Помоги проекту - поделись книгой:
— Это дѣлалъ нашъ дѣлопроизводитель по хозяйственной части. Онъ когда-то сопровождалъ самого Пржевальскаго въ его путешествіяхъ и дѣлалъ для него чучела.
— Удивительная работа. Хотя-бы и въ столичный музей. Садитесь къ столу. Кушайте елочныя сласти. Такъ уже, говорятъ, полагается на елкѣ.
Борисъ Николаевичъ пододвинулъ Гурдину свою тарелку съ пряниками и мандаринами.
Только Шура замѣтила, какъ смутилась Женя, когда ее знакомили съ офицеромъ и какъ точно всмотрѣлся въ лицо дѣвушки тотъ и тоже сильно смутился. И Шура искала случая спросить что-то у своей двоюродной сестры.
Елочныя свѣчи догорали. То тутъ, то тамъ взвивался голубоватой ленточкой сладко пахнущій дымокъ. Въ гостиной темнѣе становилось.
— Вотъ теперь и наступаетъ самое время страшные разсказы разсказывать, — сказалъ Антонскѣй. — Ну-ка, молодежь, кто, что знаетъ? Выкладывай свои знанія изъ чемодановъ своего ума…
— Только надо, дядя, такѣе, — строго сказалъ Гурочка, — чтобы — непридуманные, а чтобы и взаправду такъ и было. Дядя, ужъ вы, пожалуйста, и разскажите. Вы всегда что-нибудь знаете.
Ольга Петровна хотѣли пустить электричество.
— Мама… Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! продекламировала нѣжнымъ голосомъ Женя.
Въ наступившей темнотѣ Шура неслышными шагами подошла къ Женѣ и взяла ее за руку.
— Женя, — чуть слышно сказала она, газами показывая на Гурдина, — это?… фіалки?..
Женя молча кивнула головою. Въ надвинувшемся сумракѣ Шура разсмотрѣла: — какъ-то вдругъ очень поxорошѣла ея двоюродная сестра. Точно теплый вѣтерокъ раннимъ утромъ дунулъ на розовый бутонъ, брызнуло на него яркими лучами солнце — и онъ раскрылся въ очаровательную юную розу. Нѣжные лепестки полураскрылись и несказанно красиво блеститъ внутри капля алмазной росы. Такимъ алмазомъ вдругъ заблистала набѣжавшая на синеву глазъ Жени слеза волненія и счастья.
Послѣдняя свѣчка въ самомъ низу елки, последнѣю ее зажгли, послѣднею она и догорѣла — погасла, и въ залѣ стало темно. Только въ щели двери столовой пробивался свѣтъ. Тамъ накрывали ужинать. Въ углу кто-то невидимый щелкалъ щипцами для орѣховъ и съ легким звономъ на блюдце падала скорлупа. Вдругъ сильнѣе пахнуло мандаринами — Марья Петровна чистила свой за столомъ.
— Дядя Боря, уже пожалуйста, мы ждемъ. — просил Гурочка.
— Дядя Боря, — приставалъ Ваня.
— Папа, непремѣнно, — раздался тоненькій Нининъ голосокъ отъ самой елки.
— Ну что-же — vox populi — vox Dei…[2] — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Приходится, Борисъ Николаевичъ, идти молодежи на расправу.
— Только, ради Бога, не сочинять, — сказалъ Гурочка.
