Тихий звон зарниц

На станции лейтенант объявил, что поезд придется брать с ходу, потому что стоит он всего одну минуту и вагоны открывать не будут. А тех, кто не сядет, командир засчитает дезертирами. Так и запишет. Катя очень боялась, что не сумеет сесть на ходу, но все получилось как-то само. Поезд подошел, все девчата бросились на подножки, забарабанили кулаками в двери, а Катю чья-то рука втянула на сцепление между вагонами. Там уже примостились две девушки. Поезд тронулся, сцепление заходило под ногами. Но скоро дверь отворилась, и девчат позвали в вагон. Солдаты, которые сидели в тамбуре, охотно потеснились, Катя уселась на чьем-то вещмешке… Ехали долго, Катю укачало, и, усталая, она крепко заснула. После, когда сошли на станции Юдино, никак вспомнить не могла, сколько же времени ехали и о чем шел разговор. Солдаты курили, какой-то бывалый рассказывал о фронте, за стенкой, в вагоне, слышно было, пиликала гармошка…

Их поселили на время в огромном бараке. Для спанья навалили у стенок сена, девушки побросали на сено свои пожитки и этим как бы закрепили за собой спальные места… И побежали дни. Ждали, когда подтянутся другие такие же команды, чтобы двинуться вместе. А пока что все были заняты на земляных работах. Предстояло вырыть котлованы для складов и для овощехранилища. Распорядок дня был простой. В пять — побудка, в час обед, в восемь отдых и сон. Остальное время работали. По утрам ворота барака распахивались настежь, все повзводно выходили на работу. Обмундирование пока не выдавалось, работали кто в чем. У Кати на ногах были толстые шерстяные носки и галоши, обычная местная обувка. И галоши эти в первый же день порвались, стоило только на заступ как следует нажать. А почва глинистая, холодная, липкая, сверху припорошенная ранним снежком. Кое-кто из девушек работал босиком, обувь берегли. Попробовала и Катя. Ничего. Только ноги краснеют от холода, на каждой — глины по пуду и потом очень трудно их отмывать под краном колонки. Босиком копать неудобно, всю подошву изранишь о заступ. Тогда она взялась перетаскивать на носилках землю. В паре с ней работала двадцатидвухлетняя Рахия, небольшая, крепкая, со смуглым раскосым лицом, рот упрямо сжат, маленький, пухлый. Рахия умела работать. Она работала так, что не чувствовала никакой стужи. Стеганку свою она оставляла в бараке и весь день бегала в кофточке с короткими рукавами. Округлыми, сильными руками крепко держала широченные носилки, шагала ходко, не замедляя и не прибавляя шага. Когда нагружали носилки, Рахия сердито требовала: «Еще, еще!» — и сама подкидывала пару-другую лопат. Однажды Катя не смогла поднять перегруженные носилки: было с верхом. Да и поклажа-то какая — громоздкие комья мокрой глины. Рахия разозлилась, бросила носилки.

— Мне стыдно так мало таскать! Мало — не буду! Айда! Пошли!

Пришлось собраться с силами, поспевать за прыткой Рахией. Это было нелегко. На ладонях давно уже вспухли багровые волдыри. Работа кипела, девушки старались на совесть. Каждой хотелось поскорее надеть гимнастерку с погонами, сапожки и в таком наряде отправиться на фронт. О фронте говорили как о чем-то праздничном, ярком. Тем более, что врага уже били на всех направлениях, кому же не хочется принять участие в наступлении, своими глазами увидеть победу?!

А погода совсем испортилась, задул пронзительный степной ветер, лил, хлобыстал дождь вперемешку со снегом, не переставая. Даже часовой, поставленный, видно, для порядка на пригорке посреди котлована, и тот поднимал воротник шинели. Так и расхаживал туда-сюда: руки в карманы, нос — в воротник, а за плечами винтовка. Потом часового сменяли, после обеда заступал другой, а девушки все работали… После ужина, кто не спал, собирались где-нибудь в уголке, сгребали сено, чтобы помягче, беседовали потихоньку, пели русские, татарские, украинские песни. Иногда звучало сразу несколько песен, запевали в разных углах. Чаще всего собирались вокруг Дуси, командира отделения. Рослая, скуластая дивчина, веснушчатая, лет двадцати пяти. На белесых кудрях выцветшая пилотка. Гимнастерка тоже ношеная. Сапоги, короткая юбка, крепкие коленки. Дуся уже побывала на фронте, на нее смотрели как на героя. Всем хотелось расспросить поподробнее про фронтовые порядки, узнать, когда выдадут обмундирование и за что какие дают ордена. Только много ли узнаешь от Дуси? Оказывается, она ездила домой… родить. И нисколько не стеснялась этого, наоборот, рассказывала всем и каждой.

