Дар небес

Но, несмотря на все ее старания, прикосновение к прохладной поверхности наволочки пробудило его. Адам шевельнулся, веки приподнялись, длинные изогнутые ресницы встрепенулись и запорхали, как две бабочки, сбившиеся с пути.

— Джен? — спросил он сонно, и Дженис застыла в панике, чувствуя, что сердце вот-вот вырвется из груди.

— Все в порядке, спи, милый!

Она и сама не поняла, откуда пришли к ней единственно возможные и единственно нужные, повелительно-успокаивающие слова, как она сумела выговорить их сквозь комок слез в горле, как вообще смогла выдержать это испытание…

— Все хорошо, милый!

Он блаженно потянулся, улыбнулся сквозь дрему и заснул снова с такой легкостью, что Дженис почувствовала себя немного задетой. Она посмотрела ему в лицо и протянула было руку, чтобы убрать с его лба выбившуюся черную прядь, как вдруг спохватилась.

Затаив дыхание, она какое-то время просто смотрела на него, впитывая в себя каждую черточку его красивого лица, надеясь навсегда удержать их в памяти. Ни с чем не сравнимая, ни на что не похожая, блаженно-горькая ночь их единения и страсти кончилась, и даже во сне он как будто отдалялся от нее все дальше и дальше.

Когда она оказалась в своей спальне и бросила взгляд на часы, ужасу ее не было предела. Выбитая из колеи событиями ночи, она забыла завести будильник, и в результате серость сырого ноябрьского утра ввела ее в заблуждение. Вместо семи утра было восемь, и, чтобы успеть к своему уроку, Дженис пришлось все бросить и спешно собираться на работу.

В умопомрачительной спешке не осталось места для размышлений. Но когда со связкой ключей в руках она оказалась у входной двери, часы в гостиной пробили уже девять. Дженис невольно замерла на месте. Прошло меньше чем полдня с того момента, когда ночью она открыла Адаму эту самую дверь, а жизнь ее переменилась совершенно и никогда больше не будет прежней.

Впрочем, она совсем не подумала о том, что произойдет, когда Адам проснется. С одной стороны, можно лишь поблагодарить случай за то, что ей не придется столкнуться с ним лицом к лицу, стать свидетелем его сожалений и дурного настроения от сознания совершенной ошибки, но с другой стороны, ей вовсе не хотелось, чтобы Адам подумал, будто она испугалась встречи с ним. В конце концов, им, возможно, еще придется не раз увидеться, и лучше будет, если они смогут без ощущения неловкости глядеть в глаза друг другу. Чтобы нацарапать беглую записку, хватило трех минут, немногим больше времени ушло на то, чтобы выбрать место, где оставить ее (чтобы Адам наверняка нашел и прочел). Наиболее подходящим для этой цели ей показался кухонный стол — так или иначе, он наверняка захочет выпить чашечку кофе перед тем, как уйти насовсем.

Какое-то время Дженис читала и перечитывала написанное, пытаясь понять, все ли она сказала, а затем вдруг, исполнившись вдохновения, схватила ручку и добавила заключительную строчку.

— Прощай, мой любимый! — прошептала она, целуя его имя, накарябанное на внешней стороне сложенной вчетверо записки. Теперь ей надо было в прямом смысле этого слова бежать.

Кросс до автобусной остановки совершенно не располагал к размышлениям и прочей философии, и Дженис не успела даже оглянуться на дом и посмотреть в окно спальни, за которым все еще спал Адам. А впрочем, так даже лучше, подумала она, запрыгивая на ступеньку автобуса. Если роман не имеет продолжения, лучше сразу же захлопнуть книгу и забыть о ней.

— Деньги за билеты, пожалуйста! — услышала она и вздрогнула.

Над ней навис, держась за верхнюю ручку, пожилой кондуктор с красным от холода носом, и по раздражению, написанному на его лице, Дженис поняла, что он обращается к ней не в первый раз.

— Ах да, извините, пожалуйста!

Она принялась копаться в сумочке в поисках мелочи и только сейчас со всей резкостью осознала, что все еще не может разорвать пуповину, связывающую ее с детством. Не было никакого романа, она снова себя обманывала. Была остановка на одну ночь, была она, Дженис Моррисон, в роли дублерши любимой женщины Адама, а больше — ничего. Уйдя не попрощавшись, она избавила его от необходимости растолковывать ей эту нелицеприятную истину, необходимости тем более мучительной, что он, как воспитанный человек, старался бы по старой дружбе щадить ее и по мере возможности не причинять ей боль. Это было бы совершенно непереносимо — стыдиться его неловкости перед ней и читать в его глазах досаду и холод после того, как они ощутили такую близость, такое полное слияние тел и чувств.

