…Стоит солдат, ружье в руках.Откуда выправка такая,Такая сила в стариках?!Виски зачесаны седые,Ремень затянут вперехват,И пуговицы золотые,Мелком начищены, горят.Как каменный, на удивленье,Стоит солдат, усы торчком;В парадной форме по колени,А ниже формы – босиком.Подгреб себе клочок соломы,Ногой о ногу не стучит.А день-то свеж, а кости ломит,А брюхо старое бурчит,А на мундире десять дыр,Из всех заплаток лезет вата.Суворов подошел к солдату,Взглянул на кивер, на мундир,Взглянул и на ноги босые…И, рукавом содрав слезу, —От ветра, что ль, она в глазу? —Спросил солдата: «Где Россия?»Когда тебя спросил Суворов,Не отвечать – помилуй Бoг!И гренадер без разговоровМахнул рукою на восток.Суворов смерил долгим взоромОтроги, пики, ледники.По направлению рукиНа сотни верст тянулись горы;Чтоб через них пробиться грудью,Придется многим лечь. ЖестокПуть через Альпы на восток,Вздымая на горбу орудья,Влезать под снегом, под дождемНа стосаженные обрывы…«И все-таки ты прав, служивый,Как показал, так и пойдем!». . . . . . . . . . . . . . . .С рассветом возвратившись в дом,Где ждал совет его, впервыеОн все отличья боевыеВелел достать себе. С трудомНадел фельдмаршальский парадныйМундир из тонкого сукна,Поверх мундира все награды,Все звезды, ленты, ордена:За Ланцкорону, Прагу, Краков,За Рымник, Измаил и Брест,Перо с алмазом за ОчаковИ за Кинбурн – алмазный крест.Подул на орденские ленты,Пылинки с обшлагов стряхнул,Потом, оправив эполеты,С усмешкой на ноги взглянул:Не лучше своего солдата,Стоял он чуть не босиком,Обрывком прелого шпагатаПодметка сшита с передком.Еще спасибо – верный Прошка,Как только станешь на привал,Глядишь, то плащ зашил немножко,То сапоги поврачевал.За дверью ждали господа —Полковники и генералы;Его счастливая звездаИх под знамена собирала.Дерфельден, и Багратион,И Трубников… Но даже этиМолчали, присмирев, как дети,И ждали, что им скажет он.Казалось, недалеко сдача.Кругом обрывы, облака.Ни пуль, ни ядер. СтарикаВ горах покинула удача.Войска едва бредут, устав,Фельдмаршал стар, а горы круты…Но это все до той минуты,Как он явился. УвидавЕго упрямо сжатый рот,Его херсонский плащ в заплатах,Его летящую впередПоходку старого солдата,И волосы его седые,И яростные, как гроза,По-стариковски молодыеДвадцатилетние глаза,Все поняли: скорей без кроваСтарик в чужой земле умрет,Чем сменит на другое словоСвое любимое – вперед!

Война – дневник

ИЗ ДНЕВНИКА

Июнь. Интендантство.Шинель с непривычки длинна.Мать застыла в дверях. Что это значит?Нет, она не заплачет. Что же делать – война!«А во сколько твой поезд?»И все же заплачет.Синий свет на платформах. Белорусский вокзал.Кто-то долго целует.– Как ты сказал?Милый, потише… —И мельканье подножек.И ответа уже не услышать.Из объятий, из слез, из недоговоренных словСразу в пекло, на землю.В заиканье пулеметных стволов.Только пыль на зубах.И с убитого каска: бери!И его же винтовка: бери!И бомбежка – весь день,И всю ночь, до рассвета.Неподвижные, круглые, желтые, как фонари,Над твоей головою – ракеты…Да, война не такая, какой мы писали ее, —Это горькая штука…1941

* * *

А. Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,Как шли бесконечные, злые дожди,Как кринки несли нам усталые женщины,Прижав, как детей, от дождя их к груди,Как слезы они вытирали украдкою,Как вслед нам шептали: – Господь вас спаси! —И снова себя называли солдатками,Как встарь повелось на великой Руси.Слезами измеренный чаще, чем верстами,Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:Деревни, деревни, деревни с погостами,Как будто на них вся Россия сошлась,Как будто за каждою русской околицей,Крестом своих рук ограждая живых,Всем миром сойдясь, наши прадеды молятсяЗа в бога не верящих внуков своих.Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —Не дом городской, где я празднично жил,А эти проселки, что дедами пройдены,С простыми крестами их русских могил.Не знаю, как ты, а меня с деревенскоюДорожной тоской от села до села,Со вдовьей слезою и с песнею женскоюВпервые война на проселках свела.Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,По мертвому плачущий девичий крик,Седая старуха в салопчике плисовом,Весь в белом, как на смерть одетый, старик.Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?Но, горе поняв своим бабьим чутьем,Ты помнишь, старуха сказала: – Родимые,Покуда идите, мы вас подождем.«Мы вас подождем!» – говорили нам пажити.«Мы вас подождем!» – говорили леса.Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,Что следом за мной их идут голоса.По русским обычаям, только пожарищаНа русской земле раскидав позади,На наших глазах умирали товарищи,По-русски рубаху рванув на груди.Нас пули с тобою пока еще милуют.Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,Я все-таки горд был за самую милую,За горькую землю, где я родился,За то, что на ней умереть мне завещано,Что русская мать нас на свет родила,Что, в бой провожая нас, русская женщинаПо-русски три раза меня обняла.1941

РОДИНА

Касаясь трех великих океанов,Она лежит, раскинув города,Покрыта сеткою меридианов,Непобедима, широка, горда.Но в час, когда последняя гранатаУже занесена в твоей рукеИ в краткий миг припомнить разом надоВсе, что у нас осталось вдалеке,Ты вспоминаешь не страну большую,Какую ты изъездил и узнал,Ты вспоминаешь родину – такую,Какой ее ты в детстве увидал.Клочок земли, припавший к трем березам,Далекую дорогу за леском,Речонку со скрипучим перевозом,Песчаный берег с низким ивняком.Вот где нам посчастливилось родиться,Где на всю жизнь, до смерти, мы нашлиТу горсть земли, которая годится,Чтоб видеть в ней приметы всей земли.Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,Да, можно голодать и холодать,Идти на смерть… Но эти три березыПри жизни никому нельзя отдать.1941