— Да что-же?.. Я не отказываюсь… Такъ вотъ… Было мнѣ тогда лѣтъ двѣнадцать. Ту зиму я проводилъ въ именіи моихъ родныхъ въ Псковской губерніи. Какъ полагается и у насъ была елка. Ну, понаѣхали сосѣди. Изъ города прiѣхали гимназисты, барышни, дѣвочки. Весело было. Мы танцовали, пѣли, играли въ разныя игры и очень что-то долго засидѣлись подъ елкой. Погасли давно огни. Стало темно, на деревнѣ стихли голоса и лай собакъ, какъ то взгрустнулось и вотъ тогда пошли тѣ страшные разговоры о таинственномъ и непонятномъ, о колдовствѣ, о вурдалакахъ, о колдунахъ, о чертяхъ, о привидѣніяхъ. Тогда у насъ было много этого таинственнаго, хоть отбавляй, это теперь все изучено, все извѣстно, все отрицается. Тогда мы ничего не отрицали и очень многаго побаивались. Тогда у насъ и привидѣнія водились, теперь они что-то перевелись, какъ перевелись, скажемъ, бѣлые слоны и зубры. Мы знали, что въ деревенской церкви на погостѣ стоялъ покойникъ. И покойникъ этотъ былъ не совсѣмъ обыкновенный. Это былъ деревенскій кузнецъ, черный и страшный мужикъ, про котораго говорили, что онъ съ самимъ нечистымъ водится, что онъ, когда-то былъ конокрадомъ, занимался душегубствомъ, словомъ — покойникъ былъ такой, что молчать про него въ эти часы мы не могли. Каждый изъ насъ еще такъ недавно зачитывался «Віемъ» и «Страшною местью» Гоголя и потому, когда заговорили о томъ, какой страшный покойникъ лежитъ въ гробу въ церкви еще неотпѣтый, всѣ пришли въ волненіе и волна страха пронеслась по темной залѣ, гдѣ такъ-же, какъ и у насъ теперь стояла догорѣвшая елка. Дѣвочки ахали и вскрикивали, молодые люди бодрились и подкручивали несуществующіе усы. Былъ среди насъ одинъ гимназистъ. Лѣтъ шестнадцать, должно быть, ему было. Звали его Ердановъ. Онъ былъ то, что тогда называли: — «нигилистъ». Ни во что не вѣрилъ, огорашивалъ насъ презрѣніемъ ко всему и своимъ невѣріемъ и насмѣшкою надъ самою вѣрою въ Бога. И сталъ онъ смѣяться надъ нашими страхами. — «Вздоръ», — говоритъ, — «и никакихъ испанцевъ!.. Какой тамъ покойникъ! Пять пудовъ тухлаго мяса — вотъ и весь вашъ покойникъ. Бояться его — какая чепуха!.. Никакой чистой тамъ или нечистой силы нѣтъ. Церковь — пустой сарай съ иконами. Лампады горятъ. А святости, или тамъ страха никакого нѣтъ, хоть тамъ было-бы двадцать, хоть сто покойниковъ!». Кто-то изъ насъ возьми и скажи ему: — «такъ то оно такъ, Ердановъ, однако, ты со всею своею храбростью, со всѣмъ своимъ невѣріемъ и пренебреженіемъ ко всему святому и таинственному не пойдешь въ нашу церковь вотъ сейчасъ». — «Кто?», — говоритъ Ердановъ. — «Я-то? Да почему нѣтъ?» — и засмѣялся нехорошимъ искусственнымъ такимъ смѣхомъ. — «А вотъ не пойдешь?». — «Пойду»… Тутъ наши барышни разъахались. — «Скажите, какой отчаянный». — «Да нѣть это невозможно, я-бы кажется жизни рѣшилась, а не пошла-бы теперь въ церковь»… — «Ужасъ какой». — «Господа, не пускайте его»… Ердановъ совсѣмъ взвинтился. Надѣлъ пальто и шапку, повязалъ шею шерстянымъ шарфомъ. — «Иду», — говорить. — «Одинъ?». — «Ну, натурально, что безъ нянюшки…». — «А чѣмъ ты докажешь, что действительно ты будешь въ церкви, гдѣ покойникъ?». — «Вы», — говрить, — «мой ножъ знаете?» … А былъ у него и вѣрно всѣмъ намъ известный перочинный ножъ о пяти лезвеяхъ, въ роговой оправѣ, коричневой въ белыхъ пупырышках. — Такъ вотъ я этотъ мой ножъ въ край гроба покойника и воткну, вы потомъ придете и провѣрите». Барышни опять хоромъ: — «Какъ это можно!.. Человѣкъ ума рѣшился!.. Какой отчаянный». Ердановъ еще разъ показалъ намъ свой ножъ и быстро вышелъ изъ дома. Какъ разъ въ это время часы на церковной колокольнѣ стали бить двѣнадцать…
Въ прихожей рѣзко и громко позвонили. Въ томъ напряженіи, въ какомъ всѣ были, всѣ вздрогнули. Мура вскрикнула: — «ахъ!».
— Будетъ тебѣ, Борисъ Николаевичъ — сказала Марья Петровна.
— Это наверно Владиміръ Матвѣевичъ вернувшись, — сказала стоявшая у дверей и слушавшая разсказъ Антонскаго Параша и пошла отворять дверь.
— Какая досада!.. — сказалъ Гурій… На самомъ интересномъ мѣстѣ!
Ольга Петровна изъ столовой прошла въ гостиную и направилась къ прихожей встрѣтить сына.