Точнее сказать, ощутила она. Для Адама это была скорее психотерапевтическая процедура, способ снятия стресса, а вовсе не прикосновение к небесам.

Впрочем, она знала и другое: эта мучительно краткая и бесконечно длинная, блаженная и горестная ночь останется в ее памяти воспоминанием, которое она сохранит навеки.

4

— Слышала последние новости о нашем Адаме?

— Нет, и какие же?

Дженис рассеянно отвечала подруге, поглощенная неразрешимой, как квадратура круга, задачей: как впихнуть в средних размеров картонную коробку из-под телевизора еще одну пухлую стопку альбомных листов. Она все еще надеялась, что детские рисунки выдержат такой варварский способ хранения и транспортировки, в противном случае им светила еще более мрачная участь — испытать на себе действие проливного дождя, ледяные струи которого били по стеклам, затуманивая пейзаж за окном учительской.

И только спустя пару секунд смысл вопроса как громом поразил ее.

— Подожди, ты про какого Адама? — как бы уточняя, спросила Дженис, и голос ее предательски задрожал. Оставалось надеяться, что Лиз Митчел воспримет ее нервную реакцию как вполне объяснимое следствие неравной борьбы с огромной охапкой рисунков.

Неужели слухи в поселке и вправду распространяются со сверхсветовой скоростью? — с досадой подумала Дженис. Только вчера он расстался со своей Оливией Андерс, а сегодня — сегодня его беда обсуждается во всех домах Гринфилда и его окрестностей! О том, что предметом сплетен может стать ночной визит Адама Лоусона в ее дом, Дженис боялась и подумать.

— Про какого Адама? Лоусона, конечно! А что, ты знакома с другим Адамом?..

Всего с одним, но и этого более чем достаточно, горько усмехнулась про себя Дженис. Куда уж больше, если от одного упоминания этого имени сердце у нее пускалось вскачь, щеки вспыхивали, как маки, дыхание перехватывало. Куда больше, если она весь сегодняшний день с трудом принуждала себя сосредоточиться на материале урока, невпопад отвечала коллегам, поскольку всем своим существом по-прежнему оставалась дома, с Адамом, непрерывно гадая, что он делает в этот час и эту минуту, как прореагировал на ее уход, прочитал ли ее записку, куда двинется, когда проснется и позавтракает…

— Знаешь, Лиззи! — сказала она, сосредоточенно уставившись на рисунки. — Либо ты говоришь новость, либо не говоришь. Выкладывай, что там еще натворил Адам Лоусон.

— Ладно, так и быть. Все равно не от меня, так от кого-нибудь другого узнаешь. Так вот, Дюк, муж Глории, той самой, которая невестка Пруденс, был на днях в поместье и от этой старой хрычовки, миссис Франклин, экономки Лоусонов, узнал о том, какую сногсшибательную вечеринку закатил Адам в Лондоне по случаю своей помолвки: шестьдесят человек гостей, столы ломились от деликатесов, шампанское лилось рекой, оркестр играл до рассвета, а потом прогулка на теплоходе по Темзе. В общем, все по высшему разряду. Повезло, что и говорить, повезло его невесте, этой счастливице, уж не знаю, как там ее зовут…

— Оливия, — машинально откликнулась Дженис и, все еще не глядя в глаза подруги, сняла с крючка и стала надевать перед зеркалом темно-зеленое кашемировое пальто — теплое, легкое и ноское. Она испытывала затруднение, пытаясь решить, стоит говорить Лиз правду или нет. С одной стороны, Адам оставил за ней право рассказывать или не рассказывать о разрыве помолвки с Оливией Андерс, с другой — он терпеть не мог сплетен. Кроме того, Лиз обязательно стала бы допытываться, откуда подруге известны столь интимные подробности личной жизни Адама Лоусона, а не получив ответа, надулась бы на Дженис. Нет, решила она, не буду разочаровывать ее раньше времени. Пусть узнает об этом от кого-нибудь другого.