* * *

Словно смотришь в бинокль перевернутый —Все, что сзади осталось, уменьшено,На вокзале, метелью подернутом,Где-то плачет далекая женщина.Снежный ком, обращенный в горошину, —Ее горе отсюда невидимо;Как и всем нам, войною непрошеноМне жестокое зрение выдано.Что-то очень большое и страшное,На штыках принесенное временем,Не дает нам увидеть вчерашнегоНашим гневным сегодняшним зрением.Мы, пройдя через кровь и страдания,Снова к прошлому взглядом приблизимся,Но на этом далеком свиданииДо былой слепоты не унизимся.Слишком много друзей не докличетсяПовидавшее смерть поколение,И обратно не все увеличитсяВ нашем горем испытанном зрении.1941

* * *

Мы не увидимся с тобой,А женщина еще не знала;Бродя по городу со мной,Тебя живого вспоминала.Но чем ей горе облегчить,Когда солдатскою судьбоюЯ сам назавтра, может быть,Сравняюсь где-нибудь с тобою?И будет женщине другой —Все повторяется сначала —Вернувшийся товарищ мой,Как я, весь вечер лгать устало.Печальна участь нас, друзей,Мы все поймем и не осудимИ все-таки о мертвом ейНапоминать некстати будем.Ее спасем не мы, а тот,Кто руки на плечи положит,Не зная мертвого, придетИ позабыть его поможет.1941

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА

Меня просил попутчик мой и друг,А другу дважды не дают просить,Не видя ваших милых глаз и рук,О вас стихи я должен сочинить.В зеленом азиатском городке,По слухам, вы сейчас влачите дни,Там, милый след оставив на песке,Проходят ваши легкие ступни.За друга легче женщину просить,Чем самому припасть к ее руке,Вы моего попутчика забытьНе смейте там, в зеленом городке.Он говорил мне, что давно, когдаЕще он вами робко был любим,Взошедшая Полярная звездаВам назначала час свиданья с ним.Чтоб с ним свести вас, нет сейчас чудес,На край земли нас бросила война,Но все горит звезда среди небес,Вам с двух сторон земли она видна.Она сейчас горит еще ясней,Попутчик мой для вас ее зажег,Пусть ваши взгляды сходятся на ней,На перекрестках двух земных дорог.Я верю вам, вы смотрите сейчас,Пока звезда горит, – он будет жить,Пока с нее не сводите вы глаз,Ее никто не смеет погасить.Где юность наша? Где забытый дом?Где вы, чужая, нежная? Когда,Чтоб мертвых вспомнить, за одним столомЖивых сведет Полярная звезда?1941, Рыбачий

* * *

Майор привез мальчишку на лафете.Погибла мать. Сын не простился с ней.За десять лет на том и этом светеЕму зачтутся эти десять дней.Его везли из крепости, из Бреста.Был исцарапан пулями лафет.Отцу казалось, что надежней местаОтныне в мире для ребенка нет.Отец был ранен, и разбита пушка.Привязанный к щиту, чтоб не упал,Прижав к груди заснувшую игрушку,Седой мальчишка на лафете спал.Мы шли ему навстречу из России.Проснувшись, он махал войскам рукой…Ты говоришь, что есть еще другие,Что я там был и мне пора домой…Ты это горе знаешь понаслышке,А нам оно оборвало сердца.Кто раз увидел этого мальчишку,Домой прийти не сможет до конца.Я должен видеть теми же глазами,Которыми я плакал там, в пыли,Как тот мальчишка возвратится с намиИ поцелует горсть своей земли.За все, чем мы с тобою дорожили,Призвал нас к бою воинский закон.Теперь мой дом не там, где прежде жили,А там, где отнят у мальчишки он.1941