По прихожей, потомъ по коридору раздались твердые и быстрые шаги и громко хлопнула дверь.
— И къ намъ не пожелалъ зайти, — съ тяжелымъ вздохомъ сказала Ольга Петровна.
— Тетя, я пройду къ нему, — вставая, сказала Шура. — Это и точно становится невозможнымъ. Мама, можно?..
Не дожидаясь отвѣта матери Шура быстрыми и легкими шагами вышла изъ зала.
— Дядя, что-же дальше?
— Папа, такъ нельзя, началъ, такъ уже и досказывай. Что-же Ердановъ? У меня сердце за него бьется, — сказала Мура.
— Дальше?.. А вотъ слушайте, запомінайте и соображайте. Есть-ли нѣчто, чего намъ при всемъ нашемъ великомъ и пытливомъ умѣ не дано знать или, какъ думалъ Ердановъ, ничего нѣтъ?.. Ердановъ вышелъ. Мы подождали минутъ пять. Но уже спокойно сидѣть въ комнатѣ не могли. Насъ потянуло за нимъ. Мы стали одѣваться и поодиночкѣ выходить на улицу. Церковь въ ночной темнотѣ выдѣлялась среди низкихъ деревенскихъ избъ. Чуть свѣтились ея большія высокія окна съ рѣшетками. Робко, съ остановками, все время прислушиваясь, мы шли къ ней. Дверь была полуоткрыта. Толпой, держась другь за друга мы подошли и кто-то нѣсмело окликнулъ: — «Ердановъ!». Эхо гулко отозвалось изъ церкви. Мы заглянули туда. На катафалкѣ не было гроба… Покойникъ лежалъ на полу на комъ-то — мы не сомнѣвались, что на Ердановѣ и точно впился въ него.
— Что-же случилось? — дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Гурочка.
— Мы перепугались, вразсыпную бросились отъ церкви, потомъ собрались и пошли къ старшимъ, сознались во всемъ и сказали о томъ ужасѣ, который мы увидали въ церкви. Теперь пошли съ народомъ, съ священникомъ, съ фонарями. И точно Ердановъ оказался на полу. Покойникъ лежалъ на немъ, по другую сторону, лежалъ пустой гробъ. Bъ край гроба былъ воткнутъ ножъ и этимъ ножомъ, какъ потомъ разсмотрѣли Ердановъ накрѣпко прихватилъ свой шарфъ. Значитъ, когда торопясь и въ волненіи Ердановъ хотѣлъ уходить — шарфъ его и держитъ. Онъ вѣроятно въ смертельномъ испугѣ метнулся бѣжать, не понимая въ чемъ дѣло и опрокинулъ гробъ и вывалилъ покойника на себя.
— Что-же Ердановъ? — спросила Женя.
— Ердановъ умеръ отъ разрыва сердца. На третій день Рождества мы его хоронили.
— Эта исторія напоминаетъ мнѣ, - сказалъ Гурдинъ — нѣчто подобное, что я слышалъ отъ моего покойнаго отца. Въ одномъ изъ военныхъ училищъ умеръ, не помню уже кто, не то инспекторъ классовъ, не то начальникъ училища, генералъ Ламновскій, отличавшійся строгостью и имѣвшій длинный носъ. Юнкера ночью держали караулъ у гроба… Тамъ такъ же дерзкая шутка одного изъ часовыхъ весьма плачевно для него окончилась…
— Разскажите!
— Непремѣнно разскажите!
— Это было давно… Я плохо помню… Отецъ мнѣ разсказывалъ… да чуть-ли это гдѣ-то было напечатано. Это было еще когда! Въ восьмидесятыхъ годахъ…
— Въ наше время, — сказалъ Антонскій.
— Разскажите!.. разскажите!.. разскажите!..
— Боюсь, сумѣю-ли? Вспомню-ли всѣ подробности?..
И не чинясь, просто и ясно Гурдинъ началъ разсказывать.
X
Володя вернулся домой въ необычайномъ волненіи и возбужденіи. Особенный и страшный для него этотъ день былъ. Недѣли двѣ тому назадъ по порученію партіи Володя на большомъ и нелегальномъ собраніи рабочихъ громаднаго машиностроительнаго завода говорилъ о Kарлѣ Марксѣ, о борьбѣ съ капиталомъ и о необходимости для рабчихъ быть готовыми къ выступленіямъ и забастовкамъ. Собраніе это было разогнано полиціей. Какъ сейчасъ бывшую, вспоминалъ Володя во всѣхъ подробностяхъ эту напряженную зимнюю декабрьскую ночь. Когда онъ протискался черезъ ожидавшую его толпу и неловко взобрался на площадку паровоза, стоявшаго въ углу мастерской — море головъ было подъ нимъ.