— Оливия, говоришь? — задумчиво произнесла Лиз, в упор глядя на Дженис. — Так тебе известно даже ее имя? А я тут распинаюсь, все пытаюсь тебя чем-то удивить! Ну да, конечно, мать у тебя была экономкой в Поместье, так что ты просто обязана знать обо всем вперед прочих.

Лиз обиженно замолчала. Надулась как мышь на крупу, с досадой подумала Дженис. Как же это я так проболталась?

Она с преувеличенным усердием начала расчесывать свои длинные и густые черные волосы, потом привычно уложила их в пучок. Адама здесь нет, усмехнувшись, подумала она. Он бы мне устроил разнос за такую стародевическую прическу.

Ее позабавило, как собственнически жители городка воспринимают семейство Лоусонов. «Наш Адам», — сказала Лиз, словно приходилась ему кузиной или, на худой конец, стародавней приятельницей. Дженис стало понятно, почему Адам заявил однажды, что чувствует себя в Гринфилде ярким попугаем, выставленным в клетке на всеобщее обозрение.

— Что за дурацкую возню ты затеяла с прической? — Лиз, все это время не спускавшая с нее ревнивых глаз, в конце концов не выдержала и взорвалась. — Все равно на улице дождь, и через два шага ты промокнешь, как крыса! Ну, не томи же, расскажи, какая она? — совершенно изменившимся голосом сказала Лиз через секунду и умоляюще схватила Дженис за руку. — Я просто умираю от нетерпения! Если это секрет, то, ручаюсь тебе, я никому ничего не скажу!.. Какая она из себя?

Прекрасная, как Афродита, богатая, как дочь Ротшильда? Наш Адам всегда жил по принципу: если спать, так с королевой, а значит, будущая миссис Лоусон должна быть совершенством из совершенств!

— Миссис Лоусон? — вздрогнула Дженис и нахмурилась. — Миссис Лоусон!..

Много лет тому назад, томимая надеждами и страданиями первой своей полудетской еще влюбленности, она длинными тоскливыми вечерами очарованно смотрела в темноту за окном и видела в ней лицо Адама, воображала себя рядом с ним, а рука ее на всем, что попадалось под руку, писала и обводила в рамочку, в форме сердечка, два этих слова: «Миссис Лоусон». В своих невинных мечтах она владела этим титулом по праву законной супруги единственного наследника Поместья и до тех пор витала в облаках, пока наставления матери, суровые реалии жизни и, наконец, сам Адам Лоусон не вынудили ее спуститься на грешную землю.

Сообразив, что Лиз по-прежнему жадно смотрит на нее и ждет подробностей, Дженис с деланным равнодушием произнесла:

— Вообще-то, кроме имени и фамилии я ничего о ней не знаю, — почти искренне сказала она, — и могу, как и ты, всего лишь предполагать, что она божественно красива, невообразимо элегантна и — поскольку речь идет о брачном союзе — из богатой аристократической семьи… В общем, обладает всем тем, о чем мы, бедные сельские учительницы, можем мечтать только в самых отчаянных своих фантазиях.

Дженис бросила критический взгляд на свое отражение в зеркале и почувствовала, как из нее буквально лезет наружу самая дикая, самая необузданная ревность. Разумеется, она сама никак не вписывалась в череду крутившихся вокруг Адама элегантных блондинок, брюнеток, рыжеволосых девиц с прическами и нарядами от лучших кутюрье. Она никогда не считала себя женщиной в его вкусе: невысокая, с развитыми формами тела, с полными, чувственными губами. Ее длинные густые волосы цвета воронова крыла и необычный разрез карих глаз наводили других на предположение о том, что в родословной Дженис присутствуют представители какой-то экзотической восточной нации, но, исключая отца, о котором она ничего не знала и не ведала, в целом история ее семейства была интересна не более, чем у той же Лиз Митчел, все предки которой были уроженцами здешних мест.

— Да, наверняка эта Оливия — настоящая красавица, — мечтательно сказала Лиз. — Денег, конечно, куры не клюют, родословная, разумеется, в полном порядке, связи имеются, что еще требуется для счастья?..

А в самом деле, что еще требуется для счастья? Дженис знала больше, чем Лиз, а потому вопрос подруги звучал для нее совсем не риторически. Факт оставался фактом: Оливия Андерс, конечно же, имела все данные для того, чтобы стать идеальной женой Адама Лоусона, красавца, богача, преуспевающего бизнесмена и аристократа, но не стала. Почему? Может быть, для ответа на этот вопрос стоит попристальнее приглядеться к самому Адаму?..