СЫН АРТИЛЛЕРИСТА

Был у майора ДееваТоварищ – майор Петров,Дружили еще с гражданской,Еще с двадцатых годов.Вместе рубали белыхШашками на скаку,Вместе потом служилиВ артиллерийском полку.А у майора ПетроваБыл Ленька, любимый сын,Без матери, при казарме,Рос мальчишка один.Если Петров в отъезде, —Бывало, вместо отцаДруг его оставалсяДля этого сорванца.Вызовет Деев Леньку:– А ну, поедем гулять:Сыну артиллеристаПора к коню привыкать! —С Ленькой вдвоем поедетВ рысь, а потом в карьер.Бывало, Ленька спасует,Взять не сможет барьер,Свалится и захнычет.– Понятно, еще малец! —Деев его поднимет,Словно второй отец.Посадит снова на лошадь:– Учись, брат, барьеры брать!Держись, мой мальчик: на светеДва раза не умирать.Ничто нас в жизни не можетВышибить из седла! —Такая уж поговоркаУ майора была.Прошло еще два-три года,И в стороны унеслоДеева и ПетроваВоенное ремесло.Уехал Деев на северИ даже адрес забыл.Увидеться – это б здорово!А писем он не любил.Но оттого, должно быть,Что сам уж детей не ждал,О Леньке с какой-то грустьюЧасто он вспоминал.Десять лет пролетело.Кончилась тишина,Громом загрохоталаНад Родиною война.Деев дрался на Севере;В полярной глуши своейИногда по газетамИскал имена друзей.Однажды нашел Петрова:«Значит, жив и здоров!»В газете его хвалили,На Юге дрался Петров.Потом, приехавши с Юга,Кто-то сказал ему,Что Петров Николай Егорыч,Геройски погиб в Крыму.Деев вынул газету,Спросил: «Какого числа?» —И с грустью понял, что почтаСюда слишком долго шла…А вскоре в один из пасмурныхСеверных вечеровК Дееву в полк назначенБыл лейтенант Петров.Деев сидел над картойПри двух чадящих свечах.Вошел высокий военный,Косая сажень в плечах.В первые две минутыМайор его не узнал.Лишь басок лейтенантаО чем-то напоминал.– А ну, повернитесь к свету, —И свечку к нему поднес.Все те же детские губы,Тот же курносый нос.А что усы – так ведь этоСбрить! – и весь разговор,– Ленька? – Так точно, Ленька,Он самый, товарищ майор!– Значит, окончил школу,Будем вместе служить.Жаль, до такого счастьяОтцу не пришлось дожить. —У Леньки в глазах блеснулаНепрошенная слеза.Он, скрипнув зубами, молчаОтер рукавом глаза.И снова пришлось майору,Как в детстве, ему сказать:– Держись, мой мальчик: на светеДва раза не умирать.Ничто нас в жизни не можетВышибить из седла! —Такая уж поговоркаУ майора была.А через две неделиШел в скалах тяжелый бой,Чтоб выручить всех, обязанКто-то рискнуть собой.Майор к себе вызвал Леньку,Взглянул на него в упор.– По вашему приказаньюЯвился, товарищ майор.– Ну что ж, хорошо, что явился.Оставь документы мне.Пойдешь один, без радиста,Рация на спине.И через фронт, по скалам,Ночью в немецкий тылПройдешь по такой тропинке,Где никто не ходил.Будешь оттуда по радиоВести огонь батарей.Ясно? – Так точно, ясно.– Ну, так иди скорей.Нет, погоди немножко. —Майор на секунду встал,Как в детстве, двумя рукамиЛеньку к себе прижал. —Идешь на такое дело,Что трудно прийти назад.Как командир, тебя яТуда посылать не рад.Но как отец… Ответь мне:Отец я тебе иль нет?– Отец, – сказал ему ЛенькаИ обнял его в ответ.– Так вот, как отец, раз вышлоНа жизнь и смерть воевать,Отцовский мой долг и правоСыном своим рисковать,Раньше других я долженСына вперед послать.Держись, мой мальчик: на светеДва раза не умирать.Ничто нас в жизни не можетВышибить из седла! —Такая уж поговоркаУ майора была.– Понял меня? – Все понял.Разрешите идти? – Иди! —Майор остался в землянке,Снаряды рвались впереди.Где-то гремело и ухало.Майор следил по часам.В сто раз ему было б легче,Если бы шел он сам.Двенадцать… Сейчас, наверно,Прошел он через посты,Час… Сейчас он добралсяК подножию высоты.Два… Он теперь, должно быть,Ползет на самый хребет.Три… Поскорей бы, чтобыЕго не застал рассвет.Деев вышел на воздух —Как ярко светит луна,Не могла подождать до завтра,Проклята будь она!Всю ночь, шагая как маятник,Глаз майор не смыкал,Пока по радио утромДонесся первый сигнал:– Все в порядке, добрался.Немцы левей меня,Координаты три, десять,Скорей давайте огня! —Орудия зарядили,Майор рассчитал все сам,И с ревом первые залпыУдарили по горам.И снова сигнал по радио:– Немцы правей меня,Координаты пять, десять,Скорее еще огня!Летели земля и скалы,Столбом поднимался дым,Казалось, теперь оттудаНикто не уйдет живым.Третий сигнал по радио:– Немцы вокруг меня,Бейте четыре, десять,Не жалейте огня!Майор побледнел, услышав:Четыре, десять – как разТо место, где его ЛенькаДолжен сидеть сейчас.Но, не подавши виду,Забыв, что он был отцом,Майор продолжал командоватьСо спокойным лицом:«Огонь!» – летели снаряды.«Огонь!» – заряжай скорей!По квадрату четыре, десятьБило шесть батарей.Радио час молчало,Потом донесся сигнал:– Молчал: оглушило взрывом.Бейте, как я сказал.Я верю, свои снарядыНе могут тронуть меня.Немцы бегут, нажмите,Дайте море огня!И на командном пункте,Приняв последний сигнал,Майор в оглохшее радио,Не выдержав, закричал:– Ты слышишь меня, я верю:Смертью таких не взять.Держись, мой мальчик: на светеДва раза не умирать.Ничто нас в жизни не можетВышибить из седла! —Такая уж поговоркаУ майора была.В атаку пошла пехота —К полудню была чистаОт убегавших немцевСкалистая высота.Всюду валялись трупы,Раненый, но живойБыл найден в ущелье ЛенькаС обвязанной головой.Когда размотали повязку,Что наспех он завязал,Майор поглядел на ЛенькуИ вдруг его не узнал:Был он как будто прежний,Спокойный и молодой,Все те же глаза мальчишки,Но только… совсем седой.Он обнял майора, преждеЧем в госпиталь уезжать:– Держись, отец: на светеДва раза не умирать.Ничто нас в жизни не можетВышибить из седла! —Такая уж поговоркаТеперь у Леньки была…Вот такая историяПро славные эти делаНа полуострове СреднемРассказана мне была.А вверху, над горами,Все та же плыла луна,Близко грохали взрывы,Продолжалась война.Трещал телефон, и, волнуясь,Командир по землянке ходил,И кто-то так же, как Ленька,Шел к немцам сегодня в тыл.1941

АТАКА

Когда ты по свистку, по знаку,Встав на растоптанном снегу,Готовясь броситься в атаку,Винтовку вскинул на бегу,Какой уютной показаласьТебе холодная земля,Как все на ней запоминалось:Примерзший стебель ковыля,Едва заметные пригорки,Разрывов дымные следы,Щепоть рассыпанной махоркиИ льдинки пролитой воды.Казалось, чтобы оторваться,Рук мало – надо два крыла.Казалось, если лечь, остаться —Земля бы крепостью была.Пусть снег метет, пусть ветер гонит,Пускай лежать здесь много дней.Земля. На ней никто не тронет.Лишь крепче прижимайся к ней.Ты этим мыслям жадно верилСекунду с четвертью, покаТы сам длину им не отмерилДлиною ротного свистка.Когда осекся звук короткий,Ты в тот неуловимый мигУже тяжелою походкойБежал по снегу напрямик.Осталась только сила ветра,И грузный шаг по целине,И те последних тридцать метров,Где жизнь со смертью наравне!1942

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

Пожар стихал. Закат был сух.Всю ночь, как будто так и надо,Уже не поражая слух,К нам долетала канонада.И между сабель и сапог,До стремени не доставая,Внизу, как тихий василек,Бродила девочка чужая.Где дом ее, что сталось с нейВ ту ночь пожара – мы не знали.Перегибаясь к ней с коней,К себе на седла поднимали.Я говорил ей: «Что с тобой?» —И вместе с ней в седле качался.Пожара отсвет голубойНавек в глазах ее остался.Она, как маленький зверек,К косматой бурке прижималась,И глаза синий уголекВсе догореть не мог, казалось.. . . . . . . . . . . . . . . .Когда-нибудь в тиши ночнойС черемухой и майской дремой,У женщины совсем чужойИ всем нам вовсе незнакомой,Заметив грусть и забытьеБез всякой видимой причины,Что с нею, спросит у нееЧужой, не знавший нас, мужчина.А у нее сверкнет слеза,И, вздрогнув, словно от удара,Она поднимет вдруг глазаС далеким отблеском пожара:– Не знаю, милый. – А в глазахВновь полетят в дорожной пылиКавалеристы на конях,Какими мы когда-то были.Деревни будут догорать,И кто-то под ночные трубыДевчонку будет подниматьВ седло, накрывши буркой грубой.1942