— Девке пустой нельзя ходить, — хрипло говорила она. — Девке рожать надо. Домой прискакала, родила, хлопчика матке на руки бросила — и на фронт! Ать, два, шагом марш!

— Бессовестная, — смеялись девушки.

— А чего же? — Дуся резким движением заправляла белесую прядь за ухо. — Война, так и рожать не надо? Во-она как! Кто-то за них рожать будет. Дяденька будет рожать. У меня вон двое хлопцев растет, а сама на фронте. Во как.

Речи эти просто в ярость привели Рахию. Вскочила, руками замахала, даже плюнула.

— Молчи! Шайтан! Бессовестная! Сама роди! А других не срами. Тьфу!

Собрала губы в маленький пухлый бутон, тряхнула густой челкой, убежала. Вокруг зашумели, заругали Дусю. Одни возмущались, другие смеялись до упаду. Дуся обвела всех светлыми прищуренными глазами и неожиданно гаркнула так по-командирски, что все притихли:

— Молчать! Встать! Смир-р-р-но!

Девушки встали и разбрелись по своим местам. Хоть и не большое начальство Дуся, а все-таки командир… На следующий день прибыла еще партия девчат. В бараке стало теснее. Лежали теперь чуть ли не вплотную. Посреди барака громоздились впритык два железнодорожных контейнера, Катя и предложила Рахие перебраться туда ночевать. Лестница валялась рядом. Притащили сена, постелили наверху, устроились. Ну и вид же сверху! Несколько сотен девчат, кто в чем: шубейки, ватники, платки, лыжные шаровары. Лежат, сидят, прислонившись к стене, иные, из дальних татарских сел, все время жуют. Приехали сюда с тяжеленными мешками всякой еды, не пропадать же добру, вот и жуют. Кто с мешком, а кто и с двумя: два раздутых «сидора» наперевес. Зато сейчас им благодать, потому что с кормежкой тут плоховато… Это, конечно, временно. Вот выдадут форму, зачислят на солдатское довольствие, тогда начнется совсем другая жизнь. А пока работали. Теперь Катя не чувствовала ни холода, ни тяжести носилок с грунтом. Запросто управлялась с нескладной деревянной тачкой, а два удобных, самых легких заступа они с Рахией пометили и стали припрятывать для себя. Галоши изорвались вконец, пришлось перевязывать их веревочкой. Мимо целый день шли составы, мелькали платформы с зачехленными орудиями, солдаты, завидев девчат, целой оравой свешивались из вагонных дверей, кричали что-то, махали руками.

Наконец подошла и их очередь… С утра три отделения отправились мыть вагоны, в которых будущие санитарки поедут на фронт. А остальных погнали на медицинскую комиссию.

По свежему раннему снежку потянулась длинная вереница девушек. Была тишина, зимнее небо розовело. Издали посвистывал паровозик-кукушка, да под стоптанными сапогами, башмаками и галошами хрустел снег.

Двухэтажное здание военкомата находилось за железнодорожными путями. После барака и сенной трухи на полу — тут всё удивляло — тепло, красные дорожки в коридоре, белые двустворчатые двери. Потихоньку бегали в туалет, мыли руки теплой водой, смотрелись в зеркало, ахали: ну и растрепы! А платок-то! А шубейка-то! Ой! Военная комиссия работала. Последняя, строгая. Кое-кого уже списали домой, они стояли растерянные… Возвращали и тех, кто был единственной опорой в хозяйстве, у кого дома — старые да малые. Катю долго осматривал сухощавый старик в очках. Ощупывал шею, стучал жесткими пальцами по ребрам, прикладывал к спине холодный стетоскоп.

— Сколько вам лет? — как бы между прочим спросил он.

Из-под врачебного халата виднелись пуговицы военного мундира, и она вдруг почуяла недоброе.

— Восемнадцать.

— Так, так…

Он повернулся к столу, начал листать какие-то бумаги.

— А почему паспорт не указан? У вас что, документов нет?

— Понимаете, я эвакуированная. Все мои документы пропали.