Сегодня ночью он несколько раз назвал ее своей приятельницей, своим другом, но, разбирая холодным умом сейчас, при свете дня, его поведение, не должна ли она прийти к заключению, что настоящие друзья не поступают так, как поступил он? Помнится, в свое время он уверял ее совершенно в обратном.

На Дженис нахлынули воспоминания семилетней давности об их разговоре поздним вечером в день ее восемнадцатилетия… Она решила отметить праздник по-взрослому — с вином, и Адам по такому случаю принес бутылку какого-то дорогого марочного вина. Он же оказался единственным гостем на ее дне рождения. Выпив для храбрости первый в своей жизни бокал вина и сразу же с непривычки опьянев, Дженис попыталась высказать Адаму свои чувства, выразить то, что накипело на сердце и должно было рано или поздно выплеснуться на свет.

Адам в ответ только рассмеялся:

«Остановись, Джен, хватит! — сказал он, поднимая верх руки. — Согласись, ты слишком молода, чтобы рассуждать о таких вещах».

Лучше бы он чертыхнулся, выбранил ее, дал пощечину, лишь бы не обращался к ней таким покровительственно-снисходительным тоном, каким разговаривают с непонятливым ребенком.

«Я — слишком молода? — воскликнула она, чувствуя, как в глазах темнеет от смертельной обиды. — Мне уже восемнадцать, вполне подходящий возраст для тех вещей, на которые ты намекаешь!»

Ее поразила перемена, произошедшая в лице Адама: его синие глаза превратились в щелочки, мускулы на лице напряглись:

«И на что же такое я, милочка моя, намекаю? — От Адама веяло прямо-таки полярной стужей, и Дженис, чувствуя, как она превращается в ледяную глыбу под его взглядом, не в силах была вымолвить ни слова. — Нет, ты скажи! — настаивал он, и в голосе его появилась угроза. — Говори, я желаю знать».

«Зачем тебе нужно, чтобы я говорила? — вспыхнув, бросила ему в лицо Дженис. — Мужчинам от девушки, как правило, нужна одна-единственная вещь, и не мне тебе пояснять какая!»

Наступила такая тишина, что у Дженис мурашки пробежали по коже. Когда нервы у нее были уже на пределе и она почувствовала, что еще секунда молчания, и она разрыдается, Адам рассмеялся — сухо, деревянно, безрадостно:

«Так считает твоя мать, но не ты. Я буквально слышу ее голос в каждом слове. Зачем ты повторяешь чужие клише и штампы?»

«И вовсе не клише. Она имела опыт…»

«Она — да, с этим не стану спорить. Но если какой-то подлец обманул твою мать, бросив ее беременной, а потом ни разу не поинтересовался ни ею, ни тобой, это еще не основание для того, чтобы походя записать в мерзавцы всю мужскую половину человечества и обвинять в бедах твоей матери меня».

Ножка бокала с хрустом сломалась у него в руке, и, бросив осколки на стол, Адам приподнялся, с грохотом отодвигая от себя стул.

«Поверь мне, детка, слухи о моей опасности для невинных душ сильно преувеличены. Во-первых, путаться с молоденькими — себе же наживать неприятности. Не знаю, как других, а меня совершенно не вдохновляет перспектива брака по необходимости. Ну, а во-вторых… во-вторых…»

Адам, казалось, хотел развернуться и уйти, но, словно передумав, двинулся к Дженис и, глядя на нее сверху, с непонятной горечью в голосе сказал:

«Задай себе на досуге, моя милая, один очень простой вопрос: почему я, если мне и в самом деле нужна от тебя одна-единственная вещь, ни разу за все время нашего знакомства не попытался приударить за тобой, ни разу не сделал этого?»

И, прежде чем Дженис успела опомниться, он рывком выдернул ее из кресла и впился в ее губы с такой свирепостью, что она невольно вскрикнула от боли. Она не помнила, сколько времени продолжался поцелуй, ей показалось — вечность, но потом он так же внезапно оттолкнул ее от себя, и она, потеряв равновесие, больно ударилась спиной о стену.

«Если бы слова твоей матери были правдой, — тихо и зловеще сказал он, — то это, как и многое, многое другое, произошло бы с тобой уже давно».

И пока Дженис бессильно глотала воздух, пытаясь прийти в себя, пока перед глазами у нее плыли красные круги, он прошел к выходу и, даже не оглянувшись, шагнул в темноту и дождь. Грохот захлопнувшейся двери лучше всяких слов дал понять, что он не вернется никогда…

— …Дженис, ты слушаешь меня или нет? — Голос Лиз Митчел, на мгновение прервавшей свою трескотню, вернул ее в действительность. — О чем ты так глубоко задумалась?

За окном сгущались сумерки, моросил мелкий дождь, за плечами остался тяжелый, полный суеты и нервотрепки учебный день, а впереди маячило постылое одиночество нетопленого дома, дома, в котором уже не будет Адама.

К черту Адама! Его уверения оказались враньем. Наговорив слов о приятельстве и дружбе, он затащил Дженис к себе в постель, как до этого затаскивал многих, а сейчас наверняка сидит у себя в Поместье перед камином или едет обратно в Лондон, потешаясь над ее глупостью и доверчивостью!..

— Я думаю, — вырвалось у Дженис, — что женщине, имевшей глупость ответить согласием на предложение нашего милого Адама, следует сто раз подумать, прежде чем решиться на последний шаг. Конечно, он — внешне соблазнительная партия, наш Сеньор, но искать в нем мужа и отца семейства может только сумасшедшая. Ему скоро тридцать три — так, кажется? — а не видно и намека на то, чтобы он угомонился и проявил склонность к семейной жизни. В Гринфилде он почти не бывает, живет большей частью в столице или летает по делам по всему свету, так что его будущей супруге можно только посочувствовать — не так-то легко жить соломенной вдовой. Я уж не говорю о его бесконечных романах, о всех этих девицах, которых он, как на выставку, привозил сюда!

Здравый смысл подсказывал Дженис, что надо остановиться, и без того она наговорила более чем достаточно, но боль и обида душили ее, и злые слова сами собой срывались с губ:

— Не уверена, что ему знакомо само слово «верность». Адам Лоусон — однолюб? Да это же курам на смех! Однолюб на неделю — согласна, на месяц — готова со скрипом принять за правду. Однако одна женщина на всю жизнь!.. Сомневаюсь, что он способен перенести такое испытание, тем более что там, в Лондоне, ему достаточно только кивнуть, и сотни девиц бросятся к нему в постель. Вот о чем следует задуматься будущей жене «нашего Адама», прежде чем вступить с ним в брак!..

Только сейчас до Дженис дошло, что на лице у Лиз написано, мягко говоря, странное, совершенно несвойственное ей, напряженное, даже испуганное, выражение.

— Что ты на меня так уставилась? — нахмурилась она, пытаясь понять, что означают широко раскрытые глаза и многозначительно приподнятые брови подруги. — Что это значит?

— Это значит, что хватит! — свистящим шепотом проговорила та. — Заткнись, умоляю тебя!

— Ну отчего же, — вступил в разговор низкий мужской голос. — Я с интересом дослушаю до конца столь содержательную и яркую прокурорскую речь.

— Адам? Ты!

Бледная как мел, Дженис обернулась и вспыхнула как огонь, наткнувшись на холодный взгляд синих глаз.

— Продолжай, продолжай! — с издевкой в голосе проговорил он. — Наверняка ты высказалась не до конца! Итак, речь шла о сексуальных похождениях некоего Адама Лоусона…

— Откуда ты взялся? — вырвалось наконец у нее.

— Откуда взялся? — усмехнулся Адам. — С улицы. Припарковал машину на школьной автостоянке и через парадный вход вошел в школу. Из вестибюля, — с преувеличенной педантичностью продолжил он, — меня привел в учительскую звук твоего голоса. Уму непостижимо, какой резонанс в этом старом здании! Находясь еще на первом этаже, я слышал каждое ваше слово; наверное, потому, что дверь в учительскую была открыта настежь.

Более четкого разъяснения нельзя было пожелать. Итак, он слышал большую часть ее идиотского монолога, хотя до сих пор оставалось непонятным, что вообще он делает здесь.

— Ты бы слышал, какой здесь гвалт днем на переменах! — с наигранной веселостью откликнулась Дженис, хотя на самом деле готова была сквозь землю провалиться. — Просто оглохнуть можно, не правда ли, Лиззи?

Она бросила отчаянный взгляд на подругу, взывая к помощи, но та тоже находилась в шоке и лишь ошеломленно моргала глазами, переводя взгляд с Дженис на Хозяина Поместья и обратно.

— Кстати сказать, дорогая Джен, — заметил Адам, — ты могла бы представить меня своей подруге.

— Ах да, конечно! — спохватилась Дженис и, покраснев, нервным жестом представила Лиз: — Прошу любить и жаловать — Элизабет Митчел, заместитель директора школы, моя ближайшая подруга… А это… Впрочем, мистера Лоусона ты наверняка неоднократно видела… Мы знакомы с ним с того времени, когда моя мать работала в его Поместье.

Оставалось надеяться, что любопытство подруги удовлетворено, и теперь Дженис волновал другой вопрос: как и с какой целью Адам объявился в школе? Конечно, она сама ему сказала, что работает учительницей, но не мог же он прийти сюда ради нее? Но для чего тогда? Совершенно ясно, что внезапный визит Хозяина Поместья в школу произведет переполох в стане ее коллег и даст почву для самых невероятных слухов среди жителей поселка. Что же побудило его, ненавидевшего сплетни, пойти на такой шаг?

— Искренне рад знакомству с вами, мисс! — проникновенным голосом произнес Адам, пожимая руку совершенно растаявшей от счастья Лиз, но широкой улыбке его, на взгляд Дженис, явно недоставало искренности. Постороннему это, скорее всего, не было заметно, но Дженис принадлежала к тем немногим счастливицам, кому довелось испытать на себе неподдельное тепло и участие этих синих глаз, и разница бросалась ей в глаза.

— Позвольте, — защебетала Лиз, — от всего сердца поздравить вас с большим и радостным событием в жизни вашего семейства и всего Гринфилда — с вашей помолвкой!

Дженис застонала, представив, каково Адаму в его-то ситуации выслушивать сейчас эти глупые и неуместные поздравления. Впрочем, по крайней мере, он хоть поймет, что Дженис не из разряда сплетниц.

— Весьма признателен, — вежливо наклонил голову Адам, своим хладнокровием повергая Дженис в изумление. Она ушам своим не верила: у человека драма, вчера на нем лица не было, а сегодня он как ни в чем не бывало принимает поздравления в свой адрес!

Выходит, она не ошиблась: для Адама она была любовницей на одну ночь, но ночь кончилась, а потому об их кратковременной связи следовало как можно скорее забыть. По-настоящему его заботила только собственная репутация. Признаться в неудаче на жизненном фронте совершенно незнакомому человеку он не мог, а потому с цинизмом карточного игрока блефовал, разыгрывая из себя счастливого жениха.

— Простите, мистер Лоусон, что не догадалась сразу спросить о причине вашего визита в наше учреждение, — продолжала, не замолкая ни на минуту, Лиз. — К сожалению, учебный день давно закончился, учителя и директор разошлись по домам. Могу ли я как должностное лицо чем-то вам помочь?

— Как должностное лицо едва ли, — галантно ответствовал Адам. — Впрочем, возможно, вы подскажете мне, где можно в данный момент найти вашего школьного тренера, Пола Уорнера. Мы договорились сегодня вечером сыграть партию в теннис, но, к сожалению, обстоятельства изменились, и мне нужно предупредить его, что игра переносится.

Дженис до крови прикусила губу, почувствовав себя смертельно оскорбленной. В глубине души она надеялась, что Адам явился в школу из-за нее. Это ж надо быть такой дурой! Она как вор на цыпочках выбралась утром из собственного дома, потому что побоялась потревожить его сон и совесть, избавила его от ненужных объяснений. А после этого он без зазрения совести приходит к ней на работу, любезничает с ее подругой и жалуется на то, что сегодня вечером не сможет сыграть с приятелем в теннис!

Неужели она ошибалась, приписывая Адаму способность испытывать те же чувства, что и она, и права была мать, неустанно повторявшая ей, что мужчины — похотливые самцы, для которых кроме физических удовольствий ничего в жизни не существует?

А если так, то и «дружеская рука помощи», которую он попросил у Дженис этой ночью, — не более чем блеф, циничный прием, который он использовал, чтобы добиться от нее того, что ему нужно.

— Ах, мистер Лоусон, — продолжала кокетливо закатывать глаза Лиз, — боюсь, что вы опоздали: Пол Уорнер ушел домой буквально десять минут тому назад!

— Жаль! Придется позвонить ему из дома. Спасибо вам, мисс Митчел, за информацию.

Адам повернулся к двери и вдруг остановился, будто осененный новой мыслью.