Красная Казанова

* * *

Ровно в полдень Прохор Филиппович был на ме­сте, почему-то с огромным берёзовым веником, сухо хрустевшим при малейшем движении и торчавшим во все стороны из хлипкого бумажного кулька. Кивнув Селёдкину, ГПОТ с минуту рассматривал свои баш­маки, после чего, заметил (обращаясь, как бы к себе самому, но довольно громко), что хороший банный ве­ник не каждый день попадается.

-     … вот вроде и не к чему, а купил, - заключил он и, отвернувшись, принялся, скуки ради, читать надпи­си, оставленные несознательными гражданами и про­сто мальчишками на цоколе углового здания.

Некоторые откровенно ругательные, иные только шкодливые, с обязательными грамматическими ошиб­ками, но сложенные смачно, что называется - от души. Как, например, выведенный вкривь и вкось панегирик некому Захару, сочетавшемуся браком с комсомолкой Маруськой и поставившему законной супруге на утро, после упомянутого торжества, по «фонарю» на оба глаза.

-    «Комсомолка»… - главный мрачно усмехнулся.

Меж тем, народу вокруг собралось порядочно.

«Третий» и «Седьмой» трамваи отправились на марш­рут набитыми «под завязку», однако, в подошедшую «Десятку», желающих садиться не нашлось. Прохор Филиппович с заместителем поднялись в тамбур одни. Не узнавшая начальства, полная кондукторша провор­чала что-то вроде:

-    Шутники выискались, рожи бесстыжие…

… грубо сунув каждому по билету, крикнула ваго­новожатому:

-    Обожди, Тимофеевич!..

… и, рассерженная, перебежала во второй, «при­цепной» салон. Ударил звонок. Вагон тронулся. Толпа на остановке с любопытством пялилась на двух пасса­жиров, отдельные нахальные товарищи указывали на ГПОТа пальцами:

-    Ишь, котяра пузатый, сейчас ему…

Но, что «сейчас»? За стёклами уже мелькали уны­лые дома; деревья; запряжённые в телеги, отгоняющие хвостами мух, лошади, с торбами из дерюги на длин­ных мордах; скучающие в обнимку с мётлами дворни­ки.

-     И где это всё обычно случается? - происходя­щее само по себе было настолько неприятно, не говоря уже о возможном продолжении, что главный по обще­ственному транспорту предпочёл не конкретизиро­вать, ограничившись туманным «это всё».

-    У «Институтской», Прохор Филиппович, - с го­товностью отозвался зам.

«У «Институтской»… На площади «Всеобще­го равенства трудящихся», те же самые трудящиеся с голыми задницами! Селёдкин прав - чистейшая кон­трреволюция.. .», ГПОТ сделался туча-тучей.

-   Я покемарю, что-то притомился нынче, а станем подъезжать, ты меня позови, - он устало закрыл глаза, но не задремал.

Главный по общественному транспорту размыш­лял о Захаре и Маруське-комсомолке; о комсомольцах вообще; о Лидочке и поисках изобретателя, разговор с которым, обещал быть нелёгким. И не то, чтобы ГПОТ не любил молодежь. Скорее наоборот. Он, как и все, аплодировал на майской демонстрации акробатиче­ским этюдам спортивного общества «Алый Факел», глядя как рабфаковцы складывают из своих атлетиче­ских тел всевозможные живые фигуры. Больше того, когда корпусная физкультурница, раздвинув силь­ные, схваченные на ляжках коротенькими шаровара­ми, ноги, взмывала звездой на плечах парней, Прохор Филиппович принимался пощипывать ус, повторяя в задумчивости:

- Делай, раз! Делай, два! Делай, три!

При этом, главный по общественному транспорту мечтательно улыбался чему-то постороннему, весьма далёкому от Первомая. Однако, по природе консер­вативный, он не одобрял взглядов комсомольцев на свободную любовь. Не одобрял молча (покуда сомни­тельная доктрина не касалась его лично). И вот теперь, какой-то очкастый индивид находит буржуазной идею женитьбы на его свояченице. А уж, коли начистоту, так ГПОТ, вовсе не усматривал ничего старорежимно- мещанского в желании девушки выйти замуж, иметь семью. «Перебесятся, конечно, но когда? Вот, хоть Селёдкин - человек нового поколения и тоже - дурак, коих мало, но от него не ждёшь какой-нибудь эксцен­тричной выходки…»

- Подъезжаем, Прохор Филиппович.