СМЕРТЬ ДРУГА

Памяти Евгения Петрова

Неправда, друг не умирает,Лишь рядом быть перестает.Он кров с тобой не разделяет,Из фляги из твоей не пьет.В землянке, занесен метелью,Застольной не поет с тобойИ рядом, под одной шинелью,Не спит у печки жестяной.Но все, что между вами было,Все, что за вами следом шло,С его останками в могилуУлечься вместе не смогло.Упрямство, гнев его, терпенье —Ты все себе в наследство взял,Двойного слуха ты и зреньяПожизненным владельцем стал.Любовь мы завещаем женам,Воспоминанья – сыновьям,Но по земле, войной сожженной,Идти завещано друзьям.Никто еще не знает средстваОт неожиданных смертей.Все тяжелее груз наследства,Все уже круг твоих друзей.Взвали тот груз себе на плечи,Не оставляя ничего,Огню, штыку, врагу навстречу,Неси его, неси его!Когда же ты нести не сможешь,То знай, что, голову сложив,Его всего лишь переложишьНа плечи тех, кто будет жив.И кто-то, кто тебя не видел,Из третьих рук твой груз возьмет,За мертвых мстя и ненавидя,Его к победе донесет.1942

* * *

Если дорог тебе твой дом,Где ты русским выкормлен был,Под бревенчатым потолком,Где ты, в люльке качаясь, плыл;Если дороги в доме томТебе стены, печь и углы,Дедом, прадедом и отцомВ нем исхоженные полы;Если мил тебе бедный садС майским цветом, с жужжаньем пчелИ под липой сто лет назадВ землю вкопанный дедом стол;Если ты не хочешь, чтоб полВ твоем доме фашист топтал,Чтоб он сел за дедовский столИ деревья в саду сломал…Если мать тебе дорога —Тебя выкормившая грудь,Где давно уже нет молока,Только можно щекой прильнуть;Если вынести нету сил,Чтоб фашист, к ней постоем став,По щекам морщинистым бил,Косы на руку намотав;Чтобы те же руки ее,Что несли тебя в колыбель,Мыли гаду его бельеИ стелили ему постель…Если ты отца не забыл,Что качал тебя на руках,Что хорошим солдатом былИ пропал в карпатских снегах,Что погиб за Волгу, за Дон,За отчизны твоей судьбу;Если ты не хочешь, чтоб онПеревертывался в гробу,Чтоб солдатский портрет в крестахВзял фашист и на пол сорвалИ у матери на глазахНа лицо ему наступал…Если ты не хочешь отдатьТу, с которой вдвоем ходил,Ту, что долго поцеловатьТы не смел, – так ее любил, —Чтоб фашисты ее живьемВзяли силой, зажав в углу,И распяли ее втроем,Обнаженную, на полу;Чтоб досталось трем этим псамВ стонах, в ненависти, в кровиВсе, что свято берег ты самВсею силой мужской любви…Если ты фашисту с ружьемНе желаешь навек отдатьДом, где жил ты, жену и мать,Все, что родиной мы зовем, —Знай: никто ее не спасет,Если ты ее не спасешь;Знай: никто его не убьет,Если ты его не убьешь.И пока его не убил,Ты молчи о своей любви,Край, где рос ты, и дом, где жил,Своей родиной не зови.Пусть фашиста убил твой брат,Пусть фашиста убил сосед, —Это брат и сосед твой мстят,А тебе оправданья нет.За чужой спиной не сидят,Из чужой винтовки не мстят.Раз фашиста убил твой брат, —Это он, а не ты солдат.Так убей фашиста, чтоб он,А не ты на земле лежал,Не в твоем дому чтобы стон,А в его по мертвым стоял.Так хотел он, его вина, —Пусть горит его дом, а не твой,И пускай не твоя жена,А его пусть будет вдовой.Пусть исплачется не твоя,А его родившая мать,Не твоя, а его семьяПонапрасну пусть будет ждать.Так убей же хоть одного!Так убей же его скорей!Сколько раз увидишь его,Столько раз его и убей!1942

БЕЗЫМЕННОЕ ПОЛЕ

Опять мы отходим, товарищ,Опять проиграли мы бой,Кровавое солнце позораЗаходит у нас за спиной.Мы мертвым глаза не закрыли,Придется нам вдовам сказать,Что мы не успели, забылиПоследнюю почесть отдать.Не в честных солдатских могилах —Лежат они прямо в пыли.Но, мертвых отдав поруганью,Зато мы – живыми пришли!Не правда ль, мы так и расскажемИх вдовам и их матерям:Мы бросили их на дороге,Зарыть было некогда нам.Ты, кажется, слушать не можешь?Ты руку занес надо мной…За слов моих страшную горечьПрости мне, товарищ родной,Прости мне мои оскорбленья,Я с горя тебе их сказал,Я знаю, ты рядом со мноюСто раз свою грудь подставлял.Я знаю, ты пуль не боялся,И жизнь, что дала тебе мать,Берег ты с мужскою надеждойЕе подороже продать.Ты, верно, в сорочке родился,Что все еще жив до сих пор,И смерть тебе меньшею мукойКазалась, чем этот позор.Ты можешь ответить, что мертвыхЗавидуешь сам ты судьбе,Что мертвые сраму не имут, —Нет, имут, скажу я тебе.Нет, имут. Глухими ночами,Когда мы отходим назад,Восставши из праха, за намиПокойники наши следят.Солдаты далеких походов,Умершие грудью вперед,Со срамом и яростью слышатПолночные скрипы подвод.И, вынести срама не в силах,Мне чудится в страшной ночи —Встают мертвецы всей России,Поют мертвецам трубачи.Беззвучно играют их трубы,Незримы от ног их следы,Словами беззвучной командыИх ротные строят в ряды.Они не хотят оставатьсяВ забытых могилах своих,Чтоб вражеских пушек колесаК востоку ползли через них.В бело-зеленых мундирах,Павшие при Петре,Мертвые преображенцыСтроятся молча в каре.Плачут седые капралы,Протяжно играет рожок,Впервые с Полтавского бояУходят они на восток.Из-под твердынь Измаила,Не знавший досель ретирад,Понуро уходит последнийСуворовский мертвый солдат.Гремят барабаны в Карпатах,И трубы над Бугом поют,Сибирские мертвые ротыУ стен Перемышля встают.И на истлевших постромкахВспять через Неман и ПрутАртиллерийские кониРазбитые пушки везут.Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,Как мертвые следом идут,Ты слышишь: не только потомки,Нас предки за это клянут.Клянемся ж с тобою, товарищ,Что больше ни шагу назад!Чтоб больше не шли вслед за намиБезмолвные тени солдат.Чтоб там, где мы стали сегодня, —Пригорки да мелкий лесок,Куриный ручей в пол-аршина,Прибрежный отлогий песок, —Чтоб этот досель неизвестныйКусок нас родившей землиСтал местом последним, докудаПоследние немцы дошли.Пусть то безыменное поле,Где нынче пришлось нам стоять,Вдруг станет той самой твердыней,Которую немцам не взять.Ведь только в Можайском уездеСлыхали названье села,Которое позже РоссияБородином назвала.1942, июль