Сквозь большіе, круглые, стеклянные, матовые шары электрическихъ фонарей яркiй лился свѣтъ въ громадный кирпичный сарай со стеклянной крышей паровозной мастерской. Подъемные краны, маховыя колеса, вальки передачъ, широкiе ремни, громадными удавами висѣвшіе надъ головами, устья печей, кучи шлака, желѣзныхъ стружекъ, кусковъ чугуна, — все громоздкое, необычное своими формами, неуютное, какое то «апокалипсическое», прямолинейное, дерзновенное, машинное и потому не человѣческое, и подъ всѣми этими машинными гигантами люди, люди, люди, казавшіеся крошечными мурашами, ничтожною пылью. Толпа гомонила, придвигаясь къ паровозу, на которомъ стоялъ Володя. Надъ головою сипѣли фонари. Вся эта необычность обстановки взвинчивала Володю, и онъ чувствовалъ, что сумѣетъ сказать то, что нужно и скажетъ съ такою силою, что сами его товарищи удивятся.
Подъ Володей, у паровозныхъ колесъ и у тендера, на скамьяхъ усѣлись: предсѣдатель исполнительнаго комитета партіи — Малининъ, члены — Гуммель, Балабонинъ и Крылатовъ, и у самыхъ ногъ Володи сѣлъ на подножкъ паровозной площадки — молодой Драчъ, рабочій, коммунистъ который ввелъ Володю въ партію.
Въ толпѣ Володя сейчасъ же увидѣлъ старика Далекихъ, члена партіи съ самаго основанія ея, разумнаго и крѣпкаго человѣка, необычайно талантливаго рабочаго, мастера, который давно могъ бы стать инженеромъ, если-бы не періодическіе запои, выбивавшіе его изъ колеи жизни. Далекихъ, одинъ изъ немногихъ партійцевъ носившій бороду, съ умиленіемъ и какою то покорностью смотрѣлъ на Володю. За нимъ сталъ его цехъ, — все молодые рабочіе, въ примятыхъ, сбитыхъ на затылокъ картузахъ съ слюнявыми кручонками въ зубахъ, съ наглою усмѣшкою на бритыхъ губахъ.
Власть слова. Сила и могущество партійнаго ученія — все это капля за каплею наливали сердце Володи гордостью. На мгновеніе задумался — и голова закружилась отъ сладкаго восторга. Кто онъ?.. Студентъ третьяго курса, на плохомъ счету, забросившій занятія, не знающій жизни, ничего не умѣющій делать «интеллигентъ», не понимающій назначенія этихъ самыхъ машинъ, въ сущности кромѣ своего Карла Маркса ничего не знающій — онъ становится учителемъ и вождемъ всей этой многотысячной толпы, создавшей и построившей и эту мастерскую и эти машины и тотъ паровозъ, на которомъ стоить Володя и на которомъ онъ чувствуетъ себя дѣйствительнымъ вождемъ. Партія!!! Теплымъ токомъ наполнялись жилы Володи, когда онъ думал о томъ, что ему дала партiя! Все это люди, которые по его слову пойдутъ на что угодно — на преступленіе и смерть, на измѣну и низость, или на величайшій подвигъ любви къ Родинѣ и къ ближнему… Смотря по тому, кто поведетъ.
Володя не замѣтилъ, какъ тишина стала въ мастерской. Толпа установилась, утряслась и ждала
— Начинайте, товарищъ, — снизу негромко сказал Малининъ.
Володя охватилъ обѣими руками паровозные поручни, нагнулся впередъ и громко и съ задоромъ кинулъ въ толпу:
— Товарищи!..
Гулкое эхо прокатилось по дальнимъ угламъ мастерской и затихло. Толпа еще разъ колыхнулась и подалась ближе къ паровозу. Кое-кто впереди снялъ шапку.
Вихревая мысль пронеслась въ головѣ Володи: — «какое это чудное, магнетизирующее слово — «товарищи!»… Волна гордости пронеслась къ сердцу Володи и затопила его. Вся эта масса людей — его товарищи? Слово спаяло Володю съ ними. Онъ съ ними и они съ нимъ.