Тряхнуло. ГПОТ поднял голову. Трамвай уже вы­вернул на площадь, где, если не считать двух собак, лежащих в пыли мостовой у диетической столовой «Светлый путь», не было заметно ни души. Повис­нув на ремне, Селёдкин глядел в окно на «секретный» институт, а главный по общественному транспорту - на Селёдкина, совершенно не в силах отвести по­ражённого взора, поскольку щеголеватый костюмчик зама вдруг, прямо на глазах, начал испаряться. Прохор Филиппович на миг зажмурился, но видение не пропа­ло. Он хотел ущипнуть себя и не обнаружил ни галифе с френчем, ни прочего обмундирования, подобающего его полу и должности. С деланной улыбкой на абсо­лютно ошарашенном лице, ГПОТ, на всякий случай, принялся энергично похлопывать себя банным вени­ком по нагим бёдрам и под мышками, впрочем, ди­пломатичный подчинённый, поглощённый городским пейзажем, казалось, ничего необычного не замечает. А необычного - хватало. Так например, на голом теле Селёдкина, конторской штемпельной краской, от ко­лен до шеи, на манер пляжного костюма, явились ак­куратно выведенные, шириною в два пальца, горизон­тальные полосы. Прохор Филиппович подумал, что с улицы находчивого зама, действительно, можно было бы принять за купальщика, но вблизи… ГПОТ чуть не прыснул и, сделав вид, что закашлялся, до поры (пока вагон не проскочил похабную площадь и цирк не окон­чился), постарался не глядеть на сморщенную, сплошь выкрашенную чернилами, мошонку попутчика.

«Кто только ему задний фасад разрисовал, вот во­прос? Ну, Полинка! Дрянь-баба…»

Глава девятая

Такая гибкая в иных вопросах, по части суеверий и ревнивой подозрительности, Мария Семёновна вы­казывала косность и упрямство. Хотя, жаловаться на строптивость «половины» ГПОТу случалось не ча­сто. Привезя её из деревни, весёлую, ладную, Прохор Филиппович и сам удивлялся умению жены приспосо­биться к новым условиям. Лишь в двадцатом, когда он вступил в РКПБ, Мария Семёновна дрогнула и даже обмолвившись, как-то невзначай, назвала мужа по имени-отчеству. Впрочем, она легко побросала в печ­ку иконы, но, вот с чем Прохор Филиппович так и не смог справиться, это с непоколебимой верой супруги в сглаз и порчу, в заговоры… А ещё - сны, карты и тому подобный вздор.

- Так ведь, не она ж одна. А ревность, что ж… - поразмыслив на досуге он пришёл к заключению, что инженера в общежитии не было, да и быть не могло.

Ясно как дважды два, ведь после скандала на лек­ции … После «молнии» из Москвы, в которой, с пода­чи Полины, её знакомый секретарь ЦКа комсомола об­рисовал Дантона такими красками, что принимавшая депешу телеграфистка, наверно и сутки спустя, сидела за аппаратом кумачовая, очкарик обходил гражданку Зингер за сто вёрст. И туда, где она, носа бы не сунул! Значит, версия с «физкультурниками» отметалась и, вообще, сейчас на первый план выступила проблема трамваев, а уж калошу-то достать…

-     Мы раздуваем пожар мировой, церкви и тюрь­мы сравняем с землёй, ведь от тайги до британских морей… - ГПОТ бодро завернул в знакомый тупичок и минуты черед две стоял под старой липой.

Конечно, он мог перепоручить эту миссию ко­му-нибудь из многочисленных уличных оборванцев, понимая, что любой из них за гривенник перемахнёт не только забор, а и Шухову башню. Но, во-первых, беспризорников в переулке не оказалось. В этот час их шумные ватаги уже рассыпались по базарам. Те же, ко­торые промышляли в одиночку, околачивались теперь на городском вокзале, в надежде стянуть, если пове­зёт, у зазевавшегося носильщика, в картузе и длинном фартуке, произведение шорно-чемоданной фабрики «Пролеткожа». Во-вторых, кто бы поручился, что за­владев чужой собственностью, сорванец не отколет номер вроде: «дядь, одолжи червонец». Опять стать жертвой шантажа?

-     Ну уж дудки! - Прохор Филиппович ухватился за скобу, вскарабкавшись, только не на самый верх, как давеча, а поднявшись над кромкой крыши, сразу пере­ступил на неё и пробежав, согнувшись, по железному, отчаянно грохочущему, скату до угла, спрыгнул по ту сторону ограды на наваленную, прямо у стены котель­ной, гору угля.

Очутившись на широком дворе, главный по об­щественному транспорту осмотрелся. Впереди, ещё неясный в утренней дымке, белел сквозь деревья, кор­пус «секретного» института. За спиной и вдоль забора сплошняком торчали сухие палки крапивы, словно об­вешанные тряпками пожухшей листвы. Тут же, валя­лись какие-то ржавые колёса, кирпичи…

-    Ага, есть!