Врач взглянул на нее поверх очков, придвинул табурет, сел напротив.

— Так, так… Можете одеваться… Вот что я вам скажу. Во-первых, вам не более шестнадцати… Ну, семнадцать от силы. Так?

Катя молчала. Ложь никогда не удавалась ей.

— Во-вторых, у вас же хронический бронхит! А в данный момент я нахожу и правостороннее воспаление… А это что? Что у вас с ногами?

— Ничего, это от сырости распухли…

— Вот-вот. И я то же самое говорю.

— Я хочу на фронт. И ведь пока нас обучают, поправлюсь. Вообще-то я здоровая…

— Н-да… фронт, девочка, это вам не карнавал. Да и зачем? Ну, скажите, зачем вам — на фронт? Пользы от вас никакой, только болеть будете.

— Все-таки какую-то пользу принесу. Я работать умею… Раненых перевязывать.

— Раненых? Бросьте вы. Там и без вас народу много. Глупости какие…

Старик доктор почему-то разволновался.

— И война-то скоро кончится. Уверяю вас, очень скоро. Так что, милая моя… — Он снова повернулся к столу, стал быстро писать что-то. — Поедете домой. Но сначала я обязан вас госпитализировать… Галия Рахимовна!

Вошла санитарка.

— Проводите в стационар. Под вашу ответственность! — вдогонку крикнул он.

Пожилая санитарка крепко держала Катю за локоть, пока вела мимо притихших девушек, а на улице попросту взяла за руку…

Чистая постель с настоящей подушкой и одеялом как-то не ощущалась из-за своей нереальности, все было как во сне… Сон… Такой сон охватил, какого она еще никогда не испытывала. Беспробудный.

А проснулась от боли в ногах, от ломоты в спине, от озноба. «Вот оно как получилось. Пока землю копала, ворочала тачки, ничего такого не было, а как залегла в мягкую постель, сразу же и заболела. Неудача. Опять неудача. И больно как… Но сокрушаться подолгу она не могла, потому что засыпала снова. Будили, давали какие-то лекарства, питье, иногда над кроватью склонялись, переговаривались тихие голоса… Не сразу, недели через две она осмотрелась, заметила, что в палате, кроме нее, лежат еще трое, что широкое окно все в морозных узорах, все розовое от зимнего солнца.

И побежали дни. Женщины, которые лежали рядом, выписывались одна за другой, приходили новые, и те быстро выздоравливали. Одна Катя залегла надолго. Спина больше не болела, но температура держалась высокая, и почему-то распухла левая коленка. В палате было тихо, потому что все слушали радио, а репродуктор висел в коридоре. Дверь не закрывали, боялись пропустить последнюю сводку от Советского Информбюро. А уже победно двигался Украинский фронт. Торжественный голос диктора называл все новые и новые населенные пункты, освобожденные от немцев. Уже заняли Киев… Звучали имена генералов Конева, Ватутина, Гречко… Тринадцатого января вся палата радовалась — наконец-то прорвали блокаду и Ленинград освободили из вражеского кольца. Вот когда позавидовала Катя девушкам: они участвовали в этом подвиге. Недаром ведь ходили слухи, что поедут именно на Ленинградский фронт. И Кате все представлялась маленькая неутомимая Рахия со своей челочкой и скуластым упрямым лицом. Склонилась над раненым, перевязывает, округлые сильные руки ловко работают, туго затягивают бинт. Счастливая…

Прослушав сводку, женщины принимались за обычную болтовню. Больше всего говорили о мужьях. Читали вслух письма, вспоминали былые времена, жениховство, свадьбу, разные забытые чудачества. Послушать их, так плохого и не случалось в совместной жизни, а было все только хорошее, радостное. С умилением вспоминали, как муж пьяный возвращался из гостей, какие слова говорил, когда под руку домой волокли… А однажды случилось необыкновенное: у Шуры, которая лежала возле самого окна, вернулся муж. Прямо из госпиталя приехал. Два года не виделись. Все переживали эту радость, как свою собственную. Шуру причесывали, снабжали гребенками и брошками, откуда-то достали огрызок губной помады, велели подкраситься. То и дело выглядывали в форточку: не идет ли? В палату входить не разрешалось, единственное средство общения — форточка. Солдат приходил под окно, и все по очереди выглядывали, делились впечатлениями: «Костыль чего-то, а?..», «Благо нога цела, заживет…», «Ничего, мужик справный…», «Ноги, голова на месте, даже очень интересный мужик…» А сама Шура как влезала на подоконник, так и прилипала к форточке, пока медсестра не придет.

— Милый! Скажи врачу, отпустили чтоб! Зайди, говорю, к врачу!

— Поправляйся, смотри не торопись!

— Зайди, говорю! Отпустят. С фронта, мол, вернулся, скажи!

— Тебе чего принести-то? Хочется-то чего?

— Ты-то как? Голодный?

— Тебе-то, говорю, что принести?

— Скажи им, убегу все равно! Пускай выписывают!

— Дома в порядке! Детишки здоровы!

— Нога болит? Нога-то болит?

— Здоров, как бык! Ты-то как? Принести чего?

Бесконечный дуэт утомлял, Катя натягивала одеяло повыше, пряталась в подушку, но все равно слышалось:

— Чего принести-то, скажи!

— Картошечки жареной, милый, знаешь, как мы с тобой прежде-то жарили… С луком. Молочка тепленького…

И так тоскливо, певуче-ласково выговаривала женщина эти слова, будто речь шла совсем не о том, не о картошке с луком, а о чем-то другом, потаенном… Через неделю Шуру выписали. В палате на втором этаже происходил обычный круговорот — больные выписывались, приходили новые. Морозные узоры на оконном стекле сгладились, превратились в ровную мутно-белую пелену. Потом появились голубые промоины, ведь дышали на стекло с двух сторон: изнутри — женщины, чтобы увидеть своих, а снаружи — неяркое зимнее солнце. Вечерами глубокое черное небо заглядывало в форточку, а воздух шел морозный, праздничный, как пряные крепкие духи. Катя в такие вечера забиралась на подоконник и дышала и прислушивалась. Все ей казалось, что уже пахнет талым снегом и будто постукивает весенняя капель.

Как-то ночью под самым окном задрались, завопили коты, а утром оказалось, все окно оттаяло, и во всю ширь открылся двор — с наваленными у стены ящиками, с поленницами дров, с ветхими заборами и зеленой проходной будкой у ворот. Кате показалось — целый мир открылся. После, когда главврач сказал свое «теперь можно» и она с узелком, с литером на поезд, счастливая, шла через этот самый двор, он оказался всего-навсего тесным, заваленным разной рухлядью больничным задворком, а мир начинался дальше, за проходной будкой.

Впервые она села в вагон как полноправная пассажирка, в кармане билет, в мешке — продукты на дорогу. Радовалась, что не к чему теперь возвращаться в подвальную каморку, где горевали вместе со старухой Касьяновной. Как хорошо, что догадалась попросить пропуск на родину! Ехала она домой, в село Тополевку. Дорогой размечталась: а вдруг известие о смерти матери ошибочное, вдруг мать жива! Вдруг! Ведь бывали же такие случаи, она сколько раз слышала, что бывали…

На этот раз ошибки не произошло. Не только матери, но и дома-то самого не было. Кучка обгорелых бревен, да печная кирпичная труба, как надгробье, торчит. Подошли, вглядываясь из-под руки, женщины.

— Гляди-ка! Ей-богу, Катерина, учительницына дочка. Она, так и есть, она!

Обступили, стали расспрашивать.

— Стало быть, нет больше нашей Лизаветы Ивановны, царство ей небесное…

— Хорошего человека всегда жаль, да что же делать. У нас вон тоже. Сивцовых братьев убило, Андрей Петрович, председатель, всей семьи лишился, бобылем живет. Алексей-кузнец, Петунины…

— Петуниных-то помнишь?

— Конечно. Всех помню, всех…

— Ну, так половину поубивало, а которые разбежались. Другие еще не знаем, живы ли.

— А уж председатель было хотел вашу баньку на бревна раскатать. Для коровника. Хорошо, что приехала. Жить-то нынче негде. Из-за учительницы и баньку-то сберегли. Приедет, мол, детишек учить начнет…

Подошли другие.

— А-а! Вот и еще лошадку бог послал. Молоденькую! С приездом, Катюш!

— Это они насчет пахоты. В прошлом годе на коровах пахали да на бабах. Коровенок-то три штуки было, а баб — четырнадцать. Пятнадцатая будешь…

И правда, село почти сплошь выгорело, уцелело десятка полтора домов на выселках, да кое-где последние избы, подпертые слегами, еле держатся. Народу осталось мало — разбежались по родичам да по соседним деревенькам… Пусто, тихо, но по дворам все-таки копошится народ. Жить-то надо.

Когда все разошлись, она пробралась через огород к бане. Баня была крепкая, отец ее сладил на совесть. Катя даже помнила, куда прятали ключ: в щель под самым порогом. Ключ и правда был тут, мокрый, заржавелый. Но замок висел на дверях чужой. Прибежал соседский Гришка, притащил новый ключ. Она отперла, распахнула настежь дверь. Все было как прежде. Просторный предбанник, полки, печь. Даже ведро и шайка старая уцелели. Хоть сейчас мойся… Посидела немного на скамье, огляделась, потом повесила на гвоздь пальто, повязала голову платком и начала убираться. Натаскала воды, затопила печь. Соседка дала чугунок, сковородку, еще кое-какую утварь.

— Этого добра много, поройся на пепелище, в гари чего только не найдешь. Железяки всякой довольно. Гришутка вон гвоздей надергал, мешочек целый напрямил. Спрашиваю — зачем, мол, тебе? А он: дом строить буду. Восьмой годок пошел строителю-то!..

Катя пошла наломать прутьев — надо было связать какой-нибудь голик. Прутья мокрые, упругие, гнутся, да не ломаются. Весну почуяли… А весной как жить хочется. На то и весна!

Снег еще не сошел, серой хрупкой коркой лежит, а кое-где проталины — черные, жирные… Тут заметила Катя скворечник старый высоко на березе. Целехонек! Ведь сама же пристраивала его туда в День птиц и смастерила сама, на занятиях но труду. Значит, и скворцы сюда возвращались каждую весну!.. И скворцы прилетали, и одуванчики распускались в свой срок, и трава росла. Пока она бедовала где-то на чужбине. А мамы больше нет и никогда не будет. Вот здесь она любила отдыхать, под березами. Раньше тут стол стоял и скамейка. И летом всегда была прохладная, душистая тень. Мама здесь любила отдыхать… Рядом — калитка, около нее валун большущий, вот он, никуда не делся, лежит себе! Тут Катя вспомнила все, каждую мелочь. И большой кованый крючок у калитки, его Федька Петунии сам смастерил, когда в кузнице стал работать, ученик мамин. Увидел, что на калитке ненадежный завертыш, вот и постарался. Первую свою кузнечную работу принес. Теперь-то, конечно, нет ни крючка, ни самой калитки. Вспомнилась крашенная зеленым стена веранды, заросли мыльника вдоль нее. Вот растает снег, и снова расцветет пахучий мыльник и обозначит место, где была та стена…

Катя бегала через огород к колодцу, потом за щенками во двор, оттуда обратно к бане, и ноги сами нащупывали сухие места, сами знали, где можно ступить, а где увязнешь. Потому что хоть и не видны под снегом талым тропинки, а знакомы они все до единой. Самая надежная — вдоль зарослей сирени, там повыше. Кусты голые пока, а, видать, цвели: всюду бурые кисти прошлогодних семян. А баня дымилась совсем как раньше бывало, по субботам.

Целый день Катя трудилась — вытаскивала из-за печки мусор, подметала, протирала оконце. Вечером зашли две соседки, принесли на новоселье тюфяк, одеяло, лампу керосиновую. Оглядели чисто выскобленные потолок и бревенчатые стены, похвалили за домовитость. Долго сидели втроем, пили кипяток с пайковым больничным сахаром, вспоминали довоенные годы, родных и знакомых, тех, кто ушел навсегда, и тех, кто еще, может быть, вернется… И вот первая ночевка в доме родном! Жарко, перестаралась видно, натопила. В котле еще побулькивает, просыхают застланные рогожей полы. А над крышей шумят вершины сосен. Ветер. Заснуть удалось не сразу, все как-то странно казалось. И дома будто и не дома… Перед самым рассветом кто-то огородами прошел — похрустывал снежок. Катя сразу проснулась, но не забоялась, кто же может обидеть ее тут? Разве медведь. А медведи в сказке только бывают, здесь они не водятся.