В ЗАВОЛЖЬЕ

Не плачь! – Все тот же поздний знойВисит над желтыми степями.Все так же беженцы толпойБредут; и дети за плечами…Не плачь! Покуда мимо насОни идут из Сталинграда,Идут, не подымая глаз, —От этих глаз не жди пощады.Иди, сочувствием своимУ них не вымогая взгляда.Иди туда, навстречу им —Вот все, что от тебя им надо.1942

ПЕСНЯ О ВЕСЕЛОМ РЕПОРТЕРЕ

Оружием обвешан,Подкравшись по тропе,Неукротим и бешен,Он штурмом взял КП.Был комиссарский ужинИм съеден до конца.Полковник был разбуженИ побледнел с лица.Но вышли без задержкиНаутро, как всегда,«Известия», и «Правда»,И «Красная звезда».О взятии плацдарма,Что только в полдень пал,Он раньше командармаНа полчаса узнал.Во избежанье спораНапоен был пилот,У генерал-майораБыл угнан самолет.Но вышли без задержкиНаутро, как всегда,«Известия», и «Правда»,И «Красная звезда».В блокноте есть три факта,Что потрясут весь свет,Но у Бодо контактаВсю ночь с Москвою нет;Он, чтобы в путь неблизкийОтправить этот факт,Всю ночь с телеграфисткойНалаживал контакт.Но вышли без задержкиНаутро, как всегда,«Известия», и «Правда»,И «Красная звезда».Под Купянском, в июле,В полынь, в степной просторУпал, сраженный пулей,Веселый репортер.Блокнот и «лейку» другаВ Москву, давясь от слез,Его товарищ с югаРедактору привез.Но вышли без задержкиНаутро, как всегда,«Известия», и «Правда»,И «Красная звезда».1942

КОРРЕСПОНДЕНТСКАЯ ЗАСТОЛЬНАЯ

От Москвы до БрестаНет такого места,Где бы не скитались мы в пыли,С «лейкой» и с блокнотом,А то и с пулеметомСквозь огонь и стужу мы прошли.Без глотка, товарищ,Песню не заваришь,Так давай по маленькой хлебнем!Выпьем за писавших,Выпьем за снимавших,Выпьем за шагавших под огнем.Есть, чтоб выпить повод —За военный провод,За «У-2», за «эмку», за успех…Как пешком шагали,Как плечом толкали,Как мы поспевали раньше всех.От ветров и водкиХрипли наши глотки.Но мы скажем тем, кто упрекнет:– С наше покочуйте,С наше поночуйте,С наше повоюйте хоть бы год.Там, где мы бывали,Нам танков не давали,Репортер погибнет – не беда.Но на «эмке» дранойИ с одним наганомМы первыми въезжали в города.Помянуть нам впоруМертвых репортеров.Стал могилой Киев им и Крым.Хоть они пороюБыли и герои,Не поставят памятника им.Так выпьем за победу,За свою газету,А не доживем, мой дорогой,Кто-нибудь услышит,Снимет и напишет,Кто-нибудь помянет нас с тобой.Припев:Жив ты или помер —Главное, чтоб в номерМатериал успел ты передать.И чтоб, между прочим,Был фитиль всем прочим,А на остальное – наплевать!1943

СКАЗКА О ГОРОДЕ ПРОПОЙСКЕ

Когда от войны мы устанем,От грома, от пушек, от войск,С друзьями мы денег достанемИ выедем в город Пропойск.Должно быть, название этоНедаром Пропойску дано,Должно быть, и зиму и летоТам пьют беспробудно вино.Должно быть, в Пропойске по-русскиГрешит до конца человек,И пьет, как в раю, – без закуски,Под дождик, под ветер, под снег.Мы будем – ни слуху ни духу —Там жить, пока нас не найдут,Когда же по винному духуНас жены отыщут и тут, —Под нежным влиянием женским,Мы все до конца там допьем,И город Пропойск – ПротрезвенскомНа радость всех жен назовем.Домой увозимые ими,Над городом милым взлетим,И новое трезвое имя,Качаясь, начертим над ним.Но буквы небесные тленны,А змий-искуситель – силен!Надеюсь, опять постепенноПропойском окрестится он.Такое уж русское горе:Как водка на память придет,Так даже Каспийское мореНет-нет и селедкой пахнет.1944

СТАРАЯ СОЛДАТСКАЯ

Как служил солдатСлужбу ратную,Службу ратную,Службу трудную.Двадцать лет служилИ еще пять лет, —Генерал-аншефЕму отпуск дал.Как пришел солдатВо родимый дом —Вся-то грудь в крестах,Сам седой, как лунь.На крыльце стоитМолода жена —Двадцати годовСловно не было.Ни морщинки нетНа щеках ее,Ни сединки нетВ косах девичьих.Посмотрел солдатНа жену свою,И сказал солдатСлово горькое:– Видно ты, жена,Хорошо жила.Хорошо жила,Не состарилась! —А в ответ с крыльцаГоворит она,Говорит она,Сама плачет вся:– Не жена твояЯ законная,А я дочь твоя,Дочь сиротская.А жена твояПятый год лежитВо сырой землеПод березонькой.Как вошел в избу,Сел за стол солдат,Зелена винаПриказал подать.Пьет всю ночь солдат,По седым усамТо ль вино течет,То ли слезаньки.1943

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД

Когда ты входишь в город свойИ женщины тебя встречают,Над побелевшей головойДетей высоко поднимают;Пусть даже ты героем был,Но не гордись – ты в день вступленьяНе благодарность заслужилОт них, а только лишь прощенье.Ты только отдал страшный долг,Который сделал в ту годину,Когда твой отступивший полкИх на год отдал на чужбину.1943

У ОГНЯ

Кружится испанская пластинка.Изогнувшись в тонкую дугу,Женщина под черною косынкойПляшет на вертящемся кругу.Одержима яростною веройВ то, что он когда-нибудь придет,Вечные слова «Yo te quiero»[1]Пляшущая женщина поет.В дымной, промерзающей землянке,Под накатом бревен и земли,Человек в тулупе и ушанкеГоворит, чтоб снова завели.У огня, где жарятся консервы,Греет свои раны он сейчас,Под Мадридом продырявлен в первыйИ под Сталинградом – в пятый раз.Он глаза устало закрывает,Он да песня – больше никого…Он тоскует? Может быть. Кто знает?Кто спросить посмеет у него?Проволоку молча прогрызая,По снегу ползут его полки.Южная пластинка, замерзая,Делает последние круги.Светит догорающая лампа,Выстрелы да снега синева…На одной из улочек Дель-КампоЕсли ты сейчас еще жива,Если бы неведомою силойВдруг тебя в землянку залучить,Где он, тот голубоглазый, милый,Тот, кого любила ты, спросить?Ты, подняв опущенные веки,Не узнала б прежнего, того,В грузном поседевшем человеке,В новом, грозном имени его.Что ж, пора. Поправив автоматы,Встанут все. Но, подойдя к дверям,Вдруг он вспомнит и мигнет солдату:– Ну-ка, заведи вдогонку нам.Тонкий луч за ним блеснет из двери,И метель их сразу обовьет.Но, как прежде, радуясь и веря,Женщина вослед им запоет.Потеряв в снегах его из виду,Пусть она поет еще и ждет:Генерал упрям, он до МадридаВсе равно когда-нибудь дойдет.1943

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

Женщине из г. Вичуга

Я вас обязан известить,Что не дошло до адресатаПисьмо, что в ящик опуститьНе постыдились вы когда-то.Ваш муж не получил письма,Он не был ранен словом пошлым,Не вздрогнул, не сошел с ума,Не проклял все, что было в прошлом.Когда он поднимал бойцовВ атаку у руин вокзала,Тупая грубость ваших словЕго, по счастью, не терзала.Когда шагал он тяжело,Стянув кровавой тряпкой рану,Письмо от вас еще все шло,Еще, по счастью, было рано.Когда на камни он упалИ смерть оборвала дыханье,Он все еще не получал,По счастью, вашего посланья.Могу вам сообщить о том,Что, завернувши в плащ-палатки,Мы ночью в сквере городскомЕго зарыли после схватки.Стоит звезда из жести тамИ рядом тополь – для приметы…А впрочем, я забыл, что вам,Наверно, безразлично это.Письмо нам утром принесли…Его, за смертью адресата,Между собой мы вслух прочли —Уж вы простите нам, солдатам.Быть может, память короткаУ вас. По общему желанью,От имени всего полкаЯ вам напомню содержанье.Вы написали, что уж год,Как вы знакомы с новым мужем.А старый, если и придет,Вам будет все равно не нужен.Что вы не знаете беды,Живете хорошо. И кстати,Теперь вам никакой нуждыНет в лейтенантском аттестате.Чтоб писем он от вас не ждалИ вас не утруждал бы снова…Вот именно: «не утруждал»…Вы побольней искали слова.И все. И больше ничего.Мы перечли их терпеливо,Все те слова, что для негоВ разлуки час в душе нашли вы.«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»…Да где ж вы душу потеряли?Ведь он же был солдат, солдат!Ведь мы за вас с ним умирали.Я не хочу судьею быть,Не все разлуку побеждают,Не все способны век любить, —К несчастью, в жизни все бывает.Ну хорошо, пусть не любим,Пускай он больше вам не нужен,Пусть жить вы будете с другим,Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.Но ведь солдат не виноватВ том, что он отпуска не знает,Что третий год себя подряд,Вас защищая, утруждает.Что ж, написать вы не смоглиПусть горьких слов, но благородных.В своей душе их не нашли —Так заняли бы где угодно.В отчизне нашей, к счастью, естьНемало женских душ высоких,Они б вам оказали честь —Вам написали б эти строки;Они б за вас слова нашли,Чтоб облегчить тоску чужую.От нас поклон им до земли,Поклон за душу их большую.Не вам, а женщинам другим,От нас отторженным войною,О вас мы написать хотим,Пусть знают – вы тому виною,Что их мужья на фронте, тут,Подчас в душе борясь с собою,С невольною тревогой ждутИз дома писем перед боем.Мы ваше не к добру прочли,Теперь нас втайне горечь мучит:А вдруг не вы одна смогли,Вдруг кто-нибудь еще получит?На суд далеких жен своихМы вас пошлем. Вы клеветалиНа них. Вы усомниться в нихНам на минуту повод дали.Пускай поставят вам в вину,Что душу птичью вы скрывали,Что вы за женщину, жену,Себя так долго выдавали.А бывший муж ваш – он убит.Все хорошо. Живите с новым.Уж мертвый вас не оскорбитВ письме давно ненужным словом.Живите, не боясь вины,Он не напишет, не ответитИ, в город возвратясь с войны,С другим вас под руку не встретит.Лишь за одно еще проститьПридется вам его – за то, что,Наверно, с месяц приноситьЕще вам будет письма почта.Уж ничего не сделать тут —Письмо медлительнее пули.К вам письма в сентябре придут,А он убит еще в июле.О вас там каждая строка,Вам это, верно, неприятно —Так я от имени полкаБеру его слова обратно.Примите же в конце от насПрезренье наше на прощанье.Не уважающие васПокойного однополчане.По поручению офицеров полкаК. Симонов1943

ЖЕНЫ

Последний кончился огарок,И по невидимой чертеТри красных точки трех цигарокБезмолвно бродят в темноте.О чем наш разговор солдатский?О том, что нынче Новый год,А света нет, и холод адский,И снег, как каторжный, метет.Один сказал: – Моя сегодняПолы помоет, как при мне.Потом детей, чтоб быть свободней,Уложит. Сядет в тишине.Ей сорок лет – мы с ней погодки.Всплакнет ли, просто ли вздохнет.Но уж, наверно, рюмкой водкиМеня по-русски помянет…Второй сказал: – Уж год с лихвоюС моей война нас развела.Я, с молодой простясь женою,Взял клятву, чтоб верна была.Я клятве верю, – коль не верить,Как проживешь в таком аду?Наверно, все глядит на двери,Все ждет сегодня – вдруг приду…А третий лишь вздохнул устало:Он думал о своей – о той,Что с лета прошлого молчалаЗа черной фронтовой чертой…И двое с ним заговорили,Чтоб не грустил он, про войну,Куда их жены отпустили,Чтобы спасти его жену.1943