Почти у самых ног лежала мокрая от росы кало­ша, сверкавшая как антрацит, и лишь поэтому, Прохор Филиппович не сразу заметил её. Впрочем, обрадовал­ся он рано. Из пристройки выплыла расхлябанная пер­сона неопределённых лет, в разбитых отрезанных ва­ленках, кургузом, перепачканном ватнике и с красной, давно небритой, физиономией.

-     Это чаво? - грозно тараща глаза, спросила пер­сона фальцетом, взяв главного по общественному транспорту повыше локтя. - По какому-такому тут?

«Видимо, институтский сторож» - догадался Прохор Филиппович и стараясь отвечать как можно добродушнее, кивнул на свой трофей:

-    Да вот, понимаешь, уронил…

-    Обронил? - недоверчиво переспросил «сторож» и поманив ГПОТа корявым пальцем с грязным ногтем, задышал в лицо перегаром. - У нас, в восемнадцатом годе, тоже тёрси один у провиантских складов. Кало­шу, мол, потерял. Ну разыскали мы, ясный крендель, калошу-то, а она, аглицкая!

-      Чего болтаешь, дед, язык без костей! Какая, аглицкая? Глаза-то протри!

Действительно, калоша Прохора Филипповича была вполне благонадёжная, фабрики «Красный треу­гольник», но пьяный так легко отступать не собирался.

-     А ты не кричи, потому, я при исполнении. Ис­топником тут. Значит, обязан за порядком наблюдать, шобы усё по закону. Шоб ежели лазутчик, то тебе по­ложена иностранная амуниция. А то, всяк повадиться в нашинском, в кровью добытом… - истопник стукнул кулаком в грудь. - Может, я на водку имею права спро­сить, за оскорблённое патриотическое чуйство.

Дабы избежать лишнего шума, главный по обще­ственному транспорту полез в карман. Но получив на опохмел, бдительный патриот только утвердился в сво­их подозрениях, принявшись довольно фамильярно подмигивать и (к ужасу Прохора Филипповича) вели­чать его то «благородием», то «превосходительством».

-      Ты, твоё благородие, не боись. Я с энтой вла­стью разошёлся во взглядах. Они, сучьи дети, мине но­вых пимов не выдали.

-    Какое…

-     У тебе, говорят, без того жарко, незачем, гово­рят. А мы, лучше, твои пимы возьмём да и отдадим на светлое будущее. Мать их!

-     .. .какое я тебе благородие?! Очумел, что ли?!

-     Да, брось. Я, ведь, враз смекнул… Облик у тебя больно генеральский. А с энтих, - истопник махнул ру­кой куда-то в крапиву, - никакого вида. Не-е… Вот при хозяевах-кровососах был инженер. На брюхе цепочка, такой собака важный, подойти страшно. А у тапереш- них, очкастый, тощий как блоха, ти-тити, ти-тити… Я ему и на комячейке высказал. Ты, говорю, консо… Ты консо-мо-лец, а я партейный и мине… Неважно мине, шо ты инженер. Мы не для того вас, подлецов, учили, шобы без пимов кочегарить. Губошлеп, растудыть…

-    Губошлёп, значит? Худой, очкастый… А по фа­милии как, не Кульков часом?

-     Хе, и говорит, не контра. Взять бы тебя, да рас­стрелять для порядка. Счастье, шо я с энтой властью… А-а, ладно. Тебе инженер нужон? Забирай! Но и меня не позабудь.

Главный по общественному транспорту снова по­лез в карман, но истопник замотал нечёсаной головой.

-     Пого-одь, эт само собой, но я имею насущную необходимость проделать с им, за пимы, одну штуку. Помню, под Екатеринославом стояли, был у нас в ди­визии Исламка-татарин, - пьяный подпустил в голос дрожи, уронил слезу. - Хороший татарин, улыбчивый, всё «ёк» да «ёк». Мы над им часто так шутковали. Слу­чалось, раза по три на дню.

-    Что ж это, за шутка такая? - осторожно поинте­ресовался Прохор Филиппович.

-     Весёлая шутка, большевистская. Сам увидишь. Я б без подмоги управился, да сноровка моя уже не та, а инженер, шустрый-шельма, как таракан, его попри­держать бы, пока к месту поспею. Тут точность важ­на…

-    Точность?