На другой день позвали в сельсовет, дали ордер на муку и картошку. Понимала Катя, что от нее не благодарности ждут. Платить надо трудом. И это хорошо: работать она умела. Ее учить не надо, во сколько на работу приходить. Сама понимала: весна, значит, каждый час дорог. Колхоз готовился к севу. На людях да коровах пахать все же не пришлось, подогнали трактор, да и кони в колхозе появились… Работы было по горло. Не заметила, как снег стаял и как лед тронулся на речке, как в старый скворечник прилетели жильцы… И вдруг весна задышала свежим ветром, еще осторожная, серенькая, хмурая, но все-таки весна!

Однажды Катя проснулась неизвестно почему, еще затемно. Разбудило какое-то странное беспокойство, чувство смятения и тревоги. Что-то было не так. Она лежала с открытыми глазами, чутко прислушивалась к темноте. Из оконца тянуло холодком, острый озноб пробегал по коже… И вдруг сразу поняла. Вот что ее разбудило — там, снаружи, воздух весь дрожал от пения соловьев.

Приподнялась на локтях, заглянула в окошко: над землей простерлись смутные предрассветные сумерки. Серый рассеянный туман заполнял пространство, и туман этот, видно, битком был набит соловьями. Жалобное щебетание, чистый, прозрачный свист, щелканье, мощные, раскатистые трели — все это оглушало, ошеломляло. Такого ей еще не приходилось слышать. Несметное множество пичуг суетилось в холодной ранней сумеречи. Казалось — стоит протянуть руку в сыроватую волокнистую мглу, и сразу ощутишь на ладони теплый, нежно пульсирующий пернатый комок.

Потом начал сеяться мельчайший теплый дождик. Слышно было — водяная пыль обильно выпадает на почву, шелестит на каменистой дороге, обдает влажным дыханием бревенчатые стены домов… А птицы не умолкали. Даже звонче, радостней сделались птичьи голоса. Будто птицы только и ждали этого дождя, чтобы взахлеб напеться, нарезвиться… Катя натянула одеяло на озябшие плечи, устроилась поуютнее на своем жестком ложе и стала думать: «Почему так? Откуда вся эта масса птиц знает, что скоро будет тепло, что надо петь, ликовать, дни и ночи кувыркаться в пьянящем весеннем воздухе. Потом будут гнезда вить, выводить птенцов. Почему?»

В окошко залетел ветер, насыщенный влагой. Катя засмеялась тихонько, потеплее укрылась.

«А человек? — продолжала она думать. — Человек вечно занят заботами о куске хлеба, работой. И так было всегда… И что такое вообще: человек? И для чего он живет на свете?..» Катя представила себе всю довоенную жизнь, мать, рано умершего отца. Вечно родители были озабочены чем-то, да и она сама была занята. Учебой, уроками, массой разных дел… «Ну, скажем, не было когда-то школ. И не было контор, заводов, государства. Все равно — была забота о куске хлеба. Борьба с природой, с врагами. А если отбросить и врагов? Ведь не всегда же воевали…» Катя представила себе такую картину: первобытный человек, его подруга, небольшой участок возле обжитой пещеры. «Остается — борьба со стихией. И любовь. Заботы любви. А искусство? Искусство тоже! Тот дикарь украсил скалы затейливыми рисунками, по вечерам играл на самодельной флейте свои мелодии. А любовь?.. Как я сказала? «Заботы любви»… Вот. Опять заботы! Ведь сначала-то я сказала слово «заботы», а уж потом «любовь»…»

Дождь за окном разошелся вовсю. Теперь это была уже не та легкая, влажная пыль, что оседала невесомо на землю, это была густая, жесткая щетка дождя.

«А что главнее для человека, — продолжала размышлять она, — любовь или эти самые заботы? Заботы, наверное…» Катя вздохнула. Она давно уже устала от разных забот. «Ну, хорошо. Человека создал труд, это мы знаем. А стал бы человек трудиться без любви? Конечно, нет. Ага! Значит, любовь — на первом месте…» Катя посмеялась немного над своими догадками — вот чудачка, спать надо, благо дождь, — перевернулась на другой бок, угрелась… «Тем более, что любви у меня все равно никакой нет, а есть одни только заботы…» На самом-то деле знала она, что любовь была и есть, и она все время чувствовала в себе эту любовь. Только старалась не вспоминать и не думать о том. Все равно, любовь — в ней. «На всю жизнь, так ведь он сказал тогда? Пусть так и будет…» Кате стало жарко. Откинула одеяло, села… «Заботы любви! Значит, любовь — тоже бремя». Она ясно поняла вдруг, что сама, сама несет это тревожное, сладкое бремя любви. А он? А Глебов? Где он сейчас? Жив ли?.. Если жив, может быть, думает о ней то же самое. Или все-таки — нет? Забыл все начисто?

Дождь зашумел еще яростней, в оконце залетели холодные брызги… Катя рассмеялась, вскочила с постели, распахнула настежь дверь. «Дождь! А где же соловьи? Ага, попрятались… А я-то? Размечталась, и неизвестно о чем. Нет, просто ненормальная, вот и все!»

Эта весна подкралась как-то незаметно. Все было холодно, все дождило, да и не до погоды — работы невпроворот. А как-то раз вышли женщины из темного коровника, зажмурились; солнышко! А трава на лугу молодая, светлая, и над ней — неба синий разлив. Из лесу потянуло сосной, порослью хвойной, талым запахом подснежников. А самих-то подснежников Катя так и не видела — некогда было в лес ходить. Зато ландыши снова на столе засияли. Соседский Гришутка целую корзину ландышей набрал, и Катя взяла у него пучок, поставила в кринку с водой. Лето началось жаркое, а в бане — полутьма и запах ландышей. Хорошо отдыхать после работы…

Вечерами часто спускалась она к реке, подолгу задерживалась на мосту. А за мостом — кладбище, то самое, куда за светляками в детстве бегали. Вспомнилась та ночь, запах кувшинок, зеленые огоньки светляков… Интересно, а водились в эти годы здесь светляки или нет? Неужели водились? Как-то непохоже. Война и светляки… Пыльные, вонючие, грохочущие гусеницы танков немецких и… светляки. Хорошо бы пойти проведать их: светятся ли?

По вечерам Катя купалась в реке. И вот только теперь, когда стала возвращаться она с промытыми речной водой влажными волосами, только теперь по-настоящему ощутила дом, свой, родной, его обжитость, воспоминания детства… Так было и раньше — влажные волосы, знакомая, вся в ромашках и подорожнике, тропка, и над старыми тополями — ранний, легонький месяц.

Как-то раз съездила в город, попыталась разыскать Веру. Оказывается, вся их улица сгорела, и уже там начали строить новый дом. Зашла и в школу. Ученики все были незнакомые. Вера Козлова в списках не числилась. «Где-нибудь в эвакуации застряла, — решила Катя. — Надо будет еще наведаться, людей порасспросить…»

Лето катилось быстро. Казалось, недавно только отсеялись — а уж хлеба стояли по пояс. Вот и сенокос отошел, радовались, что убрались за погоду, что руки развязаны. Настала огородная пора, жаркое время прополки… Однажды вызвали Катю в правление колхоза. Председатель расспросил, как училась, сколько классов окончила. Узнав, что девять, обрадовался:

— Будешь заниматься с малышней. У нас малышня бегает неорганизованная. Осенью пусть идут в первый класс.

— Да ведь у меня нет специального образования!

— Ничего, потом подучишься. А пока образованней тебя никого у нас нет. Ближайшая школа в семнадцати километрах. Так что сама понимаешь.

— Да, но как же я…

— Да не робей, малышня ведь! Малолетки! Займешь место матери. Кому же, кроме тебя. А потом и подучишься на заочном. Я уже все уладил в районо…

Пришлось согласиться. Теперь после работы в поле она сразу же усаживалась за книги, читала, составляла планы занятий. Многое пришлось вспомнить. И как мать входила в класс, как разговаривала с детьми, какие пособия мастерила при помощи клея и ножниц… Учеников записали немного: первоклассников всего девять человек, второклассников — шесть, третьих и четвертых с десяток наберется. Вот и все Катины ученики!.. Сильно беспокоилась Катя, что роно не обеспечит к первому сентября учебниками и тетрадями. То и дело приходилось бегать в город, уж и дорогу-то выучила всю наизусть. Но там все же не подвели, в срок отпустили учебные пособия для школы.

Теплым августовским вечером возвращалась она в Тополевку на подводе, груженной школьным имуществом. Лошадь плелась, лениво погружая копыта в мягкую дорожную пыль. Савельевна, сторожиха школьная, не торопила, жалела скотину.

— Чего гнать-то. Не почту, чай, везем… Да и письма тоже разные бывают. Которые и не к спеху. Охо-хо… Иное, проклятое, пускай бы полежало себе где-нибудь. Так нет, горе к людям шибче сокола летит, черной тучею застит. Никуда от него не денешься.