Слова пошли сами собою. Мысль работала четко и ясно.
— Вы… большинство изъ васъ, родились и воспитались въ православной религіи. Васъ нарочно воспитывали, чтобы сдѣлать изъ васъ…
Тутъ была небольшая пауза. Пріемъ показался самому Володѣ необычайно красивымъ.
— Рабовъ капиталистовъ!..
Звонкимъ эхомъ отдались съ силою сказанныя слова.
— Христосъ говорить: — «кто изъ васъ, имѣя раба пашущаго по возвращеніи его съ поля, скажетъ ему: — «пойди скорѣе, садись за столъ»… Напротивъ, не скажетъ-ли ему: — «приготовь мнѣ поужинать и подпоясавшись служи мнѣ, пока буду ѣсть и пить»…[3] Вотъ чему васъ учили… Служи господину своему… Священникъ съ церковнаго амвона, учителя въ школѣ учили васъ исполнять вашъ рабскiй долгъ и терпѣть, терпѣть, терпѣть… Смиренію учили васъ, низкопоклонничеству.
Володя перевелъ дыхание и оглядѣлъ толпу.
Далекихъ смѣло посмотрѣлъ прямо въ глаза Володѣ и сказалъ громко, со вздохомъ:
— Христосъ терпѣлъ и намъ терпѣть велѣлъ.
Володя продолжалъ. Онъ напомнилъ причту о минахъ, розданныхъ рабамъ и о жестокомъ господинѣ.
— Долгъ!.. долгъ!!. Вамъ только — долгъ!.. Кому-то другому радости жизни, а вамъ обѣщаніе награды на томъ свѣтѣ, котораго, это теперь точно научно извѣстно и обследовано, совсѣмъ даже и нѣтъ.
— Никто того не знаетъ, — хорошо слышнымъ шопотомъ прошепталъ Далекихъ.
Этотъ рабочій раздражалъ Володю. Онъ мѣшалъ ему сосредоточиться. Со злобою и ненавистью посмотрѣлъ Володя на него и продолжалъ:
— Кто пожалѣлъ рабочаго въ старомъ христіанскомъ мiрѣ?.. Никто… Рабочій средство для капиталиста путемъ прибавочной цѣнности наживать себѣ деньги. Рабочій производитъ товаръ. Развѣ можетъ онъ обмѣнять товаръ на то, что ему самому нужно? Для этого нуженъ посредникъ, и посредникомъ между однимъ рабочимъ, дѣлающимъ одинъ товаръ и другимъ, производящимъ другой, являются деньги. Это былъ конекъ Володи — формула Маркса: — Д - Т — Д, деньги — товаръ — деньги съ прибавочной цѣнностью. Володѣ казалось, что тутъ все сказанное Марксомъ такъ ясно и неопровержимо, что стоитъ прямо говорить по книгѣ, которую онъ мѣстами зазубрилъ наизусть.
— Въ товарѣ — тайна…, - вдохновенно говорилъ Володя. — «Товаръ — это фетишъ… Карлъ Марксъ говоритъ: — «форма дерева при обработкѣ измѣняется. Изъ дерева сделали столъ. Столъ тѣмъ не менѣе остается деревомъ, обыкновенной чувственной вещью. Но, какъ только онъ выступаетъ въ качествѣ товара, онъ тотчасъ превращается въ чувственно-сверхчувственную вещь… Мозги рабочаго тутъ начинаютъ крутиться, какъ мороженое въ формѣ«… «Столъ не только стоитъ своими ногами на землѣ, но, въ виду всѣхъ товаровъ, становится на голову, и его деревянная башка проявляетъ причуды болѣе странныя, чемъ, если-бы по собственному почину вдругъ сталъ онъ танцовать»…
— Эва загнулъ — столъ танцовать!..
— Господская глупость!
— Ни черта не понять!..
— Ну къ чему это онъ?.. Ладно какъ говорилъ.
Володя вдругъ понялъ, что тяжелое «пивное» остроумiе Карла Маркса не дошло до Русскихъ рабочихъ, гораздо болѣе остроумныхъ и избалованныхъ смѣлыми сравненіями и острыми, крѣпкими словами, но уже не могъ свернуть съ книги.