ДОМ В ВЯЗЬМЕ

Я помню в Вязьме старый дом.Одну лишь ночь мы жили в нем.Мы ели то, что бог послал,И пили, что шофер достал.Мы уезжали в бой чуть свет.Кто был в ту ночь, иных уж нет.Но знаю я, что в смертный часЗа тем столом он вспомнил нас.В ту ночь, готовясь умирать,Навек забыли мы, как лгать,Как изменять, как быть скупым,Как над добром дрожать своим.Хлеб пополам, кров пополам —Так жизнь в ту ночь открылась нам.Я помню в Вязьме старый дом.В день мира прах его с трудомНайдем средь выжженных печейИ обгорелых кирпичей,Но мы складчину соберемИ вновь построим этот дом,С такой же печкой и столомИ накрест клеенным стеклом.Чтоб было в доме все точь-в-точь,Как в ту нам памятную ночь.И если кто-нибудь из насРубашку другу не отдаст,Хлеб не поделит пополам,Солжет, или изменит нам,Иль, находясь в чинах больших,Друзей забудет фронтовых, —Мы суд солдатский соберемИ в этот дом его сошлем.Пусть посидит один в дому,Как будто утром в бой ему,Как будто, если лжет сейчас,Он, может, лжет в последний раз,Как будто хлеба не даетТому, кто к вечеру умрет,И палец подает тому,Кто завтра жизнь спасет ему.Пусть вместо нас лишь горький стыдНочь за столом с ним просидит.Мы, встретясь, по его глазамПрочтем: он был иль не был там.Коль не был, – значит, неспроста,Коль не был, – совесть нечиста.Но если был, мы ничегоНе спросим больше у него.Он вновь по гроб нам будет мил,Пусть честно скажет: – Я там был.1943

* * *

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,Не той, что была по учебникам пройдена,А той, что пылала в глазах воспаленных,А той, что рыдала, – запомнил я Родину.И вижу ее, накануне победы,Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,А очи проплакавшей, идя сквозь беды,Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной.1945

СЫНОВЬЯМ

В разлуке были. Смерть видали.Привыкли к скрипу костылей.Свой дом рукой своей сжигали.В последний путь несли друзей.Того, кем путь наш честно прожит,Согнуть труднее, чем сломать.Чем, в самом деле, жизнь нас может,Нас, все видавших, испугать?И если нет других путей,Мы сами вновь пойдем в сраженья,Но наших судеб повтореньяНе будет в судьбах сыновей!1946

Война – с тобой и без тебя

* * *

Плюшевые волки,Зайцы, погремушки.Детям дарят с елкиДетские игрушки.И, состарясь, детиДо смерти без толкуВсе на белом светеИщут эту елку.Где жар-птица в клетке,Золотые слитки,Где висит на веткеСчастье их на нитке.Только дед-морозаНету на макушке,Чтоб в ответ на слезыСверху снял игрушки.Желтые иголкиНа пол опадают…Все я жду, что с елкиМне тебя подарят.Май 1941

* * *

Я много жил в гостиницах,Слезал на дальних станциях,Что впереди раскинется —Все позади останется.Я не скучал в провинции,Довольный переменами,Все мелкие провинностиНе называл изменами.Искал хотя б прохожую,Далекую, неверную,Хоть на тебя похожую…Такой и нет, наверное,Такой, что вдруг приснится мне;То серые, то синиеГлаза твои с ресницамиВ ноябрьском первом инее.Лицо твое усталое,Несхожее с портретами,С мороза губы талые,От снега мной согретые,И твой лениво брошенныйВзгляд, означавший искони:Не я тобою прошенный,Не я тобою исканный,Я только так, обласканныйЗа то, что в ночь с порошею,За то, что в холод сказкоюСогрел тебя хорошую.И веришь ли, что странноюМечтой себя тревожу я:И ты не та, желанная,А только так, похожая.Май 1941

* * *

Когда со мной страданьемПоделятся друзья,Их лишним состраданьемНе обижаю я.Я их лечу разлукойИ переменой мест,Лечу дорожной скукойИ сватовством невест.Учу, как чай в жестянкеЗаваривать в пути,Как вдруг на полустанкеКрасавицу найти,Чтоб не скучать по годуО той, что всех милей,Как разложить колодуИз дам и королей,И назло той, упрямой,Наоборот, не в масть,Найдя в колоде даму,У короля украсть.Но всю свою наукуЯ б продал за совет,Как самому мне рукуНе дать тебе в ответ,Без губ твоих, без взглядаКак выжить мне полдня,Пока хоть раз пощадыЗапросишь у меня.1941

* * *

Тринадцать лет. Кино в Рязани,Тапер с жестокою душой,И на заштопанном экранеСтраданья женщины чужой;Погоня в Западной пустыне,Калифорнийская гроза,И погибавшей героиниНевероятные глаза.Но в детстве можно все на свете,И за двугривенный в киноЯ мог, как могут только дети,Из зала прыгнуть в полотно.Убить врага из пистолета,Догнать, спасти, прижать к груди.И счастье было рядом где-то,Там за экраном, впереди.Когда теперь я в темном залеУвижу вдруг твои глаза,В которых тайные печалиНе выдаст женская слеза,Как я хочу придумать средство,Чтоб счастье было впереди,Чтоб хоть на час вернуться в детство,Догнать, спасти, прижать к груди…Май 1941

* * *

Пускай она поплачет,

Ей ничего не значит.

ЛермонтовЕсли родилась красивой,Значит, будешь век счастливой.Бедная моя, судьбою горькой,Горем, смертью – никакою силойНе поспоришь с глупой поговоркой,Сколько б ни молила, ни просила!Все, что сердцем взято будет,Красоте твоей присудят.Будешь нежной, верной, терпеливой,В сердце все равно тебе откажут —Скажут: нету сердца у счастливой,У красивой нету сердца, – скажут.Что любима ты, услышат —Красоте опять припишут.Выйдешь замуж – по расчету, значит:Полюбить красивая не может.Все добро на зло переиначатИ тебе на плечи переложат.Если будешь гордой мужем —Скажут: потому что нужен.Как других, с ним разлучит могила —Всем простят, тебя возьмут в немилость.Позабудешь – скажут: не любила,Не забудешь – скажут: притворилась.Скажут: пусть она поплачет,Ей ведь ничего не значит.Если напоказ ты не рыдала,Даже не заметят, как страдала,Как тебя недетские печалиНа холодной площади встречали.Как бы горе ни ломало,Ей, красивой, горя мало.Нет, я не сержусь, когда, не веряДаже мне, ты вдруг глядишь пытливо.Верить только горю да потерямВыпало красивой и счастливой.Если б наперед все знала,В детстве бы дурнушкой стала.Может, снова к счастью добредешь ты,Может, снова будет смерть и горе,Может, и меня переживешь ты,Поговорки злой не переспоря:Если родилась красивой,Значит, будешь век счастливой…Май 1941

* * *

Я очень тоскую,Я б выискать радДругую такую,Чем ехать назад.Но где же мне рукиТакие же взять,Чтоб так же в разлукеБез них тосковать?Где с тою же злостьюНайти мне глаза,Чтоб редкою гостьейБыла в них слеза?Чтоб так же смеялсяИ пел ее рот,Чтоб век я боялся,Что вновь не придет.Где взять мне такую,Чтоб все ей простить,Чтоб жить с ней, рискуяНедолго прожить?Чтоб с каждым рассветом,Вставая без сна,Таким же отпетымБывать, как она.Чтоб, встретясь с ней взглядомВ бессонной тиши,Любить в ней две рядомЖивущих души.Не знать, что стрясетсяС утра до темна,Какой обернетсяДушою она.Я, с нею измучась,Не зная, как жить,Хотел свою участьС другой облегчить.Но чтобы другоюЕе заменить,Вновь точно такоюДолжна она быть;А злой и бесценной,Проклятой, – такойНет в целой вселеннойВторой под рукой.1941

* * *

Я, верно, был упрямей всех.Не слушал клеветыИ не считал по пальцам тех,Кто звал тебя на «ты».Я, верно, был честней других,Моложе, может быть,Я не хотел грехов твоихПрощать или судить.Я девочкой тебя не звал,Не рвал с тобой цветы,В твоих глазах я не искалДевичьей чистоты.Я не жалел, что ты во снеГодами не ждала,Что ты не девочкой ко мне,А женщиной пришла.Я знал, честней бесстыдных снов,Лукавых слов честнейНас приютивший на ночь кров,Прямой язык страстей.И если будет сужденоТебя мне удержать,Не потому, что не даноТебе других узнать.Не потому, что я – пока,А лучше – не нашлось,Не потому, что ты робка,И так уж повелось…Нет, если будет сужденоТебя мне удержать,Тебя не буду все равноЯ девочкою звать.И встречусь я в твоих глазахНе с голубой, пустой,А с женской, в горе и страстяхРожденной чистотой.Не с чистотой закрытых глаз,Неведеньем детей,А с чистотою женских ласк,Бессонницей ночей…Будь хоть бедой в моей судьбе,Но кто б нас ни судил,Я сам пожизненно к тебеСебя приговорил.Июнь 1941

* * *

Ты говорила мне «люблю»,Но это по ночам, сквозь зубы.А утром горькое «терплю»Едва удерживали губы.Я верил по ночам губам,Рукам лукавым и горячим,Но я не верил по ночамТвоим ночным словам незрячим.Я знал тебя, ты не лгала,Ты полюбить меня хотела,Ты только ночью лгать могла,Когда душою правит тело.Но утром, в трезвый час, когдаДуша опять сильна, как прежде,Ты хоть бы раз сказала «да»Мне, ожидавшему в надежде.И вдруг война, отъезд, перрон,Где и обняться-то нет места,И дачный клязьминский вагон,В котором ехать мне до Бреста.Вдруг вечер без надежд на ночь,На счастье, на тепло постели.Как крик: ничем нельзя помочь! —Вкус поцелуя на шинели.Чтоб с теми, в темноте, в хмелю,Не спутал с прежними словами,Ты вдруг сказала мне «люблю»Почти спокойными губами.Такой я раньше не видалТебя, до этих слов разлуки:Люблю, люблю… ночной вокзал,Холодные от горя руки.1941

* * *

Жди меня, и я вернусь.Только очень жди,Жди, когда наводят грустьЖелтые дожди,Жди, когда снега метут,Жди, когда жара,Жди, когда других не ждут,Позабыв вчера.Жди, когда из дальних местПисем не придет,Жди, когда уж надоестВсем, кто вместе ждет.Жди меня, и я вернусь,Не желай добраВсем, кто знает наизусть,Что забыть пора.Пусть поверят сын и матьВ то, что нет меня,Пусть друзья устанут ждать,Сядут у огня,Выпьют горькое виноНа помин души…Жди. И с ними заодноВыпить не спеши.Жди меня, и я вернусь,Всем смертям назло.Кто не ждал меня, тот пустьСкажет: – Повезло.Не понять, не ждавшим им,Как среди огняОжиданием своимТы спасла меня.Как я выжил, будем знатьТолько мы с тобой, —Просто ты умела ждать,Как никто другой.1941

* * *

Я не помню, сутки или десятьМы не спим, теряя счет ночам.Вы в похожей на Мадрид ОдессеПожелайте счастья москвичам.Днем, по капле нацедив во фляжки,Сотый раз переходя в штыки,Разодрав кровавые тельняшки,Молча умирают моряки.Ночью бьют орудья корпусные…Снова мимо. Значит, в добрый час.Значит, вы и в эту ночь в России —Что вам стоит – вспомнили о нас.Может, врут приметы, кто их знает!Но в Одессе люди говорят:Тех, кого в России вспоминают,Пуля трижды бережет подряд.Третий раз нам всем еще не вышел,Мы под крышей примостились спать.Не тревожьтесь – ниже или выше,Здесь ведь все равно не угадать.Мы сегодня выпили, как дома,Коньяку московский мой запас;Здесь ребята с вами незнакомы,Но с охотой выпили за вас.Выпили за свадьбы золотые,Может, еще будут чудеса…Выпили за ваши голубые,Дай мне бог увидеть их, глаза.Помню, что они у вас другие,Но ведь у солдат во все века,Что глаза у женщин – голубые,Принято считать издалека.Мы вас просим, я и остальные, —Лучше, чем напрасная слеза, —Выпейте вы тоже за стальныеНаши, смерть видавшие, глаза.Может быть, они у нас другие,Но ведь у невест во все века,Что глаза у всех солдат – стальные,Принято считать издалека.Мы не все вернемся, так и знайте,Но ребята просят – в черный часЗаодно со мной их вспоминайте,Даром, что ли, пьют они за вас!1941