-     Ты слушай! Консо-консомолец твой…, наш то есть, по чётным числам ходит в столовку «Светлый путь». По площади, мимо забора. Талон значит ему положен. Ты его останови, вызнай шо вам с Врангелем потребно и бежи оттеда. Но наперёд свисни, будто так, от радости чуйств. То, мине сигнал…

И истопник ещё долго костерил изобретателя и советскую власть, но главный по общественному транспорту его уже не слушал.

«По четным дням… Прекрасно. Нашёл! Нашёл интеллигентика! Отыскал и безо всякой Эврики!»

Глава десятая

Уже в дверях Прохор Филиппович услыхал голос «половины».

-      …пока под ручку гуляете, ему по близорукости может и ничего. А как поженитесь? Ох, прям беда! Надо чем-то другим брать, раз квашеная капуста не помогла. Стараться, - скрытая развешанным на кухне бельём (после того, как у Марии Семёновны украли с чердака наволочку, она предпочитала сушить стирку дома) супруга говорила громко и назидательно.

-     Я стараюсь, - ныла в ответ свояченица. - Учу вон, Карла Маркса, «Манифест коммунистической партии»…

-    Удумала! Нешто манифест сиськи заменит? Раз­ве только, Карла твой так рассуждает, единственный в цельном свете. А ты слушай больше. Нет, мужчина-то он, конечно, осанистый, кто спорит. Вишь, бородища какая! Но ведь старый, до девок не внимательный, и если даже он жену за один марксизм полюбил, ещё во­прос, был ли потом доволен…

-     Вообще, товарищ Маркс про семью очень сер­дито пишет.

-     Вот! А Кульков к тому ж молодой. Ты не гляди, что слабогрудый. Ну, как он очки-то сымет и Щорс на вороном коне, а ему манифест какой-то суют. Нет, раз ухватить не за что, бери уютом, заботой. Чтобы он у тебя из дома выходил как… Ну, я не знаю. Как…

-    Щорс на вороном коне?!

-      Ну без коня, конечно. Но обихоженный. Что б понимал, о ём-дураке пекутся и не привередничал по­напрасну. Что б всё ладно, да складно. Как вон у нас с Прохором.

-     Только б отыскался…

-     Объявится. Давай пока на картах раскину. Сядь- ка на колоду. Да юбку подбери, экая ты…

-     Экая! Вдруг он утонул…

-      Коли утоп… - «половина» на минуту задума­лась. - Это блюдцем надо вызывать. Пришёл, так по­читай точно мёртвый.

-    И-ии-иии…

-       И вообще, коли о покойнике думаешь, духу любопытно, что именно. Вот он и сам, али какая его наиважнейшая часть и являются. Может и твой, очка­ми сверкнёт. Помню, в деревне, - Мария Семёновна понизила голос, главный придвинулся ближе, - в во­семнадцатом, комиссарша в болоте хлеб искала, да и сгинула. Так кажную осень нашим мужикам, в амба­рах, её «эта», являться стала, обособленным образом. Шуганут её, бывало, лопатой от жита, она взвизгнет и убежит. Тьфу, срамотища…

-      Я, Мань, вот… Я принёс… - обнаружил себя ГПОТ, просунув калошу меж простыней. Женщины обмерли.

-      Напугал, леший! Зачем же с ей на кухню-то? Выбросил бы куда по дороге. Чего хлам в дом тащить?

-      Ты ж, сама велела, чтобы… - покосившись на Лидочку, он запнулся. - Чтобы того…

-    Я? Что я? Ну да, говорила… - Мария Семёновна, в свою очередь, перевела взгляд на разинутый рот се­стры. - А-а я вспомнила энтого… С третьего этажа… Девкина. Человек он небогатый. Приспичит обуться, хошь-нехошь покупай пару. А зачем инвалиду пара? Лишний расход.

Главный по общественному транспорту снова от­метил умение жены находить простые решения. К со­жалению, в ситуации с трамваями крестьянская сме­калка Марии Семёновны была бесполезна.

«Не с кем поговорить… не с кем! Хоть вправду спи­ритический сеанс устраивай» - Прохор Филиппович посмотрел на свояченицу, та притихла сидя на карточ­ной колоде. Он горестно вздохнул и вышел.

Действительно, если б перед товарищем Марксом разделась в конке какая-то мисс, он написал бы Энгельсу и дело с концом. Но ГПОТ ни писать, ни телефонировать Энгельсу, по понятным причинам, не мог. И мысль о спиритизме пришла к нему не случай­но, однако столь бесцеремонно воспользоваться чужим другом не позволяла совесть. Да и не владел Прохор Филиппович иностранными языками, прямо скажем.

А вообще, не так давно, в городе практиковал за­езжий медиум, за вполне умеренное вознаграждение вызывавший обывателям (в зависимости от интереса), кому старца Григория, кому Соньку Золотую ручку, а партийцам, соответственно, Ильича. Но если первые двое вели себя пристойно, то неугомонный дух вождя мирового пролетариата безобразничал, скверносло­вил и затихал только при виде фотографии опально­го Зиновьева. Кроме того, поскольку, для привлечения товарища Ленина, в качестве подлинного материала использовался затёртый до дыр номер «Искры», в го­роде начались пожары. Вмешалось ОГПУ и медиум исчез. К слову сказать - те, что успели воспользовать­ся его услугами, остались весьма довольны результа­том, особенно в амурных делах. Так, посетившая се­анс Полина Михайловна, отзывалась о маге в самых восторженных выражениях и даже показывала ГПОТу несколько двусмысленное пятно на шее, якобы остав­ленное не в меру разошедшимся первым председате­лем Совнаркома.

Но, нет! Прохор Филиппович не верил ни в спи­ритизм, ни Полине. Попозже, к восьми часам, он при­гласил домой коллег-управленцев. Тёртых тузов, това­рищей по совместным партийным заседаниям. Правда, откликнулись не все и не сразу. Так командир пожар­ной части, по привычке опоздал, а начальник почто­вой службы вообще не дошёл, всё же шестеро были на лицо.

Судили-рядили. Главврач Фаддей Апомидонтович Белкин настаивал на сугубо научной природе зага­дочного явления, уверяя, что это обычный массовый гипноз. Его не слушали. В городе Белкина не люби­ли, а комендант «Пузырёвских» бань Иван Иванович Хрящов, со свойственной ему прямолинейностью и вовсе называл доктора за глаза «интеллигентской за­дницей». Лишь когда доктора утвердил Наркомздрав, категоричный Иван Иванович начал опускать в своей характеристике обидное прилагательное, и то неохот­но, и не сразу.

-      … наверняка, компетентные органы пригласили какого-то известного психиатра и исследуют граждан на лояльность.

-     Тебя самого, Пирамидонтыч, за такие слова, не худо бы исследовать, - скривился Хрящов.

Главврач, по натуре - перестраховщик, заёрзал на стуле, два раза сам себе сказал «так-с» и вдруг заторо­пился к захворавшему катаром родственнику Удержи­вать его не стали, словно обрадовавшись возможности переменить тему.

-            «Катар», - снова заговорил комендант «Пузырёвки», когда доктор откланялся. - Понимал бы чего, в катарах. А-то, гипно-оз!

-     Угу, - промычал набитым ртом Никита Савич Севрюгин, чрезвычайно толстый гражданин, заведо­вавший столовой фабрики «Имени Коминтерна». - В двадцать шестом приписал мне мозольный пластырь, с тех пор прибавляю по пуду в год. Уж и в новый ко­стюм не влезаю.

Севрюгин медленно поднялся, повернулся к си­дящим за столом сперва одним боком, затем другим, похлопал ладонями по брюху.

-        Костюм хороший… Из того букле, что ты Артемий Капитонович… - обратился он к директору магазина Промсоюза, но осёкся. Артемий Капитонович тоже было стушевался, а затем они хором принялись бранить доктора Белкина и докторов вообще.

-     Знаешь, Прохор Филиппович, - вернулся Иван Иванович к прерванному разговору. - Ты, нижние стёкла в трамваях, те что поднимаются, распорядись закрасить, от греха. А вагоны, пусть будут как в бане, «женский» и «мужской».

-    Верно, - поддержал заведующий рынком Гирин. - Только дамские, пусти первыми, чтоб без жалоб, к последним на «колбасу» пацаны цепляются…

-    Мальчишки, что. От них вреда не много. У меня вон, в столовой комсомолки санитарный ликбез устро­или. В дверях встали, - пожаловался Никита Савич. - Которые рабочие с грязными руками, тех обедать не пустили. Полфабрики голодными оставили. Два бака борща, второе… Всё псу под хвост! А если они завтра ещё что проверить захотят?

-     Значит, и трамваи, их работа! - мрачно кивнул Артемий Капитонович. - Белкин прав. Вычисляют…

-    Вычисляют кого? - Прохор Филиппович встре­вожился.

Только на днях он слышал как какой-то студент, неопрятный и золотушный, говорил приятелю:

-      … недотрога. У нас новенькая, тоже закочевря­жилась. Никакой пролетарской сознательности, жмёт­ся да жмётся. Я, брат, сразу спознал чужеродный класс. Ребята, говорю, она или поповна, или того хуже. Стали карточку выверять и аккурат, в точку. Происхождение неверно показала. Преднамеренно! Чтобы на курс по­ступить.