— Столъ, — продолжалъ Володя можно продать. На эти деньги можно купить… библію… или водку… Вотъ, что такое товаръ… Вотъ, что такое танцы стола. Столъ уже не столъ, а… библія… или водка… Но есть вещи, которыя сами по cебѣ не суть товары — а продать ихъ можно. Совѣсть… Честь… Они могутъ стать продажными для своихъ владѣльцевъ и, такимъ образомъ, черезъ свою цѣну пріобрѣсти товарную форму.
— Да, — опять съ глубокимъ, тяжкимъ вздохомъ сказалъ Далекихъ, — нанялси — продалси…
— Кто и совѣсть продаетъ, — сказалъ молодой рабочѣй и ловко сплюнулъ замусоленную кручонку.
— Бываютъ такѣе ироды.
— Шкуры барабанныя… Солдаты… Городовые… Морду наѣстъ, плюетъ, знай, на трудящаго человѣка.
«Дошло», — подумалъ Володя и съ силой продолжалъ:
— Марксъ говоритъ: — «деньги не пахнутъ». Каково бы ни было ихъ происхожденіе — деньги — всегда — деньги.
— Народъ говоритъ, — громко перебилъ Далекихъ, — чужое добро въ прокъ нейдегь. Краденыя деньги — не деньги…
— Товарищи, — повышая голосъ, говорилъ Володя, — въ тотъ угнетенный міръ, гдѣ надъ рабочими, ссылаясь на Христа, измывались капиталисты, гдѣ ихъ заставляли при помощи прибавочной цѣнности гнуть спину, гдѣ торговали людскою честью и совѣстью, гдѣ гноили ваши семьи въ невозможныхъ жилищныхъ условіяхъ, где рабочiе преждевременно умирали въ тяжкомъ, ничѣмъ неприкрытомъ рабствѣ у капиталистовъ, въ этотъ мрачный міръ голодныхъ и рабовъ, въ миръ пролетаріата явился нѣмецкій ученый Карлъ Марксъ…
Опять Володя, подготовляя эффектъ, сдѣлалъ паузу и со страшною силою выкрикнулъ:
— Онъ
Глухой гулъ пошелъ по толпѣ и Володя понялъ, что онъ въ самомъ cебѣ, въ Русскихъ глубинахъ своей души нашелъ, наконецъ, нужное, доходчивое слово, что теперь онъ уже завладѣлъ толпою и можетъ перейти къ главной основной темѣ митинга — къ вопросу о борьбѣ съ капиталомъ, къ вопросу о забастовкахъ…
— Собственность — воровство!.. Война — грабежъ, — изступленно кричалъ Володя. — Торговля — надувательство!.. Вотъ заповѣдные лозунги Карла Маркса. Васъ зажали въ тиски, васъ загнали въ щели и вы изъ этихъ темныхъ, смрадныхъ щелей не видите прекраснаго мiра. Васъ гонятъ на убой! Васъ обманули, сказавъ, что любовь это главное, что въ прощеніи обидчику правда… Вамъ сказали, что, кто ударитъ тебя по правой щекѣ — подставь ему и лѣвую — небось сами не подставляютъ!.. Вамъ говорятъ — просящему у тебя взаймы — дай и просящему проводить на одну версту — проводи на двѣ… Васъ не жалѣютъ… Васъ эксплоатируютъ… Все это неправда… Вздоръ… Ваше евангеліе — Карлъ Марксъ, у него учитесь, у него находите силу сопротивленія, у того, кто, повторяю одинъ
— Уже вы намъ, будьте милостивы, укажите, когда и что начинать, — раздались голоса.
— Мы вамъ повѣримъ и мы съ вами, какъ вы съ нами!
— Вотъ сейчасъ… скоро Рождество… У людей будутъ елки, а у васъ?.. Тотъ же холодъ и голодъ, та же нищета. Такъ пусть у всѣхъ будетъ одинаково. Пусть, если Христосъ родился — для всѣхъ одинаково родился… А если не такъ — не надо и самого Христа…
Володя чувствовалъ, какъ накалялась атмосфера, какъ сильнѣе дышали груди и чаше раздавались выкрики съ мѣстъ.
— Веди насъ!
— Побьемъ, погасимъ и самыя елки! Къ чортовой матери буржуазныя елки.
— Коли пожалѣлъ трудящаго человѣка — мы тебѣ вѣримъ. Мы съ тобою.
— Хотя и на разстрѣлъ за желанную свободу!
Въ эти мгновенія величайшаго подъема и разгара страстей вдругъ кто-то сзади, какимъ то жалобнымъ, заячьимъ голосомъ крикнулъ:
— Полиція!
Поделиться книгой: